Александр Осипов Правозащитный центр «Мемориал», Москва Конструирование этнического конфликта и расистский дискурсВ нашей стране в последние 15 лет так называемые «национальные», или «этнические», «проблемы» обсуждаются самым активным образом, в разных формах и на разных уровнях. Этим «проблемам» посвящено множество официальных, академических, масс-медийных и прочих текстов. Сложилось сообщество экспертов и управленцев, и возникло, как уже можно предполагать, более или менее единое дискурсивное поле. Личные наблюдения показывают, что заносимое в графу «этнические проблемы» зачастую и преимущественно описывается и интерпретируется в терминах или/и контексте «этнического» или «межэтнического конфликта». Вместе с этим термином или вместо него используется также очень близкое по смыслу выражение «межэтнические или межнациональные отношения» и производные от него понятия: «состояние межэтнических отношений», «напряженность в межэтнических отношениях» и пр. Дело не только в том, что доминирующим направлением в отечественных «этнических» исследованиях безусловно стало конфликтологическое. Я берусь утверждать, что конфликтологический подход и соответствующий язык претендует на тотальность. Самые разные социальные агенты используют «конфликтный» язык для описания и интерпретации большинства манифестаций этничности в различных областях социального пространства. Я ставлю перед собой задачу прояснить роль «конфликтного» языка в оправдании и поощрении расистского дискурса и дискриминационных практик1. Упрощенно говоря, проблема состоит в том, что категория «(меж)этнический конфликт» часто используется для описания и интерпретации таких практик, как прямая дискриминация, разные формы косвенной дискриминации, деятельность экстремистских организаций, hate crime и hate speech, стереотипизация меньшинств и мигрантов в СМИ и пр. То есть для описания действий, которые в российской правовой терминологии обозначаются как «преступления по мотиву этнической ненависти» или как «возбуждение этнической вражды». На первый взгляд это выглядит как одно из проявлений так называемой «проблемы отрицания». Термин «проблема отрицания» (the problem of denial) обозначает различные формы непризнания, отрицания или оправдания существования расизма и дискриминационных практик и прочно вошел в лексикон многих правозащитных организаций на Западе2. Притом что конфликтный подход, как будет показано ниже, действительно служит инструментом пропагандистских манипуляций, проблема носит более широкий характер. Скорее, речь должна идти о такой контекстуализации и концептуализации этничности, которые исключают либо умаляют саму постановку вопросов о дискриминации либо иных нарушениях прав человека. Наиболее яркие и наглядные иллюстрации всего набора соответствующих теоретических и прикладных проблем можно подобрать на Юге России, особенно в Краснодарском и Ставропольском краях. С этих иллюстраций я и начну, тем более что материал мне хорошо знаком по результатам тех исследований, которые в этих регионах проводил «Мемориал». Иллюстрации есть иллюстрации, и я не хотел бы быть понятым таким образом, что описываемые случаи уникальны и имеют ограниченное распространение. В Краснодарском крае региональными нормативно-правовыми актами введен особый режим проживания для месхетинских турок как таковых. Турки не просто не признаны, вопреки закону, гражданами РФ и лишены целого ряда основных прав, но стали объектом целенаправленной кампании, направленной на то, чтобы вынудить их выехать из края и России в целом3. Одно из основных обоснований этой политики, используемое властями и СМИ, заключается в том, что турки социально и культурно «несовместимы» с окружающим населением и, как следствие, между ними и «коренными жителями» или/и «казачеством» возникает «межэтническая напряженность», которую необходимо «снизить». Делается вывод о том, что «конфликт» «объективно предопределен», соответственно «предотвратить» его можно, только удалив турок из региона. Такую точку зрения поддерживают и многие эксперты — «знатоки национальных проблем» и «этноконфликтологи»:«Особенно острая ситуация складывается в местах компактного расселения турок-месхетинцев, что обусловлено прежде всего крайне слабой адаптацией турок к экономическим и социокультурным условиям Кубани... Сосредоточение турок преимущественно в восьми районах края, по мнению лидеров местных