Мольер, “Скупой”. А.Н. Островский, “Гроза” Содержание1 Александр Николаевич Островский2 Драма “Гроза”Из творческой истории “Грозы”Конфликт и расстановка действующих лиц в “Грозе”О народных устоях характера КатериныСущность трагедии Катерины“Гроза” в оценке Добролюбова.3 Жан Батист Поклен Мольер4 Комедия “Скупой”5 Список литературы: Александр Николаевич ОстровскийА.Н. Островский родился 31.3(12.4).1823 в Москве, в семье чиновника-юриста, мать родом из низшего духовенства. Детство и раннюю юность провел в Замоскворечье. Учился он в 1-й Московской гимназии. По настоянию отца он поступил на юридический факультет Московского университета в 1835 году. Среди профессоров были блестящие, прогрессивные ученые, друзья Герцена и Белинского. Юноша жадно слушал их вдохновенные слова о борьбе с неправдой и злом, о сочувствии “всему человеческому”, о свободе как о цели общественного развития. Но, чем ближе знакомился он с законодательством и судопроизводством, тем менее нравилась ему карьера юриста, и, не имея склонности к юридической карьере, Островский оставил университет при переходе на 3-й курс. Неодолимо влекло к себе Островского искусство. Вместе с товарищами старался он не пропускать ни одного интересного спектакля, много читал и спорил о литературе, страстно полюбил музыку. В тоже время он сам пробовал писать стихи и рассказы. Уже с тех пор – и на всю жизнь – высшим авторитетом в искусстве для него стал Белинский.В 1843 году Островский поступил писцом в Московский совестный суд, откуда в 1845 году перевелся в канцелярию Московского коммерческого суда. Служба не увлекала Островского, но она оказала неоценимую пользу будущему драматургу, доставив богатый материал для его первых подразделений. Островский с ранних лет увлекался художественной литературой, интересовался театром. Еще гимназистом он начал посещать московский Малый театр, где восхищался игрой М.С. Щепкина и П.С. Мочалова. Большое влияние на формирование мировоззрения молодого Островского оказали статья В.Г. Белинского и А.И. Герцена.Уже в своих первых произведениях Островский показал себя последователем “гоголевского направления” в русской литературе, сторонником школы критического реализма. Свою приверженность к идейному реалистическому искусству, стремление следовать заветам В.Г. Белинского Островский выразил и в литературных критических статьях этого периода, в которых он утверждал, что особенностью русской литературы является ее “обличительный характер”. Появления лучших пьес Островского было общественным событием, привлекавшим к себе внимание передовых кругов и вызывавших негодование в лагере реакции.Первые литературные опыты Островского в прозе отмечены влиянием натуральной школы (“Записки замоскворецкого жителя”, 1847). В том же году в “Московском городском листке” было опубликовано его первое драматическое произведение – “Картина семейного счастья” (в позднейших публикациях – “Семейная картина”). Литературная известность Островского принесла опубликованная в 1850 году комедия “Свои люди – сочтемся”. Еще до публикации она стала популярной. Комедия была запрещена к представлению на сцене (впервые поставлена в 1861 году), а автор, по личному распоряжению Николая I, отдан под надзор полиции.Ему предложили покинуть службу. Еще ранее цензура запретила “Картину семейного счастья” и сделанный Островским перевод комедии В. Шекспира “Усмирение своенравной” (1850).В начале 50-х годов, в годы усиливавшейся правительственной реакции, произошло кратковременное сближение Островского с “молодой редакцией” реакционно-славянофильского журнала “Москвитянин”, члены которой стремились представить драматурга певцом “самобытного русского купечества и его домостроевских устоев”. В произведениях, созданных в это время (“Не в свои сани не садись”, 1853, “Бедность не порок”, 1854, “Не так живи, как хочется”, 1855) отразился временный отказ Островского от последовательного и непримиримого осуждения действительности. Однако он быстро освободился от влияния реакционных славянофильских идей. В решительном и окончательном возвращении драматурга на путь критического реализма большую роль сыграла революционно-демократическая критика, выступившая с гневной отповедью либерально-консервативным “поклонникам”.