Алексей БогатуровСОВРЕМЕННЫЙ МЕЖДУНАРОДНЫЙ ПОРЯДОКУченые употребляют словосочетание «международный порядок» в самых разнообразных значениях, в чем им следуют политики и журналисты. Важно определить смысл, в котором оно будет использоваться в этой статье. Прежде всего, стоит отметить наличие смысловых различий между выражениями «международный порядок» и «мировой порядок», поскольку эти различия в современном словоупотреблении становятся более существенными. Под международным порядком подразумевается порядок, складывающийся между всеми странами мира, совокупность которых условно именуется международным сообществом. Отношения между членами международного сообщества и, значит, международный порядок определяются взаимодействием разнородных факторов, наиболее важную роль, среди которых играет соотношение совокупных потенциалов отдельных игроков и построенная на нем иерархия, взаимное положение стран, чаще всего условно понимаемое как вертикальное соподчинение. В самом международном сообществе существует некоторая относительно автономная его часть, упорядоченные отношения внутри которой определяются не только соотношением потенциалов стран-участников, но и наличием у них фонда общих этических, моральных ценностей и основанных на них устойчивых моделей взаимного поведения. В научной литературе принято считать, что эту группу составляют страны либеральной демократии. Порядок в отношениях между ними тоже формируется во многом на основе принципа соотношения потенциалов («кто сильнее»), но еще взаимное поведение стран этой группы в значительной степени регулируются всеми признаваемыми, общими для данной группы моральными нормами, правилами и нормами, которыми они сознательно и добровольно руководствуются в отношениях друг с другом. Эта часть международного сообщества условно именуется мировым обществом. В ее рамках взаимодействие и взаимовлияние между странами происходит не только на уровне взаимодействия их внешних политик, но и «по всей глубине» социальной ткани разнонациональных обществ. Порядок, который воплощен в отношениях между членами «мирового общества», и представляет собой несколько идеализированное в литературе воплощение мирового порядка. Мировой порядок, следовательно, в современном мире не имеет всеобщего характера, по охвату он уже, чем порядок международный. Хотя, вероятно, мировой порядок выражает перспективную тенденцию развития, которая характеризуется распространением, экспансией мирового порядка в масштабах планеты. Теоретически уместно говорить о возможности разрастания мирового порядка до масштабов международного. Практически – однако – современные международные отношения существуют в рамках порядка, строго говоря, более низкого организационного уровня, порядка, который воплощает все многообразие взаимодействия разных стран мира, в том числе существующие между ними противоречия как идейно-культурной и конфессиональной природы, так и военно- и геополитического, экономического и геоэкономического характеров. Таков по определению международный порядок в его реальных измерениях.1 С точки зрения прикладного анализа целесообразно выделить три основных подхода к интерпретации порядка: реалистический, социально-конструктивистский и институциональный. Для первого характерен акцент на соотношениях потенциалов между основными субъектами отношений. Для второго – подчеркнутый интерес к правилам поведения между ними, правилам, понимаемым в динамике их развития и воздействия на поведение государств и отдельных личностей. Для третьего – упор на инструментарии регулирования, основой которого, как постулируется, выступают международные институты, понимаемые как механизмы межгосударственного сотрудничества, способные оказывать примиряющие и сдерживающее влияние на поведение отдельных стран в интересах сообщества в целом 1. Все три подхода в чем-то противостоят, а в чем-то дополняют друг друга – согласно тому, как в реальности регулирование международных отношений осуществляется при помощи материально-силовых и идеально-информационных направляющих импульсов, посылаемых, помимо прочих каналов, через посредничество международных институтов. Причем воздействие материально-силовых импульсов относительно преходяще – соотношение возможностей между странами быстро меняется, могущество одних стран бесследно исчезает и возникает могущество других. Потенциал влияния вторых обладает