А. Ю. МинаковМихаил Леонтьевич Магницкий: К вопросу о биографии и мировоззрениипредтечи русских православных консерваторов XIX векаИмя Михаила Леонтьевича Магницкого (1778 — 1844) порой недостаточно знакомо даже вузовским специалистам по истории России ХIХ в. Большинству из них известны большей частью лишь те непременные ярлыки, которыми снабжала в течение полутора столетий его имя историография — “крайний реакционер”, “дикий мракобес”, “разрушитель Казанского университета”... К примеру, А. А. и А. П. Чумиковы давали ему такую характеристику: “Магницкий, при всех своих дарованиях, был, без сомнения, не что иное, как обскурант и ретроград, и тем более упорным, что был прежде либерал, а потому, как все ренегаты, явился самым неукротимым “погасителем”, до того, что фамилия его обратилась еще при жизни в бранное слово; таковым пребудет она в России до тех пор, пока не заглохнет мысль и не умолкнет живое слово, будящие ее к развитию”1. Подобного рода ситуация была вызвана прежде всего резко негативной оценкой русского консерватизма в либеральной и марксистской историографии. Между тем консервативное направление в российской мысли было одним из важнейших и влиятельных, и без учета того, какую роль оно играло в политических и культурных процессах, невозможно полное и адекватное изучение русской истории ХIХ — начала ХХ в. Становление русского консерватизма, по оценке В.Я. Гросула, следует отнести к числу “слабо разработанных и довольно спорных проблем”2. М. Л. Магницкий же был одним из весьма ярких (до экстравагантности) и по–своему оригинальных деятелей русского политического консерватизма на этапе его зарождения. © Минаков Ю. А., 2001 Настоящая статья ставит своей целью воссоздать основные факты его политической биографии и осуществить предварительный анализ его взглядов в их относительной целостности, опираясь как на архивные документы, так и в основном на опубликованные до 1917 г. источники и исследования3. Михаил Леонтьевич Магницкий родился 23 апреля 1778 г. Он был правнуком Л.Ф. Магницкого, создателя знаменитого первого русского учебника “Арифметика…” (1703). Образование Михаил получил в благородном пансионе при Московском университете. Современники единодушно отмечали, что он был исключительно способным и умным учеником. Так, на доске почета, заведенной в пансионе в 1791 г., его имя было записано золотыми буквами третьим по счету, в то время как имя знаменитого поэта В. А. Жуковского значилось там же тринадцатым. За блестящие успехи в изучении наук Магницкий получил награду из рук поэта М. М. Хераскова. В любой компании Магницкий неизменно выделялся артистизмом и обаянием и вызывал симпатии у большинства окружающих, как “человек острого, высокого ума, с необыкновенно увлекательным даром слова”4. Он обладал привлекательной внешностью, светскими манерами, которые производили на всех, особенно женщин, сильное впечатление. Обучаясь в пансионе, Магницкий писал недурные стихи, чем даже обратил на себя внимание Н.М. Карамзина, который опубликовал некоторые из них в издаваемом им альманахе “Аониды”5. Свою карьеру Магницкий начал с воинской службы. Он поступил в гвардейский Преображенский полк и в течение короткого времени дослужился до капитана, после чего перешел в 1798 г. с военной службы на гражданскую в министерство иностранных дел, став служащим в русском посольстве в Вене. Так он оказался прикомандированным к фельдмаршалу А. В. Суворову для ведения его переписки. После кончины прославленного генералиссимуса Магницкий в 1801 г. был отправлен с русским послом в Париж. Впоследствии в записке о службе он писал об этом периоде своей жизни следующее: ”Находился секретарем посольства в Париже и в продолжении двух лет заведовал всеми делами посольства”6. Там он провел два года, занимаясь разменом пленных, составлением дипломатических бумаг в канцелярии посольства. Магницкий обращает на себя внимание Наполеона, который в то время был первым консулом Французской республики, и его супруги Жозефины, причем Бонапарт предсказывал Магницкому блестящее будущее на родине. В Париже его называли “русским львом”. По возвращении из-за границы в Петербург Магницкий поступил на службу начальником экспедиции департамента министерства внутренних дел, где сблизился с М. М. Сперанским. Магницкий быстро стал своим человеком в доме реформатора. Это