этнополитических движений, нарушает исторически сложившийся здесь баланс численности национальных групп. Отношения, сложившиеся между турками и местным населением, можно охарактеризовать как конфликтные (потенциально конфликтные). Это вызвано глубокими социокультурными различиями, несоответствием поведенческих стереотипов, экономических ориентаций, жизненных ценностей. Резкое неприятие со стороны местного славянского населения в 1989–1990 гг. вызвала “рыночная” ориентация турок, которые предпочитали не работать в общественном секторе, а заниматься частным ведением сельского хозяйства (животноводством и огородничеством), продажей своей и скупленной продукции. В свою очередь, туркам, как депортированному в сталинскую эпоху народу, свойственно настороженное отношение к местному иноэтничному населению, что воспринимается окружающими как отчужденность и высокомерие»4. Следует отметить, что в соседней Ростовской области живет больше турок, чем в Краснодаре, в Ставропольском крае есть населенные пункты с удельным весом турок в составе населения большем, чем в любом населенном пункте Краснодарского края. Удельный вес турецкого населения в Белгородской области такой же, как в Краснодарском крае (то есть около 0,3 %), а общий миграционный прирост гораздо выше, чем в Краснодарском крае. Хотя «объективные» обстоятельства в этих регионах такие же, как в Краснодарском крае, никаких «межэтнических конфликтов» с турками там не наблюдается. Существенное отличие этих территорий от Краснодарского края состоит в том, что их власти не проводят политику «выдавливания» месхетинцев и других меньшинств. В Краснодарском и Ставропольском краях, Ростовской области в 1990-е гг. происходили массовые насильственные инциденты, в которые были вовлечены десятки, а иногда сотни людей. Большинство этих случаев представляли собой акции радикально-националистических организаций, именующих себя «казачьими», против национальных меньшинств, но официальные лица, СМИ, активисты этнических организаций описывали их как «межэтническое противостояние». Наука в лице многих авторов заняла аналогичную позицию. Так называемые «этнические проблемы» в названных регионах в основном обсуждаются в контексте миграции и в тесной связи с «проблемами миграции». Организованные преследования месхетинцев и массовые насильственные акции — наиболее острые и наглядные проявления реакции на так называемых мигрантов. Слово «мигранты» или похожие термины используются в официальном языке, языке СМИ и академических экспертов в нескольких не вполне определенных значениях, но, с определенной долей условности, можно сказать, что к «мигрантам» обычно относят население, прибывшее в регион на протяжении последнего десятилетия. В описаниях «мигрантов» важное место занимают утверждения об их претензиях на ограниченные ресурсы региона. При этом акцент делается на массовости их переезда, что позволяет превратить эти претензии в реальную опасность для населения. Прибытие мигрантов описывается в терминах, имеющих четкую негативную коннотацию — как «приток» или «наплыв». Этот «приток» якобы столь велик, что угрожает местной экономике и социальной инфраструктуре:«...Край [Ставропольский] испытал три мощные миграционные волны вынужденных переселенцев, значительно дестабилизировавших социально-демографический баланс. Нерегулируемый поток мигрантов, особенно в небольшие населенные пункты, вызвал перегруженность их инфраструктуры, дестабилизировал товарный рынок, рынок услуг и трудовых ресурсов. В 92–94 гг. такая ситуация вызвала ряд местных, имеющих этническую окраску конфликтов»5. Над «мигрантами» — порождением «неконтролируемой», или «стихийной», миграции — якобы ослаблен административный контроль (многие не регистрируются по месту жительства или пребывания, не имеют статуса беженца или вынужденного переселенца). По этой причине «мигранты» воспринимаются как во многом деструктивный, в том числе криминогенный фактор. На отношения конкуренции за ресурсы накладывается конфликт, вызванный предполагаемыми этническими и культурными различиями. «Мигрантов» нередко описывают как культурно отличную от большинства категорию, иногда — как «мигрантские этнические меньшинства». При этом отличия рассматриваются как одна из основных объективных причин враждебных отношений между «мигрантами» и «коренным населением». Вот лишь некоторые примеры: «На территориях традиционного проживания