способностью накапливаться и оказывать более слабое, но зато и более долгосрочное, чем фактор силы, воздействие на поведение государства и лидеров. Влияние третьих вообще очень подвижно и может расти или уменьшаться в зависимости от того, сильнее или слабее делается воздействие силовых факторов. Упорядочивающая роль факторов материально-силового свойства рельефней проявляет себя в кратко- и среднесрочной перспективе, идеально-информационных – в долгосрочной, а институциональных – колеблется вокруг некоторого среднего, но не особенно высокого показателя, который в истории международных отношений последних ста лет ни разу не становился для международного порядка определяющим. Интерпретации порядка в реалистической традиции с малыми вариациями восходят к классическим трудам Г. Моргентау, Р. Арона и К. Уолтца. Ключевым для их построений было понимание порядка как горизонтального временного среза международных отношений, их «объективно заданного состояния», которое в каждый момент определялось соотношением потенциалов между великими державами. Причем сами державы имели представление об этом соотношении, не всегда адекватное и официально заявлявшееся, и соизмеряли свои действия с возможными их последствиями. Этот круг идей преобладал в науке и политике в первые три-четыре десятилетия после Второй мировой войны. Вектор научных дискуссий последних двух десятилетий ХХ века определялся критикой реалистических интерпретаций, которые несколько абсолютизировались в годы биполярной конфронтации. Более популярными стали трактовки в духе отождествления порядка с введением «правил благоразумного поведения», соблюдение которых было бы обусловлено не страхом перед возмездием со стороны более сильного соперника (соперников), а добровольным законопослушанием субъектов, их готовности без принуждения следовать условиям «контракта» или «кодекса», который они формально (в виде Устава ООН) или неформально вырабатывали бы между собой в процессе общения. Эти критические версии не представляли собой в чистом виде либеральной школы теории. Они строились на прагматичном сочетании либерального подхода с идеями социального конструктивизма, соотносимыми к тому же с элементами реал-политического анализа. В литературе 1990-х годов известность приобрела концепция американского ученого Линна Миллера, который считал главным признаком международного порядка присутствие в мировой системе единого основополагающего принципа, которым сознательно или стихийно руководствовались государства. Л. Миллер полагал, что с середины XVII века до Первой мировой войны в мире существовал всего один порядок, который автор называет вестфальским (по Вестфальскому миру, положившему конец Тридцатилетней войне в Европе и послужившему, как утверждает Л. Миллер, началом нового порядка). Основанием для такого обобщения автор считал то обстоятельство, что в основе международных отношений всего этого периода лежал принцип «разрешительности» (laisser-faire – «позволять делать») или «невмешательства». Как отмечает Л. Миллер, «в самом широком смысле концепция разрешительности предполагает, что для общего блага лучше всего предоставить наибольшую меру свободы и возможности индивидуальным лицам в обществе служить своим собственным интересам»2. Этот принцип предполагал отказ одного государства от попыток помешать другому государству в осуществлении его задач во всех случаях, когда это не касается непосредственно жизненных интересов первого. Антиподом этой политики Л. Миллер считал «вильсонианский» принцип международного регулирования, впервые представленный В. Вильсоном в 1918 году. Этот принцип воплотился в «интервенционистской» политике Лиги Наций, затем и в деятельности ООН, а со второй половины 90-х годов ХХ века до настоящего времени – есть все основания продолжить рассуждение автора – он реализовался в политике Соединенных Штатов Америки и ситуативных коалиций, которые они создают. В отличие от реалистов, Л. Миллер понимал «порядок» не как «устройство» и «состояние», а как «образ действия» и «процесс». Похожим образом пояснял порядок и британский исследователь Роберт Купер. Отталкиваясь от классической работы Хэдли Булла3, он предложил несколько возможных интерпретаций «порядка». Во-первых, таковым может считаться преобладающий тип внешнеполитического поведения государств (pattern of actions), независимо от того, служит ли оно