Новый этап в творчестве Островского связан с эпохой общественного подъема конца 50-х-начала 60-х годов, с возникновением революционной ситуации в России. Островский сближается с революционно-демократическим лагерем. С 1857 года он почти все свои пьесы печатает в “Современнике”, а после его закрытия переходит в “Отечественные записки”, издававшиеся Н.А. Некрасовым и М.Е. Салтыковым-Щедриным. На развитие творчества Островского оказали сильнейшее влияние статьи Н.Г. Чернышевского, а позднее Н.А. Добролюбова, творчество Н.А. Некрасова и М.Е. Салтыкова-Щедрина.Наряду с купеческой тематикой Островский обращается к изображению чиновничества и дворянства (“Доходное место”, 1857, “Воспитанница”, 1859). В отличие от либеральных писателей, увлекавшихся поверхностным высмеиванием отдельных злоупотреблений, Островский в комедии “Доходное место” подверг глубокой критике всю систему дореформенной царской бюрократии. Чернышевский дал пьесе высокую оценку, подчеркнув ее “сильное и благородное направление”.Усиление антикрепостнических и антибуржуазных мотивов в творчестве Островского свидетельствовало об известном сближении его мировоззрения с идеалами революционной демократии.“Островский – писатель-демократ, просветитель, союзник Н.Г. Чернышевского, Н.А. Некрасова и М.Е. Салтыкова-Щедрина. Рисуя нам в яркой картине ложные отношения со всякими их последствиями, он через то самое служит отголоском стремлений, требующих лучшего устройства” - писал Добролюбов в статье “Луч света в темном царстве”. Не случайно Островский постоянно встречал препятствия при опубликовании и постановке своих пьес. Островский всегда смотрел на свою писательскую и общественную деятельность, как на выполнение патриотического долга, служение интересам народа. В его пьесах нашли отражение самые животрепещущие вопросы современной ему действительности: углубление непримиримых социальных противоречий, тяжелое положение тружеников, всецело зависящих от власти денег, бесправия женщины, господство насилия и произвола в семейных и общественных отношениях, рост самосознания трудовой разночинной интеллигенции и т.д.Наиболее полную и убедительную оценку творчества Островского дал Добролюбов в статьях “Темное царство” (1859) и “Луч света в темном царстве” (1860), которые оказали огромное революционизирующее влияние на молодое поколение 60-х годов. В произведениях Островского критик видел, прежде всего, замечательно правдивое и разностороннее изображение действительности. Обладая “глубоким пониманием русской жизни и великим умением изображать резко и живо самые существенные ее стороны” Островский явился, по определению Добролюбова, настоящим народным писателем. Творчество Островского отличается не только глубокой народностью, идейностью, смелым обличением социального зла, но и высоким художественным мастерством, которые было всецело подчинено задаче реалистического воспроизведения действительности. Островский неоднократно подчеркивал, что сама жизнь является источником драматических коллизий и положений.Деятельность Островского способствовала победе жизненной правды на русской сцене. С большой художественной силой он изобразил типичные для современной ему действительности конфликты и образы, и это поставило его пьесы в один ряд с лучшими произведениями классической литературы XIX-го века. Островский выступил активным борцом за развитие национального театра не только как драматург, но и как замечательный теоретик, как энергичный общественный деятель.Великий русский драматург, создавший подлинно национальный театральный репертуар, всю жизнь нуждался, терпел оскорбления от чиновников императорской театральной дирекции, встречал в правящих сферах упорное сопротивление своим заветным идеям о демократических преобразованиях театрального дела в России.Драма “Гроза”Из творческой истории “Грозы”Созданию “Грозы” предшествовало путешествие Островского по Верхней Волге, предпринятое по заданию морского министерства. Это путешествие оживило и воскресило юношеские впечатления драматурга, когда он в 1848 году впервые отправился с домочадцами в увлекательное путешествие на родину отца - волжский город Кострому и далее в приобретенную отцом усадьбу Щелыково. Итогом этой поездки явился дневник Островского, многое приоткрывающий в его восприятии жизни провинциального Верхневолжья.