А. В. ВолковНаука в зеркалефилософской рефлексииМинистерство образования и науки Российской федерацииГосударственное образовательное учреждениеВысшего профессионального образования«Петрозаводский государственный университет»А. В. ВолковНаука в зеркалефилософской рефлексииПетрозаводск2006Специфика научного познания, его происхождение и развитие остается и сегодня актуальной для философии темой. Работа посвящена выявлению разнообразных предпосылок научного познания. Показана связь науки с биологическими, социокультурными факторами. Работа может быть использована как учебное пособие для аспиранта. Печатается по решению редакционно-издательского совета университетаРецензенты: Докт. филос. наук Б.В. Марков (СПб.ГУ),Докт. филос. наук А.М. Сергеев (ПетрГУ)ОглавлениеВведениеПолагаю, не будет большим преувеличением сказать, что на сегодняшний день одним из самых важных и актуальных объектов для изучения является наука. И это понятно. С того времени как начался процесс широкого применения научного знания в технике, технологии, а случилось это во второй половине XIX века, наука стала непосредственной производительной силой общества. Все, что столь сильно изменило условия жизни целых поколений, - будь то железная дорога и компьютер – основано на познании законов мироздания, т.е. в конечном итоге на науке. Кроме того, XX век может быть охарактеризован как все расширяющееся использование науки в самых различных областях социальной жизни. Наука начинает все активнее применяться в различных сферах управления социальными процессами, выступая основой квалифицированных экспертных оценок и принятия управленческих решений. Эту новую функцию науки иногда характеризуют как превращение ее в социальную силу. Соединяясь с властью, наука начинает воздействовать на выбор тех или иных путей социального развития. Вместе с тем, обращает на себя внимание и другой факт. С прогрессом науки и основанной на ней техники связывают не только самые существенные надежды человечества, но и тревоги за свое будущее. Так, в начале 60-х годов XX века было осознано, что бурный научно-технический прогресс порождает различного рода негативные последствия в сфере экологии - истощение природных ресурсов планеты, растущее загрязнение воздуха, воды, почв. В 70-е годы широкий резонанс вызвали результаты и перспективы биомедицинских и генетических исследований в связи с их потенциальной опасностью для генетической конституции ныне живущих организмов. В высшей степени характерными являются и современные дискуссии, связанные с так называемой «компьютерной революцией». Бурный прогресс микроэлектроники, внедрение ее в самые разные сферы жизни человека и общества, ставит немало неожиданных и острых вопросов о свободе и суверенности личности, о судьбе демократических общественных институтов.В силу этих и многих других обстоятельств наука сегодня оказалась под перекрестным вниманием многих дисциплин - истории, социологии, психологии. Но особое место в этом ряду принадлежит философии науки. Что такое философия науки?Обычно, говоря о науке, мы подразумеваем под ней некое множество элементов. Это, как уже говорилось, и производительная сила общества, и социальный институт, и система профессиональной подготовки и переподготовки кадров, но, прежде всего наука – это производство знания. Знание – это то, без чего наука существовать не может. Так вот, философия науки и пытается ответить на вопрос о том, что такое научное знание, какова его структура и методы, каковы закономерности формирования и развития научного знания. Именно это в первую очередь интересует философию науки. Далее, рассматривая науку как деятельность, направленную на производство знания, следует принять во внимание историческую изменчивость самой научной деятельности, научной традиции. В процессе развития науки происходит не только накопление нового знания и перестройка ранее сложившихся представлений о мире. В этом процессе изменяются все компоненты научной деятельности: изучаемые ею объекты, средства и методы исследования, особенности научной коммуникации, формы разделения и кооперации научного труда. Учет историчности науки позволяет несколько уточнить понимание предмета философии науки. Предметом философии науки являются общие закономерности и тенденции научного познания как особой деятельности по производству научных знаний, взятых в их историческом развитии и рассмотренных в исторически изменяющемся социокультурном контексте (В.С. Степин). Таким образом, философия науки рассматривает научное знание как социально-исторический, социокультурный феномен. И исследование того, как исторически меняются способы формирования научного знания, и каковы механизмы воздействия социокультурных факторов на этот процесс, является одной из важных ее задач. Ясно, что для того чтобы выявить общие закономерности развития научного знания философия науки должна опираться на материал истории науки вообще и конкретных наук в частности. Все это обуславливает тесную связь философии науки с историко-научными исследованиями. По замечанию одного из крупных специалистов в области философии науки – И. Лакатоса, философия науки без истории науки пуста, история науки без философии науки слепа.В этой работе мы хотели бы привлечь внимание читателя к одному из аспектов науки – к структуре и динамике научного знания. Традиционным и распространенным является мнение о том, что научное знание состоит из фактов, полученных путем наблюдений и экспериментов, с одной стороны, и, законов, теорий, прошедших многократное подтверждение опытно-экспериментальными данными, т.е. фактами, с другой. При этом, считается, что одна научная теория сменяет другую научную теорию просто потому, что новая теория лучше, чем ее предшественница согласуется с опытно-экспериментальными данными, фактами. Не порывая в целом с этим соответствующим здравому смыслу мнением, философия науки в то же время вносит в него существенные уточнения и коррективы. Последнее обстоятельство, надо заметить, напрямую связано со спецификой самой философии. Еще с древности, от Платона и Аристотеля идет мысль о том, что философия начинается с удивления. Эта греческая идея, впоследствии находит продолжение у многих мыслителей. Например, ярким образом ее выразил немецкий философ И. Кант. Лейтмотивом его философии был вопрос «как нечто возможно»? Например, как возможно математическое, естественнонаучное знание и т.д.? Несколько позже, уже в XX веке, «греческое удивление» эхом отозвалось в хайдеггеровском вопросе «Почему вообще есть нечто, а не ничто?», вопросе, который сам М. Хайдеггер называл основным, судьбоносным для западноевропейской цивилизации. Думается, что Платон, Кант, Хайдеггер и многие другие мыслители приподнимают завесу, скрывающую специфику философского мышления. Удивляясь и задаваясь вопросом типа «как нечто возможно?», мы настраиваемся на поиск фундаментальных начал, предпосылок того или иного явления (например, научного познания) и наш настрой, в этой связи, приобретает философское звучание, становится философичным. Как известно любые предпосылки, в виду их непосредственной близости к тому, кто из них исходит, часто остаются не замеченными. Поясним это на простом примере. Человек, постоянно пользующийся очками, не видит, не замечает стекол – для их обнаружения необходимо зеркало. Ученый, принявший определенную картину мира и действующий в своей науке некоторыми методами, считает их самоочевидными, «прозрачными» и не замечает подобно стеклам в очках, поэтому фиксация методов познания осуществляется с помощью «зеркала» философской рефлексии. В этой связи, специфика философского анализа как раз и состоит в том, что философия делает предпосылочный компонент научного знания явным, заметным для самой науки. Целью данной работы, таким образом, является экспликация предпосылок научного познания, выявление их значения для понимания специфики научной деятельности и места науки в культуре. Надеемся, что предлагаемая работа поможет начинающему специалисту глубже понять специфику научной деятельности, и в то же время будет стимулировать выход за рамки собственных исследовательских интенций, сформировавшихся в пределах узкой предметной проблематики, ставших уже естественными и само собой разумеющимися. ^ Предпосылочная природа человеческого познанияПознание как активный, интерпретативный процесс. Разговор о предпосылках научного познания и предпосылочном знании в науке целесообразно предварить размышлениями о природе познания как такового и специфике одного из главных его модусов – восприятия. Пребывая в мире, человек ежесекундно совершает акты восприятия, но при этом, однако, мало задумывается о том, благодаря чему он вообще видит то многое, что он собственно видит. Часто думают, будто та или иная вещь становится нам доступной просто потому, что некое я как субъект соотносится с неким объектом. Событие видения разыгрывается в неком пустом пространстве, между человеком – носителем сознания и миром – суммой готовых и определенных объектов. Но так ли это на самом деле? Действительно ли механизм восприятия сводится к воздействию внешних, объективных качеств вещей и их отражению в материале наших естественных, психических способностей? Мысль о том, человеческое познание представляет собой отражение внешнего, окружающего мира общеизвестна. Между тем, следует заметить, что сам термин отражение является не совсем удачным, ибо вызывает представление о познании как о следствии причинного воздействия предмета на пассивно воспринимающего это воздействие субъекта. В действительности, однако, познание даже на уровне восприятия представляет собой активный, конструктивный процесс сбора информации о внешнем мире, предполагающий использование различного рода «гештальтов», «схем», «когнитивных карт», «конструктов», «фреймов» и т.д. Подобного рода представления мы можем обнаружить уже у древних философов. Вероятно, первым, кто в истории философской мысли сформулировал принцип человеческого познания, был Платон. Он считал, что для того чтобы мы могли нечто познать, нам необходимо то с помощью чего это нечто познается. С точки зрения Платона, человек ошибается, когда думает, что то или иное сущее он видит и познает глазами. В действительности, наши глаза подобны окнам и никому в голову не придет утверждать, что он «видит окном», обычно мы говорим, что «смотрим в окно», «наблюдаем через окно» и т.д. В этом смысле, познание осуществляется при участии глаз, и других органов чувств, но видим и познаем мы не ими, а с помощью иных «инструментов». Платон называл их «идеями», «эйдосами». Мы видим и познаем что-либо только в свете «идей», утверждал Платон. Конечно, платоновское учение об «идеях» нагружено известной долей условности, символичности и, тем не менее, при рассмотрении его в контексте определенного эмпирического материала, в нашем случае им является материал истории науки, оно проясняется, становится понятным. В истории науки можно найти массу примеров, когда ученые, столкнувшись «лицом к лицу» с новым явлением, тем не менее, прошли мимо него, оставили это явление без внимания. «Смотрели, но не видели» - так обычно говорят в подобных случаях.Очень показательна в этом смысле, например, история открытия позитрона – частицы с массой электрона и положительным зарядом. Как известно, экспериментаторы на протяжении нескольких лет просто выбрасывали фотографии со следами «странной частицы», поскольку исходили из представлений о том, что в мире существует два вида электричества – положительное и отрицательное – и им соответствуют частицы протон и электрон. Новая частица не укладывалась в привычные схемы и потому не могла восприниматься в качестве реальной. Лишь отказ от исходной теоретической установки привел к включению позитрона в структуру реального микромира. Как показывает этот и другие подобные примеры, ученый, в ходе своих наблюдений, экспериментов, никогда не воспринимает всего, того, что ему навязывает чувственное восприятие. В действительности его восприятие избирательно, оно всегда, так или иначе, организовано и структурировано: какие-то объекты стоят в центре внимание, какие-то отодвинуты на периферию, какие-то вообще остались за границами внимания. Эту избирательность, организованность и структурированность в наблюдения вносит теория - умозрение. Она подразделяет содержание наблюдения на существенное и несущественное, задавая тем самым направленность взгляду исследователя. В этой связи, в платоновском эйдосе можно видеть некий прообраз теоретической компоненты научного знания, компоненты, которая не столько выступает результатом наблюдения, сколько предваряющей его установкой, предпосылкой осмысленного, упорядоченного видения.В XX веке акцент на активной природе человеческого процесса восприятия стал общим местом для многих психологических и философских концепций. Убедительным примером в этом отношении является гештальт-психология и ее демонстрации с переключением зрительного гештальта. Речь идет об известных психологических опытах с картинками, которые могут представляться взгляду по разному, например, то как утка, то как кролик. Размышляя над этими и другими примерами, психологи и философы приходят к выводу о том, что процессы восприятия и интерпретации воспринятого, неразделимы. Вопреки распространенному мнению о том, что роль чувств связана со сбором сырья для высших способностей разума, современная когнитивная психология настаивает на том, что процесс восприятия – это процесс категоризации, осмысления воспринятого. В этом смысле, показательным является название одной из работ по психологии восприятия – «Визуальное мышление» (Р. Арнхейм).Психолог У. Найссер, разделяя мысль об активной, конструктивной природе восприятия, полагает, что центральным звеном перцептивного цикла является «схема». «Схема — это та часть полного перцептивного цикла, которая является внутренней по отношению к воспринимающему, она модифицируется опытом и тем или иным образом специфична в отношении того, что воспринимается. Схема принимает информацию, как только последняя оказывается на сенсорных поверхностях, и изменяется под влиянием этой информации; схема направляет движение и исследовательскую активность, благодаря которым открывается доступ к новой информации, вызывающей в свою очередь дальнейшие изменения схемы»1. Наблюдается определенная аналогия схемы с форматом, который определяет, к какому виду должна быть приведена информация, чтобы можно было дать ей непротиворечивую интерпретацию, при этом другая информация будет либо игнорироваться, либо вести к бессмысленным результатам. Информация, не соответствующая формату, остается неиспользованной, что соответствует избирательному характеру восприятия. Перцептивные схемы - это планы сбора информации об объектах и событиях, получения новой информации для заполнения формата. С точки зрения Найссера схемы формируются по мере накопления опыта, а также самого актуально разворачивающегося цикла. Психолог убежден, что, начиная с младенческого возраста, в жизни человека нет такого периода, когда он был бы полностью лишен схем. В философско-психологической литературе встречается также такое близкое к «схеме» понятие, как «конструкт». Отталкиваясь от того факта, что жизнь необходимо подразумевает способность отражения живым существом окружающей действительности, автор данного термина - Дж. Келли, замечает, что у человека это отражение носит характер построения системы конструктов, через призму которых он воспринимает мир. Келли понимает под конструктом обобщенное средство интерпретации, прогнозирования, селекции и оценки воспринимаемых событий. Конструкт обеспечивает организацию поведения субъекта, а динамика восприятия открывается при этом как создаваемая им адекватная система конструктов, тесно связанная со структурой личности. Особого внимания заслуживает и другое обстоятельство. То, что человек видит, зависит не только от того, на что он смотрит, но и от того, что его научил видеть предварительный визуально-концептуальный опыт. Широко известен эксперимент, в котором психологи Дж. Брунер и Л. Постмен попросили испытуемых распознать за короткое и фиксированное время серию игральных карт. Большинство карт были стандартными, но некоторые были изменены, например красная шестерка пик и черная четверка червей. Каждый экспериментальный цикл состоял в том, что испытуемому показывали одну за другой целую серию карт, причем время показа карт постепенно возрастало. После каждого сеанса испытуемый должен был сказать, что он видел, а цикл продолжался до тех пор, пока испытуемый дважды не определял полностью правильно всю серию показываемых карт.Даже при наикратчайших показах большинство испытуемых распознавали значительную часть карт, а после небольшого увеличения времени предъявления все испытуемые распознавали все карты. С нормальными картами распознавание обычно протекало гладко, но измененные карты почти всегда без заметного колебания или затруднения отождествлялись с нормальными. Черная четверка червей, например, могла быть опознана как четверка пик либо как четверка червей. Без какого-либо особого затруднения испытуемый мгновенно приспосабливался к одной из концептуальных категорий, подготовленных предшествующим опытом. Этот и подобные ему эксперименты навели психологов на мысль о том, что предпосылкой самого восприятия является некий стереотип2. В принципе сказанного достаточно, чтобы понять, что сенсорные данные, будучи результатом воздействия предмета на органы чувств, не являются собственно познавательным образом, знанием как таковым. