А. Ф. Лосев, понятие личности, православная вера и пространство «русского исихазма»Цаплина Ю.Н. Студентка НФ СГАНиколаева М.Г., Преподаватель НФ СГАЧеловек есть личность, верующий тоже личность. Церковь сообщество верующих, по-простому собрание верующих. Собрания верующих (личностей!) образует народ - Божий народ. Много тщетных слов сказано о Небесном народе Божьем, а стоило бы заострить внимание на земные проблемы, на состояние дел сегодняшнего дня. Воссоздание собрания верующих есть воссоздание народа Божьего. Эта цель очень привлекательна для верующих, по многим причинам. Первая причина в том, что человек существо социума. Человеку нужен общество, где он проявляет себя. Если такого общества среди людей (в досягаемом пространстве!) нет, то для верующего достаточен и общество Самого Бога. Бог достаточен верующему во всех отношениях. В этом отношение верующий свободен от воздействий среды, Бог ограждает его от всего погибельного. Верующий сам по себе автономное существо из-за личных отношений с Богом, наличие собрания не главный обязывающий фактор. Для верующего одной из наибольших заповедей является любовь к ближним, любовь к человеку. Поэтому каждый верующий это человек общества. Для него не безразлично положение ближнего. Любовь к ближним естественный плод истинной веры. Когда есть собрание таких людей, тем ярче горит пламя святости верующих. Вместе с единоверцами идти намного легче, чем жить в мире непонимания и отторжения. Быть в лоне собрания хорошо весьма! И все-таки, по нашему мнению, русско-византийская религиозная традиция есть традиция одиночного подвига. В русском исихазме первой половины ХХ в. отчетливо проявились две тенденции, сопровождающие исторический путь исихазма в целом: поиск богословского обоснования мистико-аскетической практики умного делания и выход исихастской аскетической традиции в мир. Первая тенденция нашла свое выражение в опыте имяславского осмысления молитвенного делания в Афонском (имяславском) споре ХХ в. о природе Имени Божия, его действенности и смысле его почитания. Вторая – воплотилась в опыте деятельности так называемого «монастыря в миру», или «белого иночества», с его установкой «и в миру жить премирно», созидая внутренний храм своего сердца на невидимом основании умного делания. Специфика позиции А.Ф.Лосева – монаха Андроника, возложившего на себя многотрудный подвиг ученого монашества в миру («служения Богу в разуме»), заключалась в совмещении этих двух направлений, итогом чего явилась разработанное им богословско-философское учение об имени – ономатодоксия (имяславие). Представляя исихазм как многомерный феномен в единстве трех его основных планов – мистико-аскетического, богословско-философского и культурно-исторического, А. Ф. Лосев рассматривает практически все важнейшие темы и проблемы исихастского богословия (исихия, сущность и энергия, благодать, обожение, непрестанная молитва, покаяние и др.) в их философском преломлении в русле «православно понимаемого неоплатонизма» и «цельного знания» школы всеединства. И при этом переживает все эти темы и проблемы глубоко личностно как момент своей молитвенной духовной жизни и мировоззрения. Исихазм (в его паламитском истолковании) для Лосева – не только высокое богословское учение, служащее догматическим основанием православия и имяславия, но, прежде всего, живой мистико-аскетический опыт православного подвижничества, к животворным истокам которого Алексей Федорович постоянно стремился приникать и сам. Известно, что Лосева высокому искусству исихии в двадцатые годы прошлого века учил его духовный отец и наставник, известный делатель умной молитвы афонский старец-имяславец архимандрит Давид (Мухранов) и что этой молитвы Алексей Федорович не оставлял до конца своей жизни. Драгоценные свидетельства об этой сокровенной стороне жизни Лосева сохраняют для нас воспоминания А.