“С Переяславля начинается Меря, - записывает он в дневнике, - земля, обильная горами и водами, и народ и рослый, и красивый, и умный, и откровенный, и обязательный, и вольный ум, и душа нараспашку. Это земляки мои возлюбленные, с которыми я, кажется, сойдусь хорошо. Здесь уже не увидишь маленького согнутого мужика или бабу в костюме совы, которая поминутно кланяется и приговаривает: “а батюшка, а батюшка...” Что ни мужчина, особенно из содержателей постоялых дворов, то “Галиап”, как говорит Николай Николаевич”.“И все идет кресчендо, - продолжает он далее, - и города, и виды, и погода, и деревенские постройки, и девки. Вот уж восемь красавиц попались нам на дороге”. “По луговой стороне виды восхитительные: что за села, что за строения, точно как едешь не по России, а по какой-нибудь обетованной земле”.И вот Островский в Костроме. “Мы стоим на крутейшей горе, под ногами у нас Волга, и по ней взад и вперед идут суда то на парусах, то бурлаками, и одна очаровательная песня преследует нас неотразимо. Вот проходит расшива, и издали чуть слышны очаровательные звуки; все ближе и ближе, песнь растет и полилась, наконец, во весь голос, потом мало-помалу начала стихать, а между тем уж подходит другая расшива и разрастается та же песня. И нет конца этой песне... А на той стороне Волги, прямо против города, два села; и особенно живописно одно, от которого вплоть до Волги тянется самая кудрявая рощица, солнце при закате забралось в нее как-то чудно, с корня, и наделало много чудес. Я измучился, глядя на это... Измученный, воротился я домой и долго, долго не мог уснуть. Какое-то отчаяние овладело мной. Неужели мучительные впечатления этих пяти дней будут бесплодны для меня?”.Бесплодными эти впечатления оказаться не могли, но они еще долго отстаивались и накапливались в душе драматурга и поэта, прежде чем вылились на бумагу такой шедевр его творчества, как “Гроза”. Так случилось, что в течение довольно длительного времени считалось: сам сюжет драмы “Гроза” Островский взял из жизни костромского купечества, с основу произведения положено нашумевшее дело Клыковых.Вплоть до начала XX века многие костромичи с горестью указывали на место самоубийства Катерины - беседку в конце маленького бульварчика, в те годы буквально нависавшую над Волгой. Указывали и на дом, где она жила, - рядом с церковью Успения. А когда драма впервые шла на сцене Костромского театра, артисты гримировались “под Клыковых”.Костромской краевед Н. Виноградов обстоятельно исследовал “клыковское дело” и пришел к заключению, что именно им воспользовался Островский в работе над “Грозой”. Очень уж много оказывалось тут почти буквальных совпадений. А. П. Клыкова - прототип Катерины - была выдана шестнадцати лет в угрюмую, нелюдимую купеческую семью, состоявшую из стариков родителей, сына и дочери. Хозяйка дома, суровая старообрядка, обезличила своим деспотизмом мужа и детей. Молодую сноху она заставляла делать любую черную работу, отказывала ей в просьбах повидаться с родными.В момент драмы Клыковой было 19 лет. В прошлом она воспитывалась в баловстве и холе любимой бабушкой, была девушкой веселой, живой, жизнерадостной. Теперь же она оказалась в семье суровой, старообрядчески-аскетической. Молодой муж ее, Клыков, беззаботный, апатичный человек, не мог защитить жену от придирок свекрови и относился к ним равнодушно. Детей у Клыковых не было.И тут на пути Клыковой встал другой человек, Марьин, служащий почтовой конторы. Начались подозрения, сцены ревности. Кончилось тем, что 10 ноября 1859 года тело А. П. Клыковой нашли в Волге. Возник шумный судебный процесс, получивший широкую огласку. И никто из костромичей не сомневался, что Островский использовал это дело в “Грозе”. Н. Виноградов так и назвал свою статью “В лаборатории творческой мысли А. Н. Островского”.Прошло несколько лет, прежде чем исследователи Островского точно установили, что “Гроза” была написана до того, как костромская купчиха Клыкова бросилась в Волгу. Но сам факт подобного совпадения говорит о многом. Он свидетельствует о гениальной прозорливости драматурга, глубоко почувствовавшего нараставший в купеческой жизни Верхней Волги драматический конфликт между старым и новым, конфликт, в котором Добролюбов неспроста увидел “что-то освежающее и ободряющее”.Писать “Грозу” Островский начал в июне - июле 1859 года и закончил 9 октября того же года. Впервые пьеса была опубликована в журнале “Библиотека для чтения” в январском номере 1860 года. Первое представление “Грозы” на сцене состоялось 16 ноября 1859 года в малом театре в бенефис С.В. Васильева с Л.П. Никулиной-Косициной в роли Катерины.