Александр Покровский. 72 метра ОФИЦЕРА МОЖНО Офицера можно лишить очередного воинского звания или должности, илиобещанной награды, чтоб он лучше служил. Или можно не лишать его этого звания, а просто задержать его навремя, на какой - то срок - лучше на неопределенный, - чтоб он все времячувствовал. Офицера можно не отпускать в академию или на офицерские курсы; илиотпустить его, но в последний день, и он туда опоздает, - и все это длятого, чтобы он ощутил, чтоб он понял, чтоб дошло до него, что не все такпросто. Можно запретить ему сход на берег, если, конечно, это корабельныйофицер, или объявить ему лично оргпериод, чтоб он организовался; илиспускать его такими порциями, чтоб понял он, наконец, что ему нужнолучше себя вести в повседневной жизни. А можно отослать его в командировку или туда, где ему будут меньшеплатить, где он лишится северных надбавок; а еще ему можно продлить навторой срок службу в плавсоставе или продлить ее ему на третий срок, илина четвертый; или можно все время отправлять его в море, на полигон, набоевое дежурство, в тартарары - или еще куда - нибудь, а квартиру ему недавать, - и жена его, в конце концов, уедет из гарнизона, потому что ктоже ей продлит разрешение на въезд - муж-то очень далеко. Или можно дать ему квартиру - "Берите, видите, как о вас заботятся",- но не сразу, а лет через пять - восемь - пятнадцать - восемнадцать, -пусть немного еще послужит, проявит себя. А еще можно объявить ему, мерзавцу, взыскание - выговор, или строгийвыговор, или там "предупреждение о неполном служебном соответствии" -объявить и посмотреть, как он реагирует. Можно сделать так, что он никуда не переведется после своих десяти"безупречных лет" и будет вечно гнить, сдавая "на допуск ксамостоятельному управлению". Можно контролировать каждый его шаг. и на корабле, и в быту; можноустраивать ему внезапные "проверки" какого-нибудь "наличия" - иликомиссии, учения, предъявления, тревоги. Можно не дать ему какую-нибудь "характеристику" или "рекомендации" -или дать, но такую, что он очень долго будет отплевываться Можно лишить его премии, "четырнадцатого оклада", полностью иличастично. Можно не отпускать его в отпуск - или отпустить, но тогда, когданикто из нормальных в отпуск не ходит, или отпустить его по всемприказам, а отпускной билет его у него же за что-нибудь отобрать иположить его в сейф, а самому уехать куда-нибудь на неделю - пустьпобегает. Или заставить его во время отпуска ходить на службу и проверять еготам ежедневно и докладывать о нем ежечасно. И в конце-то концов, можно посадить его, сукина сына, на цепь! Тоесть я хотел сказать - на гауптвахту, и с нее отпускать только в море!только в море! Или можно уволить его в запас, когда он этого не хочет, или,наоборот, не увольнять его, когда он сам того всеми силами души желает,пусть понервничает, пусть у него пена изо рта пойдет. Или можно нарезать ему пенсию меньше той, на которую он рассчитывал,или рассчитать ему при увольнении неправильно выслугу лет - пустьпострадает; или рассчитать его за день до полного месяца или до полногогода, чтоб ему на полную выслугу не хватило одного дня. И вообще, с офицером можно сделать столько! Столько с ним можносделать! Столько с ним можно совершить, что грудь моя от восторгапереполняется, и от этого восторга я просто немею. НАЧАЛО На флоте ЛЮБОЕ НАЧИНАНИЕ всегда делится на четыре стадии: первая -ЗАПУГИВАНИЕ; вторая - ЗАПУТЫВАНИЕ; третья - НАКАЗАНИЕ НЕВИНОВНЫХ;четвертая - НАГРАЖДЕНИЕ НЕУЧАСТВУЮЩИХ. КОНЕЦ- Что вы видели на флоте? - Грудь четвертого человека. - И чем вы все время занимались? - Устранял замечания.