А. Тахо-Годи: «Учит о. Давид Иисусовой молитве Алексея Федоровича и Валентину Михайловну. Сначала по пять минут, следуя правильному дыханию, а потом и дольше, и “на сердце” переводит»; сам себя Лосев лечит – умной молитвой: “Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного”, не замечают собеседники, как мелко крестит Алексей Федорович, засунув руку под пиджак, место, где бьется сердце. Сколько раз на заседаниях… видела я, как, прикрыв глаза, сосредоточенно и углубленно, задумывался профессор Лосев»; «Алексей Федорович остается один-одинешенек, в кабинете, в кресле. Шепчет, как всегда, про себя, молится, думая, что незаметно, а я все равно знаю, крестит мелкими крестиками под пиджаком, там, где сердце». В видении А. Ф. Лосева, исихазм есть, прежде всего, паламизм – богословское учение о нетварности Божественного Света, непостижимости Бога в Его Сверхсущности и возможности познания в Его энергиях, которое св. Григорий Палама разрабатывал в полемике с философом-рационалистом Варлаамом Калабрийским. Паламитский спор в реконструкции Лосева предстает как важный момент становления православного догматического сознания и формирования богословия энергии и обожения. По Лосеву, в основе учения исихазма лежат две тесно связанные антиномии: существа (сущности) и энергии и энергии Божией и твари. Эти антиномии формулируются им в терминах трех фундаментальных категорий православно-христианского богословия и философии, характеризующих центральные в христианстве отношения Бога и мира, – «1) сущность, существо Божие, 2) энергия сущности Божией, 3) тварь, просветляющаяся под действием Божественной энергии». В работе «Вещь и имя» Лосев называет и опытные истоки этих категорий – «опыт молитвы, т.е. призывания Имени Божия, равно как и вообще опыт общения с Богом». Первая антиномия исихазма касается бытия Бога в Его проявлении миру. Согласно этой антиномии, «существо – нераздельно, непознаваемо, нерасчленимо»; энергии же «раздельны, расчленяемы, сообщимы»; «существо как таковое – не-энергийно, не проявляется, не сообщается»; «существо как данное в своих энергиях энергийно, проявляется, сообщается». Суть данной антиномии сводится, по Лосеву, к развернутой формуле:«Существо Божие есть Бог сам; энергия существа неотделима от самого существа; след., энергия Божия есть сам Бог. Но, с другой стороны, Бог сам в себе отличен от Своих энергий; и, значит, Бог не есть Его энергия». Или – в редуцированном виде:энергия Божия есть Сам Бог, но Бог не есть Его энергия. Вторая антиномия исихазма касается ситуации обожения человека, призванного, по православному вероучению, стать богом по благодати. Согласно этой антиномии, «осияние и преображение твари (молитвенное восхождение, теургическое действо и пр.) возможно только потому, что есть нетварная энергия Божия, оформляющая и осмысляющая тварное естество», иначе «тварь никуда не восходила бы, но оставалась сама собой и по себе». С другой же стороны, такое «осияние и восхождение возможно только потому, что тварь, своими силами и за свой риск и страх, стремится приблизиться к Богу», и «энергия лично-произволяющего Бога, сообщенная человеку, становится лично-произволяющим устроением самого человека». Здесь, как видим, Лосев особо особенно подчеркивает синергийно-личностный характер обожения в паламизме как важнейшую черту православного миропонимания. Опираясь на эти антиномии, А. Ф. Лосев формулирует и исихасткую концепцию человека: «Человек – тварь; след., он не Бог по существу и не может стать таковым. Но человеку сообщима энергия Божия, которая есть сам Бог. Следовательно, человек есть бог – уже по причастию, стало быть, и по благодати, а не по сущности, и – может, должен стать им, т.е. энергийно стать, неотличимо отождествиться с ним по смыслу, имея единственное отличие от него – по сущности, по субстанции, по факту, по бытию». Эта концепция обожения человека развертывается и уточняется А. Ф. Лосевым во многих историко-философских и собственно философских исследованиях. Так, в «Дополнениях» к «Диалектике мифа» он пишет: «…в абсолютном монотеистическом персонализме и теизме… тварь никогда не может стать Богом по сущности; по субстанции тварь может стать Богом не нумерически, но только по причастию к Богу, по благодати Божией, т.