Конфликт и расстановка действующих лиц в “Грозе”“Общественный сад на высоком берегу Волги; за Волгой сельский вид” - такой ремаркой Островский открывает “Грозу”. Как Москва в его представлении не замыкается Камер-Коллежским валом, так и Калинов не ограничивается общественным садом. Внутреннее пространство сцены обставлено скупо: “две скамейки и несколько кустов” на гладкой высоте. Действие русской трагедии возносится над волжской ширью, распахивается па всероссийский сельский простор, ему сразу же придается общенациональный масштаб, поэтическая окрыленность: “Не может укрыться град, в верху горы стоя”.В устах Кулигина звучит песня “Среди долины ровныя” - эпиграф, поэтическое зерно “Грозы”. Это песня о трагичности добра и красоты: чем богаче духовно, чем высокогорнее нравственно человек, тем меньше у него внешних опор, тем драматичнее его существование.В песне, которая у зрителя буквально на слуху, уже предвосхищается судьба героини с ее человеческой неприкаянностью (“Где ж сердцем отдохнуть могу, Когда гроза взойдет?”), с ее тщетными стремлениями найти поддержку и опору в окружающем мире (“Куда мне, бедной, деться? За кого мне ухватиться?”).Песня с первых страниц входит в “Грозу” и сразу же выносит факты и характеры трагедии на общенародный песенный простор. За судьбой Катерины - судьба героини народной песни, непокорной молодой снохи, отданной за немилого “чуженина” в “чужедальную сторонушку”, что “не сахаром посыпана, не медом полита”. Сгущая общенациональное содержание, Островский прибегает к поэтической условности, убирает излишние социально-бытовые мотивировки. Отсутствие их в “Грозе” нередко ставили в упрек драматургу. “Почему родные, так по-видимому любившие Катерину, выдали ее в семью Кабановых?” - спрашивал, например, А. И. Незеленов и утверждал: “Поэт, к сожалению, оставил все это в драме неясным”. Сожаление напрасное: перед нами поэтический прием, типичный для народной песни. Характеры героев “Грозы”, не теряя своей социальной окрашенности, поднимаются на необходимую в трагедии общенародную поэтическую волну.Песенная основа ощутима не только в характерах Катерины, Кудряша и Варвары. Речь всех персонажей “Грозы” эстетически приподнята, очищена от купеческого жаргона, от бытовой приземленности языка “Своих людей...” или трилогии о Бальзаминове. Даже в брани Дикого: “Провались ты! Я с тобой и говорить-то не хочу, с езуитом”, “Что ты, татарин, что ли?” - слышится комически сниженный отзвук русского богатырства, борьбы с “неверными”, “латинцами” или татарами. В бытовой тип купца-самодура вплетаются иронически обыгранные Островским общенациональные мотивы. То же и с Кабановой: сквозь облик суровой и деспотичной купчихи проглядывает национальный тип злой, сварливой свекрови. Поэтична фигура механика-самоучки Кулигина, органически усвоившего просветительскую культуру XVIII века от Ломоносова до Державина.В “Грозе” жизнь схватывается в остро конфликтных моментах, герои находятся под высоким поэтическим напряжением, чувства и страсти достигают максимального накала, читатель и зритель проникаются ощущением чрезмерной полноты жизни. “Чудеса, истинно надобно сказать, что чудеса! Кудряш! Вот, братец ты мой, пятьдесят лет я каждый день гляжу на Волгу и все наглядеться не могу”, - в захлебывающихся от восторга словах Кулигина настораживает туго натянутая поэтическая струпа. Еще мгновение - и, кажется, не выдержит его душа опьяняющей красоты бытия.Люди “Грозы” живут в особом состоянии мира - кризисном, катастрофическом. Лопнули пружины, сдерживающие старый порядок, и взбудораженный быт заходил ходуном. Первое действие вводит нас в предгрозовую атмосферу жизни. Внешне пока все обстоит благополучно, но сдерживающие силы слишком непрочны: их временное торжество лишь усиливает напряженность. Она сгущается к концу первого действия; даже природа, как в песне, откликается на это надвигающейся на Калинов грозой.В поведении всех героев “Грозы” есть некий “безудерж”: чрезмерность отрицания одних сторон бытия порождает чрезмерность утверждения других. В кулигинском культе красоты есть сила и энергия, но это красота, отделенная от жизненной прозы, и подчеркнуто противопоставленная ей. Тут, в Калинове, - темнота и невежество, там, в божьем мире, - красота и гармония. Воспаряя над калиновским царством, просветитель Кулигин теряет духовную власть над ним. В его обличениях много горькой правды, но мало жизненной полноты и действенной силы: “Мне уж и так, сударь, за мою болтовню достается; да не могу, люблю разговор рассыпать!” Кулигинская просвещенность и связанная с нею нравственная щепетильность (“С него, что ль, пример брать! Лучше уж стерпеть”) на деле превращаются в попустительство, в оправдание собственной робости и смирения (при встречах с Диким Кулигин один учтиво снимает шапку).