упорядочению или дезорганизации системы; во-вторых, порядок может означать определенную степень стабильности и целостности системы; в-третьих, его можно понимать как «правила, которые управляют системой и поддерживают ее в состоянии стабильности; моральное содержание, воплощающее идеи справедливости и свободы»4. Во многом, Л. Миллер и Р. Купер, конечно, предстают последователями известного американского ученого Роберта Гилпина, в работах которого еще в начале 1980-х годов были сформулированы развиваемые ими на более позднем материале представления о том, что системный порядок в международных отношениях определяется прежде всего наличием свода правил поведения, и именно смена этих правил может характеризовать смену одного порядка другим5. Любопытно, что окончание биполярной конфронтации не привело к явному теоретическому преобладанию либеральной школы, как того можно было ожидать, когда политическая публицистика упивалось упрощенным пониманием приписываемого Ф. Фукуяме вывода о «безоговорочной победе» политического либерализма во всемирном масштабе. Наука оказалась достаточно зрелой, чтобы удержаться от упрощенных построений, и общий тренд теории международных отношений определился явлением синтетических интерпретаций, которые соединяли бы в себе достоинства всех разработанных к началу XXI века подходов в интересах построения цельного понимания сущности международного порядка, закономерностей его самоорганизации и оптимальных возможностей регулирования. Строго говоря, признаки синтетического понимания можно найти даже у мэтров политреализма. Достаточно вспомнить классическое замечание Генри Киссинджера, еще в 70-х годах ХХ века утверждавшего, что мир невозможно обеспечить без равновесия (реалистическое и структурное понимание), а справедливость – без самоограничения (социально-конструктивистское, как сказали бы в 90-х)6. Но время творческого расцвета этой личности не дало материала для выработки по-настоящему универсалистской схемы анализа международного порядка. Этот материал дала реальность более позднего времени. Вот почему одна из первых успешных попыток создать синтетическое видение международного порядка была представлена только в 2001 году основательной книгой американского ученого Джона Айкенбери «После победы. Институты, стратегическая сдержанность и перестройка порядка после больших войн»7. Хотя автор причисляет себя к институционалистам, его схема по существу представляет собой гармоничный вариант соединения в рамках единой аналитической схемы достоинств нескольких методологических школ. Дж. Айкенбери тоже считает ключевым признаком международного порядка наличие общепризнанных правил и принципов, которыми субъекты руководствуются в отношениях между собой. Он даже вводит понятие «конституционности» или «неконституционности» тех или иных международных порядков, подчеркивая, что порядок, основанный только на соотношении сил – неконституционен8. Отмечая, что феномен конституционности возник в сфере внутренних социальных отношений государств, он подчеркивает активизацию ее экспансии в область международных отношений в начале ХХI века. При этом принцип конституционности, согласно Дж. Айкенбери, воплощается в основанной на уставах или договорах деятельности международных организаций и других институтов межгосударственного взаимодействия, в задачи которых входит обеспечивать более справедливую, равномерную представленность интересов менее сильных стран при принятии важнейших международных решений, которые чаще всего вырабатываются самыми мощными странами «эгоистично» и в расчете лишь на собственные национальные интересы. В отличие от «трехчастной» схемы международного порядка (потенциалы – идеи – механизмы), обозначенной в начале статьи, аналитическая модель Дж. Айкенбери бинарна: для его понимания международного порядка значимо прежде всего соотношение двух элементов – идей и институтов, с одной стороны, и мощи государства-гегемона, с другой. В истории международных отношений этот автор выделяет три типа международного порядка – равновесный, гегемонический и конституционный. Не испытывая, очевидно, интереса к первому, он озадачен взаимоотношением второго с третьим, с достойным доброго реалиста здравомыслием замечая: международный порядок не обязательно подразумевает действия сторон по согласованным правилам, он может воплощать практику поведения, которой придерживается