объяснялось прежде всего идейной близостью молодых людей, которые были убежденными либералами-западниками. В 1803 г. Магницкий вернулся из Парижа “с проектом конституции и запискою о легком способе ввести ее”. Проект был представлен Александру I, который по этому поводу “приказал сказать ... что его (Магницкого. — А. М.) не забудет”7. Про Магницкого также рассказывали, что в молодости он носил вместо трости якобинскую дубинку с серебряной бляхой, на которой красовалась надпись по-французски: “droits de l`homme” (права человека. — А. М.)8. Известно также, что в 1810 г. он был введен Сперанским в масонскую ложу “Полярная звезда”9. Особый характер их отношений злые языки объясняли не только общностью убеждений и масонской солидарностью, но и тем, что “Сперанский был в тесной дружбе с Магницким и, как полагают, в связях с его женою”10. В 1804 г. Магницкий был послан с секретным поручением Александром I в Псков для ревизии губернии. В итоге, по донесению Магницкого, псковский губернатор был смещен за “лихоимство”11. На служебной карьере Магницкого в особенности сказалась инспекционная поездка “для вскрытия заговора” в польско-литовский Виленский край, в то время сравнительно недавно присоединенный к Российской империи в результате раздела Речи Посполитой, где он проверял работу учебных заведений. В результате либеральной политики в национальном вопросе польские националисты, пользующиеся покровительством А. Чарторыйского, занимавшего тогда посты министра иностранных дел и одновременно попечителя Виленского учебного округа, вели дело к максимальному ограничению русского имперского влияния и всемерному насаждению в крае польских и католических начал. Магницкий, не убоявшись личного друга царя Чарторыйского, сделал вывод о том, что в Виленском университете возник “заговор, в пользу французов сделанный”12 и он представляет собой не что иное, как “гнездо будущих возмущений”13. Однако никаких выводов из этого донесения правительством сделано не было, лишь Чарторыйский как попечитель Виленского учебного округа отделался выговором, а сам Магницкий получил орден св. Анны 2-й степени, причем в рескрипте, сопровождавшем эту награду не было указано, за что ее дают14. Это событие произошло в 1805 г. И с этого момента Магницкий в течение пяти лет вынужден был выполнять черновую канцелярскую работу. Но в 1810 г. хитрый и памятливый Александр I, совершенно неожиданно для многих приблизил его к себе в качестве статс-секретаря департамента законов в Государственном совете с пожалованием в действительные тайные советники. Вероятно, это произошло и вследствие “дружеской связи” Магницкого со Сперанским15. Он начал выполнять все военные дела “в высшем их отношении”, составлять инструкции командующим русскими армиями. Кроме того, император дал ему “поручение образовать устройство Министерства Военного и полиции”16. Магницкий возглавил комиссию для составления уставов и уложений для всех подразделений военного министерства, т. е. выступил в роли военного законодателя. Работа велась им совместно с М. Б. Барклаем-де-Толли. Уставы определяли всю жизнь армии, поэтому можно утверждать, что Александр I поручил ему одно из самых важных дел, какое только мог получить высокопоставленный чиновник перед грандиозной схваткой Российской империи с одним из самых удачливых в мировой истории полководцев — Наполеоном17. Магницкий смог за несколько месяцев составить все необходимые уставы и подать их на высочайшее рассмотрение. Однако 17 марта 1812 г. Магницкий был объявлен государственным преступником и отправлен в изгнание. Причиной этому явилось падение его либерального покровителя и друга М. М. Сперанского, при котором он одно время состоял своего рода “правой рукой” и “ревностным исполнителем его планов”18. Сперанский был обвинен в “намерении ниспровергнуть существующий порядок”, в “преступных сношениях с французским правительством” и сослан в Нижний Новгород. Магницкий же был отправлен в Вологду. Вологодскому губернатору было предписано оказывать сосланному “всякую пристойность по чину”, но вместе с тем принять строгие меры для наблюдения за ним, т.