Кудряш равнодушен к восторгам Кулигина не только вследствие типично народного недоверия к чрезмерным эмоциональным излияниям. Волжская вольница, волжское раздолье - часть собственной его души, естественная и нераздельная. Подняться над нею Кудряш не может, в этом и слабость его и его сила. Самодур Дикой для Кулигина грозен и неуправляем, а для Калиновского “лихача-кудрявича” Дикой всего лишь “озорник”: “Это он вам страшен-то, а я с ним разговаривать умею”. Кудряш “слов рассыпать” не любит, да и не умеет. Но он готов при случае “выучить” Дикого делом: “Вчетвером этак, впятером в переулке где-нибудь поговорили бы с ним с глазу на глаз, так он бы шелковый сделался... Жаль, что дочери-то у пего подростки, больших-то ни одной нет... Я б его уважил. Больно лих я на девок-то!”Для Кулигина с его отвлеченно-просветительских позиции столпы города Дикой и Кабаниха - одна стать. Калиновский мир в его описании “жестоких нравов” одноцветен. А вот близкий к этому миру Кудряш чувствует глубокое различие между Диким и Кабановой. Оба самодуры, но один, по меткой характеристике Кудряша, “как с цепи сорвался”, а другая “по крайности все под видом благочестия”.В некоторых сценических и литературоведческих интерпретациях Кабаниха предстает ревностным хранителем патриархальной старины. Но это заблуждение. Кабаниха - человек кризисной эпохи, как и другие герои трагедии. Это односторонний ревнитель худших сторон старого мира и, вследствие своей односторонности, - самодур. Полагая, что везде и во всем Кабаниха блюдет правила “Домостроя”, что она рыцарски верна формальным регламентациям этого древнего кодекса нравственной культуры, мы поддаемся обману, внушаемому силой ее характера.На деле она легко отступает не только от духа, но и от буквы домостроевских предписаний. “Обидим не мсти, хулим моли; зла за зло не воздавай, ни клеветы за клевету; согрешающая не осуждай, вспомяни своя грехи и о тех крепко пекися; злых мужей совета отвращался; буди ревнитель правоживущим и тех деяния написуй в сердце своем и сам тако же твори”, - гласит старый нравственный закон. “Врагам-то прощать надо, сударь!” - увещевает Тихона Кулигин. И что он слышит в ответ? “Поди-ка поговори с маменькой, что она тебе на это скажет”. Деталь многозначительная! Кабаниха страшна не патриархальностью своей, а самодурством, скрытым под маской закона. Старая нравственность подвергается здесь полной ревизии: из нее извлекаются формы наиболее жесткие, не выдержавшие испытания временем, оправдывающие необузданный деспотизм.Своеволие Дикого, в отличие от самодурства Кабанихи, уже ни чем не укреплено, никакими правилами не оправдано. Нравственные устои в его душе основательно расшатаны. Этот “воин” сам себе не рад, жертва собственного своеволия. Он самый богатый и знатный человек в городе. Капитал развязывает ему руки, дает возможность беспрепятственно куражиться над бедными и материально зависимыми от него людьми. Чем более Дикой богатеет, тем бесцеремоннее он становится. “Что ж ты, судиться, что ли, со мной будешь? - заявляет он Кулигину. - Так знай, что ты червяк. Захочу - помилую, захочу - раздавлю”. Тетка Бориса, оставляя завещание, в согласии с патриархальным обычаем поставила главным условием получения наследства почтительность племянника к дядюшке. Пока законы обычного права стояли незыблемо, все было в пользу Бориса. Но устои пошатнулись, появилась возможность вертеть законом так и сяк, по народной пословице: “Закон, что дышло: куда повернул, туда и вышло”. “Что ж делать-то, сударь! - говорит Кулигин Борису. - Надо стараться угождать как-нибудь”. “Кто ж ему угодит, - резонно возражает знающий душу Дикого Кудряш, - коли у него вся жизнь основана на ругательстве? Опять же, хоть бы вы и были к нему почтительны, нешто кто ему запретит сказать-то, что вы непочтительны?”