^ АТОМНИК ИВАНОВ Умер офицер, подводник и атомник Иванов. Да и черт бы, как говорится,с ним, сдали бы по рублю и забыли, тем более что родственников и особоймебели у него не обнаружилось и с женой, пожелавшей ему умереть вдользабора, он давно разошелся Но умер он, во-первых, не оставив посмертнойзаписки - мол, я умер, вините этих, и, во-вторых, он умер накануне своейпятнадцатой автономки. Так бы он лежал бы и лежал и никому не был бынужен, а тут подождали для приличия сутки и доложили по команде. Вот тут-то все и началось. В квартиру к нему постоянно кто-то стучал,а остальной экипаж в свой трехдневный отдых искал его по сопкам иподвалам. Приятелей его расспросили - может, он застрял у какой-нибудьбабы. В общем, поискали, поискали, не нашли, выставили у его дверейпостоянный пост и успокоились. И никому не приходило в голову, что онлежит в своей собственной квартире и давно не дышит. Наклевывалось дезертирство, и политотдел затребовал на негохарактеристики; экипажная жизнь снова оживилась. В запаркехарактеристики ему дали как уголовнику; отметили в них, что он давно ужене отличник боевой и политической подготовки, что к изучениюидейно-теоретического наследия относится отвратительно, а к последнимтекущим документам настолько прохладен, что вряд ли имеет хотькакой-нибудь конспект. Долго думали, писать, что "политику он понимает правильно" и "делу"предан, или не писать, потом решили, что не стоит. В копию его служебной карточки, для полноты его общественнойфизиономии, вписали пять снятых и двадцать неснятых дисциплинарныхвзысканий; срочно слепили две копии суда чести офицерского состава, азаместитель командира, заметив, что у него еще есть в графе место,пропустил его по всем планам политико-воспитательной работы какучастника бесед о правовом воспитании воина. Сдали все собранные документы в отдел кадров и, срочноприкомандировав вместо него какого-то беднягу прямо из патруля, ушли, отвсей души пожелав ему угодить в тюрьму. Отдел кадров, перепроверив оставленные документы, установил, чтопоследняя аттестация у него положительная. Аттестацию переделали. Сделали такую, из которой было видно, что он,конечно, может быть подводником, не без этого, но все-таки лучше уволитьего в запас за дискредитацию высокого офицерского звания. Прошло какое то время, и кому-то пришло в голову вскрыть егоквартиру. Вскрыли и обнаружили бренные останки атомника Иванова - вотон, родной. Флагманскому врачу работы прибавилось. Нужно было оформить кучубумаг, а тут еще вскрытие показало, что на момент смерти он былсовершенно здоров. В общем, списать умершего труднее, чем получитьживого. Медкнижку его так и не нашли, она хранилась на корабле и ушла скораблем в автономку. Сдуру бросились ее восстанавливать по записям вжурналах, но так как журналы тоже не все отыскались, то все опомнились ирешили, что обойдется и так. Флагманский врач пристегнул к этому делу двух молодых подающихбольшие надежды врачей, а сам в тот день, когда пристегнул, вздохнул соблегчением. С помощью нашей удалой милиции удалось даже отыскать какую-то егодвоюродную тетку Марию, которая жила, как выяснилось, в самой серединенашей необъятной карты, в селе Малые Махаловки. - Только сейчас приехать не могу, - сразу же зателеграфировала тетка,- я одна, старая уже, у меня еще корова, как ее бросить, да и картошкаподошла. Из списанных с плавсостава подобрали надежного офицера, капитан -лейтенанта, и возложили на него похоронные обязанности. Такие офицеры, списанные с плавсостава, у нас есть. Они строятподсобные хозяйства, дачи, роют рвы, канавы, собирают картошку вБелоруссии, бывают на целине в Казахстане, назначаются старшими на сене,проводят обваловку, руководят очисткой, раскладкой дерна, доводят всеэто до ума, ремонтируют подъезды и вообще приносят много пользы. А этого офицера списали даже дважды. В первый раз по какой-то однойстатье - то ли с язвой, то ли с какими-то камнями, - а когда он оформилвсе документы на списание и, сдав их, каждый день ходил и столбился, точерез месяц выяснилось, что документы он сдал не поймешь где, и сдал оних не поймешь кому, и в том месте, где он их сдал, его никто не узнал. - Что же вы так? - сказали ему тогда. Вот тогда-то его и перекосило, и с ним случилось что-то сложное, толи латинское, то ли латиноамериканское, и списался он тогда посовершенно другой статье. Словом, человек был надежный. "Надежный" отправился на плавзавод добывать цинк. В этот цинк нужнобыло одеть гроб, который вместе с несвоевременно усопшим Ивановымименовался бы "ценный груз двести". Завод насчет цинка был в курсе, но на заводе его повернули: лимит поцинку был израсходован, а будущий цинк должны были подвезти в течениемесяца. - Вам же звонили! - вяло, как последний спартанец, отбивался"надежный". - Времена прошли, - сказали ему на заводе. - Куда ж его сейчас девать? - не унимался "надежный", потому что ссамого детства привык никому и никогда не сдаваться. - А где он у вас до сих пор лежал? - спросили увядшими голосамизаводские лупоглазые хитрецы. - Дома, - не понимал "надежный". - Вот пусть там и полежит, ничего страшного, сейчас уже холодно.