казачества — Ставропольском, Краснодарском краях и Ростовской области — причины осложнения межэтнической ситуации видятся в увеличивающемся притоке мигрантов-неславян, главным образом из республик Северного Кавказа, Закавказья и Средней Азии. Потоки неконтролируемой миграции приводят к формированию этнического разделения труда, ущемлению интересов славян в относительно стабильных сферах экономики, торговли, производства, а также теневого бизнеса. Неконтролируемые миграционные процессы в регионе привели к тому, что в середине 90-х гг. донское, ставропольское и кубанское казачество неоднократно предпринимало антиконституционные действия и делало заявления, направленные на силовое ограничение миграции представителей неславянских национальностей в свои субъекты Федерации»6. «Ситуация в Ставропольском крае во многом определяется миграционными явлениями, которые способны влиять на традиционные соотношения этнических групп и межэтнические конфликты. Миграционное пополнение диаспор вызывает обострение межэтнических отношений... Миграция влияет на распределение и изменение ролей этнических групп. В соответствии с новыми реалиями складывается новая иерархия диаспор, между ними ощущается конкуренция, которая представляется важным фактором этнополитических отношений в крае»7. «Прибывающие в край славяне заняты в основном в народном хозяйстве, мигранты неславянского происхождения больше ориентированы на коммерческую деятельность, торговлю и сферу обслуживания. Это раздражает местное население. Тем более, что известны многочисленные факты, когда мелкие торговцы-мигранты, нанимая продавцов из среды местных женщин, ставят обязательным условием работы сожительство с работодателем. В условиях отсутствия эффективного федерального законодательства такие случаи зачастую провоцируют местных жителей на противоправные действия. Наиболее конфликтные территории находятся в зоне Черноморских курортов Адлера, Сочи, Анапы, Геленджика и в прилегающих к ним районах Абинского, Крымского и др., где селятся армяне, турки-месхетинцы, курды»8. «Для Кубани продолжает оставаться проблемой так называемый армянский вопрос. Длительная скрытая конфронтация различных социокультурных типов, к которым принадлежат славяне и армяне — выходцы из Азербайджана, Армении и Грузии, может привести к открытому противостоянию. Прирост армянского населения в крае за период с 1989 по 1996 г. составил 22,5 %, причем в основном за счет миграции. Преступления, совершаемые армянами, являются важным фактором негативного отношения жителей Кубани ко всей этнической диаспоре. Особенно это характерно в случае тяжких преступлений — убийств и изнасилований. Общественное мнение особенно остро реагирует при совершении армянами тяжких преступлений»9. В средствах массовой информации и выступлениях политических активистов влияние межгрупповых различий обычно передается посредством таких клише, как «чуждость», «несовместимость обычаев и традиций», «стремление [мигрантов] жить по своим правилам» или даже «стремление навязать свои законы»10. В текстах, претендующих на академичность, наряду с перечисленными используются такие понятия, как «культурная дистанция»11, «низкая способность к социокультурной адаптации»12 или «этнический статус»13. Впрочем, эксперты щедро используют бытовые и политические клише. Миграция этнических меньшинств описывается как «нарушение этнического баланса». Сочетание такого «нарушения» с активностью меньшинств в разных областях общественной жизни описывается понятием «экспансия некоренных национальностей», или «сукцессия». Именно «нарушение баланса», «экспансия» вызывают «естественную» ответную негативную реакцию «коренного населения», в том числе в насильственных и в организованных формах. В этом контексте оказывается, что единственная возможность для региональных властей сохранить стабильность — ограничить приток в регион групп населения, «несовместимых» с «местными» и «дестабилизирующих ситуацию». Мирное же разрешение уже возникших конфликтов между «общинами» видится на пути переговоров их представителей и использования прочих согласительных процедур14. Важно отметить, что большинство авторов высказываний, приведенных выше, пользуется категориями «конфликта» спонтанно, не ставя перед собой цели пропагандировать то или иное политическое решение или скрыть факты дискриминации. В большинстве случаев мы имеем дело не столько с