Особенности развития жанра отечественной утопии в 1920-е годы А.Н. Шушпанов Способность литературы прогнозировать будущее, показывать "как должно быть", приобретает особую ценность во времена крупных общественных сдвигов, когда жизнь стремительно и непредсказуемо изменяется. В этом отношении первое десятилетие после Октябрьской революции создало условия для появления большого количества самых разных утопических сочинений. Мало того, начинают выходить специальные исследования, посвященные жанру утопии [1]. В литературоведении не раз отмечался и становился предметом изучения бурный рост научной фантастики (НФ) в 20-е годы, которая, собственно, именно в это время и складывается как самостоятельный тип литературы [2]. Динамика утопического жанра в этом потоке отдельно не анализировалась, вероятно, потому, что "чистых" жанровых образцов почти не было: наблюдается постепенное поглощение утопического содержания научно-фантастическим. "...В современной литературе утопия относится к жанрам научной фантастики" [3], - можем мы прочесть в "Литературном энциклопедическом словаре". В своей монографии В.Святловский оспаривает мнение Е.Замятина, высказанное им в книге "Герберт Уэллс", что в русской дореволюционной литературе почти не было образцов социальной и научной фантастики за исключением "Жидкого солнца" Куприна и "Красной звезды" Богданова [4]. Замятин, действительно, пропустил целый ряд имен, однако кое в чем он прав. До революции научная фантастика и утопия были явлены в единичных примерах, и говорить о НФ тех времен как о литературном явлении не приходится. Предпосылки ее развития, думается, заложены в социальных переменах, вызванных научно-технической революцией. Под фантастикой вполне обоснованно понимают "средство интеллектуального контроля над ситуацией социального изменения, темпами и направлениями динамики общества" [5]. Контроль осуществляется со стороны "специализированных культурных групп" [6] , в первую очередь, видимо, работниками умственного труда, главным образом, технической интеллигенцией. Российскую интеллигенцию, однако, интересовали, в основном, гуманитарные вопросы, что обусловило расцвет культуры "Серебряного века" в самые "грозовые" годы начала столетия. Лишь немногие деятели "Серебряного века" уделили внимание проблемам научно-технического прогресса (Брюсов, Хлебников, Маяковский и другие футуристы).Впрочем, в то время еще не знали четкого разделения на естественнонаучное мышление и гуманитарное. Крупные мыслители, которых дал в своем начале ХХ век, были универсалами, достаточно вспомнить Богданова, Чаянова, Флоренского, Циолковского. Но их примеры в общей картине единичны. Промышленный переворот вызвал к жизни целый новый класс - "инженеров", как определял его Богданов. Класс этот волновали проблемы отнюдь не только технические, но собственного голоса в культуре он пока не имел, а потому вынужден был самостоятельно браться за перо. Показателен пример К.Э.Циолковского. Ученый одним из первых в России обратился к научной фантастике. Цель он ставил скромную - популяризацию своих идей об "исследовании мировых пространств реактивными приборами" (так назывался один из его трудов). Однако прогресс технический уже не мыслился без прогресса социального, поэтому в наиболее зрелой повести Циолковского "Вне Земли", написанной еще до Октября, а изданной несколько позже, есть глава с изображением утопического общества будущего - "Состояние человечества в 2017 году". Заселению Солнечной системы в повести предшествует отказ от войн и учреждение всемирного конгресса из представителей всех государств, а также решение проблем транспортировки товаров. "Армии были очень ограничены. Скорее это были армии труда. Население при довольно счастливых условиях в последние сто лет утроилось. /.../ Мирно шествовало человечество по пути прогресса" [7] . Только кризис перенаселения в условиях такого "благоденствия" и побуждает людей завоевывать космическое пространство и создавать "эфирные города". Колонии в космосе также составляют некий социум, фактически, орбитальную коммуну. "Назначают на работы по способностям, желанию, силам..." [8]. Практически же мир космических поселений, нарисованный