Предоставлено сайтом: 7slov.com Карамзин Н. М. Первый русский историк "История Государства Российского"есть не только создание великого писателя,но и подвиг честного человека. А. С. ПушкинКарамзин Николай Михайлович (1766 — 1826), писатель, историк.Родился 1 декабря (12 н.с.) в селе Михайловка Симбирской губернии в семье помещика. Получил хорошее домашнее образование.В 14 лет начал учиться в Московском частном пансионе профессора Шадена. Окончив его в 1783, приехал в Преображенский полк в Петербург, где познакомился с молодым поэтом и будущим сотрудником своего "Московского журнала" Дмитриевым. Тогда же опубликовал свой первый перевод идиллии С. Геснера "Деревянная нога". Уйдя в отставку в чине подпоручика в 1784, переехал в Москву, стал одним из деятельных участников журнала "Детское чтение для сердца и разума", издававшегося Н. Новиковым, и сблизился с масонами. Занялся переводами религиозно-нравоучительных сочинений. С 1787 регулярно публиковал свои переводы "Времен года" Томсона, "Деревенских вечеров" Жанлис, трагедии У. Шекспира "Юлий Цезарь", трагедии Лессинга "Эмилия Галотти".В 1789 в журнале "Детское чтение... " появилась первая оригинальная повесть Карамзина "Евгений и Юлия". Весной он отправился в путешествие по Европе: посетил Германию, Швейцарию, Францию, где наблюдал деятельность революционного правительства. В июне 1790 из Франции переехал в Англию.Осенью возвратился в Москву и вскоре предпринял издание ежемесячного "Московского журнала", в котором была напечатана большая часть "Писем русского путешественника", повести "Лиодор", "Бедная Лиза", "Наталья, боярская дочь", "Флор Силин", очерки, рассказы, критические статьи и стихотворения. К сотрудничеству в журнале Карамзин привлек Дмитриева и Петрова, Хераскова и Державина, Львова Нелединского-Мелецкого и др. Статьи Карамзина утверждали новое литературное направление — сентиментализм. В 1790-е Карамзин издавал первые русские альманахи — "Аглая" (ч. 1 — 2, 1794 — 95) и "Аониды" (ч. 1 — 3, 1796 — 99). Наступил 1793, когда на третьем этапе Французской революции была установлена якобинская диктатура, потрясшая Карамзина своей жестокостью. Диктатура возбудила в нем сомнения в возможности для человечества достичь благоденствия. Он осудил революцию. Философия отчаяния и фатализма пронизывает новые его произведения: повести "Остров Борнгольм" (1793); "Сиерра-Морена" (1795); стихотворения "Меланхолия", "Послание к А. А. Плещееву" и др.К середине 1790-х Карамзин стал признанным главой русского сентиментализма, открывавшего новую страницу в русской литературе. Он был непререкаемым авторитетом для Жуковского, Батюшкова, юного Пушкина.В 1802 — 1803 Карамзин издавал журнал "Вестник Европы", в котором преобладали литература и политика. В критических статьях Карамзина вырисовывалась новая эстетическая программа, что способствовало становлению русской литературы как национально-самобытной. Ключ самобытности русской культуры Карамзин видел в истории. Наиболее яркой иллюстрацией его взглядов стала повесть "Марфа Посадница". В своих политических статьях Карамзин обращался с рекомендациями к правительству, указывая на роль просвещения.Стараясь воздействовать на царя Александра I, Карамзин передал ему свою "Записку о древней и новой России" (1811), вызвав его раздражение. В 1819 подал новую записку — "Мнение русского гражданина", вызвавшую еще большее неудовольствие царя. Однако Карамзин не отказался от веры в спасительность просвещенного самодержавия и позднее осудил восстание декабристов. Однако Карамзина-художника по-прежнему высоко ценили молодые писатели, даже не разделявшие его политических убеждений.В 1803 через посредство М. Муравьева Карамзин получил официальное звание придворного историографа.В 1804 он приступил к созданию "Истории государства Российского", над которой работал до конца дней, но не завершил. В 1818 были изданы первые восемь томов "Истории" — величайшего научного и культурного подвига Карамзина. В 1821 вышел 9-й том, посвященный царствованию Иоанна Грозного, в 1824 — 10-й и 11-й, о Федоре Иоанновиче и Борисе Годунове. Смерть оборвала работу над 12-м томом. Это случилось 22 мая (3 июня н.с.) 1826 в Петербурге.Карамзин, Николай Михайлович— историограф, род. 1 декабря 1766 г., ум. 22 мая 1826 г. Он принадлежал к дворянскому роду, ведущему свое происхождение от татарского мурзы, по имени Кара-Мурза. Отец его симбирский помещик, Михаил Егорович, служил в Оренбурге при И. И. Неплюеве и вышел в отставку капитаном; женат он был на Екатерине Петровне Пазухиной; вторым сыном, рожденным от этого брака, был Николай Михайлович. Родился он в селе Михайловке, ныне самарской губернии бузулукского уезда, и младенцем увезен был в село Знаменское, симбирской губернии и симбирского уезда. Матери он лишился очень рано и едва ее помнил, хотя и сохранил особое благоговение к ее памяти. В 1770 г. отец его женился во второй раз на тетке И. И. Дмитриева, о которой не сохранилось никаких сведений; мы знаем, что от нее у Михаила Егоровича было несколько детей, из которых с сестрою Марфою был дружен Николай Михайлович; но долго ли жила вторая жена М. Е. Карамзина, имела ли какое-либо влияние на пасынка, мы не знаем. Сведения о детстве Карамзина сохранились отчасти в записках И. И. Дмитриева, а частию (хотя и в романической форме, но с справедливою основою, что подтверждается собственными рассказами Карамзина близким людям) в повести: «Рыцарь нашего времени». В этой повести встречаем круг простодушных друзей и соседей Михаила Егоровича, отставных военных, образованных мало, но исполненных понятий чести, которые таким образом перешли к сыну от отца. Библиотека романов, оставшихся после матери, была первым чтением героя повести Леона, лишь только он выучился грамоте у дьячка. Погодин верно замечает, что если бы Карамзин не прочел этих романов в детстве, он не знал бы их даже по названию. Такое чтение развивало в мальчике мечтательность, зато романы эти своим хотя сентиментальным, но нравоучительным направлением укрепили в нем веру в непременное торжество добра. Впрочем он читал и не одни романы: по собственному его показанию, тогда же прочел он и Римскую историю (должно быть Ролленя). Религиозное чувство укрепилось в Карамзине странным случаем: раз во время прогулки с дядькою он встретил медведя; вдруг ударил гром и убил медведя. Припоминая этот случай, Карамзин говорил (1792 г.): «сей удар был основанием моей религии». В 1773 г., узнав о нападении на их деревню пугачевцев, Михаил Егорович уехал и тем спасся от погибели. На одиннадцатом году жизни Карамзина на него, как на хорошенького мальчика, обратила внимание соседка их, Пушкина (имя сообщает Сербинович на основании слов историографа) и начала воспитывать его по-светски: учить по-французски, баловать, приучать к светским приемам, ласкать. (Оба эти обстоятельства: и удар грома и соседка, вошли в повесть «Рыцарь нашего времени»). Влияние это продолжалось, кажется, не более года: отец, по вероятному соображению Л. И. Поливанова, испугался такого направления и, по совету своего соседа Теряева, отдал сына в Симбирск в пансион Фовеля, где он учился по-французски; не к тому ли времени относится показание Дмитриева, что по-немецки Карамзин учился в Симбирске у доктора, фамилии которого Дмитриев не сообщает, а хвалит кроткий и чистый его характер. В Симбирске Карамзин пробыл недолго и был, по совету того же Теряева, отвезен в Москву и отдан в пансион профессора Шадена. Это случилось после 1776 года, как можно догадаться по словам самого Карамзина, что в пансионе он следил за освободительною Американскою войною. Шаден, по свидетельству современников, был хороший, нравственный, образованный человек и умный преподаватель. В своих академических речах Шаден развивал многие из тех мыслей, которые впоследствии встречаем у Карамзина. Он является защитником семьи, требует от нее нравственности и образования, в котором религия должна занимать первое место. Религия, по его мнению, начало мудрости, без нее нет счастия. Из форм государственного устройства он предпочитал монархию, в которой давал видное место дворянству. Благородный, по его мнению, должен быть мужем добродетельным и мудрым, жертвовать всем общей пользе, поставлять величайшую награду в самой добродетели. Само собой разумеется, что он должен быть образован, чтобы с пользою служить отечеству. Подробностей о преподавании в пансионе мы к сожалению не имеем: знаем только, что здесь Карамзин основательно познакомился с немецким и французским языками, учился