махинациями, сколько с применением устойчивого и широко распространенного подхода к описанию любых форм доминирования, агрессии, насилия, который вытесняет все остальные подходы и аналитические перспективы15. Этому подходу соответствует определенный язык, навязывающий тем, кто его использует, логику восприятия, интерпретации наблюдаемого и способ действий. С моей точки зрения, социальный, в том числе этнический, конфликт как составная часть социальной реальности может и должен рассматриваться как процесс и продукт социального конструирования. Проявления, определяемые как «конфликт», неотделимы от категорий, в которых их воспринимают и описывают. Используя те или иные категории, люди определенным образом упорядочивают окружающую действительность и устанавливают рамки возможных в определенном контексте действий. Поэтому нет «конфликта» как такового, конфликта, который был бы чем-то внешним и объективно данным воспринимающим и описывающим его людям. Любой человек является соучастником описываемого события хотя бы потому, что выбирает слова для его описания. «Реальные» и «объективные» в физическом смысле действия или акты речи также не существуют как таковые, а только в тех значениях, которые им приписывают совершающие их люди или окружающее общество. Я ни в коей мере не отрицаю эвристической ценности понятия «конфликт» и концепций конфликта. В частности, не покушаюсь на возможность использования понятия «этнический конфликт» и выработки на его основе объяснительных моделей. Можно выделить и обозначить таким образом категорию социальных конфликтов, характеризующихся тем, что их участники приписывают взаимодействию этнический смысл, то есть организуют и оправдывают его как взаимодействие этнических коллективов или стычку по поводу групповых, определяемых в этнических терминах, интересов. Речь идет не о достоинствах и недостатках отдельных теоретических или повседневных конструктов, а о том, каковы последствия их использования в качестве универсального объяснения любых, в том числе политических действий. Необходимо учитывать опасности, связанные с неограниченно широким и безальтернативным использованием одной объяснительной модели. ^ Концептуализация этнического конфликта и его субъектов «Конфликт» — понятие, широко используемое разными дисциплинами. Не имеет определенной дисциплинарной принадлежности и термин «этнический конфликт». «Различное понимание обществоведами феномена этничности, с одной стороны, и их дисциплинарная специфика — с другой, обуславливают весьма широкий спектр интерпретации этнических конфликтов...»16 При всем безусловном разнообразии подходов к описанию и объяснению феноменов, определяемых как этнические конфликты, нужно акцентировать внимание на своеобразном массовом редукционизме. Упрощенно говоря, люди следуют, в сущности, бытовым представлениям о конфликте как о столкновении двух определенных и четко структурированных субъектов или, выражаясь метафорически, коллективных личностей. Едва ли кто-либо из основных авторов, пишущих о конфликтах, станет спорить с тем, что конфликт должен рассматриваться как сложная система диспозиций, а не просто противостояние двух монолитных «сторон», и что определение «этнический» является предикативным, а не атрибутивным, т. е. означает смысл, который приписывают взаимодействию его участники, а не сущность этого взаимодействия. Однако на деле эти авторы зачастую ведут себя непоследовательно: «Под этническим конфликтом понимается любая форма гражданского противостояния на внутригосударственном и интрагосударственном уровнях, при котором по крайней мере одна из сторон организуется по этническому принципу или действует от имени этнической группы»17. Вполне корректное в силу своей широты определение, которое, однако, может быть прочитано и интерпретировано по-разному. Сам же автор сразу же за определением ставит в текст фразы, которые резко сужают свободу истолкования и явно подводят читателя к прочтению в духе соперничества «коллективных индивидов». Продолжение цитаты: «Обычно это конфликты между меньшинством и доминирующей этнической группой, контролирующей власть и ресурсы в государстве. И поэтому столь же обычно меньшинство ставит под вопрос сложившуюся государственность и существующие политические структуры»18. Небезобидны и распространенные рассуждения о «некоторых» этнических конфликтах как о «закамуфлированных», «ложных», «замещенных» или