Циолковским, это - воссозданный на высоком технологическом уровне и заново переживаемый человечеством в лице поселенцев "золотой век". Труд колонистов не тяжел, организация жизни проста, на станции они пользуются полной свободой. "Каждая колония дает несколько лучших людей, управляющих по очереди своим населением" [9]. Искусство еще не развито, потому что колонисты пока больше озабочены насущными делами, что, правда, не мешает им заниматься философией, но - в последнюю очередь. Над всеми науками здесь главенствует математика: "Все науки от начала до конца обосновываются математическими сведениями" [10]. Символичен такой момент: в эфирных колониях пока не сталкивались с болезнью и смертью, "так как болезни там еще не успели появиться и прошло так мало времени, что смерть не успела еще никого погубить своей косой" [11]. Как показывает опыт развития космонавтики спустя полвека, даже первые шаги человека в космос связаны с огромным риском и чреваты трагедиями. Богданов, описывая в романе "Красная звезда" экспансию марсиан, не был столь радужно-оптимистичен. Скорее всего, Циолковский руководствовался здесь именно утопическими мечтами победить смерть. Никакое несчастье не смеет коснуться рукотворных эфирных островов. Поэзия "золотого века" берет верх над конкретной научной истиной. "Вне Земли", тем не менее, - тот же научно-философский трактат, облеченный в беллетризованную форму, чтобы заинтересовать читателя изложенной информацией. Пример Циолковского высвечивает слабость всей научной фантастики - и вместе с ней утопии - на ранней, и не только на ранней, стадии развития. Выражается это кратким высказыванием: "Формула теснит образ" [12], от чего оказались не застрахованы и куда более одаренные писатели, нежели Циолковский. После революции у фантастики появился еще один новый читатель, - грамотный рабочий, тянущийся к образованию. А.Богданов мечтал, что в будущем рабочие и интеллигенция должны слиться в сплошной класс работников-интеллектуалов, организаторов, и вплотную приступил к реализации своего замысла - через Пролеткульт, Рабочий Университет и Рабочую Энциклопедию. По мнению американской исследовательницы К.Кларк, "двадцатые годы были самым утопическим десятилетием в во всей советской истории"[13]. Однако умами владели уже не столько гуманитарные идеи. С одной стороны, это диктовалось практическими нуждами выживания в условиях разрухи и гражданской войны, а с другой - массовому полуобразованному человеку казалось, очевидно, что основные философские вопросы уже решены марксизмом, и потому искали не путь, искали способ движения вперед. Будущее виделось уже не теоретическим проектом утописта, а рабочим чертежом. "Все, что изображено в этом романе, либо уже открыто и применяется на деле, либо на пути к открытию" [14], - писал в послесловии к своему утопическому роману "Грядущий мир" Я.Окунев.Утопия на фоне стремительного наступления научной фантастики во многом теряет свою "сакральность". Теперь это уже не столько чтение, излагающее продуманную систему социально-философских взглядов автора, как правило, крупного и оригинального мыслителя, сколько орудие идейной борьбы и пропаганды. Если "старая", дореволюционная утопия была сродни обширному панорамному полотну в ренессансном духе, то новые произведения, ориентированные на массы, ближе к политическому плакату, помещенному в окно сатиры РОСТа.Это не могло не привести к потерям. Утопия, которая и в классическом своем виде могла давать поводы к обвинениям в малохудожественности за счет умозрительных "схем", еще более обеднялась, теряла глубину не только художественную, но и мировоззренческую.Особенно хорошо это становится видно, если сопоставить такой яркий образец русской утопии как "Красная звезда" Александра Богданова, с характерным продуктом эпохи 20-х - романом "Грядущий Мир" Якова Окунева.