е. доносить министру полиции обо всем “замечательном на счет изгнанника” и о всех лицах, с которыми он будет иметь знакомство. Письма Магницкого, а также те, которые будут приходить к нему, приказывалось представлять в подлиннике тому же министру для доклада императору19. Многое пришлось пережить Магницкому в Вологде. На улицах на него указывали пальцем, дети кричали вслед:”изменник!” Проходу не было не только его семейству, но и слугам. Акушер отказывался приезжать к его беременной жене. В лавках ему продавали товары по ценам, завышенным в сравнении с обычными, в пять раз. За снимаемый семейством Магницких дом, вместо обычных трехсот рублей, пришлось платить тысячу рублей в год. Они были вынуждены продавать всё, что у них было, вплоть до платья. После взятия французами Москвы купцы из мясных рядов решили убить Магницкого. В своих показаниях Александру I он с ужасом вспоминал: “В течение нескольких месяцев, — каждую ночь, с больною беременною женою и малолетним сыном ожидал я нападения пьяной черни”20. Вологодский губернатор пытался заставить слуг Магницкого доносить на него, запугивал тех, кто готов был познакомиться с ним, ссылкой в Сибирь, распространял слухи, что изгнанник ходит гулять с женою за город якобы для того, чтобы взбунтовать окрестных крестьян, которым он говорит, что пострадал “за них”21. Четыре года провел Магницкий в Вологде под строгим надзором полиции. Все это время он был “весьма сдержан в своем поведении и переписке”22, несмотря на то, что, по его позднейшим воспоминаниям, “жена его, от жестокого климата, потеряла здоровье, а дочь умерла”23. Магницкий избегал обращаться к местным врачам, поскольку те, по его словам, были “опаснее самих болезней”24. Магницкий начал бороться за свое освобождение уже в первый год ссылки. 17 декабря 1812 г. датировано его письмо Александру I, в котором он “приносит благодарность за воспоминания о его просьбе и за доставление средства к оправданию”25. Следующее письмо императору он отправляет из Вологды 30 июня 1814 г. В нем в свойственной ему витиеватой манере он пишет о том, что не может “видеть себя поверженным в политический гроб позорной ссылки”26 и взывает к милосердию императора: “Третий уже год претерпеваю я, с злополучным семейством моим ужаснейшее наказание, какое может постигнуть человека, в образованном обществе живущего: лишение чести, личной свободы и последнего куска хлеба, без суда, без объявления преступления и невинно”27. Письма Магницкого в конце концов достигли цели. В августе 1816 г. Магницкий указом императора получил назначение на должность воронежского вице-губернатора. Этому предшествовала его встреча с всесильным А.А. Аракчеевым, но не следует думать, что речь шла о заурядном протекционизме со стороны одного из “столпов реакции”. Ведь одновременно с Магницким обратился к Аракчееву с просьбой походатайствовать за него перед императором Александром и Сперанский, который в результате был назначен пензенским гражданским губернатором. Одновременное возвращение к государственной деятельности Сперанского и Магницкого произвело сильное впечатление на русское общество. Один из современников по этому поводу писал: “Случай сей произвел почти такое же волнение в умах, как и бегство Наполеона с острова Эльбы”28. После появления указа между Магницким и Аракчеевым завязалась деловая переписка. В письме от 6 сентября 1816 г. из Вологды с выражением благодарности за “реабилитацию” Магницкий пишет: ”Я прошу позволения вашего, Милостивый Государь, и впредь обременять, иногда, ваше сиятельство моими письмами по самонужнейшим предметам”29. Благодарность была принята. В ответном письме от 25 сентября 1916 г. Аракчеев заявлял: ”Благодарность, которую вашему Превосходительству угодно было изъяснить на мой щет в письме из вологды (сохраняем орфографию оригинала. — А. М.) от 6-го сентября, принадлежит непосредственно всемилостивейшему нашему Государю, я был только готовый исполнитель воли Его величества”. Далее Аракчеев писал: “Мне приятно будет, ежели вы иногда почтите меня своими письмами; но я желал бы, чтобы дела по службе не были их целью. Сей род писем часто бывает причиною неприятных впечатлений в начальстве, мимо которого идут оне; потому я стараюсь избегать их”30. Просьба эта выглядела странно, поскольку одной из причин назначения Магницкого было то, что Александр I дал ему “важные и доверенные поручения, для поверки или обнаружения дел бывшего в то время там губернатора” (М. И. Бравина. — А. М.)31 и не писать об этом Магницкий не мог в принципе. Находясь на посту