Только окна, конечно, нужно будет открыть, - тут же приступили заводчанеко второму этапу сбережения усопшего, - а с батарей воду слить, ибатареи заглушить. В этом поможем. На батареях у нас какое сечение? ДУ -20? Ну вот... - Что "вот", - не понимал "надежно списанный", - в чем поможете? - В этом, - удивились его сообразительности заводчане, - батареизаглушим, сварщика дадим. - Ну нет. Так дело не пойдет, - начал было "списанный". - Ну, мы тогда не знаем, - сразу закончили с ним заводчане и в ту жеминуту про него забыли. С тем, что "они не знают", списанный капитан тут же решил отправитьсяк начальству. По дороге он долго рубил воздух и говорил всякиевыражения. - А-а-а, чтоб они подохли! - пожелал он им в заключение. Капитан впервые столкнулся с цинковой проблемой, и через десять минутходьбы он окончательно решил идти к начальству, у которого, он был вэтом совершенно уверен и неоднократно убежден, череп толще, а нижняячелюсть увесистей. - А я-то думал, что его давно похоронили, - оторвалось от бумагначальство с черепом, за заботами успевшее забыть, что у него когда-токто-то умер. - Деньги вам собранные отдали? Ну вот! Что же вы? - А что вы сделали, чтоб этот цинк был? Почему не добились? Почему ненастояли? - спрашивало начальство по нарастающей. - Расписываетесь тут,стоите, в собственном бессилии! - Нужно добиваться! - заорало наконец начальство. - А недемонстрировать здесь свои неспособности и беспомощность полнейшую! Рытьнужно! Рыть! Доросли тут до капитан-лейтенанта! Бог ты мой, какаятупость, какая тупость! Цинк ему ищи! Рот раскрой, положи - он закроет ипроглотит. Так, что ли? Я! Здесь! Поставлен! Не для цинка!!! Понимаешь?Не для цинка!.. Идите. И не прикрывайте мелкой суетливостью своегобезделья! Цинк чтоб был! Доложите! Все!!! Витамины на флот поступают в жестяных банках, а надо бы в ведрах, аможет, и в бочках... Капитан пошел от начальства. По дороге он все время говорил трислова, из которых только одно было очень похоже на слово "провались". Пропадал он двое суток, потом появился мятый, виноватый и принялся сжаром отрабатывать. А медики тем временем, тихой сапой, по своим каналам справилисьнасчет цинка, узнали, когда он будет, сказали: "Ладно, мы подождем", - исразу же договорились насчет деревянного. - Деревянный? - ухватились на заводе. - А цинковый уже не надо? - Надо, - сказали наши всегда спокойные медики, - и цинковый идеревянный. Он у нас пока в морге полежит. И положили. Когда же наконец появился цинк и из него сделали то, чтохотели, впихнуть в него бережно сохраненного Иванова не удалось -чуточку не влез; ни в цинковый, ни в деревянный. - Он что у вас там, вырос что ли? - злобно ворчали заводчане, уминаяИванова, который если где и влезал в одном месте, то тут же вылезал вдругом. Не хватало всех размеров сантиметров по двадцать. - А кто снимал мерку? - спросил начальник завода, когда этанеувязочка всем порядком поднадоела. Оказалось, что мерку снимал матрос, который уже уволился в запас.Начальник завода очень изобретательно облегчил душу и сказал: - Чтоб в следующий раз снимал офицер, - подумал и добавил: -Капитан-лейтенант, а сейчас чтоб влез! Влез! Хоть всем заводом пихайте.Вы у меня пострадаете... за Отечество. Я вам сделаю соответствующеелицо... После этого заводчане поделили силы: одни с чувством передалиИванову, чтоб он влез, и начали его запихивать с завидным вдохновением,другие принялись обхаживать медиков - ходили как очарованные изаглядывали им в глаза. Минут через пять они решили, что хватитоблизывать, и приступили: - А может, мы отпилим где-нибудь там у него кусочек, а? Маленькийтакой, а? - голос их непрерывно зацветал мольбой. - Незаметненькийтакой, как вы считаете? Мы потом сами похороним. А может, у вас естьчто-нибудь такое? Может, можно будет его полить чем-нибудь, растворитьтам чуть-чуть, а? Ему же все равно, как вы считаете? - Не знаем, - сказали медики, покачали головами и уехали, оставив назаводе Иванова до вечера. Вечером он должен был быть отправлен. И билетыбыли, - в общем, тоска. - Делай что хочешь, - сказал начальник завода начальнику цеха, -режь, ешь, но чтоб влез! Влез! Хочешь, сам ложись впереди и раздвигай!