На первый взгляд, в них не так много общего. Герой "Красной звезды" Леонид отправляется на Марс и знакомится с тамошним социалистическим обществом. "Грядущий мир", значительно меньший по объему, четко разделен на две части, и собственно утопическая из них только вторая. Первая представляет собой политический памфлет, где рассказывается о судьбе открытия профессора Морана в области анабиоза на фоне мировой революции и последних судорог империализма. Во второй части двое героев, погруженные в анабиоз, просыпаются в 2123 году, в идеальном мире будущего. Романы Богданова и Окунева разделяет пятнадцать лет (хотя "Красная звезда" в двадцатые неоднократно переиздавалась). "Грядущий мир" не только "во многом является иллюстрацией к популярной марксистской литературе о будущем социалистического общества" [15], но и кажется адаптированным изданием богдановской утопии, где идеи "Красной звезды" пересказаны популярно, а часто и доведены до абсурда. Например, одной из основополагающих в богдановской системе является идея рационального преобразования природы, переделки ее для нужд человечества: марсиане кардинально изменили облик планеты сетью каналов. "У нас царствует мир между людьми, это правда, но нет мира со стихийностью природы и не может его быть. А это такой враг, в самом поражении которого всегда есть новая угроза" [16]. У Окунева Земля после глобальной инженерной перестройки превратилась в Мировой Город. "Земли, голой земли, так мало, ее почти нет нигде на земном шаре. Улицы, скверы, площади, опять улицы - бесконечный, бескрайний всемирный город. К первой четверти 22-го столетия все города мира слились в один город. Через океаны, по насыпанным искусственным островам протянули материки навстречу друг другу свои улицы..."(36). Реальность Мировой Коммуны тщательно отделена от "дикой", природной. Растительность вынесена на террасы, в подобие висячих садов, оторванная от планеты. "А внизу - тротуары и мостовые из папье-маше - вся земля зашита в плотную непроницаемую броню". Специальная промышленность поддерживает комфортные условия жизни, поэтому "во всемирном городе, в бронированных улицах также легко давит, как когда-то в лесах"(38). Думается, здесь нечто большее, чем доведенная до логического конца идея переделки мира. Изолировав утопический город от природы, автор тем самым изолировал его от хаоса. Ч.С.Кирвель замечает в этой связи: "Даже реально существующее пространство, природа и творения рук человеческих нередко подвергаются утопистами отрицанию, поскольку, с их точки зрения, все это дисгармонично, неупорядоченно, асимметрично" [17]. Совершенство должно быть отделено от неупорядоченной реальности, ибо их соприкосновение грозит раздушить гармонию. Кроме того, идеал предполагает, помимо прочего, временную завершенность. Автор отделяет Мировой Город от биосферы - и в том числе от "разрушительного" течения времени. Подобной изоляции, описанной Окуневым, был аналог в современной ему литературе, ныне гораздо более известный. Это мир романа Замятина "Мы" с его стеной, отделившей город от нетронутой природы. У Замятина лишь иной угол зрения. На зеркальное сходство романов Окунева и Замятина обратил внимание В. Ревич: "...Сопоставление книг приводит к неожиданному выводу: разница между ними не принципиальна. Окунев тоже мог бы назвать свой роман "Мы", хотя не был в состоянии понять, что в сущности изобразил в нем то же самое превращение людей в восторженно мычащее стадо, разница только в том, что Замятин ужасался дьявольской метаморфозе, а Окунев восторгался ею" [18].Богданов в "Красной звезде" пишет о перемене профессии как об обязательном условии будущего свободного труда. То же правило действует в "грядущем мире", но его жители меняют занятия прямо-таки с калейдоскопической быстротой: "Сегодня я читал лекцию. Вчера я работал у экскаватора. Завтра я намерен работать на химическом заводе. Мы меняем род деятельности по свободному выбору, по влечению"(43).На богдановском Марсе организация труда осуществляется через специальный Институт подсчетов, который собирает и обнародует информацию об излишке или недостатке трудовых резервов в той или иной области. "Поток добровольцев тогда восстановит равновесие" (Б, 141). Окунев практически полностью переносит данную концепцию на страницы своего романа, только у него трудовыми ресурсами заведует Высшее Статистическое Бюро Федерации Мировой Коммуны, и тотальная организация вовсе не невидима как у Богданова, а нарисована, наоборот, очень плакатно: "На широкой площади строятся колонны. Стройные прямолинейники людей. Во главе каждой колонны - знаменосец с алым знаменем. Знамена развернуты и полощутся в воздухе. Сверкают шитые золотом на полотнищах надписи:- На электрические станции! - переводит по идеографу надпись на знамени Стерн. - Мы на транспортную службу! - Мы к радио-экскаваторам! На рудники!" (62 - 63).