превращенных формах «обычных» социальных или политических противостояний19. При этом по умолчании подразумевается (а порой и прямо утверждается) существование «настоящих» этнических конфликтов, отражающих «собственно» межэтнические противоречия. В итоге упрощенный взгляд на конфликты и соответствующую фразеологию вольно или невольно предлагают наиболее значимые теоретики; таким языком изъясняются авторы многочисленных академических работ по частным проблемам и тем более — околонаучной публицистики. Если же взять официальные тексты и средства массовой информации, то представления о борьбе «коллективных личностей» господствуют там безраздельно. Необходимо принимать в расчет давление сложившегося языка, который не всегда адекватен требованиям теории. Можно сказать, что, переходя от теоретических высот к составлению частных моделей или к описанию конкретных ситуаций, все мы становимся заложниками доступных коммуникативных возможностей. Большинство наиболее распространенных и, если угодно, хрестоматийных определений конфликта выводятся из понятия «интерес». Тем самым подразумевается наличие определенного носителя интереса, способного этот интерес осознавать и активно защищать. В общем смысле «конфликт» описывается как ситуация столкновения различных субъектов по поводу несовпадения или противоположности их интересов. Подобное, далеко не всегда проговариваемое допущение формирует определенный язык и поощряет следование упрощенным описательным и объяснительным моделям: «Конфликт: процесс-ситуация, в которой два или более индивида или две и более группы активно стремятся расстроить намерения друг друга, предотвратить удовлетворение интересов друг друга вплоть до нанесения повреждений другой стороне или ее уничтожения»20. «Под конфликтом мы имеем в виду преследование разными группами несовместимых целей»21. «Конфликтологическая парадигма восстанавливает субъектность социальных противоречий, позволяет изучать и осмысливать их как реальную борьбу реальных социальных субъектов, относительно самостоятельных и независимых в своих устремлениях и самоопределении, в интересах и целях, направленных на удовлетворение имеющихся потребностей, определяемых особенностями их жизнедеятельности, их наличного социального бытия»22 (курсив мой. — А. О.). Если понимать подобные определения широко, то любое агрессивное поведение, в том числе речевое, можно интерпретировать как конфликт, поскольку интересы того, кто совершает агрессивный акт, и того, на кого этот акт направлен, явно не совпадают. Например, если формально подходить к преследованиям месхетинских турок в Краснодаре, то в принципе можно заключить, что имеет место конфликт: одна сторона — власти и военизированные группировки, именующие себя «казачьими», — хочет выгнать турок из края, а другая — условная совокупность лиц, идентифицируемых как «турки», — хочет, чтобы ее оставили в покое. Расширительные определения «этнического конфликта» как любого, в том числе одностороннего, акта агрессии или доминирования, достаточно распространены. Для А. Н. Ямскова к этническим конфликтам относятся ситуации неприятия сложившегося статус-кво представителями определенной группы и соответствующие, в том числе односторонние действия23; «этническим» конфликт делает то, что «в восприятии хотя бы одной из сторон определяющей характеристикой противостоящей стороны служит этничность»24. В. А. Тишков относит к этническим конфликтам те ситуации, в которых «хотя бы одна сторона определяет себя по этническому признаку» (курсив мой. — А. О.). Однако подобные расширительные толкования конфликта вызывают вопросы и создают определенные трудности. Одна из них (я бы ее считал основной) — названный выше массовый редукционистский подход к пониманию конфликта: чтобы ни хотели сказать теоретики, публика по инерции или осознанно связывает со словом «конфликт» взаимодействие двух или более в равной степени активных субъектов. Наиболее распространенный и типовой для нашей страны «конфликтный» подход является позитивистским и материалистическим. «Межэтнические отношения» и «межэтнический конфликт» описываются как явления, производные от «объективных» экономических отношений, «объективных» культурных различий или в крайнем случае от навязанных участникам идеологических рамок. Разумеется, прямолинейные социально-структурные интерпретации, выводящие конфликт непосредственно из