сильнейшая страна, действия которой в этом случае могут сами по себе становиться правилом как нормой, закрепленной цепью прецедентов9. «Сила преобразуется в право, а принуждение – в долг». При этом, верно замечает автор, роль институтов конституционного регулирования бывает важной на этапах упадка государства-гегемона или на этапах его раннего восхождения, когда институты могут оказывать максимальное влияние на международную ситуацию. Наоборот, в ситуации пребывания гегемона в зените могущества, он может безнаказанно игнорировать упорядочивающие импульсы со стороны «конституционных» институтов. При этом институты, если они ощущают свою слабость, могут уступать гегемону или гегемонам главенствующую роль в формировании порядка – на основе либо гегемонии, либо равновесия. По Дж. Айкенбери «политический порядок – это базовое согласие (arrangement) между группой государств относительно их руководящих правил, принципов и институтов»10. Очевидно, и Дж. Айкенбери понимает порядок в основном как порядок принятия решений («образ действия»), нежели как порядок положения дел («состояние»). Отдавая должное этой схеме, важно заметить ее ограниченность с точки зрения прикладного анализа. Подразумевая наличие иерархии в международных отношениях (которая сама воплощает некоторый порядок), автор выводит за рамки анализа саму эту иерархию. Складывается впечатление, что важна не объективно существующая иерархия (центр – периферия, верх – низ, старший – младший, сильный – слабый), а лишь то, как ведут себя субъекты международных отношений – «помимо» и «независимо» от нее. Теоретически схема Дж. Айкенбери логична и соразмерна. В прикладном анализе она не достаточно функциональна, поскольку для понимания сущности порядка бывает необходимо понимать не только особенности принятия решений внутри иерархии, но и выявить возможности повлиять на эту иерархию, изучить имеющийся ресурс для ее изменений, или, например, ресурс сопротивления таковым. Иначе говоря, для понимания современной международной ситуации распознавание прочности позиции каждого субъекта и их взаимного положения в иерархии столь же важно, как и правила, которыми каждый из них руководствуется или должен руководствовать, но почему-то этого не делает. Вот почему целесообразно расширить схему анализа международного порядка, включив в нее следующие элементы:наличие признаваемой иерархии между субъектами международных отношений, включая и государства, и новые субъекты международной политики;совокупность принципов и правил внешнеполитического поведения;система принятия решения по ключевым международным вопросам, включающий в себя механизм представительства интересов низших участников иерархии при принятии решений на высших ее уровнях;набор морально допустимых санкций за их нарушения и механизмов применения этих санкций;формы, методы и приемы реализации принимаемых решений – режим реализации международного порядка. В международных отношениях сегодня присутствуют все элементы, обозначенные в этой схеме, что позволяет считать их в целом упорядоченными, а кризис миросистемного регулирования, о признаках которого писали в начале прошлого десятилетия, преодоленным.2 Для характеристики современного международного порядка более значимыми являются несколько черт. Первая – его довольно жесткая иерархичность. За последние десять лет в отечественной литературе сложилось два подхода к ее анализу: структурный и режимно-институциональный. Для первого типично исследование иерархии через призму полярности. В этой логике ключевым является вопрос о том, сколько полюсов влияния имеется в современном мире и какой из них – главный11. Дискуссии концентрируются вокруг двух версий: сторонники первой стремятся отыскать в современных международных отношениях признаки многополярности, второй – указывают на черты однополярности современной международной системы, одновременно выдвигая несколько версий понимания однополярности. Особенностью построений сторонников многополярного видения среди ученых (С.М. Рогов, К.Э. Сорокин и др.)12 была созвучность их предположений в 1992-1999 годах официальной позиции Российской Федерации, руководство которой, в лице тогда действующего президента Б.Н. Ельцина и занимавшего пост министра иностранных дел Е.