Александр Дюма. Черный Тюльпан--------------------------------------------------------------- Изд. ГосДетЛит, Ленинград, 1955 г. OCR Палек, 1998 г.---------------------------------------------------------------I. Благодарный народ20 августа 1672 года город Гаага, такой оживленный, сияющий и нарядный,словно в нем царит вечный праздник, -- город Гаага со своим тенистым парком,огромными деревьями, склоненными над готическими зданиями, с зеркальнойповерхностью широких каналов, в которых отражаются почти восточные по стилюкупола его колоколен, -- 20 августа 1672 года, город Гаага -- столица семиСоединенных провинций, был заполнен высыпавшими на улицу возбужденнымитолпами граждан. Они, торопясь и волнуясь, с ножами за поясом, с мушкетамина плечах или с дубинами в руках, пестрым потоком стекались со всех сторон кгрозной тюрьме Бюйтенгоф. Там в то время томился по доносу врача Тикелара,за покушение на убийство, Корнель де Витт, брат Яна де Витта, бывшеговеликого пенсионария Голландии. Если бы история этой эпохи и в особенности того года, с серединыкоторого начинается наш рассказ, не была неразрывно связана с двумявышеупомянутыми именами, то несколько последующих пояснительных строк моглибы показаться излишними. Но мы предупреждаем нашего старого друга-читателя,которому на первых страницах всегда обещаем, что он получит удовольствие, помере наших сил выполняя это обещание, -- мы предупреждаем его, что этовведение так же необходимо для ясности нашего повествования, как и дляпонимания того великого политического события, с которым связана этаповесть. Корнелю, или Корнелиусу де Витту, главному инспектору плотин области,бывшему бургомистру своего родного города Дордрехта и депутату генеральныхштатов Голландии, было сорок девять лет, когда голландский народ,разочаровавшись в республиканском образе правления, как его понимал великийпенсионарий Голландии Ян де Витт, проникся страстной любовью к идеештатгальтерства, которое в свое время было особым эдиктом навсегдаупразднено в Голландии по настоянию Яна де Витта. Так как очень редко бывает, чтобы общественное мнение в своей капризнойизменчивости не связывало определенного принципа с какой-нибудь личностью,то и в данном случае народ связывал республику с двумя суровыми братьями деВитт, этими римлянами Голландии, непоколебимыми сторонниками умереннойсвободы и благосостояния без излишеств. А за идеей штатгальтерства, казалосьнароду, стоит, склонив свое суровое, осененное мыслью чело, молодойВильгельм Оранский, которому современники дали прозвище Молчаливый. Оба брата де Витт проявляли величайшую осторожность в отношениях сЛюдовиком XIV, так как они видели рост его влияния на всю Европу, силу жеего они почувствовали на самой Голландии, когда столь блестящим успехомзакончилась его Рейнская кампания, в три месяца сломившая могуществоСоединенных провинций. Людовик XIV с давних пор был врагом голландцев, и они оскорбляли егоили насмехались над ним всеми способами, правда -- почти всегда устаминаходившихся в Голландии французских эмигрантов. Национальное самолюбиеголландцев видело в нем современного Митридата, угрожающего их республике. Народ питал к де Виттам двойную неприязнь. Вызывалась она, с однойстороны, упорной борьбой этих представителей государственной власти сустремлениями всей нации, с другой -- естественным разочарованиемпобежденного народа, надеющегося, что другой вождь сможет спасти его отразорения и позора. Этим другим вождем, готовым появиться, чтобы дерзновенно начать борьбус Людовиком XIV, и был Вильгельм, принц Оранский, сын Вильгельма II, внук(через Генриету Стюарт) Карла I -- короля английского, тот молчаливый юноша,тень которого, как мы уже говорили, вырисовывалась за идеей штатгальтерства.