конкурентных социальных и экономических отношений между группами как таковыми, встречаются уже сравнительно редко. Чаще речь ведется о борьбе за статусные позиции, доступ к власти и ресурсам и о мобилизации людей. Однако применяемый язык в сущности мало отличается от того, который обслуживает социально-структурные подходы25. Приходится иметь дело просто с разными вариантами взгляда на конфликт как на «форму противостояния между целостными социальными системами (группами)»26. Конфликт рассматривается как данность, он якобы возникает и развивается по своим устойчивым закономерностям, которые могут быть познаны и описаны. Примечательно, что в российских «конфликтологических» работах, претендующих на теоретизирование, едва ли не основное внимание уделяется выявлению «сущности» этничности, а следовательно — «истинной» основы конфликтов27. Теоретическое и социальное конструирование этнического конфликта имеет те же черты, что конструирования этничности вообще, и может рассматриваться как область такого конструирования. В частном случае конструирования конфликта, как и в общем случае конструирования этничности имеет место аскрипция двух видов. Во-первых, коллективным образованиям, в том числе условным множествам, приписывают свойства социального субъекта, в частности субъекта конфликта. «Сам термин “этнополитика” предполагает, что в качестве главного действующего лица здесь выступает этническая общность (этническая группа), преследующая определенные политические цели»28. Стороны конфликта (по крайней мере, одна из «сторон») воспринимаются как «этносы», в крайнем случае — части «этносов», имеющие свои интересы и действующие как единое целое. Так, в большинстве академических и неакадемических публикаций, посвященных ситуации на Северном Кавказе и особенно «проблемам миграции», по умолчании подразумевается или прямо утверждается, что субъектами «экспансии» или, наоборот, «противодействия экспансии» выступают этнические или квазиэтнические группы («кавказцы», «казачество») как таковые. Нередки утверждения о том, что «национальные общины» жестко структурированы29, что «клановые» или «общинные» отношения внутри меньшинств, а также двойные поведенческие и этические стандарты (по отношению к «своим» и «чужим») являются основой их, меньшинств, «консолидированности», что требует ответной «консолидированности»30. Лидерам и участникам национально-культурных общественных объединений приписывается роль «лидеров общин», и они бывают вынуждены ее играть при процедурах «урегулирования» или «предотвращения конфликтов». Во-вторых, действиям разных агентов, их мотивации, спонтанным социальным процессам произвольно приписывается «этнический» смысл — смысл «свойства этноса», фактора или детерминанты «этнических процессов», объекта «этнических интересов», ресурса или продукта «этнического развития» и пр. (перечень штампов может быть достаточно длинным). Нужно сделать ударение на двух понятиях — воображаемая релевантность и произвольность. «Этнические» смыслы чаще всего внедряются косвенным путем, тем, что вещи, лица и явления помещаются в контекст этнических отношений или этнического конфликта. Тем самым различные вещи по умолчании рассматриваются как релевантные этнической конфликтности, а этничность в самых разных значениях — релевантной широкому спектру социальных отношений. Подобный перевод в этническую плоскость делается обычно произвольно, по усмотрению автора или идеолога. Выражаясь коротко, в действие вступает такая малопонятная и никем не объясненная, но часто поминаемая сущность, как «этнический фактор». «Если, скажем, случилась стычка между двумя соседями по поводу чистоты мусоропровода и если один из них — русский, а другой — азербайджанец, то, будучи пропущена сквозь призму этно-центристского мышления, эта стычка будет выглядеть не иначе как проявление межэтнической розни»31. Как известно, в стране сохраняется ведомственный (милицейский и прокурорский) статистический учет этнической принадлежности лиц, совершивших преступления32. Получаемые из системы МВД сводки по регионам РФ, как бы ни оценивать методику, на которой они основаны, в общем показывают, что доля лиц определенной этнической принадлежности, обвиняемых в совершении преступлений, в целом совпадает с долей соответствующих национальностей в составе населения. Есть организованная преступность и, очевидно, преступные группы разного этнического