М. Примакова, начиная с 1996 года, подчеркивало в официальных выступлениях многополярный характер современного мира. В апреле 1997 года в Москве была подписана российско-китайская Декларация о многополярном мире и формировании нового международного порядка. Этот документ, выдержанный в значительной степени в духе теоретических построений скорее китайских, чем российских ученых, оказывал большое влияние на официальную терминологию российской дипломатии в конце 90-х годов. Он представлял официальную точку зрения в момент, когда она была призвана символизировать несогласие Российской Федерации с практикой одностороннего произвольного принятия важнейших решений, которой пользовались США и страны НАТО – во время двух волн конфликта в Югославии (1995-1996 гг. в Боснии и 1998-1999 гг. в Косово). Вместе с тем уязвимость тезиса о многополярности была очевидна. Его сторонники в подтверждение своей гипотезы указывали: после распада Советского Союза и исчезновения «классической биполярности», наряду с Соединенными Штатами в мире соседствовало одновременно несколько полюсов мощи и влияния – «объединенная Европа», Китай и Россия. Взаимодействие этих субъектов и определяло многополярную конфигурацию мира. Сознательно избегая давать определение многополярности, авторы этой группы, по существу, уходили от исследования реальной ситуации, вместо этого предлагая некий эмоционально окрашенный образ желанного будущего – «потребного будущего» – если использовать термин психологов. Осторожная – с учетом официальной позиции российской власти – критика концепции многополярности велась по методологическим основаниям. Акцент в ней делался на вопросе о критериях. В 1993 году в российской литературе были предложены рабочие определения многополярности, биполярности и однополярности13. Под биполярностью было предложено понимать структуру международных отношений, для которой был характерен резкий отрыв каких-либо двух членов международного сообщества от всех остальных стран по совокупности своих военно-политических, экономических, научно-технических и иных возможностей, а также потенциалу идейного влияния в международных отношениях. Соответственно, под многополярностью следовало в таком случае понимать такую структуру мира, для которой было бы характерно наличие нескольких полюсов-центров, сопоставимых между собой по соответствующим потенциалам – как то в самом деле имело место в период «европейского концерта» XIX века. Следовательно, ситуация, для которой оказывается типичным «уход в отрыв» по показателю совокупной мощи всего одной страны был должен «маркировать» возникновение той или иной формы однополярности. С методологической точки зрения сравнительный ряд сторонников концепции многополярности просто распадался. «Единую Европу», которая не представляет из себя консолидированного целого в политико-дипломатическом отношении, неуместно сравнивать ни с США, ни с Китаем или Россией. В свою очередь ни Китай, ни Россия не являются по отношению к Соединенным Штатам единицами, сопоставимыми по совокупности своих возможностей, поскольку США обладают огромным комплексным превосходством над каждой из этих держав. Методологически зафиксировав платформу анализа подобным образом, та часть российских аналитиков, которая была не согласна с построениями в духе многополярности, представила несколько альтернативных ей версий анализа. В 1996 году в научной печати была изложена концепция «плюралистической однополярности», а в 2000 году появилась и российская версия «глобального демократического мира» – своего рода глобального Pax Democratica14 которые представляли собой соответственно – структурно-реалистическую и либерально-идеалистическую версии, в сущности, сходного видения ситуации. Согласно идее «плюралистической однополярности» мир, после распада биполярности не превратился в чисто американский мир, Pax Americana, потому что роль единственного полюса в нем заняли не одни Соединенные Штаты, а США в плотном окружении своих ближайших союзников в лице «группы семи». Члены этой группы, помимо самих США, хотя не обладали возможностями, сравнимыми с американскими, все же имели возможность умерять американские амбиции, немного менять их направление и влиять на поведение США в той мере, как это им удавалось в рамках плюрализма, не подкрепленного равенством возможностей. Концепция «Pax Democratica» тоже исходила из идеи не единоличного, а «группового полюса» и тоже в принципе включала в его состав страны «группы семи». Но в ней акцент