Хочешь - не ложись! Хочешь - мы тебя вместо него похороним. В общем, какхочешь! Начальник цеха хотел, он очень хотел; он до того обессилел от того,что хотел, что был готов сам лечь и раздвигать. Но вдруг все обошлось. На флоте в конце концов все обходится всеполучается, делается само собой, не надо только суетиться... В конце концов вышли пять решительных жлобов и под массу бодрыхвыражений в три минуты запихали атомника Иванова в дерево и в цинк, кактесто в банку Попрыгали сверху и умяли Заткнули аккуратно гвоздиком теместа, которые повылезли, и запаяли Делов-то. А в это время в нашем тылу добывалась машина. Списанный капитанметался одинокий и слепой от горя Он уже выяснил, что в эту минуту извосьмидесяти двух машин - тридцать два "газика", а остальные послецелины не на ходу, а на ходу один самосвал, да и тот - мусорный Заболевший от такой невезухи капитан был готов везти запаянного вцинк Иванова на мусорном самосвале - Да вы что? - сказали в тылу и не дали самосвал И все-таки он егодовез, на попутках щедро посыпая дорогу пол-литрами На вокзал приехализа двадцать минут до отхода поезда - Куда?! - рявкнула проводница и загородила проход - У нас разрешение есть - задуревшим с дороги голосом прошепталкапитан; он всю дорогу в минус двадцать, ехал сверху - Назад! - не унималась проводница - Я тебе дам "разрешение", а людейя куда дену?! Она вытолкнула капитана вместе с ящиком назад. Капитан, совершеннообессиленный белым безмолвием, вытащил собранные на Иванова деньги и,стыдно сказать, угостил проводницу четвертным. - Ну ладно - сжалилась она - волоките, сейчас покажу куда. Гробзаволокли куда показала. Не успели тронуться с места, как появилсябригадир - Где тут эти похоронщик? - бригадир смотрел так, будто заранее зналкто где нагадил. - Ты что ли? - ткнул он пальцем в капитана, и у капитана сразу жезабился пульс - Да? Документы давай Капитану нельзя было волноваться. Пальцы его наконец досталидокументы. - Ну, так и знал - вздохнул бригадир, - неправильно. На следующейслазь. Не забудь его прихватить. Проверю. Знаю я вас, был уже один такойпрохвост, намаялись. Достался еще один четвертной. Все-таки есть хорошие люди, есть,сейчас он на тебя наорал набрызгал, а сейчас он уже хороший человек и тыего полюбил, испив до дна радость прощенья. - Ты когда в следующий раз повезешь кого-нибудь, ты обязательно всеправильно оформи, - обхватил капитана за плечи бригадир, - да и смотри,он у нас, сам понимаешь, где едет, у нас иногда "Жигули" раздевают, нето что твоего родственника, цинк - это вещь, придешь его снимать - ацинка нет, и давно уже один покойник голый едет. Было такое, бесплатнодарю, - бригадир хохотнул. Капитан выбегал на каждой станции. И началась дорога. Многим мы ей обязаны, дороге. Ты едешь, и едутмимо тебя мясо, масло, "а как у вас", дети, тещи, подарки, какие-топраздники, каникулы. О чем только люди не говорят, чем только они неживут, а ты как с другой планеты, будто и не жил никогда. Через двое суток ему стало казаться, что он давно уже живет в вагоне,что он родился здесь, среди плача детского, мято лежащих тел,бесконечных закусываний, чая и торчащих в проходе ног. Он отдалсябезразличию и теперь почти все время сидел у окна смотрящим вперед. Анавстречу ему неслась Россия, Россия - огромная страна Капитану предстояла пересадка. Не будем ее описывать, а то всеувеличится втрое. Скажем только громко "Хорошо!" Хорошо что люди пьют. Аможет, и не люди, а отдельные граждане, но все равно - хорошо. Сколькобы дел не было сделано, вот так, с лету, в один присест, если б они непили, и наш капитан никогда бы не попал вовремя с оцинкованным Ивановымс