состава — из лиц, относящихся к этническому большинству, меньшинству или смешанного состава. В средствах массовой информации, в профессиональном лексиконе правоохранительных органов и даже в научных публикациях часто используются понятия «этническая преступность» и «этнические преступные группы». Смысл этих выражений, похоже, не всегда ясен даже для тех, кто их использует; в общем он сводится к тому, что криминальная активность отдельных лиц и коллективов каким-то образом связана с их этнической принадлежностью. Примечательно, что преступная деятельность лиц и групп, относимых к этническому большинству, за редким исключением не определяется как «этническая». Этой чести удостаиваются только этнические меньшинства, а русская или «славянская» этничность к криминалу как бы не имеет никакого отношения. Самые разные культурные феномены или общественные институты и в обыденном сознании, и в научном дискурсе наделяются этническими чертами: «национальные» культуры в целом и их компоненты, особенности хозяйства, черты психики и пр. К области (меж)этнических отношений, этнических процессов или этнического развития причисляют отношения между разными эшелонами государственного аппарата в федеративном государстве33, отношения различных групп населения с окружающей природной средой34, систему образования35 и т. д. Внешние наблюдатели, в том числе представители науки, проделывают подобные операции вне зависимости от того, присутствуют ли этнические категории в языке самих участников описываемых отношений. Собственно говоря, развитие отечественной этнографии в 1960–80-е годы в основном сводилось к сочинению «теорий этноса», созданию субдисциплин вроде этносоциологии, этнопсихологии, этноэкологии и было соответственно основано на переводе самых разных предметов и явлений в этническую плоскость. «Понятием “этнические (этносоциальные) процессы” в российской научной традиции охватываются все изменения в жизни народов, этнических групп, имеющие в равной мере как “внутренние”, так и “внешние” по отношению к ним источники». Логично поэтому «посмотреть, насколько нынешняя конфигурация этноконфликтных отношений в нашей стране может быть обоснована с позиций этносоциального развития, то есть этнических процессов, шедших среди российских народов в годы советской власти»36. В интересующей нас области в качестве примера можно привести мониторинговый проект Сети раннего предупреждения конфликтов на базе Института этнологии и антропологии РАН. В рамках проекта региональные наблюдатели ведут наблюдение не манифестаций этничности в разных сферах общественной жизни, а практически всего спектра общественных отношений для выявления объективных факторов этнической конфликтности. В материалах мониторинга получают освещение и тем самым произвольно вносятся в сферу этнических отношений самые разные природные и социальные феномены — от экологического состояния территории до хода выборов. Тем самым по умолчании подразумевается, что различные обстоятельства «объективно» выступают как детерминанты «межэтнической конфликтности». Подобный же, но более прямолинейный подход используют участники другого московского конфликтологического проекта — «Раннее предупреждение и управление этническими конфликтами в процессе социально-политической трансформации России через общественный диалог и образование», осуществляемого Центром стратегических и политических исследований и обходящегося, правда, без своей региональной мониторинговой сети. Таким образом, в публичном дискурсе феномен, определяемый как «этнический» или «межэтнический» конфликт, отличается от «просто» социального конфликта двумя обстоятельствами. С одной стороны, тем, что участники конфликта подвергнуты этнической категоризации или, наоборот, категории населения, выделяемой по этническому признаку, приписаны свойства консолидированного социального субъекта, образующего сторону этнического конфликта. С другой — факторам и элементам ситуации, определяемой как конфликт, — внешним обстоятельствам, мотивам участников и прочему — придан «этнический» смысл. Эти операции могут проделать те элитные группы и агенты, которые по своему положению «имеют право называть», в том числе и сами участники конфликта. Чаще всего в такой роли приходится наблюдать официальных лиц, средства массовой информации и представителей научного сообщества. ^ Концепции «конфликта» и его «предотвращения» как