е. умно, энергийно, а не вещественно и сущностно». А это означает, что «нумерически и субстанционально при самом последнем и окончательном слиянии с Богом, при слиянии с Ним до полной неразличимости все равно остаются две сущности, два бытия, две личности – Бог и человек». В терминах богословия энергии и обожения Лосев представляет и историческую ситуацию паламитского спора – различных истолкований умного делания и Фаворского Света в доктринах св. Григория Паламы и Варлаама. По Варлааму, свет, который созерцали исихасты («безмолвники») на вершинах своего молитвенного подвига, и свет, который видели ученики Христа во время Его Преображения на горе Фавор, есть вещественный, тварный свет, или «мысленный образ, созданный Богом для научения своих служителей», но не энергия или сила Божия, как полагали паламиты. По доктрине же св. Григория Паламы, этот свет есть «присносущая энергия сущности Божией, отличная от самой сущности, но неотделимая от нее». Энергия эта, по утверждению паламитов, не вносит в Божество разделения, как полагали варлаамиты, и не становится при этом тварью, освящая ее, но продолжает оставаться неотделимой от Бога, т.е. Самим Богом. По учению паламитов, в реконструкции Лосева, имя «Бог» приложимо, таким образом, не только к сущности Божией, но и Его энергиям. Поэтому, заключает Лосев, «всякая энергия и все энергии вместе суть сам Бог, хотя Бог и не есть Его энергия, ни какая-нибудь одна, ни все взятые вместе». Спустя десятилетия после выхода «Очерков античного символизма и мифологии», где А. Ф. Лосевым была осуществлена описанная реконструкция паламитского спора, Лосев в разговоре с В. В. Бибихиным (28.3.1975), накануне празднования памяти св. Григория Паламы, говорил: «Ведь он копнул самые основы. Всё, вообще говоря, уже высказывалось и раньше, совершенно обоснованно, но у Паламы выражено с такой максимальной убедительностью, что выше и Максима, и Дионисия. Варлаам, с которым Палама спорил, был какой-то предшественник Канта. Фаворский свет для него субъективное ощущение, Богу его приписывать нельзя…Вот тут-то, возражая ему, Византия и высказала свое последнее слово». И далее: «…все эти дни поста и построены на явлении неявляемого. Первое воскресение Четыредесятницы – почитание икон, второе – света Фаворского. Он ведь не всякому является. А на высоте подвига является». К теме исихазма А.Ф.Лосев приходит в поисках обоснования имяславской формулы «Имя Божие есть Бог» и ее уточненных вариантов, обсуждаемых в ходе Афонского спора о природе Имени Божия при интерпретации мистического опыта священнобезмолвия (умного делания и умной молитвы) православного подвижничества. Размышляя над центральным вопросом этого спора – может ли Имя Божие трактоваться как нетварная Божественная энергия и в этом смысле как Сам Бог (а именно так и веровали имяславцы), или же оно есть лишь «инструментальное» средство для выражения «возношения» нашего ума к Богу, как полагали «имяборцы», Лосев в поисках богословского основания православности позиции имяславцев приходит к выводу, что ближайшее отношение к имяславскому спору в историческом плане, помимо спора в IV в. об именах Евномия и каппадокийцев св. Василия Великого и св. Григория Нисского, а также иконоборческого спора VIII – IХ вв. между иконопочитателями и их противниками иконоборцами, имеет паламитский спор ХIV в. о Фаворском Свете св. Григория Паламы и Варлаама Калабрийского. Молитва и таинство выступают для А. Ф. Лосева как два важнейших пути Богопознания и Богообщения. Задаваясь вопросом, «как возможно общение человека с Богом» и рассматривая Богообщение как единство восхождения (вознесения) и преображения (обожения) «по соизволению Божию», Лосев говорит об «особом» присутствии Бога в некоторых условиях, а именно – в храме и совершении таинств, а также в молитве и умном делании. Соответственно открываются и два пути восхождения к Богу и Богобщения. Это – мистический путь молитвы («умного восхождение к первому Свету, умной молитвы твари к Божеству через отдельные энергии…»). И – путь таинства, которое есть, по Лосеву, «осуществление Церкви, или действие Софии о Имени Иисус-Христове». И «жизненно» и «диалектически» оба эти пути в равной мере и возможны и необходимы. Общение с Богом в смысле Его познания возможно только в молитве, – утверждает А. Ф. Лосев. В ней – «вся тайна богообщения», и «только молитвенно можно восходить к Богу», а «не молящийся не знает Бога». Но с такой же жизненной и диалектической необходимостью вытекает, по Лосеву, заключение и о таинстве как особой форме Богообщения. Общение с Абсолютом, утверждает, в итоге, Лосев, должно быть не только «идеально-социальное – в языке, в молитве», но и «реально-социальное – в действии, в творчестве, в производстве…». Различие между этими двумя формами Богообщения состоит, по Лосеву, в типе