делался на принадлежность стран полюса не к группе наиболее развитых и влиятельных государств планеты, а к кругу демократических государств. Подразумевалось, что «группа семи», состоящая из демократических стран, объективно действует «по мандату» всех демократий, в интересах демократического мира как целого. Такая трактовка была шире, чем та, что предлагалась «плюралистической однополярностью». Она акцентировала приверженность общим демократическим ценностям, благодаря которым достигалось единство «группового полюса». Концепции однополярности широко используются в политическом анализе, поскольку они дают адекватное понимание реальности, независимо от эмоционального («приятие – неприятие») отношения к ней. Несоответствие гипотезы многополярности международным реальностям в начале 2000-х годов стало настолько очевидным, что с приходом президента В.В. Путина российское руководство сочло необходимым скорректировать ее официальные трактовки. В современной интерпретации термин «многополярный мир» применяется в официальном лексиконе Российской Федерации для обозначения вектора, перспективы эволюции международной системы, внутри которой с течением времени, как можно ожидать, вероятно, ослабление относительной мощи США при сравнительном возрастании совокупных потенциалов Китая, России, и, не исключено, некоторых других членов международного сообщества, включая в более отдаленном будущем, Европейский союз. В то же время на официальном уровне российские государственные деятели стараются воздерживаться от употребления выражения «однополярный мир». Пока сторонники и противники многополярности и однополярности спорили между собой, стал приобретать влияние режимно-институциональный подход к анализу международного порядка. Он развился из структурного в том смысле, что принял за отправную точку разработанный в его рамках тезис о наступлении однополярного мира. Приняв этот вывод за данность, сторонники режимного подхода стали в дальнейшем осмысливать международный порядок, пользуясь понятиями социологии и общей политологии. Согласившись, что в условиях однополярности мир в известном смысле приобретает некоторые черты единого мирового протогосударства, управляемого из единого центра, некоторые ученые предложили исследовать этот мир через выявление природы этого правления, его форм, регулирующих механизмов, преобладающих режимов управления, правил и практик. При такой постановке проблемы в центр внимания исследователя должны были попасть вопросы «нового мирового строя» – феодального, демократического, либерального и т.д., как если бы речь шла о порядке внутри одного общества. Вероятно, первую попытку двинуться в направлении такого рассуждения в отечественной литературе предпринял еще в 1993 году А.М. Салмин, хотя имевшийся в его распоряжении исследовательский материал не позволял придти к четким построениям. В 1999 году Н.А. Косолапов, отталкиваясь уже от накопившегося более разнообразного факто-событийного ряда, смог представить более зрелые образцы такой парадигмы анализа. Он смело перевел разговор о международном порядке в плоскость анализа присущих ему соотношений между элементами демократизма и авторитарности. Вывод автора был критичен: порядок в конце 1990-х годов – более авторитарен, чем порядок 1980-х, а тот, в сравнении с современным – более демократичен15. Логика рассуждения Н.А. Косолапова означала социологизацию анализа, а порядок между разными странами и народами рассматривается по аналогии с порядком внутри общества, что отражает нарастание у части специалистов ощущения пребывания внутри «мирового общества» или того, что таковым начинает становиться или может стать. Такая постановка проблемы представляет собой мировоззренческий сдвиг в российской школе исследований международных отношений, хотя она выглядит опережением по сравнению с реальным развитием международной действительности. Вот почему, принимая такой исследовательский ракурс в принципе, разумно характеризовать особенности современного международного порядка, сочетая оба варианта анализа.3 Следуя такому комбинированному подходу, проще ответить на вопрос о природе современной международной иерархии, поскольку с позиции и структурного, и режимно-институционального подхода руководящим звеном таковой де-факто признаются Соединенные Штаты Америки как единственный комплексный лидер современного мира, хотя де-юре это главенствование не признается одними (КНР) и оспаривается другими (Россия) важнейшими игроками международной политики. Особенность современной иерархии в том виде, в котором она сложилась в 1992-2003 годах, состоит в том, что США в ней занимают лидерское положение, оставаясь окруженными ближайшими союзниками в лице государств-членов НАТО и Японии. С этой точки зрения уместно было бы говорить о наличии в мире группового лидерства либо ведущих стран НАТО, либо государств «группы семи», в которую за последние годы фактически интегрирована Россия. Правда, с 2001 года структура такого группового лидерства стала меняться. Началась внутригрупповая сегрегация американских партнеров: отношения Великобритании и Японии с Вашингтоном оказались более тесными, а политическое сотрудничество между США, Францией и Германией стало несколько более ограниченным. Российская Федерация после распада СССР с большим трудом сумела в начале XXI века посредством сближения с Западом в своем новом качестве снова приобщиться к группе наиболее влиятельных стран. Но она фактически выступает в роли партнера США только избирательно. По многим вопросам – поддерживает Вашингтон, по некоторым (интервенция НАТО 1999 г. в Косово, война 2003 г. в Ираке) – дистанцируется от него, всякий раз при этом следя за тем, чтобы общий ход развития российско-американских отношений оставался в рамках партнерского вектора. Китай не входит в группу политических лидеров современного международного порядка, но оказывает на него влияние благодаря наличию у него растущего экономического потенциала, статуса мощной военной державы регионального уровня, а также колоссального ресурса народонаселения, способного в перспективе обеспечить Китаю решающее влияние на глобальные демографо-миграционные процессы и – в меньшей степени – на международную торговлю. Спектр политического сотрудничества КНР с «группой восьми» в целом ограничен. В рамках устоявшегося порядка Китай по сути дела представляет собой «играющую по правилам», конструктивную, умеренную оппозицию, к которой он старается привлечь Российскую Федерацию, убедив ее выйти за рамки ориентации на преимущественное развитие сотрудничества с Западом. Вместе с тем, Пекин избегает конфронтации с США, расширяя китайско-американские торгово-хозяйственные связи, а также экономическое сотрудничество с Японией и странами Евросоюза. Занимая в международно-политической иерархии довольно условное место, Европейский союз играет в международных отношениях заметную упорядочивающую роль с точки зрения выработки ценностных принципов и правил поведения государств и внедрения этих правил в практику межгосударственного общения. В этом смысле роль Евросоюза в целом и входящих в него стран каждой в отдельности сопоставима с международно-политической ролью США, а в отдельных случаях она даже оказывается более значительной. Дело не в том, что из недр европейской культуры выросли ценности либеральной демократии, на базе которых развивается современная практика большинства западных стран. Значимо, что благодаря пяти десятилетиям интеграционного сближения пространство Евросоюза превратилось в главный полигон испытаний жизненности конкретных политических и правовых установлений, которые вырабатываются применительно к ежедневно возникающим новым реалиям, проблемам и ситуациям. Интеграционная практика современной объединяющейся Европы постоянно производит материал, на базе обобщения которого разрабатываются наиболее радикальные и противоречивые либеральные теории – в том числе те, которые касаются актуальнейших политических проблем, таких, как современная роль государства в обществе и государственного суверенитета в сфере международных отношений, приоритетность индивидуальных прав человека в сопоставлении с правами группы, а прав человека вообще – с национальным интересом той или иной страны и т.д. Интеграционные тенденции, создававшие в Европе запрос на теоретическое обоснование нужности и неизбежности «перешагивания» через «комплекс государственного суверенитета» в интересах выработки общей субъектности в рамках Евросоюза, были той благоприятной средой, в которой с готовностью принимались за норму и усваивались важнейшие и одновременно очень конфликтные постулаты о «праве гуманитарной интервенции» и «нелегитимности авторитарных режимов». Хотя политически инициатором легализации этих постулатов выступали Соединенные Штаты, легализация была бы невозможна без поддержки западноевропейских стран, а последние, разумеется, принимали решения о целесообразности или нецелесообразности соглашаться с Вашингтоном – с учетом опыта интеграционного развития и своих задач в нем. Если говорить о новых элементах в правилах поведения между государствами в международном порядке, то их прежде всего характеризуют оба вышеназванных постулата – право гуманитарной интервенции и нелегитимность авторитарных режимов. Ни в первом, ни во втором, строго говоря, не содержится ничего принципиально нового. И прежде политики и ученые Запада высказывались в пользу этих принципов, и ряд международных акций был даже обоснован при их помощи. К версиям гуманитарных интервенций можно отнести акцию Вьетнама в 1978 году для свержения «режима геноцида» (правительство Пол Пота) в Камбодже, вмешательство Индии в 1971 году в Восточном Пакистане, где в результате сочетания гражданской войны с природной катастрофой возникла угроза катастрофы гуманитарной. Сходным образом выглядела в 1979 году акция Танзании против Уганды, которая привела к свержению репрессивного режима Иди Амина. Но все эти ситуации были исключениями в международной практике. Они не получили формального одобрения международного сообщества, а в ряде случаев были осуждены как вмешательство во внутренние дела иностранных государств. Да и сами страны, совершившие интервенции, не претендовали на официальную легитимизацию своих действий, будучи озабоченными тем, чтобы международное сообщество не реагировало на них слишком резко. Редким случаем «легального» вмешательства по гуманитарным мотивам была интервенция от имени ООН силами пакистанского и американского контингентов в 1992 году в Сомали, где в результате межплеменного раскола возникла ситуация безвластия и «войны всех против всех». Но эта ситуация в военном и политическом смыслах закончилась неудачей и вопрос о закреплении практики подобных операций на регулярной основе и в качестве общепринятой нормы международного поведения не возникал. Новизна ситуации второй половины 1990-х годов в том и состояла, что в ходе конфликтов на территории бывшей федеративной Югославии (Босния в 1996 г. и сербский край Косово в 1999 г.) США и страны НАТО стали упорно добиваться легитимизации практики гуманитарных интервенций. Имелось в виду через создание цепи прецедентов, санкционированных международными организациями, создать своего рода новую универсальную, общепризнанную норму международной жизни, подкрепив ее прямо или косвенно решениями ООН. В полной мере этого достигнуть не удалось. Правда, в 1995 году страны НАТО, начиная интервенцию в Боснии, могли формально ссылаться на принятую с согласия России резолюцию № 836 Совета Безопасности ООН от 4 июня 1993 года, в самом деле, предусматривавшую возможность принятия отдельными странами ООН или их региональными организациями принятия силовых мер, вплоть до нанесения бомбовых ударов, для предотвращения геноцида в Боснии. При принятии резолюции в 1993 году имелось в виду, что операции в Боснии будут проводиться под руководством Совета безопасности и Генерального секретаря ООН. Но на деле силовые операции были осуществлены странами НАТО, вне сотрудничества с ООН. В 1999 году из-за противодействия России, учитывавшей опыт развития ситуации в Боснии, добиться принятия в ООН резолюции для легализации вмешательства в Косово странам НАТО не удалось. Но они смогли post factum добиться одобрения результатов этой интервенции резолюцией Совета безопасности № 1244 от 12 июня 1999 года. Тем не менее говорить о легализации прав гуманитарной интервенции по-прежнему преждевременно. Еще сложнее обстоит дело с легализацией принципа «нелегитимности авторитарных режимов». В разгар боевых действия НАТО против Сербии в Косово весной 1999 года руководители альянса стали добиваться «делегитимизации» правительства Сербии во главе с Слободаном Милошевичем, чтобы облегчить его отстранение от власти и обеспечить изменение внешнеполитического курса Сербии. Просто объявить Милошевича «незаконным» президентом было трудно, поскольку, во-первых, он был избран в 1990 г. на многопартийной основе, а во-вторых, США и страны Западной Европы в течение девяти лет регулярно поддерживали с ним политические отношениям и заключали соглашения. Для делегитимизации С. Милошевича был использован более изощрен