РАЗДЕЛ 1. АКТУАЛЬНЫЕ ПРОБЛЕМЫ СОВРЕМЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫМ. М. Голубков (Москва)ПАРАДИГМЫ СОВРЕМЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫСовременный литературный пейзаж представляет собой, если позволено будет обратиться к такой ландшафтной метафоре, бескрайнюю равнину, простирающуюся до самого горизонта, усеянную разнообразными литературными цветами, — далеко не только цветами зла, как виделось адептам или же, наоборот, оппонентам русского постмодернизма. Напротив, разнообразие красок невероятное, устремленность к безднам зла соседствует с традиционными для русской литературы поисками добра и красоты. Широка художественная палитра: здесь и традиционная реалистическая эстетика с поэтикой жизнеподобия, и многообразные опыты модернизма, практикующие формы условной образности, сдвиг, кривизну. Но поражает в этой картине одна ее особенность: почти полное отсутствие взаимосвязи между ее компонентами. Множественные литературные явления не складываются в систему. Некие попытки самоорганизации литературы хотя бы по традиционному принципу, по группировкам, обозначены манифестами, творческими программами, сопутствующими текстами, отражающими эстетические самоопределения их немногочисленных членов. Часто декларируются некие тенденции, течения, школы современного литературного процесса. Таковы, например, медгерменевтика, необарокко, неоавангард, гипернатурализм, новый реализм, постреализм и многие другие, однако ни манифесты, ни творческие программы не оказывают воздействия на литературный процесс, и об их существовании знают, в первую очередь, друзья и знакомые авторов: традиционные формы консолидации писательского сообщества по принципу идеологического и эстетического единства перестали играть заметную роль. И если литературный процесс предшествующих десятилетий описывался с точки зрения течений и направлений, что прекрасно показывают книги наших коллег, которые принимают участие в конференции, то сейчас этот подход, как кажется, не вполне срабатывает: строго говоря, нет четко обозначившихся направлений и течений. Сейчас они утратили номинативную функцию и не определяют ничего. И если все же поддаться инерции выстраивать их парадигматику, то как много их ни выделять и как мудрено ни называть, это не подвигает, как нам кажется, в нынешней ситуации к постижению закономерностей литературного процесса. Необозримый и неосмысленный пока современный литературный ландшафт контрастирует не только с пейзажем советского времени, но и с тем, что наблюдался в конце ХХ столетия, когда постмодернисты, подвергнув тотальной деконструкции художественный опыт последних двух столетий, выстроили свою четкую парадигму, имевшую иерархию литературных ценностей, целей и писательских репутаций. Сейчас эта парадигма тоже в прошлом, ибо постмодернизм, по нашему глубокому убеждению, завершил круг своего развития, и его конец обозначен достаточно явно — романом Т. Толстой «Кысь». Увидевший свет в 2000 году, последнем году ХХ века, этот роман закрыл предшествующий период, разрушив принципы постмодернистской эстетики ее же собственными приемами, т. е. изнутри самого постмодернизма, но вовсе не обозначил начало нового. В современной литературе работает множество писателей, разобщенных, атомизированных, связанных с собратьями по перу лишь личными отношениями симпатии или антипатии, часто не знающих и, что характерно, не желающих знать о факте литературного существования своего ближайшего соседа по необозримой литературной равнине. Их художественное самосознание характеризуется узостью социальных да и личных связей, эстетической глухотой в отношении к творчеству другого, равнодушием к общему литературному процессу, фатальным ощущением его отсутствия или неважности для себя. Нежеланием читать других и обидой на то, что не читают их. В писательской среде стало модным объяснять невнимание к перу другого страхом сбиться с собственной «ноты», нарушить свою мелодию присутствием чужого ритма. Почва для этой пестрой и разнообразной литературной среды возделывается множеством крупных и мелких издательств, выпускающих тысячи книг и публикующих сотни писателей, имена которых так и остаются неизвестными. Таким образом, наблюдателя, который взял бы на себя труд вглядеться в литературную панораму повнимательнее, поразили бы, во-первых, ее необозримость и многообразие красок; во-вторых, хаотичность, случайность, отсутствие логики и