преображения личности. А именно: в молитве преображение – «чисто умное», «идеальное». В таинстве же преображение – «реальное», «телесное», «вещественное», «жизненное», «субстанциональное», «софийное». Таинство, в понимании Лосева, есть всегда «та или иная транссубстанциация и софийное преображение», «непрерывная возможность и опора субстанциального утверждения человека в вечности», «живая эманация Божества» и «реальное присутствие» Бога. Оно – «вселенская эманация богочеловечества», которое, по диалектико-философской формулировке Лосева, есть «субстанциональное пребывание Бога в твари», а точнее – «субстанциональное тождество Бога и человека». Таким образом, резюмирует Лосев, и «логически и диалектически христианство не мыслимо ни без богочеловечества, ни без понятия таинства, ни без резкого разделения между таинством и обрядом, ни без Евхаристии (в первую очередь), т.е. без Литургии». Ведь там, где «между Божеством и тварью залегает субстанциональное различие», «субстанциональное общение с Богом возможно только через участие в субстанции... единственного и единичного Богочеловека, т.е. в Его Теле и Крови»; иначе же общение с Богом «будет уже не субстанциональным, а только умноэнергийным». Идею единства мистико-аскетического (молитва) и соборно-литургического (таинство) путей личности в Церкви Лосев обосновывает и развивает в рамках своего универсального учения об абсолютной диалектике и абсолютной мифологии, ядро которой составляет имяславие(ономатодоксия) – основание всей религиозной жизни в христианстве, всей практики Церкви, чуда, богослужения, молитвы, таинства. Размышляя о взаимосвязи таинства и молитвы, равно как и спасения с имяславием, Лосев формулирует следующую диалектико-мифологическую константу такой взаимосвязи: «…то обстоятельство, что Бог является в Имени Своем, уже необходимо требует Спасения, Молитвы и Таинства… воспринять Бога можно только в Таинстве, Молитве и, следовательно, Спасении. Только участвующий в Таинстве, молящийся и спасающийся действительно приемлет и познает Бога»; и обратно: «значимость Таинства, Молитвы и Спасения может быть обоснована только на путях имяславия». А.Ф.Лосев намечает пути построения единой концепции Богообщения и Богопознания на основе богословия энергии и личности. По данной концепции, Богообщение энергийно (оно есть «усиление энергии Его в нас» при том, что «сама сущность Божия остается неизменной») и вместе с тем оно – глубоко личностно, осуществляясь в таинстве как «свободный акт любви перво-сущности, без всякой зависимости от инобытия». Этими началами пронизаны также и молитва, и таинство, и Имя Божие, и религия, и религиозная жизнь в целом. Религия, в его понимании, «всегда энергична и органична»; она – «система мистических энергий», «взаимодействие человеческой и божественной энергий», «просветление плоти и осмысление инстинкта», а религиозная жизнь – есть «излучение энергии Божией на душу».Исихазм, оплот и наиболее совершенное воплощение православной духовности, предстает, в видении А. Ф. Лосева, не только как величайшее достижение христианского подвижничества («в смысле христианского подвига», но и культуры в целом. По его мысли, во всей истории культуры, идет ли речь об искусстве или молитвенном опыте иного типа (язычество, католицизм), не находится другого, «более глубокого и содержательного достижения человеческого духа как практика и молитвенное состояние аскета на высоте его умного делания». В плане возвышения (восторжения) человеческого духа Лосев различает три состояния человеческой жизни. Это – обыденная реальность жизни падшего человека (его «практическое существование»), искусство, а именно музыка, и, наконец, молитва в подвиге умного делания.