В 1672 году ему было 22 года. Его воспитателем был Ян де Витт, стремившийсясделать из бывшего принца хорошего гражданина. Он-то и лишил его надежды наполучение власти своим эдиктом об упразднении штатгальтерства на вечныевремена. Но страх перед Людовиком XIV заставил голландцев отказаться отполитики великого пенсионария, отменить этот эдикт и восстановитьштатгальтерство для Вильгельма Оранского. Великий пенсионарий преклонился перед волей сограждан; но Корнель деВитт проявил больше упорства и, несмотря на угрозы смертью со стороныоранжистских толп, осаждавших его дома в Дордрехте, отказался подписатьвосстанавливавший штатгальтерство акт. Только мольбы и рыдания женызаставили его, наконец, поставить свою подпись под этим актом, но к подписион прибавил две буквы: V.С. -- то есть vi coactus -- "вынужденный силой". И только чудом он спасся в этот день от своих врагов. Что касается Яна де Витта, то и он ничего не выиграл от того, чтобыстрее и легче склонился перед волей сограждан. Спустя несколько дней послеэтого события на него было произведено покушение, -- пронзенный несколькимиударами кинжала, он все же не умер от ран. Эго не удовлетворило оранжистов. Жизнь обоих братьев была постояннойпреградой их замыслам. Они изменили свою тактику и пытались достичь клеветойтого, чего не могли выполнить при помощи кинжала, рассчитывая в любоймомент, когда будет нужно, вернуться к первой своей тактике. Не всегда случается, чтобы для выполнения великого исторического делапоявлялся столь же великий деятель. Когда же такое совпадение происходит,история тотчас же отмечает имя такого деятеля, чтобы им могли восхищатьсяпотомки. Но когда сам черт вмешивается в людские дела, чтобы погубитькакого-нибудь человека или целое государство, редко бывает, чтобы у него подрукой не оказалось подлеца, которому достаточно шепнуть на ухо одно слово --и он тотчас же примется за работу. Таким подлецом, в данных обстоятельствах оказавшимся весьма подходящейдля черта личностью, явился, как мы уже, кажется, говорили, Тикелар, попрофессии врач. Он заявил, что Корнель де Витт, возмущенный отменой эдикта оштатгальтерстве, что он, впрочем, доказал припиской к своей подписи, ивоспламененный ненавистью к Вильгельму Оранскому, подговорил убийцуосвободить республику от нового штатгальтера и что этим убийцей является он,Тикелар. Однако при одной лишь мысли о данном ему поручении он почувствовалтакое угрызение совести, что предпочел лучше разоблачить преступление, чемего совершить. Можно себе представить, какое возмущение охватило оранжистов приизвестии о заговоре. 16 августа 1672 года Корнель был арестован в своемдоме, и его подвергли в Бюйтенгофской тюрьме пытке, чтобы вырвать у негопризнание в заговоре против Вильгельма. Но Корнель был не только выдающимся умом, -- он был также человекомвеликого мужества. Он принадлежал к той породе людей, которые преданы своимполитическим убеждениям так, как их деды преданы были вере, которыеулыбаются под пыткой; и в то время, как его терзали, он декламировал твердымголосом, скандируя размер, первую строфу оды Горация Yustum et tenacem, --ни в чем не признался и не только измотал палачей, но и поколебал ихфанатическую уверенность в своей правоте. Тем не менее судьи не предъявили Тикелару никакого обвинения, а Корнеляде Витта лишили всех должностей и званий и приговорили к вечному изгнанию изпределов республики. При первых же слухах о возведенных на брата обвинениях Ян де Виттотказался от своей должности великого пенсионария. А Вильгельм Оранский,стараясь, впрочем, несколько ускорить события, поджидал, чтобы народ, идоломкоторого он являлся в то время, сложил ему из трупов обоих братьев двеступеньки, необходимые ему для того, чтобы взойти к месту штатгальтера. Итак, 20 августа 1672 года, как мы уже сказали в начале этой главы, всенаселение города стекалось к Бюйтенгофу, чтобы присутствовать при выходе изтюрьмы Корнеля де Витта, отправлявшегося в изгнание. Всем хотелось увидеть,какие следы оставила пытка на благородном теле этого человека, который такхорошо знал Горация. Поспешим добавить, что не вся масса, стекавшаяся к Бюйтенгофу,стремилась туда с безобидной целью присутствовать на необычном зрелище;многие из толпы хотели сыграть при этом активную роль или, вернее, выступитьв роли, которая, по их мнению, была раньше плохо сыграна. Мы имеем в виду роль палача. Правда, в толпе были также люди, спешившие к зданию тюрьмы с менеевраждебными намерениями. Их главным образом интересовало