видимой закономерности развития. Эти два обстоятельства ставят под вопрос саму возможность выстраивания парадигм современного литературного процесса — т. е. заставляют усомниться в правомерности темы нашего выступления. Литература начала ХХI века предстает как явление, не организовавшееся в систему. Такое ее состояние наводит на мысль о неких принципиальных изменениях в современной культурной ситуации в целом. В понятиях структурной антропологии Леви-Строса присутствует дихотомия «холодной» и «горячей» культуры. В парадигме их противопоставлений есть оппозиция вертикали и плоскости. В «холодной» культуре, застывшей, ориентированной на классику, сформировавшей свой идеал и стремящейся к его оттачиванию и воспроизведению классического образца, существуют вершины, пики, воплощающие незыблемые ценности, в том числе и художественные, литературные. Напротив, «горячая» культура, обладающая большим творческим потенциалом, находится в развитии, отрицает канон, стремится к вариативности и многообразию, а потому не знает вершин, располагается на плоскости, стремясь не к утверждению классического образца, но, наоборот, всячески отрицая его. «Горячая культура» полицентрична, каждый ее узел, вокруг которого группируются те или иные литературные явления, самоценен. В сущности, она не имеет центра и периферии. Современный литературный ландшафт ближе, скорее, к этому варианту. Разумеется, соблазн отнести нынешнюю культуру к «горячей» очень велик, но воздержимся пока… «Горячей» культура является тогда, когда ее потенциал востребован, т. е. когда общество нуждается в ее открытиях, когда искусство в целом и литература в частности оказывается значимым фактором общественного сознания, существенным обстоятельством национальной жизни. «Горячее» состояние не может быть следствием лишь процессов и явлений, имманентных литературе, но оказывается результатом национальной жизни в целом, ответом на общественные потребности. Нынешнее состояние литературы, когда общество не знает и не видит ее, вряд ли может соответствовать «горячей» стадии. Напротив, многообразие литературных красок не востребовано: как довелось услышать автору этого доклада в редакции одного из «толстых» журналов: «Писателей-то полно. Читателей мало». В сущности, утрата традиционного для нас еще с петровского времени литературоцентризма произошла невероятно быстро. Описывая подобные по своей молниеносности процессы, Ю. Лотман говорил о взрыве, рассматривая его как результат накопления культурой творческого потенциала, который в короткое время реализуется в национально значимых художественных явлениях, создающих новое качество литературного сознания. В конце 1980-х — в 1990-е годы русская литература действительно пережила взрыв, — именно так и могут быть осмыслены те несколько лет, когда фактом общественного сознания стали «задержанные» произведения. В очень короткое время, «спрессовавшее» под высоким давлением семь советских десятилетий, диаспору и метрополию, несколько столиц русского рассеяния, произошло накопление критической массы, что и обусловило последующий культурный взрыв, только вот эффект его был не совсем тот, о котором размышлял Ю. Лотман. Этот взрыв, соединяя и хаотически перемешивая несовместимое, создал питательную среду для постмодернистского релятивизма. Его результатом явилось господство постмодерна как главенствующей эстетики и философии русской литературы 1990-х годов, целью которой было не созидание, но тотальная деконструкция не только литературы, но и базисных принципов национального сознания. И взрыв рубежа 80 — 90-х годов, и последовавшее десятилетие постмодернистской деконструкции привели к нынешней ситуации. Литература первых лет нового века выглядит крайне противоречиво: с одной стороны, она значительно расширила эстетический арсенал; с другой стороны, почти полностью утратила прежний высокий статус в культурной иерархии. Изменение культурного статуса литературы привело к потере важнейшей ее функции: формирования национального сознания, рефлексии о национальной судьбе, поисков места страны в современном мире. Литература почти перестала быть идеологической сферой, формирующей национальную идентичность, перестала быть формой общественной саморефлексии, потому что общество утратило способность и потребность мыслить о себе языком литературы. И виновата не словесность, не художник, который больше не хочет быть «зрячим посохом», но объявляет себя беллетристом, — виновато