Тем не менее, даже на таком уровне облегченной массовой литературы утопия сохраняет некоторые жанрообразующие признаки. Сквозной утопический эстетизм геометрических фигур и пластически-скульптурных форм присущ и "Грядущему миру" Окунева, например, в портретных характеристиках: "Мужчины и женщины одеты одинаково. Головы - без волос, лица - бриты; сильно развитой череп, ярко выразительные лица; подвижные, бойкие глаза радостны и налиты энергией. У женщин лица тоньше, формы тела округлее, стройнее, мягче"(39). Впечатление в этом групповом описании почти отсутствует - есть лишь изображение телесной формы.Интересно, что оба романа, и Богданова и Окунева, завершаются психологическим срывом у главного героя, не выдержавшего столкновения с новыми реалиями. Богданов представляет это как трагический конфликт, но с оптимистично открытым финалом: Леонид снова возвращается на Марс. Окунев разрешает проблему проще: героя отвозят в "лечебницу эмоций", где под гипнозом избавляют от страданий. Последние строки романа - это диалог двух пришельцев из XX века:" - Прошлое умерло, Викентьев. - Да, прошлое умерло. Викентьев и Евгения Моран, ожившие через двести лет в новом мире, приобщились полностью к человеческой семье Великой Мировой Коммуны" (68). Реплика Викентьева своей торжественной стилистикой напоминает финальную максиму замятинского Д-503: "Разум должен победить". Но опять-таки у Замятина это звучит горчайшей иронией, а Окунев приветствует такую развязку. Фактически, сюжетный ход в "Мы" и "Грядущем мире" применен один и тот же - некая операция над сознанием героя, превратившая его в живой автомат. Место в будущем, по Окуневу, можно найти лишь ценой замены "старой" личности на новую, полностью растворенную в общем потоке. Богданов в "Красной звезде" задавался мучительным вопросом об отношениях "личности" и "целого" (Б, 154), у Окунева готов однозначный ответ. Автор "Грядущего мира" ставил не столько просветительские цели, в отличие от Богданова, сколько прямо агитационные. Поэтому и язык романа далек от суховато-рассудительного языка "Красной звезды". В ткань повествования вторгаются речевые вихри газет и листовок, и даже происходит то, что А.Ф.Бритиков назвал "драматизацией языка в духе "великого немого" [19]. Краткие, завершенные фразы, как правило, в настоящем времени, действительно, напоминают субтитры к немым кинолентам, а описания места действия больше похожи на авторские ремарки в пьесе или киносценарии: "На широкой площади - огромное круглое здание с голубым прозрачным куполом. Университет. По ступеням в широко распахнутые двери льется народ"( 39) .Кинематографичность сближает утопию Окунева с другим популярным жанром 20-х - фантастическим детективом, т. н. "красным Пинкертоном", которому отдали дань увлечения многие известные писатели: И.Эренбург, М.Шагинян, Б.Лавренев, В.Катаев и др. Их привлекала возможность литературной игры. Окунев же вполне серьезен.Связь с кинематографом показывает, что фантастика как порождение научно-технической революции оказалась чувствительной к веяниям со стороны новых видов искусства, выросших из того же корня.В целом же некоторые приобретения в плане стиля и языка в утопиях Я.Окунева, В.Итина, А.Чаянова не привели жанр к особым литературным достижениям. Произведения ранней советской утопии, если и дожили до наших дней, то благодаря иным, нелитературным заслугам автора (книги Богданова, Чаянова) или же в составе специальной антологии, посвященной русской фантастике. Это при том, что список имен и произведений был достаточно широк: кроме упомянутых в него входят "Через тысячу лет" В.Д.Никольского, "Борьба в эфире" А.Беляева, "Пять бессмертных" В.Валюсинского, "Дважды рожденный" Ф.М.Богданова, "Следующий мир" Э.Зеликовича, "Страна счастливых" Я.Ларри, "Время плюс время" М.Козакова, некоторые ранние рассказы А.