зрелище, стольпривлекательное для толпы и льстящее ее самолюбию, зрелище повергнутого впрах человека, который долго и гордо стоял во весь свой рост. Ведь Корнель де Витт -- этот бесстрашный человек -- сидел в заключениии был измучен пыткой. Не увидят ли они его бледным, окровавленным,униженным? Разве это не блестящий триумф для буржуазии, еще болеезавистливой, чем простой народ, триумф, в котором каждый порядочныйгорожанин Гааги должен был принять участие? -- И к тому же, -- говорили оранжистские подстрекатели, ловкорассеявшиеся в толпе, с расчетом превратить ее одновременно в острое и тупоеорудие, -- не подвернется ли случай по пути от Бюйтенгофа до заставышвырнуть грязью, а может быть, даже и камнем в этого гордеца, главногоинспектора плотин, который не только дал принцу Оранскому штатгальтерство vicoactus, но еще хотел его убить? А более ярые враги Франции говорили, что надо бы действовать с толком,и если б нашлись в Гааге смелые люди, -- они никогда бы не допустили Корнеляде Витта отправиться в изгнание. Ведь он, как только очутится за пределамиГолландии, сейчас же снова начнет вместе с Францией плести свои интриги ибудет жить со своим негодяем-братом Яном на золото маркиза Лувуа. Понятно, что при таком настроении люди, жаждущие зрелища, обычно неидут шагом, а бегут. Вот почему жители Гааги стремительно бежали понаправлению к Бюйтенгофу. Среди наиболее торопившихся бежал и Тикелар, полный озлобления и незнающий, что же ему теперь предпринять. У оранжистов он считалсяолицетворением честности, национальной гордости и христианского милосердия. Этот благородный негодяй изощрял все свое остроумие и пускал в ход всюсилу своего воображения, рассказывая, как Корнель де Витт пытался купить егосовесть, какие суммы денег он сулил ему и какие адские махинации строилзаблаговременно, чтобы устранить для него, Тикелара, все затруднения припокушении на убийство. И каждая его фраза жадно воспринималась толпой, вызывала бурныевозгласы восторженной любви к Вильгельму Оранскому и слепой ненависти кбратьям де Виттам. Толпа готова была проклинать неправедных судей, которые своимприговором давали возможность скрыться живым и невредимым такому ужасномупреступнику, каким был этот негодяй Корнель де Витт. А подстрекатели тем временем шептали исподтишка: -- Он ускользнет от нас. Он уедет. Другие добавляли: -- В Схвенингене его поджидает корабль, французский корабль. Тикеларвидел его. -- Доблестный Тикелар! Честный Тикелар! -- хором кричала толпа. -- А вы не думаете о том, -- произнес кто-то, -- что вместе с Корнелемсбежит и Ян, такой же предатель, как и его брат? -- И эти два мерзавца будут проедать во Франции наши деньги, деньги занаши корабли, наши арсеналы, наши верфи, проданные Людовику XIV! -- Не дадим им уехать! -- воскликнул некий патриот, более ярый, чемпрочие. -- К тюрьме! К тюрьме! -- завопила толпа. И под эти возгласы ускорялись шаги горожан, заряжались мушкеты,сверкали бердыши и загорались глаза. Однако никакого насилия пока еще не было совершено, и кавалерийскаяцепь, охранявшая доступ к Бюйтенгофу, стояла суровая, непроницаемая,молчаливая и более грозная в своей неподвижности, чем эти возбужденные толпыгаагских буржуа с их криками и угрозами. Отряд стоял неподвижно под зоркимвзглядом своего командира, капитана гаагской кавалерии, который сидел наконе с обнаженной, но опущенной к стремени шпагой. Этому отряду кавалерии, единственному барьеру, защищавшему тюрьму,пришлось сдерживать не только бушующую, разнузданную толпу народа, но такжеи отряд гражданской милиции, выстроенный перед тюрьмой для совместного скавалерией поддержания порядка. Милиция подавала пример смутьянампровокационными выкриками: -- Да здравствует принц Оранский! Долой предателей! Правда, присутствие капитана Тилли и его кавалеристов несколькосдерживало пыл вооруженных буржуа, но вскоре они разъярились от собственныхкриков, и, так как им не было понятно, что можно быть храбрыми, не производяшума, они приняли спокойствие кавалеристов за робость и двинулись к тюрьме,увлекая за собой толпу. Тогда граф Тилли, нахмурив брови и подняв шпагу, один двинулся