по-английски, кажется по-латыни, по-итальянски и по-гречески: сам Карамзин говорил в «Письмах путешественника», что он начинал учиться по-гречески; касательно латинского языка кажется достоверно свидетельство Тургенева, что он учился этому языку, несмотря на слова Петрова в письме к Карамзину: «хоть ты по-латыни и не учился»; из примечаний к «Истории Государства Российского» можно заключить, что он знал по-латыни. Из пансиона Карамзин вынес уважение к славному тогда немецкому моралисту Геллерту: по лекциям Геллерта Шаден преподавал нравоучение (этику) своим воспитанникам. В автобиографической записке Карамзина для митр. Евгения говорится, что он посещал в это время университетские лекции, но к сожалению неизвестно какие; впрочем Дмитриев свидетельствует, что они с Петровым слушали Шварца. По обычаю того времени Карамзин с колыбели был записан в военную службу, и потом по окончании курса в пансионе в 1781 г. явился в Преображенский полк и получил годовой отпуск; тогда, быть может, он и слушал лекции Шварца в Москве. В 1782 г. он поступил на действительную службу. В Петербурге он сблизился с И. И. Дмитриевым. С этих пор началась их дружба, продолжавшаяся без всяких недоразумений до смерти Карамзина. Дмитриев не был так богато одарен, как Карамзин, не был так широко образован, но он был человек умный, одержанный, с большим тактом, приятный собеседник. Письма Карамзина к Дмитриеву, с которым он почти так же откровенен, как с женою, — драгоценный материал для его биографии; жаль, что не сохранилось писем Дмитриева. Записки Дмитриева дают хотя любопытные, но слишком краткие сведения о Карамзине.В эту пору молодые друзья постоянно видались и сообщали друг другу свои литературные опыты. Карамзин, по свидетельству Дмитриева, начал свою деятельность переводом «Разговора в царстве мертвых Марии Терезии с императрицей Елизаветой Петровной». За этот перевод получил он от книгопродавца Миллера экземпляр «Тома Джонса» в русском переводе («Томас Ионес»). Перевод этот не отыскан. Первым печатным трудом Карамзина был перевод идиллии Геснера: «Деревянная нога» (1783 г.). По смерти отца Карамзин вышел в отставку (уволен 1 января 1784 г.) и уехал на родину. В Симбирске он вел рассеянную светскую жизнь, как свидетельствует Дмитриев; но не одни развлечения занимали его здесь: из писем к нему Петрова видно, что он там много читал, перевел статью для «Детского чтения», издававшегося Новиковым («Разговор между отцом и детьми о кофе»), готовил возражения на мнение Вольтера о Шекспире, собирался переводить Шекспира. Петров, с которым Карамзин познакомился, вероятно, еще во время пребывания в пансионе Шадена, имел большое влияние на развитие его вкуса, так как он был человек очень начитанный. Карамзин очень любил его и в статье «Чувствительный и хладнокровный», писанной уже по смерти Петрова, представил под именем хладнокровного его характеристику. Дмитриев пишет: «Карамзин полюбил Петрова, хотя они были не во всем сходны между собою: один пылок, откровенен и без малейшей желчи; другой же угрюм, молчалив и подчас насмешлив; но оба питали равную страсть к познаниям, к изящному, имели одинакую силу в уме, одинакую доброту в сердце». Из Симбирска уехал Карамзин летом 1785 г.: его уговорил возвратиться в Москву Н. П. Тургенев, тоже симбирский уроженец. Тургенев был масон и в Москве он сблизил Карамзина с кругом Новикова, в которому принадлежал Петров и в котором Карамзин уже был известен участием в «Детском чтения». В Москве Карамзин поселился вместе с Петровым у Меншиковой башни в доме, принадлежавшем «Дружескому Обществу». «Я как теперь вижу, — говорит Дмитриев — скромное жилище молодых словесников: оно разделено было тремя перегородками; в одной стоял на столике, покрытом зеленым сукном, гипсовый бюст мистика Шварца, умершего незадолго перед приездом моим из Петербурга в Москву; а другая освящена была Иисусом на Кресте, под покрывалом черного крепа». Масонство могло с одной стороны привлекать к себе Карамзина: в Москве в то время оно проявляло себя благотворительною и просветительною деятельностью. Этими сторонами масонство, в лице Новикова, осталось навсегда памятным в русской истории; но и в самых воззрениях масонов было нечто сочувственное Карамзину: масонство являлось