общество, распавшееся на первичные элементы и утратившее потребность (или способность?) к саморефлексии и самоидентификации — не только посредством литературы, но и других сфер общественного сознания. Ведь судьба А. Солженицына — яркий пример невостребованности пророка и интеллектуальной анемии не только читателя, но и критика, а часто и литературоведа, автоматически повторяющего штампы о превосходстве «ранних рассказов» над всем написанным позже, которые лишь скрывают профессиональное неумение прочесть «Красное Колесо». Слишком сложный текст, не по зубам нынешнему читателю. А читатель — это и есть представитель общества, притом лучшей, думающей его части. Литература стремительно обретает новые функции в контексте культуры. Раз общество не хочет видеть в писателе учителя и нравственную инстанцию, то появляется новый писатель: профессионал — технолог. Поистине удивительная фигура современной жизни, он теснит писателя, традиционно воспринимающего свою роль как творческую. Он изучает как социолог спрос нынешней аудитории, потакает ему и упрощает его, превращая писательство в производственный процесс, иногда с привлечением наемной силы. Часто производство ставится на конвейер: один член творческого коллектива придумывает незамысловатые сюжеты, другой пишет постельные сцены и т. д. Это невероятно ускоряет производственный процесс: по три-четыре романа в год не писал даже Боборыкин. Естественно, что появление такого рода коллективной творческой личности резко изменяет всю литературную ситуацию, и в первую очередь, отношения в системе «писатель — издатель — читатель — критик». Литература все более мыслится как своеобразная сфера бизнеса, как рынок, на котором конкурируют различные коммерческие проекты. Издательства становятся «фабрикой литературы», фирмами, конкурирующими друг с другом, воюющими за потребителя. Они фабрикуют новые писательские имена (сейчас мода почему-то на женские, и такая тенденция, по мнению знающих людей, продержится еще лет пять), занимаются их «раскруткой», рекламой, сбивают во всевозможные серии — без серийности сейчас не проживешь. Главная цель такой фабрики, как и любого «дела», — прибыль. Именно поэтому возможны такие феномены (действительно интересные, невероятно знаковые для сегодняшнего дня), как А. Маринина или Д. Донцова. Еще более своеобразным явлением оказывается литературный проект, например, псевдоисторический детектив Б. Акунина. Это проект упрощения литературных задач. Пользуясь весьма скудными историческими сведениями, которыми обладает его читатель, и эксплуатируя естественную потребность осознать себя в контексте национально-историческом, Б. Акунин конструирует образ упрощенной исторической реальности, формирует псевдомифологию, культурными героями которой становятся монахиня Пелагея и детектив Фандорин, кочующие из романа в роман, т. е. обеспечивающие еще более высокий уровень серийности: все книжки Б. Акунина читаются как гипертекст — с любого места и в любом направлении, как хочет того читатель, скорее, потребитель. Литературный проект заменил писателя. Если и можно говорить о писателе в традиционном понимании, то здесь выделяются всего несколько фигур, возвышающихся над равниной и имеющих относительно широкую аудиторию, завоеванную еще в прошлые времена: В. Сорокин и В. Пелевин; А. Проханов; Л. Улицкая; В. Маканин… Список может быть продолжен в зависимости от индивидуальных пристрастий продолжающего. Аудитория А. Варламова, Д. Липскерова, П. Крусанова, интересных и ярких авторов, уже значительно меньше. Остальные писатели с трудом находят место в журналах со съежившимися тиражами, в издательствах, где их встречают, спрашивая о всевозможных грантах или об издании за свой счет. И их множество, и они все же издаются! Они очень разнообразны как с эстетической, так и с идеологической точки зрения. Назовем несколько имен, прекрасно понимая, что они мало что скажут. Михаил Холмогоров, опубликовавший в прошлом году большой серьезный роман «Жилец», с жанровой точки зрения восходящий к «Жизни Клима Самгина» и «Доктору Живаго»; Вера Галактионова, работающая на стыке реализма и модернизма, обладающая богатым стилевым арсеналом, часто отходящая от поэтики жизнеподобия; Вячеслав Дегтев, адепт русского национального сознания, жесткий реалист, критик негативных черт современности; Герман Садулаев, молодой военный романист; Станислав Фурта, утонченный прозаик, автор книги «Имена любви», обладающий