вокзала на вокзал. Пускай они пьют. А если б они не пили, то стоилобы, наверное для пользы дела, ее им привить - привычку пить. Наверное,стоило бы. А вот и станция Малые Махаловки, похожая на тысячи наших пустынныхбеленьких станций. Не прошло и пяти суток. Поезд встречали двое - тетка и бородач. Капитан каким-то внутреннимчутьем почувствовал тетку Марию и конец своего путешествия и наполнилсяв который раз за дорогу счастьем, подпрыгивающим ликованием - Вот! - через каких-нибудь пять минут воскликнул капитан и,израсходовав на улыбку весь имеемый сахар, указал на гроб. - Сам! Он чуть не добавил "Красивый сам собой" - но вовремя спохватился. Емуопять стало хорошо. Это "хорошо" накатывало на него волнами, и сейчас онбыл просто рад за себя, за Иванова, за окружающую среду, опять за себя,за тетку Марию, как будто привез ей не гроб, а кусок золота И вообще,чем дальше от флота, тем больше он испытывал за него гордость, гордостьза нашу боеготовносгь, ощущал прочные узы родства... - Что еще... документы, фотографии - вот! - Слышь, милок, - засомневалась тетка Мария, - а вроде... это и неМишка вовсе... Иванов -то... я его маленьким помню, после не видала...позабыла уже, а волосики у него вроде черные были, да и курносый он, аэтот какой-то... лысый, что ли? Дитя флота мгновенно приехало на землю. Капитана прошиб крупный пот,все вокруг промокло и стало гнусным. - Да ты что, мать! - Земля уверенно поехала из-под ног. - КАК НЕТОТ?! - МАТЬ!!! - заорал он, вложив в этот крик все свои раны, отчаянье,цинк, бригадира, дорогу, черт-те что... - Мать! Это ж не мальчиккудрявый, это ж... мужчина, и потому он... эта... под водой, подводникон, мать, подводник, а там не то что на себя, на лошадь не будешь похож! - Ну тогда ладно... конечно... чего уж там... это я так, - быстросогласилась, испугавшись его, тетка Мария и виновато уставилась подноги. Бородатый с ходу понял, в чем затор. - Вылитый Мишка, - он тоже испугался, что поминок не будет и этотсейчас подхватит гроб и поминай как звали, - вылитый. Я его, мерзавца,вот с такого возраста, - он отмерил сантиметров двадцать, - знаю.Вылитый. - Ну вот! - вырвалось у капитана. К нему сразу вернулась ушедшая былокуча здоровья. - Дааа, ну ты, мать, даешь! Мишку не узнать, а? Дааа! -теперь ему опять стало хорошо, даже как-то молодцевато стало, раскудрисьоно провались! - Ну ладно, граждане, - махнул рукой куда-то в сторону капитан, - вам- туда, а мне - обратно. Извините, если что... - Ну нет, милый, ты чего эта? - бородач встал рядом. - Привез и даваймотаем? Вам, значить, туда, а нам отсюда, так, что ли? А поминки? Анарод? Не пустим! - он вдруг взял капитана под локоток. Рука у деда быладеревянная, и капитан понял - точно, не пустят. -Так... флот же тоже ждет... боевые корабли,-замямлил он. - Подождет, не обломится, - обрубил бородач, - народ тебя ждет. А мытебе справку заделаем... печать... вроде ты у нас приболел, что ли, -борода так захохотал, что какая-то впереди крадущаяся тетка с кошелкойприсела, дернула головой, заверещала: "Милиция!" - и мотанула куда-тосовсем. Действительно, все было готово. С Ивановым разделались в момент.Никто так и не вспомнил, был ли он черным или, может, сразу лысым.Праздничный стол раздался в осеннем великолепии. Это был какой-товедерный край: в середине стола стояла такая ужасная бутыль самогона,такой величины и прозрачности, что сквозь нее была полностью виднавысоко поднятая табуретка. За столом сидели старики и старушки, празднично убранные. На старикахтак горели ордена и медали, что стояло сплошное сияние. У одноговекового деда, с серебряной в пояс бородой, кроме всего прочего было ещечетыре Георгиевских креста. Через двадцать минут за столом все были свои. Старики с интересомрассматривали Мишкины медали за десять и пятнадцать лет безупречнойслужбы. Они передавали их друг другу, и каждый обязательно переворачивали читал вслух. - Дааа. Нам такие не давали. Они теперь вон какие. Молодца, Мишка,молодца, не посрамил, дааа... Вскоре капитан решил, что ему нужно что-то сказать, а то через паруминут, он так прикинул, сказать он уже ничего не сможет, через паруминут он уже сможет только закивать это дело. Он встал и сначалабессвязно, а потом все лучше и лучше начал говорить про флот, про море,про Мишку, которого совсем не знал, и чем больше он говорил, тем большеему казалось, что он говорит не про Мишку, а про себя, про свою жизнь,про службу, про флотское братство, которое, гори оно ясным пламенем, всеравно не сгорит, про Родину, про тех, кто ее сейчас защищает и, в случаечего, не пожалеет жизни, про священные рубежи... - ...