имнавстречу: -- Эй вы, господа из гражданской милиции! -- воскликнул он, -- зачем вытронулись с места и чего вы хотите? Буржуа замахали мушкетами, продолжая кричать: -- Да здравствует принц Оранский! Смерть предателям! -- Да здравствует принц Оранский, пусть так, -- сказал Тилли, -- хотя яи предпочитаю веселые лица мрачным. Смерть предателям! Если вам угодно, нопри условии, что вы ограничитесь только криками. Кричите сколько вам угодно:"Смерть предателям", но выполнить этой угрозы вам не придется. Я поставленздесь, чтобы этого не допустить, и не допущу. И затем, повернувшись к своим солдатам, скомандовал: -- Целься! Солдаты Тилли выполнили команду с невозмутимым спокойствием. И милицияи толпа немедленно отступили назад в некотором смятении, вызвавшем улыбку укомандира кавалерии. -- Ну, ну, -- сказал он насмешливым тоном, свойственным только военным:-- не пугайтесь, граждане, мои солдаты не сделают ни одного выстрела, нозато и вы, со своей стороны, не сделаете ни одного шага к тюрьме. -- А знаете ли вы, господин офицер, что у нас есть мушкеты? -- крикнулвзбешенный командир гражданской милиции. -- Еще бы, я хорошо вижу, что у вас есть мушкеты, -- ответил Тилли, --они все время мелькают у меня перед глазами; но заметьте также и вы, что унас есть пистолеты, которые прекрасно бьют на пятьдесят шагов, а вы стоитетолько в двадцати пяти. -- Смерть предателям! -- загорланили возмущенные буржуа. -- Ну, -- проворчал офицер, -- вы повторяете все одно и то же; этонадоедает. И он занял свой пост во главе отряда, в то время как смятение вокругБюйтенгофа все усиливалось. И, однако, возбужденные толпы не знали, что в тот самый момент, когдаони чуяли кровь одной из своих жертв, другая жертва, словно спеша навстречусвоей судьбе, направлялась в Бюйтенгоф и проходила в какихнибудь ста шагахот площади, позади отряда кавалеристов. Действительно, Ян де Витт только что вышел из своей кареты и всопровождении слуги спокойно шел пешком по переднему двору, ведущему ктюрьме. Он назвал себя привратнику, который, впрочем, и так знал его. -- Здравствуй, Грифус, -- сказал он, -- я пришел, чтобы увезти моегобрата Корнеля де Витта, приговоренного, как тебе известно, к изгнанию. Привратник, похожий на выдрессированного медведя, обученного открыватьи закрывать двери тюрьмы, поклонился Яну де Витту и пропустил его внутрьздания, двери которого сейчас же за ним закрылись. Пройдя шагов десять, Ян де Витт встретил очаровательную семнадцати --или восемнадцатилетнюю девушку в фрисландском костюме, которая сделала емуизящный реверанс. -- Здравствуй, прекрасная милая Роза, -- сказал он, взяв ее ласково заподбородок. -- Как чувствует себя мой брат? -- О, господин Ян, -- ответила девушка, -- я опасаюсь не за страдания,которые ему причинили, -- они ведь уже прошли. -- Чего же ты боишься, красавица? -- Я опасаюсь, господин Ян, зла, которое ему намереваются ещепричинить. -- Ах, да, -- сказал де Витт: -- ты думаешь об этой толпе, не правдали? -- Вы слышите, как она бушует? -- Да, действительно, народ очень возбужден, но так как мы ему, кромедобра, ничего не сделали, то, может быть, при виде нас он успокоится. -- К несчастью, этого недостаточно, -- прошептала девушка и удалилась,заметив властный знак, который ей сделал отец. -- Да, недостаточно, дитя мое, ты права. -- Вот молоденькая девушка, -- шептал, продолжая свой путь, Ян де Витт,-- по всей вероятности, она не умеет даже читать и, следовательно, никогданичего не читала, но она одним словом охарактеризовала историю человечества. И Ян де Витт, бывший великий пенсионарий, по-прежнему спокойный, нотолько более грустный, чем при входе, продолжал свой путь к камере брата.II. Два братаВ тревоге красавицы Розы было верное предчувствие: в то время как Ян деВитт поднимался по каменной лестнице, ведущей в тюрьму к брату, вооруженныебуржуа прилагали все усилия, чтобы удалить отряд Тилли, не дававший имдействовать. При виде их стараний народ, одобрявший благие намерения своей милиции,кричал во всю глотку: -- Да здравствует гражданская милиция! Что касается Тилли, то он, столь же осторожный, сколь и решительный,вел под охраной пистолетов своего эскадрона переговоры с гражданскоймилицией, стараясь втолковать ей, что правительством дан ему приказ охранятьтремя кавалерийскими взводами тюрьму и прилегающие улицы. -- Зачем этот приказ? Зачем охранять тюрьму? -- кричали оранжисты. -- Ну вот, -- ответил Тилли, -- теперь вы мне задаете вопросы, накоторые я вам не могу ответить. Мне приказали: "Охраняйте", -- я охраняю.Вы, господа, сами почти военные, и вы должны знать, что военный приказ неоспаривается. -- Но этот приказ вам дали для того, чтобы предоставить возможностьпредателям выйти за пределы города. -- Вполне возможно, раз предатели осуждены на изгнание, -- ответилТилли. -- Но от кого исходит приказ? -- От правительства, конечно. -- Они предают нас! -- Этого я не знаю. -- И вы также изменник! -- Я? -- Да, вы. -- Ах, вот как! Но подумайте, господа горожане, кому мог бы я изменить?Правительству? Но где же здесь измена? Ведь я нахожусь у него на службе и вточности выполняю его приказ. Ввиду того, что граф был совершенно прав и на его ответ нечего быловозразить, крики и угрозы стали еще громче. Эти крики и угрозы были ужасны,а граф отвечал на них с самой изысканной вежливостью: -- Господа горожане, убедительно прошу вас, разрядите свои мушкеты;может произойти случайный выстрел, и, если он ранит хоть одного из моихкавалеристов, мы уложим у вас человек двести. Нам это будет очень неприятно,а вам еще неприятнее; тем более, что ни у меня" ни у вас подобных намеренийнет. -- Если бы вы это сделали, -- кричали буржуа, -- мы бы тоже открыли повас огонь. -- Так, так, но если бы вы, стреляя в нас, перебили бы нас всех отпервого до последнего, все же от этого не воскресли бы и ваши люди, убитыенами. -- Уступите нам площадь, и вы поступите, как честный гражданин. -- Во-первых, я не гражданин, -- ответил Тилли, -- я офицер, что далеконе одно и то же; а затем я не голландец, а француз, что еще более усугубляетразницу. Я признаю только правительство, которое платит мне жалованье.Принесите мне от него приказ очистить площадь, и я в ту же минуту сделаюполуоборот, тем более, что мне самому ужасно надоело здесь торчать. -- Да! Да! -- закричала сотня голосов, которую сейчас же поддержали еще пятьсот других. -- К ратуше! К депутатам! Скорей! Скорей! -- Так, так, -- бормотал Тилли, глядя, как удаляются самые неистовые изгорожан, -- идите к ратуше, идите требовать, чтобы депутаты совершилиподлость, и вы увидите, удовлетворят ли ваше требование. Идите, мои друзья,идите! Достойный офицер полагался на честь должностных лиц так же, как и ониполагались на его честь солдата. -- Знаете, капитан, -- шепнул графу на ухо его старший лейтенант, --пусть депутаты откажут этим бесноватым в их просьбе, но все же пусть они нампришлют подкрепление; я полагаю, оно нам не повредит. В это время Ян де Витт, оставленный нами, когда он поднимался покаменной лестнице после разговора с тюремщиком Грифусом и его дочерью Розой,подошел к двери камеры, где на матраце лежал его брат Корнель, которого, какмы уже говорили, прокурор велел подвергнуть предварительной пытке. Приговор об его изгнании был получен, и тем самым отпала надобность вдальнейшем дознании и новых пытках. Корнель, вытянувшись на своем ложе, лежал с раздробленными кистями, спереломанными пальцами. Он не сознался в несовершенном им преступлении ипосле трехдневных страданий вздохнул, наконец, с облегчением, узнав, чтосудьи, от которых он ожидал смерти, соблаговолили приговорить его только кизгнанию. Сильный телом и непреклонный духом, он бы очень разочаровал своихврагов, если бы они могли в глубоком мраке Бюйтенгофской камеры разглядетьигравшую на его бледном лице улыбку мученика, который забывает о всеймерзости земной, когда перед ним раскрывается сияние неба. Напряжением скорее своей воли, чем благодаря какойлибо реальной помощи,Корнель собрал все свои силы, и теперь он подсчитывал, сколько времени ещемогут юридические формальности задержать его в заключении. Это было как раз в то время, когда гражданская милиция, которой вторилатолпа, яростно поносила братьев де Витт и угрожала защищавшему их капитануТилли. Шум, подобно поднимающемуся морскому приливу, докатился до стентюрьмы и дошел до слуха узника. Но, несмотря на угрожающий характер, этот шум не встревожил Корнеля, ондаже не поднялся к узкому решетчатому окну, через которое проникал уличныйгул и дневной свет. Узник был в таком оцепенении от непрерывных физических страданий, чтоони стали для него почти привычными. Наконец он с наслаждением чувствовал,что его дух и его разум готовы отделиться от тела; ему даже казалось, будтоони уже распрощались с телом и витают над ним подобно пламени, котороевзлетает к небу над почти потухшим очагом. Он думал также о своем брате. И, может быть, эта мысль появиласьпотому, что он каким-то неведомым образом издали почувствовал приближениебрата. В ту самую минуту, когда представление о Яне так отчетливо возникло вмозгу у Корнеля, что он готов был прошептать его имя, дверь камерыраспахнулась, вошел Ян и быстрыми шагами направился к ложу заключенного.Корнель протянул изувеченные руки с забинтованными пальцами к своемупрославленному брату, которого ему удалось кое в чем превзойти: если ему неудалось оказать стране больше услуг, чем Ян, то во всяком случае голландцыненавидели его сильнее, чем брата. Ян нежно поцеловал Корнеля в лоб и осторожно опустил на тюфяк егобольные руки. -- Корнель, бедный мой брат, -- произнес он, -- ты очень страдаешь, неправда ли? -- Нет, я больше не страдаю, ведь я увидел тебя. -- Но зато какие для меня мучения видеть тебя в таком состоянии, мойбедный, дорогой Корнель. -- Потому-то и я больше думал о тебе, чем о себе самом, и все их пыткивырвали у меня только одну жалобу: "бедный брат". Но ты здесь, и забудем обовсем. Ты ведь приехал за мной? -- Да. -- Я выздоровел. Помоги мне подняться, брат, и ты увидишь, как хорошо ямогу ходить. -- Тебе не придется далеко идти, мой друг, -- моя карета стоит позадистрелков отряда Тилли. -- Стрелки Тилли? Почему же они стоят там? -- А вот почему: предполагают, -- ответил со свойственной ему печальнойулыбкой великий пенсионарий, -- что жители Гааги захотят посмотреть на твойотъезд и опасаются, как бы не произошло волнений. -- Волнений? -- переспросил Корнель, пристально взглянув на несколькосмущенного брата: -- волнений? -- Да, Корнель. -- Так вот что я сейчас слышал, -- произнес Корнель, как бы говоря самс собой. Потом он опять обратился к брату: -- Вокруг Бюйтенгофа толпитсянарод? -- Да, брат. -- Как же тебе удалось? -- Что? -- Как тебя сюда пропустили? -- Ты хорошо знаешь, Корнель, что народ нас не особенно любит, --заметил с горечью великий пенсионарий. -- Я пробирался боковыми уличками. -- Ты прятался, Ян? -- Мне надо было попасть к тебе, не теряя времени Я поступил так, какпоступают в политике и на море при встречном ветре: я лавировал. В этот момент в тюрьму донеслись с площади еще более яростные крики. Тилли вел переговоры с гражданской милицией. -- О, ты -- великий кормчий, Ян, -- заметил Корнель, -- но я не уверен,удастся ли тебе сквозь бурный прибой толпы вывести своего брата изБюйтенгофа так же благополучно, как ты провел между мелей Шельды доАнтверпена флот Тромпа. -- Мы все же с божьей помощью попытаемся, Корнель, -- ответил Ян, -- носначала я должен тебе кое-что сказать. -- Говори. С площади снова донеслись крики. -- О, о, -- заметил Корнель, -- как разъярены эти люди! Против тебя?Или против меня? -- Я думаю, что против нас обоих, Корнель. Я хотел сказать тебе, брат,что оранжисты, распуская про нас гнусную клевету, ставят нам в винупереговоры с Францией. -- Глупцы!.. -- Да, но они все же упрекают нас в этом. -- Но ведь если бы наши переговоры успешно закончились, они избавили быих от поражений при Орсэ, Везеле и Рейнберге. Они избавили бы их от переходафранцузов через Рейн, и Голландия все еще могла бы считать себя, среди своихканалов и болот, непобедимой. -- Все это верно, брат, но еще вернее то, что если бы сейчас нашли нашупереписку с господином де Лувуа, то хоть я и опытный лоцман, но не смог быспасти даже и тот хрупкий челнок, который должен увезти за пределы Голландииде Виттов, вынужденных теперь искать счастья на чужбине. Эта переписка,которая