вице-губернатора, Магницкий смог раскрыть значительные злоупотребления воронежских властей. К примеру, он доказал императору, что “под именем земской повинности, в продолжение трех лет совершенно ограблена губерния на несколько миллионов, которые следует взыскать с виновных”32. Из Воронежа в июне 1817 г. Магницкий был перемещен на должность гражданского губернатора в Симбирск. Именно в Симбирске впервые Магницкий предстал русскому обществу в качестве “мракобеса” и реакционера. Так, он открыл в Симбирске отделение Библейского общества и, по свидетельству Н. И. Греча, “стал жечь на площади сочинения Вольтера и других подобных писателей XVIII века”33. Подобные меры обеспечили Магницкому покровительство со стороны влиятельнейшего в те годы министра духовных дел и народного просвещения А. Н. Голицына. Но осуществлением над либеральной литературой аутодафе деятельность Магницкого на новом поприще отнюдь не ограничивалась. В Симбирске он смог также приобрести репутацию “ловкого, распорядительного и энергичного администратора”34, ведущего активную борьбу с разного рода злоупотреблениями и преступлениями, деятельно и энергично защищавшего местных крестьян от насилия и злоупотреблений помещиков. Сохранился его колоритный рассказ о первых днях на посту гражданского губернатора35. Первый служебный день в новом качестве Магницкий начал с приема местных чиновников. По его словам, он “увидел такую коллекцию, какой сроду не видывал: точно четвероногие стали на задние лапы и надели ошейники... На всех лицах были видны пошлость и страх”. Магницкий знал, с каким окружением ему придется в ближайшее время иметь дело, а потому его первая речь носила весьма оригинальный и явно приноровленный к специфическим особенностям собравшейся публики характер: “Господа, строгим к вам быть нельзя, — обратился к чиновникам Магницкий, — и не буду убеждать вас не брать взяток, потому что это противно вашей натуре, но скажу вам одно: берите, но не дерите”. Сразу же после этой примечательной речи, воспринятой чиновной братией с глубочайшим удовлетворением, к нему на прием пришел некий богатый и влиятельный купец-татарин Ахмет Аксенов, который ранее к прежним губернаторам свободно входил без доклада. Без обиняков Аксенов выложил на стол Магницкому небольшой узелок: “Это на поклон вашему превосходительству маленький подарок, всего двадцать тысяч. Будешь милостив, каждый год буду приносить по пяти тысяч. Ты небогат, жалованье небольшое, а расходы велики; прими, не побрезгуй малым приношением”, — заявил купчина. Магницкий, вспыхнув, сказал, что взяток не берет, и выгнал Аксенова из кабинета. Деньги были отданы им в Приказ Общественного Призрения на содержание немощных и сирот. Затем в доме Аксенова был произведен обыск, в ходе которого было обнаружено 300 тысяч фальшивых ассигнаций — сумма по тем временам огромная. Правда, печатного станка обнаружить не удалось, поскольку один из чиновников уведомил Аксенова о предстоявшем обыске и получил за извещение сто рублей. При обыске в тюфяке была также найдена секретная переписка татарина с высокопоставленными сановниками из Петербурга и Москвы, которые благодарили купца за присылку денег и обещали за то “всегдашнее покровительство”. Всю эту переписку Магницкий представил министру внутренних дел, чем, естественно, нажил себе немало врагов. Попав в тюрьму, Аксенов писал жалобы, где, между прочим, утверждал, что его разоблачитель “хуже сатаны”, и уверял, что он “человек самый опасный, замышляющий зло против целой России”. “Дворянство видело во мне... — вспоминал впоследствии Магницкий, — предателя собственного моего сословия, из преданности к правительству; весь многочисленный класс подьячих и лихоимцев — опасного и смелого обличителя; получестные их покровители — человека жестокого и злонамеренного”36. “С радости” по поводу его удаления с поста губернатора “было выпито все шампанское в Симбирске, так что на другой день ... отъезда не осталось ни одной бутылки”37. В 1819 г. Магницкий получил от Александра I предложение стать членом Главного правления училищ, созданного при министерстве духовных дел и народного просвещения, и осуществить проверку деятельности Казанского университета, который находился недалеко от Симбирска. Тем самым ему предстояло сыграть одну из ключевых ролей в ощутимо наметившемся консервативном повороте в политике Российской империи первой половины 20-х гг. ХIХ в. Он во многом был вызван причинами, которые носили не только специфически российский характер. Потрясения первых десятилетий XIX в., крушение казавшегося незыблемым феодально-монархического миропорядка вызвали к жизни волну мистических умонастроений, которые на политическом уровне нашли свое отражение в акте Священного союза. Этот акт, по словам историка русской науки и просвещения М. И. Сухомлинова, “послужил основанием для реформы народного просвещения в России: то, что в акте выражено общими чертами в нескольких словах, разрослось в целую систему в понятиях и действиях...”38. В 1817 г. министерство народного просвещения было соединено со Святейшим Синодом. Новое учреждение возглавил князь А. Н. Голицын. Его ближайшими сотрудниками стали лица, решительно осуждавшие систему народного просвещения, созданную либералами-реформаторами первой половины царствования Александра I. В правительственном либерализме той эпохи, в “слепом доверии” к просветительским идеям XVIII в. они видели источник политических потрясений и религиозных смут. Поскольку российские университеты в начале царствования Александра I были устроены по образцу германских, в которых особенно вольно чувствовали себя либералы, это вызвало резкую негативную реакцию части русских консерваторов, для которых идеалом стали французские университеты дореволюционного периода с их строгой религиозной дисциплиной. Во втором десятилетии ХIХ в. в немецких университетах началось мощное либерально-конституционное, по сути же — революционное движение, что привело к существенному ограничению их автономии со стороны правительственных органов. В России внимательно следили за происходившим в Германии, а в правительственных кругах стали не без известных оснований считать немецкие университеты очагами революции. Причины быстро распространявшихся, как лесной пожар, либеральных, атеистических и революционных идей Магницкий усматривал в почти открытой их проповеди с университетских кафедр и со страниц университетских пособий. “Правительство наказывает молодых людей за то, что они выучились тому, чему их так усердно учили, — говорил он. — В самом деле, не преподается ли открыто, что Французская революция была благодетельным явлением”39. В России западноевропейский опыт, считал Магницкий, может оказаться особенно опасным. “ Мы заимствовали просвещение от земель иностранных, не приспособив его к нашему положению (не обрусив), и сверх того в самую неблагоприятную минуту, в XVII-м и начале XVIII-го столетия, т. е. во время опасной его заразы, — писал он. — Мы пересадили ядовитое растение сие в наш холод, где оно вредит медленно, ибо растет худо. По счастью, равнодушие к нему управляющих и национальная лень наших ученых остановили его на одной точке”40. Магницкий в данном случае разделял убеждения, характерные для консервативной мысли того времени. К примеру, известный западноевропейский консерватор Жозеф де Местр, живший в России с 1803 по 1817 г., так описывал состояние дел в российском образовании того времени: “Это единственная страна во вселенной, где не интересуются верой у воспитателей юношества... Гимназии и провинциальные универсальные университеты суть истинные клоаки, откуда выходят бешеные враги всякой морали, всякой веры и всякого чинопочитания. Я знал людей, поставленных обучать юношество (и какое!), которых наши предки просто повесили бы, да и мы сами, при всем теперешнем слабоволии и безразличии, с позором изгнали бы... Сюда являются часто не просто посредственности, но развращенные и даже бесчестные, дабы продать свою ложную науку за деньги. Особенно сегодня на Россию набегает сия пена, которую политические бури гонят из других стран. Сии перебежчики приносят с собою лишь наглость и пороки”41. Выход для России виделся Магницкому в том, чтобы поставить систему образования таким образом, чтобы она соответствовала национальным особенностям. “Россия имеет особенный характер, — утверждал он. — Следовательно, и просвещение ее должно быть соображено с сими отличительными ее свойствами; ибо иначе всякое его противодействие непременно произведет вредное потрясение, сперва нравственное, потом гражданское и наконец политическое”42. Под давлением консервативных кругов в 1817 г. был поставлен вопрос о ликвидации практически всех