Пусть у них все будет хорошо, - голос капитана звенел внаступившей тишине, - пусть они не горят, не тонут, пусть им всегдахватает воздуха; пусть они всегда всплывают; пусть их ждут на берегудети, любят жены, их нельзя не любить, товарищи, их нельзя не любить! -И так у него получалось складно и гладко, и, может быть, в первый раз вжизни его так слушали, может быть в первый раз в жизни он говорил то,что думал; и у людей блестели на глазах слезы, может быть, в первый разв жизни с ним такое происходило... У него вдруг перехватило горло, онзапнулся махнул рукой; все задвигались, а какая-то тетка, как и другие,наполовину не понявшая, но видевшая, что человек мается, схватиласьладонью за щеку и забормотала: - Ох, мамочки, бедные вы мои, бедные... Пир шел горой. С капитаном все хотели поцеловаться. Особенно неудавалось вековому деду. - Гришка! - прорывался он. - Язви тя, ты что, зараза, второй разлезешь? А ну брысь! Громадный Гришка, лет шестидесяти, смутился и пропустил старика - Ну вот, милай, ну... дай я тебя поцелую! Потом пели морские песни: "Славное море - священный Байкал", "Варяг";капитан тут же за столом обучил всех песне "Северный флот неподведет"... Вскоре его отнесли на воздух, надели шапку и усадили на лавочке. Онсидел и плакал. Слезы текли по небритому еще с вагона лицу, собиралисьна подбородке и капали в жадный песок. Он говорил что-то и грозил втемноту - видно, что-то привиделось или вспомнилось, что-то свое,известное ему одному. Горе сменилось, теперь он хрипло смеялся, мотал худой головой и билсебя по колену; потом повторил раз двадцать: "Помереть на флоте - ни вжисть", упал с лавки, улыбнулся и заснул. Его подобрали и отнесли в дом, чтоб не застудился. Капитана отпустили через неделю. Он всучил-таки тетке Марииоставшиеся деньги, прибавив от себя. Тетка смущалась, махала руками,говорила, что не возьмет, что Бог ее за это накажет. Его долго вспоминали, желали ему через бога здоровья, счастья вличной жизни и много детей. А вскоре после этого случая в дом к тетке Марии ворвался кто-то вогромной черной шинели, схватил ее и затискал. У тетки остановилось дыхание, она узнала Мишку, курносого,черноволосого, как в детстве... Она вяло отпихнулись от него, села на случившийся табурет и замерла.Она не слышала, что Мишка орал. Лицо ее как-то заострилось, она впервыепочувствовала, как бьется ее сердце - бисерной ниточкой. Губы ееразжались, она вздохнула: "Бог наказал", - мягко упала с табурета на поли умерла. На деревне говорили: "Срок пришел", а вскрытие показало, что намомент смерти она была совершенно здорова. Были поминки. Мишка, которому рассказали, что он вроде бы помер,напился и пел в углу; остальные пели "Варяга", "Славное море - священныйБайкал" и "Северный флот не подведет".^ ПЕРВАЯ ЧАСТЬ МЕРЛЕЗОНСКОГО БАЛЕТА Что отличает военного от остальных двуногих? Многое отличает! Нопрежде всего, я думаю, - умение петь в любое время и в любом месте. К примеру, двадцать четыре экипажа наших подводных лодок могут вмирное время, в полном уме и свежем разуме, в минус двадцать собратьсяна плацу, построиться в каре и морозными глотками спеть Гимн СоветскогоСоюза. А в середине плаца будет стоять и прислушиваться, хорошо ли поют,проверяющий из штаба базы, капитан первого ранга. И прислушивается он потому, что это зачетное происходит пение, тоесть - пение на зачет. И проверяющий будет ходить вдоль строя и останавливаться, и, по всемзаконам физики, чем ближе он подходит, тем громче в том месте поют, ичем дальше - тем затухаистей. Для некоторых будет божьим откровением, если я скажу, что подводникимогут петь не только на плацу, но и в воскресенье в казарме,построившись в колонну по четыре, обозначая шаг на месте. Это дело у нас называется "мерлезонским балетом". - Намес-те... ша-го-м... марш! И пошли. Раз-два-три... Раз-два-три... Раз-два-три... - Идти не в ногу... Конечно, не в ногу. А то потолок рухнет. Обязательно рухнет. Это женаш потолок, в нашей казарме... всенепременнейше рухнет...Раз-два-три... Раз-два-три... Так мы всегда к строевому смотру готовимся, к смотру с песней;маршируем на месте и песню орем. Отрабатываемся. Спрашиваем только: - Офицеры спереди? Нам говорят. - Спереди, спереди, становитесь. Становимся спереди и начинаем выть: - Мы службу отслужим, пойдем по домам.. - Отставить петь! Петь только по команде! Раз-два-три... Правофланговым у нас рыжий штурман. Он у нас ротный запевала. Онпрослужил на флоте больше, чем я прожил, уцелел каким-то чудом и на этомосновании петь любил. Как он поет, это надо видеть. Я видел: лицо горит, - на нем, на лице,полно всякой мимики; эта мимика устремляется вверх и, дойдя до какой-тоэпической точки, возвращается вниз - ать-два, ать-два! Глотка луженая, вней - тридцать два зуба, из которых только тринадцать - своих. - За - пе - ва - й! - подается команда, и тут штурман как гаркнет: - И тогда! Вода нам как земля! А мы подхватываем: - И тогда... нам экипаж семья... И тогда любой из нас не против...Хоть всю жизнь... служить в военном флоте... Песню для смотра мы готовим не одну, а две. В те времена недалекиепесни пелись флотом, задорные и удивительные. Вот послушайте, что мыпели в полном уме и свежем разуме: - Если решатся враги на войну... Мы им устроим прогулку по дну...Северный флот... Северный флот... Северный флот... не подведет. . . И еще раз... - Северный флот... плюнь ему в рот, Северный флот... не подведет... Ну, конечно, "плюнь ему в рот" - это наша отсебятина, но насчет всегоостального - это, извините, к автору. Правда, положа руку на сердце, надо сказать, что нам, на нашемэкипаже, еще хорошо живется. Грех жаловаться. Мы хоть и в воскресеньеуродуемся, но все же все это происходит до обеда, и нас действительнодомой отпускают, если мы поем прилично, а вот за стенкой у нас живетэкипаж Чеботарева - "бешеного Чеботаря", вот там - да-а! Там - кино.Финиш! Перед каждым смотром, каждое воскресенье, они, независимо откачества пения, поют с утра и до 23-х часов. В 23.00 - доклад, и в 23.30- по домам! А дома у них в соседней губе. Туда пешком бежать - часа четыре. А в 8часов утра, будьте любезны, - опять в ствол. Вот где песня была! Вот гдежизнь! И койки у нас за стенкой дрожали и с места трогались, когда черезпереборку звенело: - Северный флот... Северный флот... Северный флот... не подведет...^ ВТОРАЯ ЧАСТЬ МЕРЛЕЗОНСКОГО БАЛЕТА Плац. Воздух льдистый. На плацу - экипажи. Наш экипаж третий наочереди. Петь сейчас будем. На зачет. Мороз с лицами творит что-то невообразимое, вместо лиц - застывшеемясо. Но план есть план. По плану пение. Плану плевать, что мороз подтридцать. Над строями стоит пар. Дышим вполгруди: иначе от кашля зайдешься; какпеть - неизвестно. - Рав-няй-сь! Смир-но! Пря-мо... ша-го-м... ма-рш! Ну, началось... Через полчаса все экипажи каким-то чудом песню сдали и - бегом вказарму. А нас третий раз крутят. Не получается у нас. Не идет песня. Вказарме получалась, а здесь - ни в какую. После третьего захода начштаба машет рукой и говорит командиру: - Командир! Занимайтесь сами. Предъявите по готовности. После этого начштаба исчезает. - Старпом! - говорит командир. - Экипаж уйдет с плаца тогда, когдаспоет нормально! - сказал и тоже исчез. Остаемся: мы и старпом. Старпом злой как собака. Нет, как сто собак.Лицо у него белое. - Экипаж! Равняй-сь! Одновременный рывок голов! Петров! Я для когоговорю! Отставить. Рав-няй-сь! Смир-но! Ша-го-м! Марш!.. Песню!..Запе-вай! - ...Если решатся враги на войну... От холода мы уже не соображаем. Ног не чувствуется, как на дровахидешь. - Отставить песню! Раз - два - три! Раз - два - три... Песнюза-певай! И так десять раз. Старпом нас гоняет как проклятых. От мороза вглазах стоят слезы. - Песню!.. Запе-вай!.. И тут - молчание. Строй молчит, как один человек. Не сговариваясь.