идеология И в советский, и в постсоветский период официальная «национальная политика», как бы ее ни определять, исходит из того, что общество представляет собой конгломерат внутренне целостных и структурированных этнических групп со своими границами и определенными социально-культурными характеристиками. Соответственно этническая принадлежность воспринимается как одна из базовых социальных характеристик индивида, подлежащая в той или иной форме учету, а государство присваивает себе право управлять «межнациональными отношениями». При обновлении терминологии в последние десятилетия базовые представления остаются в общем неизменными. Происхождение подобных воззрений и эволюция форм, в которых они воплощаются, являются предметом отдельного разговора. Они уже подвергались подробному анализу в научной литературе, и я не буду их здесь специально рассматривать. Понятие «конфликт» предлагает простые и легкие для понимания картины так называемых «межэтнических отношений» и возможной роли государства. «Межэтническое или «межобщинное» противостояние якобы вызывается «объективной» логикой и «объективными» факторами. У «этносов» есть объективно данные интересы, касающиеся распределения власти и ресурсов, включая символический капитал. Если эти интересы не совпадают, начинается противоборство и происходит этническая мобилизация, создающая основу для внешних проявлений конфликта. Масштаб и формы этой мобилизации не имеют значения — все равно сутью конфликта является противодействие этнических интересов и соответственно этнических групп. Этническая конфликтность, вызываемая столкновением «этнических интересов» и внешними манипуляциями, предстает как квазиприродная стихия и с этой точки зрения — как «естественное» или объективно данное состояние этнических отношений. В этом смысле власть в принципе не несет ответственности за возникновение конфликтов. Поскольку этнические конфликты угрожают безопасности общества и государства, последнее обязано принять вызов и заняться укрощением стихии. Более того, предотвращение и урегулирование конфликтов как угрозы рассматривается властью в качестве приоритетной задачи. Подобные построения просматриваются в официальных текстах, посвященных «национальной политике». В советский период основным идеологическим клише, обозначавшим направленность государственной политики в этой области, была «дружба народов». В конце 1980-х — начале 1990-х гг. акценты заметно сместились, и прежний тезис стал высказываться через отрицание — как предотвращение и урегулирование конфликтов. Сама по себе эта формула не несет в себе определенного содержания, но обеспечивает основу для множества риторических приемов, позволяющих оправдать социальную инженерию разного характера и разной направленности. В частности, власть может развернуть кампанию против неугодной этнической группы, описывая ее не прямо как «враждебную», «нелояльную» или «неприемлемую», а как источник нестабильности. Пример месхетинских турок в Краснодарском крае приводился выше. Власти субъектов Федерации, в которых проводится политика прописочных ограничений против притока мигрантов извне, в той или иной степени оправдывают ее похожим образом. Аналогичная аргументация («предотвращение конфликта») прикрывает политику руководства Северной Осетии, попустительствующего акциям, направленным против возвращения в Пригородный район республики беженцев-ингушей. Идея конфликта оправдывает бездействие власти, поскольку предусмотренные законом действия (восстановление нарушенных прав граждан, пресечение деятельности экстремистских организаций) могут интерпретироваться как фактор возможной дестабилизации. Как вариант — власть изображает себя заложником «воли населения», вовлеченного в конфликт и совершающего противоправные, но в принципе объяснимые и оправданные действия. В 1992–1993 гг. несколько раз группировки, именующие себя «казачьими», пытались силой выселить по нескольку армянских семей из населенных пунктов района Кавказских Минеральных Вод. Местная власть не пресекала эти акции и не привлекала никого к ответственности, а призывала к «компромиссам» ради «стабилизации»37. В июне 1995 г., после нападения группы Шамиля Басаева на Буденновск, 36 чеченских семей якобы по решению схода жителей были выселены из поселка Терского Буденновского района. Выселение произошло не только при попустительстве, но прямом участии и районных властей