Но сильный материально, Савел Прокофьевич Дикой слаб духовно. Он может иногда н спасовать перед тем, кто в законе сильнее его, потому что тусклый свет нравственной истины все же мерцает в его душе: “О посту как-то, о великом, я говел, а тут нелегкая и подсунь мужичонка; за деньгами пришел, дрова возил. И принесло ж его на грех-то в такое время! Согрешил-таки: изругал, так изругал, что лучше требовать нельзя, чуть не прибил. Вот оно, какое сердце-то у меня! После прощенья просил, в ноги кланялся, право, так. Истинно тебе говорю, мужику в ноги кланялся... при всех ему кланялся”.Конечно, это “прозрение” Дикого - всего лишь каприз сродни его самодурским причудам. Это не покаяние Катерины, рожденное чувством вины и мучительными нравственными терзаниями. II все же в поведении Дикого этот поступок кое-что проясняет. “Наш народ, хоть и объят развратом, а теперь даже больше чем когда-либо, - писал Достоевский, - но никогда еще... даже самый подлец в народе не говорил: “Так и надо делать, как я делаю”, а, напротив, всегда верил и воздыхал, что делает он скверно, а что есть нечто гораздо лучшее, чем он и дела его”.Дикой своевольничает с тайным сознанием беззаконности своих действий, он чувствует, что “от своего безумья страждает, что жизнь его - “от бога грех, а от людей посмех”. Ведь “Домострой” учил “всякого неправедного стяжания не желати”, “никого ни в чем не обижати”. “И за добрую покупку и торговлю... торгового человека пригоже подчивати и добрым словом припсчати и ласковым приветом”. Только таким купцам “от бога греха нет, а от людей остуды, а от гостей похвала во всех землях”. Перед нами герой, порочность которого, говоря словами П.В. Анненкова, “имеет все признаки нравственной распущенности, грубости и невежества”, но “лишена средств окрепнуть до ясного, положительного злодейства”. И потому Дикой пасует перед властью человека, опирающегося на закон, или перед волею сильной личностью, дерзко сокрушающей его авторитет. Его невозможно “просветить”, но можно “прекратить”. Марфе Игнатьевне Кабановой это, например, удается легко: она, равно как и Кудряш, прекрасно видит корень внутренней слабости самодурства Дикого: “А и честь-то невелика, потому что воюешь-то ты нею жизнь с бабами, вот что”. В глазах Кабанихи Дикой – Аника-воин.Почему же неуправляем Дикой для Бориса, почему эти просвещенные и умные люди бессильны перед произволом купца-самодура? Конечно, немаловажную роль тут играют бесправие того и другого. Вспомним кулигинское: “Нечего делать, надо покориться! А вот когда будет у меня миллион, тогда я поговорю”. Но у Кудряша миллиона нет, а тем не менее Дикого он “прекращает”, да и Кабаниха “разговаривает” его отнюдь не миллионами.Мудрый Островский обнажает в “Грозе” коренную слабость просветительского мышления, здесь есть скрытая полемика с некоторыми положениями статьи Добролюбова “Темное царство”. Известно, что эта статья пришлась драматургу по сердцу, многое совпало в ней с его собственными размышлениями (“это будто я сам написал”), многое заставило взглянуть на жизнь под иным углом зрения, но кое-что не могло не насторожить. Добролюбов был глубоко убежден, что самодура легко “прекратить” силою рассудительного, просвещенного ума, что самодур мгновенно пасует перед логически строгими убеждениями. “Самодур, - писал критик, - также почти не имеет истинных нравственных понятий и, следовательно, не может правильно различать добро и зло и по необходимости должен руководствоваться произволом”. И потому “не бойтесь вступать в серьезный и решительный спор с самодурами. Из ста случаев в девяноста девяти вы возьмете верх, только решитесь заранее: что вы на полуслове не остановитесь и пойдете до конца, хотя бы от того угрожала вам действительная опасность - потерять место или лишиться каких-нибудь милостей. Первая ваша попытка заикнуться о вашем мнении будет предупреждена возвышением голоса самодура; но вы все-таки возражайте. Возражение ваше будет встречено бранью или выговором... Но вы не смущайтесь: возвышайте ваш голос наравне с голосом самодура, усиливайте ваши выражения соразмерно с его речью, принимайте более и более решительный тон, смотря по степени его раздражения. Если разговор прекратился, возобновляйте его на другой и на третий день, не возвращаясь назад, а начиная с того, на чем остановились вчера, - и будьте уверены, что ваше дело выиграно. Самодур возненавидит вас, но еще более испугается”.