Только злое дыхание и - все. - Песню!.. Запе-вай!.. Молчание и топот ног - Эки-паж.., стой!.. Нале-во! Рав-няй-сь! Смир-но! Воль-но! Почему непоем? Учтите, не споете как положено, не уйдем с плаца. Всем ясно?!Напра-во! Рав-ня-сь! Смир-но! С места... ша-го-ом... марш! Песню...запе-вай! И молчание. Теперь оно уже уверенное. Только стук ног - тук, тук,тук, - да дыхание. Какое-то время так и идем. Потом штурман густымголосом затягивает: - Россия... березки... тополя... - он поет только эти три слова, нозато на все лады. За штурманом подтягиваемся и мы: - Россия... березки... тополя... Старпом молчит. Строй сам, без команды, поворачивает и идет вказарму. Набыченный старпом идет рядом. Тук-тук, тук-тук - тукают вземлю деревянные ноги, и до самых дверей казармы несется: - Россия... березки... тополя...^ НА ЗАБОРЕ Ночь. Забор. Вы когда-нибудь сидели ночью на заборе? Нет, вы никогдане сидели ночью на заборе, и вам не узнать, не почувствовать, какхочется по ночам жить, когда рядом в кустах шуршит, стучит, стрекочетсверчок, цикада или кто-то еще. У ночи густой, пряный запах, звездысмотрят на вас с высоты, и луна выглядывает из облаков только для того,чтоб облить волшебным светом всю природу; и того, на заборе, - волшебнымсветом. А вдоль забора трава в пояс, вся в огоньках и искрах, и огромныекопны перекати-поля, колючие, как зараза. Командир роты, прозванный за свой нос, репообразностъ и общуюдеревянность Буратино, даже не подозревал, что ночью на заборе можетбыть так хорошо. Он сидел минут двадцать, переодетый в формутретьекурсника, в надежде поймать подчиненных, идущих в самоход. Но ночь, ночь вошла; ночь повернула; ночь мягко приняла его в своиобъятия, прижала его, как сына, к своей теплой пруди, и он почувствовалсебя ребенком, дитем природы, и незаметно размечтался о жизни в шалашепосле демобилизации. Утро. Роса. Трава, тяжелая, спутанная как волосылюбимой. Туман, живой, как амеба. Удочка. Поплавок. Дальше бедноефлотское воображение Буратино, до сих пор способное нарисовать толькостроевые приемы на месте и в движении, шло по кругу: опять утро, опятьтрава, кусты... В кустах зашевелилось. Муза кончилась. Буратино встрепенулся, каксова на насесте, и закрутил тем, что у других двуногих называетсябашкой. На забор взбиралось, кряхтело и воняло издалека. В серебряномсвете луны мелькнули нашивки пятого курса. - Товарищ курсант, стойте! - просипел среди общего пейзажа Буратино,облитый лунным светом, похожий там, где его облило, на Алешу Поповича, агде не облило - на американского ковбоя Пятикурсник, перекидывая ногу через забор, задержался, как прыгун встоп-кадре, и вскинул ладонь ко лбу. Теперь в облитых местах он былкрупно похож на Илью Муромца, высматривающего монгола - Ага, - сказал он, увидев три галочки. И не успело его "ага" растаять в природе, как он хлопнул Буратино подеревянным ушам ладошками с обеих сторон. Хлоп! Так все мы в детствеиграли в ладушки. Природа опрокинулась. Буратино, завизжав зацепившимися штанами,кудахнулся, пролетев до дна копну перекати-поля. А ког-а он пришел всебя, среди тишины, в непрерывном колючем кружеве, он увидел луну. Онаобливала.^ ФРЕЙЛИНА ДВОРА - Лий-ти-нант! Вы у меня будете заглядывать в жерло каждому матросу!- Командир - лысоватый, седоватый, с глазами навыкате - уставился натолько что представившегося ему, "по случаю дальнейшего прохождения",лейтенанта-медика - в парадной тужурке, - только что прибывшего служитьиз Медицинской академии. Вокруг - пирс, экипаж, лодка. От такого приветствия лейтенант онемел. Столбовой интеллигент:прабабка - фрейлина двора; дедушка - академик вместе с Курчатовым;бабушка - академик вместе с Александровым; папа - академик вместе смамой; тетка - профессор и действительный член, еще одна тетка -почетный член! И все пожизненно в Британском географическом обществе! Хорошо, что командир ничего не знал про фрейлину двора, а то б необошлось без командирских умозаключений относительно средств еесуществования - Вы гов-но, лейтенант! - продекламировал командир. - Повторите! Лейтенант - как обухом по голове - повторил и... - Вы говно, лейтенант, повторите! - и лейтенант опять повторил. - И вы останетесь говн