богатой палитрой для того, чтобы говорить о не такой уж и новой теме, как любовь. Эти писательские имена, названные почти наугад, заслуживают самого пристального общественного внимания. Но только вот читателя эти авторы не находят! Читательская среда сократилась до каких-то минимальных величин. И все же книги выходят, журналы издаются, и круг писателей растет едва ли не с каждой новой журнальной книжкой (посмотреть хотя бы поквартальные обзоры библиографической службы «Континента»), однако их произведения не складываются в литературный процесс, художественные концепции мира и человека, в них содержащиеся, почти не вступают друг с другом в идеологическое и эстетическое взаимодействие. Может быть, что-то изменилось в самой природе литературы, в ее сущности, а наш исследовательский инструментарий пока не дает возможности обнаружить эти изменения? Современные литературоведы воспитаны на представлениях о литературе как саморазвивающейся динамической системе, основанной на творческом взаимодействии различных течений, направлений, эстетических систем, авторских художественных миров (Их теоретические основания отчетливо сформулированы в трудах московско-тартуской школы). Связи, притяжения или отталкивания, интенсивный диалог между ними и является первопричиной литературного развития. Той сферой, где сталкиваются противоположные художественные концепции бытия, становится читательское сознание, и критика артикулирует сложные и разнонаправленные процессы, идущие там. В результате диалога читателя, писателя и критика происходит приращение смыслового богатства текста, находящегося в поле зрения интерпретатора. Но что делать, если этого взаимодействия нет? Значит ли это, что развитие литературы подчиняется теперь каким-то другим закономерностям? Литература, как и любая система, если следовать выводам синергетики, испытывает на себе воздействие как обстоятельств причинно-следственного характера, так и случайных. В том случае, если система устойчива и стабильна, она подчинена причинно-следственным закономерностям и воздействие случайности на нее крайне маловероятно. Если же система находится в неравновесном состоянии, то роль причинно-следственных отношений снижается и, напротив, нарастает роль случайности, даже и совершенно ничтожной, но способной направить развитие в иную сторону или вообще заставить функционировать по-другому. В этот миг, в точке бифуркации, система оказывается как бы на распутье. Может быть, сейчас литература как саморазвивающаяся динамическая система и находится в точке бифуркации? Закономерности прошлого развития практически перестали определять ее нынешнее состояние. Еще несколько лет назад, привычно говоря об общественной значимости художественного слова, мы размышляли о перспективах его развития, полагая, что пучок возможностей, содержащийся тогда, и реализуется с той или иной степенью вероятности завтра. Эти возможности так или иначе были связаны с проблематикой и художественными формами ее выражения, со способностью ставить социально и философски значимые вопросы, отражать общественное сознание и формировать его. Теперь же мы видим, что тот потенциал оказался и нереализованными, и невостребованными. Увы, чтение перестало быть престижным занятием, во многом утрачен навык серьезного чтения, а семейное чтение почти ушло из бытового обихода. Слово писателя неразличимо в акустике современной культуры и заглушено голосом телеведущего или шутками мастеров эстрады. Книга перестала быть фактором общественной и частной жизни. В подобной ситуации наши былые представления о художественном тексте как смыслопорождающей структуре, принципиально неисчерпаемой, нуждаются в корректировке. Создаются предельно простые вещи, одноплановость которых становится их важнейшим потребительским качеством. Чем проще и понятнее, тем меньше усилий требует произведение от читателя. Чем проще коды вторичной дешифровки, если вновь вспомнить Ю. Лотмана, тем шире аудитория, которой доступен текст. Тем больше тираж. Тем выше прибыль. Да и читатель перестал рассматриваться как фигура, способная к сотворчеству, к обнаружению новых смыслов и обогащению произведения. Потребитель потребляет, но не производит. Нет, вероятно, и места для творческого взаимодействия между альтернативными художественными концепциями, напротив, один автор стремится не читать другого, дабы не нарушить чужим влиянием свой мир, тем более, если речь идет о раскрученном