противодействием возрастающему в просвещенных классах Европы неверию, которое должно было отвращать от себя Карамзина по характеру его и по его воспитанию; но мистическая сторона масонства и таинственность масонских обрядов не могли правиться Карамзину, как он сам рассказывал Гречу, и потому перед отъездом своим за границу он заявил, что перестанет ходить в собрания масонов; расстались они друзьями, и после Карамзин является защитником Новикова. Вот почему, преследование, начавшееся позднее против масонов, его не коснулось: масоны сами заявили, что Карамзин не находится с ними в связи; но в материальном отношении он понес ущерб, ибо ручался по векселям Новикова, и к нему обратись по случаю ликвидации дел общества. В эти годы Карамзин очень много работал: участвовал в переводе Штурмовых «Размышлений о делах Божиих» (1786 г. — изданы позднее), участвовал в «Детском чтении» (1787—1789 гг.), где кроме переводов принадлежит ему, по основательной догадке А. Д. Галахова, повесть «Евгений и Юлия», напечатанная безымянно, — с этой повести следует вести начало чувствительных повестей; переводил в прозе Галлерову поэму: «О происхождении зла» (1786 г.), отличающуюся оптимизмом, к которому так склонен был Карамзин, и который был его постоянным воззрением (идиллический и сентиментальный характер этого произведения остановил на нем выбор Карамзина); переводил Шекспирова «Юлия Цезаря» (1787 г.), полагая таким образом основание знакомству русской публики и с этим великим поэтом. Уже и тогда Карамзин понимал неудовлетворительность французского классицизма. Потом он перевел Лессингову «Эмилию Галотти» (1786 г.), наконец писал стихотворения между ними особенно замечательно одно: «Поэзия» (1787 г.), в котором Карамзин исчисляет своих любимых поэтов и тем показывает, как широк был уже и тогда объем его чтений. Замечательно, что в одном письме к Дмитриеву (2 июля 1788 г.) он указывает на гекзаметр, как на размер, наиболее годный для эпической поэзии: его стало быть не перепугал пример «Телемахиды». В этих упражнениях развивались язык и слог Карамзина, которые скоро в «Письмах русского путешественника» так поразили всех. «Откуда взяли вы такой чудесный слог?» — спрашивал раз Ф. Н. Глинка Карамзина. — «Из камина», отвечал он. — «Как из камина?» — «Вот как: я переводил одно и то же раза по три и по прочтении бросал в камин, пока наконец доходил до того, что оставался довольным и пускал в свет». В эту пору жизни Карамзин, кроме Дмитриева и Петрова, был еще близок с А. М. Кутузовым, переводчиком «Мессиады» и Юнговых «Ночей», человеком умным, склонным к меланхолии, в чем он сходился с Карамзиным; тогда он был уполномоченным от московских масонов за границей, где и умер. Близок он был с Ленцем, немецким поэтом бурного периода, благодаря которому он более познакомился с английскою поэзией. Ленц умер в Москве, потеряв предварительно рассудок. В эту пору Карамзин вошел в переписку с знаменитым тогда Лафатером; письма его к швейцарскому мудрецу недавно отысканы и изданы в «Записках» Академии Наук (т. LXXIII). Всего же ближе был Карамзин с семейством Плещеевых: муж был председателем одной из палат в Москве, жена славилась своим умом и любезностью. К ним писал Карамзин из-за границы свои знаменитые письма; Плещеевой была посвящена впоследствии его «Аглая». Когда состояние Плещеевых пошатнулось, Карамзин не раз выручал их из затруднений. Для этого он в 1795 г. продал остальное имение братьям, торопил их высылкою денег, ездил по этому поводу в Симбирск; но никогда не напоминал Плещеевым об этом долге.Весною 1789 г. Карамзину удалось исполнить свое сильное желание увидеть Европу. Он продал имение братьям и на эти деньги совершил поездку. За границей пробыл он 18 месяцев (с 18 мая 1789 г. по сентябрь 1790 г.). Ехал он через Курляндию в Германию, где останавливался в Кенигсберге, Берлине, Дрездене, Лейпциге, Веймаре и потом через Франкфурт и Страсбург приехал в Швейцарию. Здесь останавливался в Берне, Цюрихе, Женеве; ходил по горам. Оттуда отправился во Францию, посетил Лион, останавливался в Париже. Путешествие закончилось Лондоном. Из Англии он вернулся на родину морем. — Путешествие Карамзина было явлением необыкновенным. Ездили — как справедливо замечает Д. Н. Анучин — люди