университетов. Закрывать их все же не стали, но решили их серьезно реорганизовать, в духе идей Священного Союза. “Постоянною темою совещаний главного правления училищ было водворение в общественном воспитании начала веры и монархизма, торжество Откровения и покорности властям над порывами разума и воли, предоставленных самим себе и неподчиненных никакому авторитету, — писал историк русской науки и просвещения М. И. Сухомлинов. — Соединение веры и знания провозглашено было целью умственного развития, но под соединением понимали не равноправный союз двух начал, а полное господство одного над другим. Отвергая свободу научного исследования и увлекаясь крайнею нетерпимостью, отрицали построение науки на независимых основаниях и научный элемент даже в сфере богословия считали несовместным с идеею чистой, неиспытующей веры”43. Магницкий же шел дальше всех и был убежден в том, что вообще необходимо “создать новую науку и новое искусство, вполне проникнутые духом Христовым, взамен ложной науки, возникшей под влиянием язычества и безверия”44. Первый удар консерваторов обрушился на Казанский университет в 1819 г., вследствие полученных А. Н. Голицыным донесений “о крайне запущенном состоянии” этого учебного заведения. Опираясь на эти сведения, министр просвещения поручил Магницкому провести тщательнейшую ревизию университета. Причем, как утверждал сам Магницкий, идея “уничтожения” университета изначально принадлежала Голицыну45. Чиновник голицынского министерства В. И. Панаев писал в своих воспоминаниях, что Магницкий “сам напросился на это поручение”, так как ему “легко было, по близкому расстоянию Симбирска от Казани, уверить князя, что он хорошо знает, в каком жалком (будто бы) положении находится университет, ему нужно было безотлагательно блеснуть перед соседним, не любившим его, Симбирском, таким важным поручением, таким доверием правительства и в то же время иметь случай показать перед новым начальством и государем ревность свою, особливо в религиозном отношении”46. По возвращении в Петербург Магницкий представил подробное донесение о состоянии осмотренного им университета Александру I. При этом он, согласно его воспоминаниям, “имел счастие при изъяснении Императора рыдать в объятиях сего ангела Божия и вышел из кабинета его как бы никогда не страдавшим”47. При осмотре Казанского университета Магницкий был поражен тем, что обнаружил в числе его почетных членов аббата Грегоара, одного из радикальных членов Парижского Конвента, подписавшего смертный приговор Людовику XVI. В самой Франции Грегоар числился среди цареубийц, которые не допускались в царствование Бурбонов ни к каким должностям. Магницкий вспоминал: “В бумагах университета я нашел письмо Грегоара, в котором он благодарит университет за избрание и посылает для его библиотеки все свои сочинения, а в них на первой странице красуется его знаменитая речь о свойствах царей. Цари, говорит Грегоар, в человечестве то же, что чудовища в физическом мире”48. Помимо этого вопиющего, с точки зрения консерваторов, факта, Магницкий обнаружил, что хозяйственные дела университета оказались запущенными до последней степени. “Университетские дома пришли в упадок, хотя и отпущена была при прежних министрах значительная сумма для поддержания их в надлежащем виде. Учащиеся чрезмерно стеснены в помещении и даже слушают лекции в спальнях”, — писал он в своем донесении49. Большая часть профессоров, по словам Магницкого, не пользовалась уважением студентов. На заседаниях университетского Совета ссоры между различными профессорскими “партиями” доходили до того, что “прохожие, слыша споры и крики профессоров, останавливались толпами под окнами Совета”50. Был Магницкий недоволен и моральным обликом части профессуры и студентов. В собранном им “досье” имелись сведения о том, что некоторые из профессоров “напивались вместе со студентами, держали распутных женщин, ездили на казенных экипажах в непотребные дома и давали в комнатах своих лекции”. Некий адъюнкт, “давая лекции на дому ... вводил непристойные рассказы и часто оканчивал свои уроки тем, что студенты напивались с ним допьяна”51. А один из студентов “в трактире задолжал 35 р. 30 к., отдал в задаток золотое кольцо и велел за собою идти служителю трактира, мещанину Петру Евсееву для получения денег, коих не только не отдал на квартире своей, но