В понимании А. Ф. Лосева, «из всех искусств одна лишь музыка приближается по значению к умной молитве», и «выше музыки – только молитва». А. Ф. Лосев различает два типа восторга – духовный молитвенный экстаз умного делания и музыкальный восторг. Первый тип восторга, подъемлющий все существо человека до его «последней глубины», достигается на высотах монашеского молитвенного подвига непрерывной молитвы. Второй тип восторга – музыкальный, в сравнении с абсолютно личностным экстазом православия и католичества, не так всеобъемлющ и достижим человеческими средствами. В повести «Жизнь» устами одного из своих героев А. Ф. Лосев эксплицитно провозглашает безусловный приоритет духовного молитвенного экстаза в сравнении с музыкальным восторгом, а музыкального восторга в сравнении с мироощущением практического существования. Если музыкальный восторг так «сладостен» и «тонок», так «духовен» и «далек от сутолоки и пустоты обыденщины», замечает Лосев, то – насколько же «выше», «слаще», «утонченнее» и «духовнее» бывает экстаз в условиях абсолютного теизма. Лосев даже формулирует некую закономерность соотношения трех степеней возвышения человеческого духа, по которой – «насколько музыкальный восторг гения аристократичнее, богаче и ценнее житейского, практического существования», настолько же «абсолютно личностный, объективный и теистический восторг, это монашеское “умное делание”, выше, чище, свободнее, сладостнее, аристократичнее восторга музыкального». Однако, восклицает А.Ф.Лосев, если у вас нет ничего более «захватывающего», более «сильного и глубокого духовного орудия», чем умное делание, то «пусть уж лучше будет Бетховен и Вагнер, чем мелкая пошлость среднего мещанина». СОЦИАЛЬНОЕ ИЗМЕРЕНИЕ ЛИЧНОСТИ. Если в конечной точке рассуждения об узнавании личности в «Философии имени» читателю указано на движение через имя «вверх», к устроителю мироздания, то в «Диалектике мифа» от «души», которую можно увидеть в «осмысленном теле», автор переводит читателя на ступень ниже. Размышляя о причинах узнавания в человеке «совы, белки, мышонка, свиньи, осла, обезьяны», Лосев приходит к непонятийной формуле: «Личность, говорим мы, есть осуществленная интеллигенция как миф, как — смысл, лик самой личности. А совпадение случайно протекающей эмпирической истории личности с ее идеальным заданием и есть чудо». Собственно говоря, только с этой точки для Лосева начинается основополагающее расхождение с новоевропейской философией, постулирующей «свободу личности». Какая может быть свобода, когда у личности есть возможность прийти к чуду? В приложении к «Диалектике мифа» Лосев называет три этапа обращения с личностью: — «трансцендентно-апофатическую мифологию средневековья»; — «либерально-гуманистическую, субъективистическую и “идейную” мифологию нового и новейшего Запада»; — «коллективизм, или социализм». Прослеживая «диалектические судьбы личности», Лосев называет «новую культуру» «сферой социального бытия, данного как организованная множественность личностей», иначе говоря, «такое собрание личностей, которое само по себе не-личностно, безличностно и, значит, безлично». Новую культуру социализма Лосев называет поэтому «алогическим становлением личностей». Поскольку социализм Лосев мыслит как «систему жизни и мысли, в которой снимается антитеза авторитарного и либерального сознания», то единственным творческим приложением личности становится «производство». «Авторитарность остается в том, что производство есть божество, а либерализм в том, что навеки отринуто все трансцендентное». Подготовкой этого нового мира Лосев, вполне в духе Владимира Соловьева, и считает западную, и, прежде всего, немецкую, философию, постоянно очищавшую «философию» от «мифологии». При этом романтический идеализм, в недрах которого готовилась атака на авторитарную личность, был еще «философией большого я», «большой и крупной личности». Но к этому тезису диалектически «сейчас же примыкает и антитезис». «Большой личности противостоит мелкая личность. Большому я, занятому космическими созерцаниями, противостоит мелкое я, занятое шкурными интересами и устроением своего маленького, мещанского благополучия. Это — эпоха материализма и позитивизма, возникшая как реакция на немецкий идеализм». В контексте интересующей нас проблемы ключевым актом был здесь разрыв «личности» и «мифа», точнее говоря, утоленное желание «мелкой личности» освободиться от «мифологического сознания», чтобы, в конечном счете, прийти к «позитивизму», который Лосев называет «самой бездарной, убогой и злобной в своем ничтожестве системой мышления». В «Диалектике мифа» Лосев ополчается на тех, кто пытается разорвать это единство «личности» и «мифа», он не желает отдавать своим оппонентам ни клочка территории. Холистическое сооружение «абсолютной мифологии» станет его личной крепостью, которую Лосев будет обустраивать до конца дней, забаррикадировавшись от своих противников буквально всем историко-культурным материалом, какой попадется ему на жизненном пути, — от греческой мифологии до музыки Рихарда Вагнера, от биографии и сочинений Владимира Соловьева до живописи Кандинского и Шагала, от музыки Скрябина до семиотики московско-тартуской школы, от теории знака Ч.