честным людям доказала бы, как сильно я люблю свою страну и какиеличные жертвы я готов был принести во имя ее свободы, во имя ее славы, --эта переписка погубила бы нас в глазах оранжистов, наших победителей. И янадеюсь, дорогой Корнель, что ты ее сжег перед отъездом из Дордрехта, когдаты направлялся ко мне в Гаагу. -- Брат, -- ответил Корнель, -- твоя переписка с господином де Лувуадоказывает, что в последнее время ты был самым великим, самым великодушным исамым мудрым гражданином Семи Соединенных провинций. Я дорожу славой своейродины, особенно я дорожу твоей славой, брат, и я, конечно, не сжег этойпереписки. -- Тогда мы погибли для этой земной жизни, -- спокойно сказал бывшийвеликий пенсионарий, подходя к окну. -- Нет, Ян, наоборот, мы спасем нашу жизнь и одновременно вернем былуюпопулярность. -- Что же ты сделал с этими письмами? -- Я поручил их в Дордрехте моему крестнику, известному тебе Корнелиусуван Берле. -- О бедняга! Этот милый, наивный мальчик, этот ученый, который, чтотак редко встречается, знает столько вещей, а думает только о своих цветах.И ты дал ему на хранение этот смертоносный пакет! Да, брат, этот славныйбедняга Корнелиус погиб. -- Погиб? -- Да. Он проявит либо душевную силу, либо слабость. Если он окажетсясильным (ведь, несмотря на то, что он живет вне всякой политики, что онпохоронил себя в Дордрехте, что он страшно рассеян, он все же рано илипоздно узнает о нашей судьбе), если он окажется сильным, он будет гордитьсянами; если окажется слабым, он испугается своей близости к нам. Сильный, онгромко заговорит о нашей тайне, слабый, он ее так или иначе выдаст. В том идругом случае, Корнель, он погиб и мы тоже. Итак, брат, бежим скорее, еслиеще не поздно. Корнель приподнялся на своем ложе и взял за руку брата, которыйвздрогнул от прикосновения повязки. -- Разве я не знаю своего крестника? -- сказал Корнель. -- Разве я ненаучился читать каждую мысль в голове ван Берле, каждое чувство в его душе?Ты спрашиваешь меня, -- силен ли он? Ты спрашиваешь меня, -- слаб ли он? Нито ни другое. Но не все ли равно, каков он сам. Ведь в данном случае важнолишь, чтоб он не выдал тайны, но он и не может ее выдать, так как он ее дажене знает. Ян с удивлением повернулся к брату. -- О, -- продолжал с кроткой улыбкой Корнель, -- главный инспекторплотин ведь тоже политик, воспитанный в школе Яна. Я тебе повторяю, что ванБерле не знает ни содержания, ни значения доверенного ему пакета. -- Тогда поспешим, -- воскликнул Ян: -- пока еще не поздно, дадим емураспоряжение сжечь пакет. -- С кем же мы пошлем это распоряжение? -- С моим слугой Кракэ, который должен был сопровождать нас верхом налошади. Он вместе со мной пришел в тюрьму, чтобы помочь тебе сойти слестницы. -- Подумай хорошенько, прежде чем сжечь эти славные документы. -- Я думаю, что раньше всего, мой славный Корнель, необходимо братьямде Витт спасти свою жизнь для того, чтобы спасти затем свою репутацию. Еслимы умрем, кто защитит нас, Корнель? Кто сможет хотя бы понять нас? -- Так ты думаешь, что они убьют пас, если найдут эти бумаги? Не отвечая брату, Ян протянул руку по направлению к площади Бюйтенгофа,откуда до них донеслись яростные крики. -- Да, да, -- сказал Корнель, -- я хорошо слышу эти крики, но что онизначат? Ян распахнул окно. -- Смерть предателям! -- вопила толпа. -- Теперь ты слышишь, Корнель? -- И это мы -- предатели? -- сказал заключенный, подняв глаза к небу ипожимая плечами. -- Да, это мы, -- повторил Ян де Витт. -- Где Кракэ? -- Вероятно, за дверью камеры. -- Так позови его. Ян открыл дверь и позвал верного слугу: -- Войдите, Кракэ, и запомните хорошенько, что вам скажет мой брат. -- О нет, Ян, словесного распоряжения недостаточно, к несчастью, мненеобходимо написать его. -- Почему же? -- Потому что ван Берле никому не отдаст и не сожжет пакета без моеготочного приказа. -- Но сможешь ли ты, дорогой друг, писать? -- спросил Ян, взглянув наопаленные и изувеченные руки несчастного. -- О, были бы только чернила и перо! -- Вот, по крайней мере, карандаш. -- Нет ли у тебя бумаги? Мне ничего не оставили. -- А вот библия, оторви первую