раздев Евсеева, отнял у него собственных его денег 30 р. и свое кольцо, бил плетью и остриг ему волосы”52. Ко всему прочему ревизор нашел на кафедрах университета “господство опасного духа свободомыслия”, систему “непростительно снисходительных для студентов экзаменов”, а также “вольнодумство, разврат и буйство в студенческих кружках и деморализацию профессоров как в общественной их деятельности, так и в частной жизни”53. Кафедра богословия в Казанском университете отсутствовала, что, с его точки зрения, было непростительно. По итогам ревизии Магницкий заключил, что Казанский университет “по непреложной справедливости и по всей строгости прав подлежит уничтожению”54, т. е. предложил закрыть его. Он даже предложил “торжественно разрушить самое здание университета”55. Правительство, однако, не согласилось со столь радикальной мерой, а ограничилось частичным преобразованием университета. Для этого Магницкий в июне 1819 г. был назначен попечителем Казанского учебного округа и получил инструкцию, которая предписывала ему ввести в университете преподавание “богопознания и христианского учения, определив для этого наставника из духовных”, уволить некоторых профессоров от занимаемых должностей и т. д.56 Им были уволены одиннадцать профессоров (из общего числа в двадцать пять человек!). Свои действия Магницкий объяснял следующим образом: “одни (профессора. — А. М.) были заражены атеистическими и лжелиберальными теориями и искусно передавали их студентам при удобном случае; другие не имели враждебных намерений против веры и правительства, но действовали в том же смысле из тщеславия, почитая, что быть человеком вполне православным и монархическим — значит быть отсталым. Наконец, все они были не труженики науки, а торгаши ею”57. В дальнейшем почти все профессора и преподаватели были обязаны своим назначением Магницкому. Затем началась ревизия университетской библиотеки. В ней было уничтожено все, что, по мнению Магницкого, проникнуто “вредным направлением”. В первую очередь он торжественно сжег на университетском дворе книги аббата Грегоара. И эти, и последующие мероприятия Магницкого преследовали одну цель — пересоздать русские университеты и всю систему общественного воспитания в России в консервативном духе. Принципы, на которых должна была осуществиться эта радикальная реформа, были изложены Магницким в инструкции директору Казанского университета от 17 января 1820 г. Она определяла дух и направление, которому обязаны были следовать в преподавании различных дисциплин ученые университета и по своей форме представляла своего рода синтез бюрократического документа и религиозно-философского трактата. Главной целью университетского образования инструкция58 объявляла воспитание “верных сынов Православной Церкви, верных подданных Государю, добрых и полезных граждан Отечеству”. Для этого, в первую очередь, требовалось сформировать в студентах “первую добродетель гражданина”: покорность и послушание. Студенты обязаны были ежедневно “отправлять” в положенное время должные молитвы и в присутствии инспектора, а в воскресные дни и в дни церковных праздников ходить с инспектором к Божественной литургии, приучаться “к делам милосердия небольшими, по состоянию каждого милостынями, посещением больных товарищей в праздничные дни, и тому подобного”. Причем студенты, “отличающиеся Христианскими добродетелями”, должны были предпочитаться всем прочим и руководство университета обязано было принять их “под особенное покровительство по службе и доставить им все возможные по оной преимущества”. Директор университета обязан был наблюдать, чтобы студенты “постоянно видели вокруг себя примеры строжайшего чинопочитания со стороны учителей и надзирателей”. Он должен был “иметь достовернейшие сведения о духе университетских преподавателей, часто присутствовать на их лекциях, по временам рассматривать тетради студентов, наблюдать, чтобы не прошло что-нибудь вредное в цензуре”, чтобы “дух вольнодумства ни открыто, ни скрытно не мог ослаблять учение церкви в преподавании наук философских, исторических или литературы”. Ему вменялось в обязанность “выбор честных и богобоязненных надзирателей”, а также “сообщение с полициею для узнания поведения их вне университета, запрещение вредных чтений и разговоров”, а также “предупреждение всех тех пороков, коим подвергается