коммерческом проекте — в этом просто нет нужды, он герметичен и замкнут сам на себя. В ситуации начала ХХI века логика литературного развития подменилась логикой рынка, а литературный быт с его бесконечными большими и малыми презентациями, премиями и прочими рекламными акциями и вовсе утратил специфические элитарные формы. В этом, наверное, нет ничего катастрофического, во всяком случае, такова закономерность времени. В конце концов, текст тоже может (или должен даже?) быть товаром: «не продается вдохновенье, но можно рукопись продать». Ужасно другое: рыночные отношения, вытеснив собственно литературные, вытеснили и настоящую литературу. Сфабрикован новый тип писателя — производственника, и новый тип читателя, потребителя этой продукции. Читатель же, взыскующий прежней литературы, теперь на периферии, на задворках, его занятие чтением не престижно, неинтересны никому его интерпретации прочитанного, а уж тем более они не имеют общественной значимости. Изменились сами функции литературы: она стала формой досуга, делом сугубо частным и вполне факультативным. В таком же положении оказались писатели (и их огромное большинство), оттесненные со своими крохотными тиражами не просто на периферию, на самые задворки литературной жизни. В сущности, те немногие читатели, которые еще хотели бы читать, не могут сориентироваться на этой огромной равнине и найти своего писателя, а тем более вступить с ним публичный диалог, как это было еще совсем недавно, на рубеже 80 — 90-х годов. Голос критика, посредника в этом диалоге, почти неразличим. Опыт предшествующего литературного развития учил, что в литературе, как и в языке, нет ничего случайного, что закономерен любой текст. Но сейчас разнообразие литературы предстает именно как хаотическое нагромождение художественных явлений, случайных и необязательных. Полное отсутствие иерархии и соподчинения, потребности художника сориентироваться в литературном пространстве дополняет картину. Мы далеки от того, чтобы драматизировать нынешнюю ситуацию. В самом разнообразии литературы, не ставшей коммерческим проектом, содержатся большие возможности — и общественного, и художественного планов. Не вполне понятно только, какие из них реализуются. Но очевидно и другое: любая из литературных случайностей, маргинальных сегодня, завтра может определить характер литературного процесса. Какие из возможностей, существующих сейчас, реализуется завтра? Случайность или закономерность предопределит литературное будущее? Синергетика утверждает: случайность, которая потом сформирует свои, уже новые, закономерности системы. Вероятно, филология может увидеть иные пути и предопределенности. Хочется надеяться, что конференция хотя бы отчасти их прояснит.^ И. С. Скоропанова (Минск) КОНЦЕПТУАЛЬНАЯ МОДЕЛЬ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ КОНЦА ХХ — НАЧАЛА ХХI ВВ.Литература каждой эпохи обладает своим неповторимым лицом, каковым ее наделяют а) содержательно-эстетические параметры, отражающие использование нового литературного материала и новых способов его художественной интерпретации, а также характер взаимоотношений с традицией, б) вписанность в утвердившуюся (вариант: утверждающуюся) эпистему, обусловливающую мировоззренческую систему координат и воссоздаваемую картину мира, в) прагматическая установка, связанная с внедрением в общественное сознание определенных идеалов, ценностей, норм, призванных обеспечить сохранение и прогресс социума. Все три уровня находятся в отношениях релевантности, что позволяет рассматривать как единую социокультурную и эстетическую общность самые разнообразные произведения. Выявлению отличительных черт современной русской литературы может служить создание ее концептуальной модели как теоретического конструкта, парадигматически описывающего и характеризующего вышеуказанные уровни и раскрывающего существующие между ними связи. Рассмотрение содержательно-эстетических параметров русской литературы конца ХХ — начала ХХI вв. позволяет квалифицировать ее как итожащую, аналитическую, переориентирующую, предупреждающую при утверждении эстетического плюрализма в условиях свободы слова и ситуации постмодерна в культуре.^ Итожащий характер современной русской литературы выражается в появлении большого пласта произведений, в которых подводятся итоги советской, российской, мировой истории. Таковы «Дом, который построил Дед» Б. Васильева, «Москва ква-ква» В. Аксенова, «МСМХСIV» И. Бродского, «Век двадцать первый. Человечья особь…» Б. Кенжеева, «Флейта и прозаизмы», «Двери закрываются» В. Сосноры, «Всех ожидает одна ночь» М. Шишкина, «Голова Гоголя» А Королева, «До и во время», «Мне ли не пожалеть…» В. Шарова, «Ермо», «Желтый дом» Ю. Буйды и др. Импульсом для их создания послужили: провал Проекта Коммунизма, распад СССР, необходимость выбора дальнейшего пути, потребность осознать, в какой точке исторического развития находится человеческая цивилизация. Доминирует в произведениях этого типа разочарованность и критический пафос, так как жертвы истории неисчислимы, общество всеобщего благоденствия за века и тысячелетия так и не создано, прогресс породил свою зловещую тень — угрозу всеобщего уничтожения. На смену историческому оптимизму, господствовавшему в советской литературе, приходят исторический пессимизм либо исторический скептицизм, что проявляется в распространенности мотивов конца, гибели, рукотворного Апокалипсиса (исключения немногочисленны и, как правило, основаны на утопических постулатах). Легализуется утаивавшееся, осуществляется демифологизация прошлого*, прежде всего советско-российского, неотделимая от критики исторического насилия, осуждения тоталитаризма. Сам взгляд на историю утрачивает линейность, что сказывается в появлении альтернативной исторической прозы, романов-версий, образа «прошло-настояще-будущего» времени в произведениях постмодернистов. Рассматриваются факторы благоприятные и неблагоприятные для исторического процесса. Революции и контрреволюции квалифицируются как социальные катастрофы («Теория катастроф» Н. Исаева); более предпочтительным признается путь социальной эволюции («Гений местности» А. Королева). Вскрывается связь между господствующей в обществе идеологией (в широком смысле слова) и либидо социально-исторического процесса («До и во время» В. Шарова). При разработке исторических проектов предлагается учитывать национальную ментальность и фактор реального человека ну и, конечно, предапокалипсическую ситуацию нашего времени («Желтый дом» Ю. Буйды). Другой аспект русской литературы конца ХХ — начала ХХI вв. на уровне содержательно-эстетическом связан с художественным освоением постсоветской реальности, сопровождающимся прояснением сущности совершающихся в обществе процессов. Писатели воссоздают последствия распада СССР, начавшегося демонтажа тоталитарной системы и новые веянья в жизни России, как позитивные, так и негативные. К числу первых относятся: появление гражданских свобод и свободы совести, создание демократических институтов, раскрепощение жизни, легализация ранее запрещенных культурных ценностей, духовное воссоединение метрополии и эмиграции, расширение связей с миром, использование возможностей интернета. Об этом идет речь в произведениях А. Солженицына «На изломах», М. Арбатовой «Мобильные связи», Б. Ахмадулиной «Нечаяние: Дневник», Г. Сапгира «Жар-птица», З. Зиника «Встреча с оригиналом», А. Гостевой «Притон просветленных» и др. Отрицательно оцениваются формы борьбы за власть и передел собственности, криминализация и олигархизация страны, внедрение стандартов общества потребления, падение жизненного уровня, межнациональные конфликты, чему посвящены «Город Глупов в последнее десять лет» В. Пьецуха, «Смута» А. Зиновьева, «Золото гоблинов» Б. Кенжеева, «Whо by fire», «Generation ‘П’» В. Пелевина, «Время ночь», «Номер Один, или В садах других возможностей» Л. Петрушевской, «Хуррамабад» А. Волоса и др. книги. В повести В. Крупина «Прощай, Россия, встретимся в раю», поэме В. Корнилова «Рулетка», книге стихов С. Стратановского «Тьма дневная» возникает образ терзаемой корыстолюбцами России, проступает разочарование в характере реформации общества. Роман А. Проханова «Господин Гексоген» отражает начавшуюся борьбу с олигархами, идущую, однако, под знаком усиления позиций ФСБ и утверждения «мягкого» авторитаризма, следовательно, — частичного отката назад. М. Берг в книге «Письмо президенту» предупреждает в связи с этим об опасности реставрации старых порядков. В своей совокупности литература о современности свидетельствует: в результате «революции сверху» Россия освободилась от тоталитаризма, получила большой «глоток свободы», но в силу неуправляемого развития событий, цинизма «верхов» и пассивности «низов» подверглась разграблению и с трудом выходит из экономического кризиса и национальной депрессии, отдавшись в руки «государственников». Окончательно в своем историческом выборе она не определилась. Наконец, третий аспект содержательно-эстетического уровня русской литературы конца ХХ — начала ХХI вв. связан с футурологическим моделированием и предупреждением о потенциальных опасностях, угрожающих России и человечеству, если негативные тенденции настоящего получат свое полное развитие. Можно сказать, расцвет переживает жанр антиутопии, чаще предстающей как дистопия. Угрозе третьей мировой войны, изображению ее губительных последствий посвящены романы «Кысь» Т. Толстой, «Последняя башня Трои» З. Оскотского, антиутопические сцены в романе Л. Леонова «Пирамида». Как возможные причины всепланетарной катастрофы рассматриваются идеологическая расколотость мира, взаимная нетерпимость, претензии на гегемонизм. Литература осуждает национальный и групповой эгоизм, агрессивность, фанатизм, несущие Взрыв-Смерть. П. Крусанов в романе «Укус ангела» вскрывает опасность «эсхатологической активности» (Н. Бердяев) и последовательной реализации «русской идеи», так как ожидаемое «спасение» на самом деле приведет к гибели человечества. С другой стороны, как неприемлемая воспринимается глобализация в форме подчинения Западу и усвоения стандартов потребительско-технизированной цивилизации. Проецируя наметившуюся уже сегодня тенденцию в будущее, А. Зиновьев в романе «Глобальный человейник» дает сатирическое изображение Глобального Общества как социального сверхмонстра, навязавшего человечеству технократическую долларизованную цивилизацию примитивных человьёв. Как бесперспективное рассматривается механическое перенесение западного опыта на российскую почву. В. Тучков в рассказе «Остров свободы и счастья» повествует о провале попытки создать в Сибири русскую мини-Америку. Искусственные проекты неприложимы к жизни, настаивает писатель. В романе Е. Радова «Якутия» осмысляется перспектива возможного распада России. Подтолкнуть к этому могут несоблюдение прав национальных меньшинств, нарушение суверенитета автономий, рост национализма и расизма. Как противовес дезинтеграции рассматривается учет взаимных интересов, расширение русского сознания до российского. В романе «Суть» Е. Радов моделирует последствия реализации идей метафизического реализма: это всепланетарная катастрофа, превращение человечества в гомогенный «зельц». А. Волос в романе «Маскавская Мекка» прогнозирует упадок в обществе, лишенном свободы, и моральную деградацию олигархизировавшейся и криминализировавшейся государственной системы. Э. Лимонов в романе «316, пункт В», создавая антиутопию, осуждает государственную дискриминацию по возрастному признаку, приравнивая принудительную отправку на пенсию к поставленному на человеке кресту. Критически оценивается перспектива утверждения в России общества потребления, вытесняющего на задворки духовную жизнь. В антиутопиях, входящих в книгу В. Сорокина «Пир», прослеживаются негативные последствия воздействия на человека идеологии (индивид-жертва), масс-медиа (субъект-потребитель), техники (кибернетический субъект), генной инженерии (клон в форме человеческого существа). Автор стремится вызвать отталкивание от разлагающей души дискурсии, враждебной жизни, инициирующей «исчезновение» человека. В антиутопии «День опричника» В. Сорокин выступает против всевластия «чекизма» (В. Ерофеев), прослеживая до логического конца тенденцию, возникшую в путинскую эпоху. Будущее, таким образом, видится как преисполненное опасностей. В меру своих сил литература осуществляет «стратегию сдерживания» и снимает страх перед будущим использованием средств комического. Воплотить столь многоплановое содержание, причем многоракурсно, используя различные творческие методы, предлагая самые разнообразные художественные решения позволяет присущий русской литературе конца ХХ — начала ХХI вв. эстетический плюрализм. Доминируют в ней реализм, модернизм, постреализм, постмодернизм, пост-постреализм, пост-постмодернизм, представленные многочисленными течениями и творческими индивидуальностями. Реалистический принцип сгущенного жизнеподобия наиболее действенен при воссоздании новых жизненных реалий. В активе реализма — современный политический роман («Камикадзе», «Революция сейчас!», «mASIAFuker» И. Стогоff ’а, «Хуррамабад» А. Волоса, «Естественный отбор» А. Звягинцева и др.), сатирическая («Бухтины вологодские (завиральные)» В. Белова, «Член общества» С. Носова, «Испытание деньгами» М. Жванецкого и др.), психологическая («Кавказский пленный» В. Маканина, «Лох» А. Варламова, «Рахиль» А. Геласимова и др.), эротическая («Дорога в Рим» Н. Климонтовича, «День Божоле: Озорные рассказы» А. Стефановича и др.) проза, а также — социально-психологическая драма и комедия («Дранг нах вестен» М. Арбатовой, «Страсти на подмосковной даче» Л. Разумовской, «Дураков по росту строят» Н. Коляды и др.), лирико-публицистическая и лирическая поэзия («Стихи о первой чеченской кампании» М. Сухотина, «Рулетка» В. Корнилова, «Fifia» О. Чухонцева и др.). Достаточно характерной приметой современности является распространенность «жестокого» («Жизнеописание Хорька» П. Алешковского, «Вечная мерзлота» Н. Садур, «Мальчик со спичками» Е. Садур и др.) и «грязного» («Лучшая грудь победителя» Я. Могутина, «Больница» С. Купряшиной, «Низший пилотаж», «Срединный пилотаж», «Высший пилотаж» Б. Ширянова и др.) реализма, без прикрас (в том числе — в языке) живописующего непарадные стороны действительности. Широко представлен также фантастический и гротескный реализм, апробирующий, используя средства условности, различные социальные модели («Стражница» А. Курчаткина, «Большой футбол Господень» М. Чулаки, «День денег» А. Слаповского и др.). Современная модернистская литература на субъективной основе воссоздает реальность сознания и бессознательного, отражает поиски смысла существования (личного и всечеловеческого) в обращении к философским системам, сосредоточенным на сфере духа, либо — в выстраивании новых концептуальных моделей духовного бытия. Для модернистов-экзистенциалистов характерно восприятие жизни сквозь призму смерти и стремление вырваться из мира объективации в сферу трансценденции («Театральное» И. Бродского, «И рвота душная…» Н. Кононова и др.). Но для большинства авторов личного спасения недостаточно, они ищут его для всех и находят в различного рода метафизических утопиях. Активизируется «метафизический реализм», претендующий на постижение Высшей Реальности, стремящийся указать путь к бессмертию («Онлирия» А. Кима, «Здесь» Г. Айги, «Дикопись последнего времени» Е. Шварц и др.). Популярны восточные учения, ориентирующие на игнорирование земной действительности и отречение от своего земного «я» как иллюзорных и обещающие просветленным посмертное блаженство паранирваны («Блуждающее время», «Мир и хохот» Ю. Мамлеева, «Близнец» А. Кима, «Желтая стрела» В. Пелевина и др.). На основе метафизического идеализма создаются и новые грандиозные утопии. В «России Вечной» Ю. Мамлеев осуществляет синтез Веданты и «русской идеи», обосновывая бессмертие Космологической России, даже если земная погибнет. К. Кедров в «Инсайдауте. Новом Альмагесте» в духе метаметафоризма трансформирует идеи русского космизма и создает утопию нового — космического рождения человечества. Таков ответ модернизма на вызов времени. Более связана с реальностью неоавангардистская ветвь модернизма. Особенно продуктивна она в таких течениях, как неофутуризм («Флейта и прозаизмы» В. Сосноры, «Россия воскресе» А. Вознесенского), неопримитивизм («Новое Лианозово» Г. Сапгира, «Азбука абсурда» В. Николаева и др.), абсурдизм («Опять двадцать пять» Л. Петрушевской, «Следствие» С. Шуляка и др.). По-прежнему большое значение придается обновлению языка, образной системы («МКХ — мушиный след» Г. Сапгира, «Из минских заметок» Вс. Некрасова и др.). Резко возрастает в конце ХХ — начале ХХI вв. количество постмодернистских произведений, создаваемых посредством деконструкции культурного интертекста и практики нелинейного цитатного письма и характеризующихся плюрализмом культурных языков, стилей, методов, выходом за очерченные традицией границы. Постмодернизм имеет дело с реальностью знаков — религиозными, философскими, этическими, эстетическими, идеологическими системами, которыми руководствуются в своей жизни и деятельности люди, и, утверждая представление о множественности становящейся истины, подвергает деабсолютизации и релятивизации абсолютизированное, лишая его монополистско-гегемонистских притязаний. Такое течение постмодернизма, как соц-арт, осуществляет развенчание коммунистического метанарратива, занимавшего монопольное положение в советском обществе и формировавшего зомбированных людей («Изгнание бесов» А. Сергеева, «Голая пионерка» М. Кононова, «Омон Ра» В. Пелевина и др.). Принципы соц-арта используются и для профанации «перестроечных» и «постперестроечных» мифов и идеалов общества потребления («Иван Безуглов» Б. Кенжеева, «Пятая русская книга