состоятельные более для прогулки и увеселения себя; ездили люди, готовящиеся к ученому званию, но те заняты были своею целью и не имели ни времени, ни средств знакомиться с окружающим обществом. Более мог видеть Фонвизин, но в своих письмах, часто остроумных, он останавливается (по замечанию того же автора) только на мрачных сторонах; к тому же они не были предназначены к печати. Карамзин рисует в своих письмах красоты природы, которые он научился ценить во время своего путешествия; прежде он любил только описания их у поэтов; рассказывает дорожные встречи и знакомства, описывает достопримечательности городов, а главное передает свои разговоры с замечательными людьми. Целью его путешествия было не изучение какой-либо науки, а наблюдение над чуждою для России жизнью: его широкое литературное образование дало ему средства и разговаривать с европейскими поэтами и учеными, и передать русской публике очерки их личностей. Современникам его изящное изложение давало возможность многое узнать и расширить свой умственный горизонт. Потомство в письмах его находит драгоценный материал для выяснения взглядов людей того времени. Еще недавно появился французский перевод этого произведения и вызвал статьи, указывающие его значение, как исторического материала. Карамзин интересуется более всего природой и умственным движением, политики касается мало; но видно, что он не одобряет французской революции. По своим взглядам он и не мог одобрять ее: он стоял за мирный прогресс; события его времени еще более укрепили его в этих воззрениях. Может быть и самое настроение правительства внушало Карамзину осторожность: известно, что и в том виде, в каком мы их знаем, последние части «Писем» появились только в 1804 г.; Карамзин мало следил за жизнью масс, — но она тогда еще не внушала такого интереса, как впоследствии; впрочем он не оставил без замечания и ее тяжелого положения. «Письма» не только познакомили русскую публику с мало еще известным ей миром европейской жизни, но и дали небывалый дотоле образец вполне изящного изложения. Я. К. Грот основательно доказал, что если Карамзин и имел предшественников в этом отношении, то ни один из них не выдерживал этого тона постоянно: рядом с изящною фразою встречается совершенно нескладная. Оттого Карамзин вызвал много подражателей и вопрос о «старом и новом слоге» возник по поводу его сочинений. — Чем же является Карамзин в своих письмах? Хотя он и в то время был пламенным патриотом, но твердо стоял за общечеловеческое просвещение: «все народное ничто перед человеческим. Главное дело быть людьми, а не славянами», говорит он. Глубоко уважая европейскую цивилизацию, Карамзин относился к ней критически: он высоко ставил Руссо, с которым сближали его и его чувствительность и любовь к природе; но он находил парадоксальным его рассуждение о вреде наук, указал недостатки в «Новой Элоизе» и конечно не мог сочувствовать его «Общественному договору». В политических своих убеждениях он стоял ближе к Вольтеру, желавшему реформ через посредство просвещенного правительства; в Вольтере он ценил также проповедника религиозной терпимости; но цинизм Вольтера и в особенности его грубые насмешки над религией не могли ему правиться. Знакомство с немецкою и английскою литературами спасло Карамзина от одностороннего увлечения французскою. Отдавая должное представителям французского классицизма, он ставил однако выше их Шекспира и немецких драматургов; но под влиянием французов, особенно Вольтера, он не понимал средних веков и слово «готическое» (даже в архитектуре) у него означало варварское; оттого и к Раблэ он относился недоверчиво. Любопытно, что в то время, когда большинство горячо верило в возможность пересоздать общество учреждениями, Карамзин смотрел совсем иначе: «не конституция, — говорит он в «Письмах», — а просвещение англичан есть истинный их палладиум. Всякие гражданские учреждения должны быть соображены с характером народа; что хорошо в Англии, то будет дурно в иной земле. Не даром сказал Солон: «мое учреждение есть самое лучшее, но только для Афин». Впрочем всякое правление, которого душа есть справедливость, благотворно и совершенно». В этих словах слышится будущий автор «Записки о древней и новой России» и «Истории Государства Российского».