Сцена решительного разговора Кулигина с Диким сделана буквально по рецепту Добролюбова. Просвещенный человек не отступает, пытаясь внушить Дикому правильные понятия о пользе солнечных часов и спасительной силе громоотводов. Кулигин настойчив и смел, его рассуждения, с точки зрения образованного человека, здравы и убедительны. Но они вызывают сокрушительную брань и решительную неуступчивость Дикого, как только речь заходит о... грозе! Причем в брани этой Дикой как бы и не самодурствует: он опирается здесь на авторитет нравственного закона: “Какое еще там елестричество! Ну как же ты не разбойник! Гроза-то нам в наказание посылается, чтобы мы чувствовали, а ты хочешь шестами да рожнами, прости господи, обороняться. Что ты, татарин, что ли? Татарин ты? А? говори! Татарин?”У Дикого не простой сумбур в голове, как казалось Добролюбову. В нем еще живет народная культура, тысячелетняя мифология, перед которой язык логического ума бессилен. Дикой не случайно обращается здесь за поддержкой к миру, к народной толпе: “Эй, почтенные! прислушайте-ка, что он говорит!” Народное сознание - не сброд суеверий, не “темнота разумения”, а стройная, освященная нравственным светом космогония, все элементы которой органически связаны друг с другом. Гроза для калиновцев, и для Катерины в их числе, - не глупый страх, а напоминание человеку об ответственности перед высшими силами добра и правды. Просветитель Кулигин этот этический смысл не берет в расчет, а потому его пропаганда воспринимается калиновским сознанием как бунт чудака-анархиста, “антика” и “химика” против непреложных нравственных истин. Ведь природа в народной поэтической мифологии - необходимый элемент не только эстетического, но и нравственного миропорядка.Были попытки в литературоведении и на сцене театра представить “лучом света в темном царстве” Кулигина, попытки, как правило, неудачные. В Кулигине Островский показал не только сильные, но и слабые стороны русского просветительства, пытавшегося, говоря словами одного из героев Достоевского, “с одной логикой через натуру перескочить”, стремившегося создать рациональную культуру на основе естественнонаучных знаний без достаточных опор на культуру народную. Очевидно, “Гроза” оказала некоторое влияние на мировоззрение Добролюбова. Ведь именно в статье “Луч света в темном царстве” критик пришел к переоценке некоторых просветительских иллюзий.Мир темного царства более сложен и многоцветен, чем это кажется Борису и Кулигину. Он еще не растратил полностью духовную открытость и простодушие, доставшиеся ему в наследство. Здесь никто не склонен к тайным интригам, добро и зло не прячутся, не маскируются, все центральные события трагедии свершаются “на миру”. Всенародно валяется в грязи кающийся в грехах Дикой, всенародно принимает он позор и посмеяние от проезжего гусара (“Смеху-то было”, - вспоминает об этом Кудряш). Несмотря на высокие заборы и крепкие засовы все, что творится в семейном мирке калиновцев, немедленно становится общим достоянием. Не только покаяние Катерины это подтверждает: оно лишь наиболее последовательно реализует те душевные порывы, которые пробиваются в поведении других действующих лиц. Тихон, например, с завидной откровенностью рассказывает Кулигину о семейной драме, не упуская ни малейших подробностей и не смущаясь опасностью показаться смешным: “Нет, говорят, своего-то ума. И, значит, живи век чужим. Я вот возьму да последний-то, какой есть, пропью; пусть маменька тогда со мной, как с дураком, и нянчится”.Есть в этой бесхитростности освежающий и ободряющий момент. Что и говорить, “жестоки нравы в городе Калинове”. Но Кулигин все-таки сгущает краски, когда говорит о невидимых и неслышимых слезах за калиновскими домашними затворами. Купеческие семейства, вопреки желанию устроить жизнь “шито да крыто”, волей-неволей тащат на всеобщий позор свои семейные неурядицы и конфликты. Вопреки буржуазным стремлениям к обособлению и двоедушию, не утратил еще пока Калинов свою связь с народной культурой. Эта связь подвергается в “Грозе” трагическим испытаниям, но полностью она еще не порвалась. В среде купечества еще возможно появление открытого, цельного характера Катерины с ее искренним признанием: “Обманывать-то я не умею; скрыть-то ничего не могу”. Дух “мира” еще веет над темными водами калиновского царства, выходя из недр его и собираясь отлететь. Высшей носительницей этой “отлетающей” демократической культуры является Катерина, на глазах теряющая в этом царстве опоры, тщетно ждущая от него сначала достойного признания, а потом достойного наказания. Ее смерть - осуждение мира, загубившего свой цвет, свою красоту, свою мудрость, общинный склад и лад народной души.