Платонова, в какой-то мере - поэмы в прозе А.Гастева. Напротив, "...редкие тогдашние образцы антиутопической фантастики и дистопии были открыто полемичны в плане мировоззренческом и отмечены риском личного поиска в плане поэтики" [20]. Произведения этой ветви - "Мы" Замятина, "Собачье Сердце" и "Роковые яйца" Булгакова, "Чевенгур" и "Котлован" Платонова - входят в культурный обиход и современного читателя. 20-е годы вообще отмечены полемикой утопического и антиутопического начал, причем, она могла разворачиваться даже в одном творческом сознании. Например, до того, как создать "Мы", Замятин, по свидетельству Святловского, писал утопию, но не закончил ее и не опубликовал [21]. Ранние рассказы Андрея Платонова, в частности, "Потомки Солнца", написаны под прямым влиянием идей Богданова и по сути своей утопичны. Однако основные книги Платонова, созданные на рубеже 20 - 30-х годов, носят явно антиутопический характер, а в романе "Чевенгур" "утопия и антиутопия вступают друг с другом в предельно бесплодный диалог" [22]. Борьба жанровых признаков наблюдается и в утопической повести А. Чаянова [23].При всей несхожести идейных и художественных посылок утопистов и антиутопистов, два жанра ждала примерно общая судьба: к середине 30-х и тот и другой сошли на нет вне зависимости от условий публикации. Но если антиутопия замолчала по причинам, скорее нелитературного плана, то утопия в большей мере исчерпала себя, лишенная авторских поисков и оригинальных идей. Дальнейшая судьба жанров оказалась различной. Иван Ефремов в "Туманности Андромеды", используя опыт Богданова, попытался вернуться к классическому образцу. Однако в произведениях фантастики 60-х утопизм уже разрушается как целостность: показательно, что утопический роман А и Б.Стругацких "Полдень, ХХII век (Возвращение)" даже и не роман, а скорее цикл рассказов (часто так и определяемый издателями). Антиутопия же, вернулась к читателю в конце 80-х и прочно заняла место в литературном процессе, как в виде переизданий, так и в виде оригинальных произведений. Но в отличие от первого дореволюционного десятилетия у нее нет пока оппонента - утопии, а это нельзя назвать продуктивным.Библиография 1. См.: Святловский В. Русский утопический роман. Пг., 1922.; Жизнь и техника будущего (Социальные и научно-технические утопии). Сборник ста-тей. М. - Л., 1928. 2. См.: Бритиков А.Ф. Русский советский научно-фантастический роман. Л., 1970. С.56 - 178; Дубин Б.В., Рейнблатт А.И. Социальное воображение в советской научной фантастике 20-х годов (Обзор) // Социокультурные уто-пии ХХ века. Вып.6. М., 1988. С.14 - 48; Ревич В. Перекресток утопий. Судьбы фантастики на фоне судеб страны. М., 1998. С.20 - 46.3. ЛЭС. М., 1987. С.459.4. Святловский В. Указ.соч. С.7 - 8.5. Дубин Б.В., Рейнблатт А.И. Указ. Соч. С.15 - 16.6. Там же7. Циолковский К. Вне Земли // Советская фантастика 20 - 40-х годов. М., 1987. С.112.8. Там же. С.166.9. Там же. С.167.10. Там же.11. Там же. С.168.12. Белорусец А. Интерес к бесконечности: Категории времени и про-странства в современной художественной прозе // Новый мир. 1986. №3. С.266.13. Цит. по: Чаликова В.А. Предисловие // Социокультурные утопии ХХ века. Вып.6. М., 1988. С.7.14. Окунев Я. Грядущий мир (Утопический роман). Пг., 1923. С.69. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте статьи с указанием страницы в скобках.15. Дубин Б.В., Рейнблатт А.И. Указ.соч. С.29.16. Богданов А.А. Красная звезда (роман-утопия). // Богданов А.А. Вопро-сы социализма: Работы разных лет. С.152. Далее ссылки на это издание при-водятся в тексте статьи с указанием в скобках страницы, перед которой стоит буква "Б").17. Кирвель Ч.С. Утопическое сознание: Сущность, социально-политиче-ские функции. Минск, 1989. С.34.18. Ревич В. Указ.соч. С.23.19. Бритиков А.Ф. Указ.соч. С.73.20. Дубин Б.В., Рейнблатт А.И. Указ.соч. С.39.21. Святловский В. Указ.соч. С.9.22. Цит. по: Гюнтер Г. Жанровые проблемы утопии и "Чевенгур" А.Платонова // Утопия и утопическое мышление. М., 1991. С.252.23. См.: Шушпанов А.Н. А.В.Чаянов и утопия 20-х годов: проблема жанра // Потаенная литература: Исследования и материалы. Приложение к выпуску 2. Иваново. 2000. С.74 - 80.