страницу. -- Хорошо. -- Но твой почерк сейчас будет неразборчив. -- Пустяки, -- сказал Корнель, взглянув на брата, -- эти пальцы,вынесшие огонь палача, и эта воля, победившая боль, объединятся в одномобщем усилии, и не бойся, брат, строчки будут безукоризненно ровные. И действительно, Корнель взял карандаш и стал писать. Тогда стало заметно, как, от давления израненных пальцев на карандаш,на повязке выступили капли крови. На висках великого пенсионария выступил пот. Корнель писал: "Дорогой крестник! Сожги пакет, который я тебе вручил, сожги его, нерассматривая, не открывая, чтобы содержание его осталось тебе неизвестным.Тайны такого рода, какие он содержит, убивают его владельцев; сожги, и тыспасешь Яна и Корнеля. Прощай и люби меня. Корнель де Витт. 20 августа 1672года". Ян со слезами на глазах вытер каплю крови, просочившуюся на бумагу, ипередал письмо Кракэ с последними напутствиями. Затем он вернулся к Корнелю,который от испытанных страданий еще больше побледнел и был близок кобмороку. -- Теперь, -- сказал он, -- когда до нас донесется свисток нашегохраброго слуги Кракэ, это будет означать, что он уже за пределами толпы, поту сторону пруда. Тогда и мы тронемся в путь. Не прошло и пяти минут, как продолжительный и сильный свист прорезалвершину черных вязов и заглушил вопли толпы у Бюйтенгофа. В знак благодарности Ян простер руки к небу. -- Теперь, -- сказал он, -- двинемся в путь, Корнель...III. Воспитанник Яна де ВиттаВ то время как доносившиеся к братьям все более и более яростные крикисобравшейся у Бюйтенгофа толпы заставили Яна де Витта торопить отъездКорнеля, -- в это самое время, как мы уже упоминали, депутация от горожаннаправилась в городскую ратушу, чтобы потребовать отозвания кавалерийскогоотряда Тилли. От Бюйтенгофа до Хогстрета совсем недалеко. В толпе можно было заметитьнезнакомца, который с самого начала с любопытством следил за деталямиразыгравшейся сцены. Вместе с делегацией или, вернее, -- вслед заделегацией, он направился к городской ратуше, чтобы узнать, что тампроизойдет. Это был молодой человек, не старше двадцати двух -- двадцати трех лет,не отличавшийся, судя по внешнему виду, большой силой. Он старался скрытьсвое бледное длинное лицо под тонким платком из фрисландского полотна,которым беспрестанно вытирал покрытый потом лоб и пылающие губы. По всейвероятности, у него были веские основания не желать, чтобы его узнали. Унего был зоркий, словно у хищной птицы, взгляд, и длинный орлиный нос,тонкий прямой рот, походивший на открытые края раны. Если бы Лафатер жил вту эпоху, этот человек мог бы служить ему прекрасным объектом для егофизиогномических наблюдений, которые с самого начала привели бы кнеблагоприятным для объекта выводам. "Какая разница существует между внешностью завоевателя и морскогоразбойника? -- спрашивали древние. И отвечали: -- Та же разница, что междуорлом и коршуном". Уверенность или тревога? Мертвенно-бледное лицо, хрупкое болезненное сложение, беспокойнаяпоходка человека, следовавшего от Бюйтенгофа к Хогстрету за рычащей толпой,могли быть признаками, характерными или для недоверчивого хозяина, или длявстревоженного вора. И полицейский, конечно, увидел бы в нем последнее,благодаря старанию, с каким человек, интересующий нас в данный момент,пытался скрыть свое лицо. К тому же он был одет очень просто и, по-видимому, не имел при себеникакого оружия. Его худая, но довольно жилистая рука, с сухими, но белымитонкими, аристократическими пальцами опиралась не на руку, а на плечоофицера, который до того момента, как его спутник пошел за толпой, увлекаяего за собой, стоял, держась за эфес шпаги, и с вполне понятным интересомследил за происходившими событиями. Дойдя до площади Хогстрета, человек с бледным лицом стал вместе сосвоим сотоварищем у окна одного дома за открытой, выступающей наружу ставнейи устремил свой взор на балкон городской ратуши. Па неистовые крики толпы окно ратуши распахнулось, и на балкон вышелчеловек. -- Кто это вышел на балкон? -- спросил офицера молодой человек, тольковзглядом указывая на заговорившего, который казался очень взволнованным искоре