Против “отцов” города восстают в “Грозе” молодые силы жизни. Это Тихон и Варвара, Кудряш и Катерина, замыкающая галерею “детей”. Бедою Тихона являются рожденные темным царством безволие и страх перед маменькой. По существу, он не разделяет ее деспотических притязаний и ни в чем ей не верит. В глубине души Тихона свернулся комочком добрый и великодушный человек, любящий Катерину, способный простить ей любую обиду. Он старается поддержать жену в момент покаяния, даже хочет обнять ее. Тихон гораздо тоньше и нравственно проницательнее Бориса, который в этот момент, руководствуясь слабодушным “шито-крыто”, “выходит из толпы и раскланивается с Кабановым”, усугубляя тем самым страдания Катерины. Но человечность Тихона слишком робка и бездейственна. Только в финале трагедии пробуждается в нем что-то похожее на протест:“Маменька, вы ее погубили! вы, вы, вы...” От гнетущего давления самодурства Тихон увертывается временами, но и в этих увертках нет ни грана свободы и воли. Разгул да пьянство сродни самозабвению. Как верно замечает Катерина, “и на воле-то он словно связанный”.Варвара - прямая противоположность Тихону. В ней есть и воля, и смелость. Но Варвара - дитя Диких и Кабановых, не свободное от бездуховности “отцов”. Она почти лишена чувства ответственности за свои поступки, ей попросту непонятны нравственные терзания Катерины. “А по-моему: делай, что хочешь, только бы шито да крыто было” - вот нехитрый жизненный кодекс Варвары, оправдывающий любой обман.Гораздо выше и нравственно одареннее Варвары Ваня Кудряш. В нем сильнее, чем в ком-либо из героев “Грозы”, исключая, разумеется, Катерину, торжествует народное начало. Это песенная натура, одаренная и талантливая, разудалая и бесшабашная внешне, но добрая и чуткая в глубине. Тем не менее, и Кудряш сживается с калиновскими нравами, его натура вольна, но подчас своевольна. Миру темного царства Кудряш противостоит своей удалью, озорством, но не нравственной силой.Итак, в темном царстве Островский видит мир, обособляющийся от эпического целого народной жизни. В нем душно и тесно, внутренняя перенапряженность, катастрофичность жизни ощущается здесь на каждом шагу. Но калиновский мирок еще не замкнут наглухо от широких народных сил и стихий жизни. Живая жизнь с заволжских лугов приносит в Калинов запахи цветов, напоминает о сельском приволье. К этой встречной волне освежающего простора тянется Катерина, пытаясь поднять руки и полететь. Лишь Катерине дано в “Грозе” удержать всю полноту жизнеспособных начал в культуре народной и сохранить чувство нравственной ответственности перед лицом тех испытаний, каким эта культура подвергается в Калинове.О народных устоях характера КатериныВ мироощущении Катерины гармонически сочетается славянская языческая древность, уходящая корнями в доисторические времена, с демократическими веяниями христианской культуры, одухотворяющей и нравственно просветляющей старые языческие верования. Религиозность Катерины немыслима без солнечных восходов и закатов, росистых трав на цветущих лугах, полетов птиц, порханий бабочек с цветка на цветок. С нею заодно и красота сельского храма, и ширь Волги, и заволжский луговой простор. В монологах Катерины оживают знакомые мотивы русских народных песен:Какова-то молоденька, Какова-то молоденька, я бывала,По утру раным-раненько,По утру раным-раненько я вставала...Или:Ах, да я у матушки жила, как цветок цвела,Как цветок цвела, Ах, да я у батюшки жила, как венок плела,Как венок плела.В мироощущении Катерины бьется родник исконно русской песенной культуры и обретают новую жизнь христианские верования.Как молится Катерина, “какая у ней на лице улыбка ангельская, а от лица-то как будто светится”. Что-то иконописное есть в этом лице, от которого исходит светлое сияние - образ житийного плана сродни “солнечнопрозрачной” Екатерине, героине чтимых народом жизнеописаний святых. Но излучающая духовный свет земная героиня Островского далека от аскетизма официальной христианской морали. По правилам “Домостроя” на молитве церковной надлежало с напряжением и неослабным вниманием слушать божественное пение и чтение, а “телеснии очи долу имети”. Катерина же устремляет телесные очи “горе”. Ее молитва - светлый праздник духа, пиршество воображения: эти ангельские хоры в столпе солнечного света, льющегося из купола, перекликающиеся с пением ст