С. Пирса до ареопагитик Псевдо-Дионисия. Разрабатывая следующий уровень, на котором категория личности обсуждается как одна из центральных и называется «опустошенной ангелологией», Лосев объявляет этот горизонт своей мысли принадлежащим как раз немецкой философии от Канта до Гуссерля. Он пишет: «Во всякой трансцендентальной философии место ангельское занимает трансцендентальная схема и вообще вся смысловая сфера. Только очень часто эта философия ограничивается смыслом-в-себе, не развертывая его до степени выразительного и интеллигентного смысла. Поэтому “категория” Канта, “понятие” Гегеля, “эйдос” Гуссерля, “гипотеза” Когена и Наторпа, несомненно, есть только внутренно опустошенная ангелология». Если воспользоваться метафорой из области живописи, перед нами — идеальный пример обратной перспективы — взгляда на новоевропейскую гносеологию из точки, откуда Лосеву предпочтительнее вернуться к «Пармениду», чем подпасть под влияние «Логико-философского трактата». Давая на протяжении жизни разные имена философским школам и направлениям, Лосев всегда старается показать динамику отпадения европейской личности от Бога. Противопоставляя «авторитарность» средневековой личности «титанизму» эпохи Возрождения или «либерализму» новой буржуазной Европы, Лосев всегда отстаивает свое право на авторитаризм. Общая формула — «либерализм понимает свободу как субъективную изоляцию» — иллюстрируется выстраиваемой чередой европейских философских личностей, которые воздвигли глубоко чуждое московскому философу здание западноевропейского индивидуализма. Здесь основным собеседником Лосева было не французское картезианство и не английский эмпиризм, но немецкая философия XVIII—XIX веков. «То это утопающее в своих чувствах и настроениях Я “магического идеализма” Новалиса, то мистическое чувство в религии Шлейермахера, то чисто логическая стихия разума у Гегеля, то чисто алогическая стихия жизни у Шопенгауэра». Лосев называет немецкую идеалистическую философию — кухню и кузницу новоевропейского либерализма — «мистическим наполеонством», которое, однако, «слишком интересно, глубоко, захватывающе», чтобы можно было подвергать его обстрелу за «либерализм». И все же хотя «в немецком идеализме полнота бытия была перенесена на субъект, но это была настоящая полнота...». И тут же добавляет: «Есть в Европе нечто еще худшее». Из каждой точки представления им своего предмета Лосев всегда хочет видеть всю историю этого предмета. Он — холист, и раз заведенный диалектический аппарат работает, если можно так выразиться, безотходно, приемлет и обрабатывает и ту область действительности и мысли, в которой царит совсем другая личность — «обезьяна Бога», личность мятежная, такая как Скрябин и Розанов, Микеланджело и Вагнер. Новоевропейская «личность» для Лосева — это продукт «философии отъединенного “я”, раскол знания и бытия». Начало расколу он видит положенным в эпоху Возрождения, а дальнейшее развитие эскизно прочерчивает едва ли не в каждой новой крупной работе. Так, в ранней работе «Мировоззрение Скрябина» Лосев пишет: «Декарту очевиден в начале всего не Бог, но его собственное “я”. Локку и Юму очевиден прежде всего не мир с его живыми связями и идеями, но отъединенная индивидуальная психика — с ее проблематическими законами и установками. ...На локковской точке зрения стоит и Кант: “я” отъединено от “не-я”; “не-я” действует на “я”, вызывая в нем те или другие психические процессы; “я” только и может постигать эти свои психические процессы. Вся задача, следовательно, сходится к тому, чтобы, не воспринимая мира непосредственно и живо, все-таки конструировать его в сознании. Фихте переносит на “я” почти мистические категории, современный же субъективный идеализм аннулирует и самое “я”, превращая его в логическую категорию и отказываясь говорить вообще о “данности”. Все это — философия отъединенного “я”, гносеологический и метафизический индивидуализм, исходящий из недоказанного предположения, что бытие и знание разъединены, несовместимы и соединение их — догматизм и предвзятость».