юношество в публичном воспитании”. В основе преподавания всех наук “должен быть один дух Святого Евангелия”. В университете вводилось богословское отделение, профессор которого обязан был преподавать библейскую и церковную историю. В преподавании философии основополагающим становился следующий принцип: “всё то, что не согласно с разумом Священного Писания, есть заблуждение и ложь, и без всякой пощады должно быть отвергаемо ... только те теории философские основательны и справедливы, кои могут быть соглашаемы с учением Евангельским: ибо истина едина, а бесчисленны заблуждения”. Основанием философии должны служить послания апостола Павла к колоссянам и к Тимофею, в которых призывалось уклоняться от “басен”, “скверных суесловий”, “словопрений лжеименного разума” и “учений бесовских”. Начала политических наук преподаватели должны извлекать из Моисея, Давида, Соломона, отчасти из Платона и Аристотеля, “с отвращением указывая на правила Махиавеля и Гоба (Макиавелли и Гоббса. — А. М.)”, в силу безнравственности последних. Преподавание политического права должно было показать, что “правление Монархическое есть древнейшее и установлено самим Богом, что священная власть Монархов в законном наследии и в тех пределах, кои возрасту и духу каждого народа свойственны, нисходит от Бога, и законодательство, в сем порядке установляемое, есть выражение воли Вышнего”. Профессора физики, естественной истории и астрономии, согласно инструкции, обязаны “указать на премудрость Божию и ограниченность наших чувств и орудий для познания непрестанно окружающих нас чудес”, а также показать, что “обширное царство природы, как ни представляется оно, премудро и в своем целом для нас непостижимо, есть только слабый отпечаток того высшего порядка, которому, после кратковременной жизни, мы предопределены”, указать “на тверди небесной пламенными буквами начертанную премудрость Творца и дивные законы тел небесных, откровенные роду человеческому в отдаленнейшей древности”. Студенты медицинского факультета должны были быть предостережены своими профессорами от ослепления, “которому многие из знатнейших Медиков подверглись, от удивления превосходству органов и законов животного тела нашего, впадая в гибельный материализм”. Им должно быть внушено, что “Святое Писание нераздельно полагает искусство врачевания, без духа Христианской любви и милосердия, есть ремесло, само по себе, особливо, когда отправляется для одной корысти, ... низкое”. В лекциях по словесности на первом плане должны быть Библия, разбор “красот языка Славянского”, а также “образцовых творений” Ломоносова, Державина, Богдановича и Хемницера с тем, чтобы отвергать всё, что “введено в язык произволом и смелостью”, как “неклассическое и недостойное подражания”. В курсе древних языков необходимо знакомить слушателей преимущественно с творениями христианских писателей: святых Иоанна Златоуста, Григория Назианзина, Василия и Афанасия Великих. При изложении арабской и персидской литературы преподаватель не должен “вдаваться излишне во все, что собственно принадлежит к их религии, к преданиям Магомета и первых учеников его”, а должен “ограничиться преподаванием языков арабского и персидского в том единственно отношении, в котором они по торговым и политическим связям для России могут быть полезны”. В курсе истории профессор обязан прежде всего проследить роль христианства и христианской церкви, показать что “Отечество наше в истинном просвещении упредило многие современные государства», и доказать «сие распоряжениями по части учебной и духовной Владимира Мономаха”. Кроме того, он должен “распространиться о славе, которою Отечество наше обязано Августейшему дому Романовых, о добродетелях и патриотизме его родоначальника и достопримечательных происшествиях настоящего царствования”. Почти все основные принципы и положения инструкции Магницкого сознательно и целенаправленно перечеркивали сравнительно либеральный университетский устав 1804 г., обеспечивавший автономию высших учебных заведений и соответственно относительную свободу преподавания и научных исследований. Но изложенными в записке принципами дело не ограничилось. На практике Магницкий и его последователи пошли еще дальше. В феврале 1823 г. попечитель Казанского учебного округа обратился с официальной запиской к министру духовных дел и народного пр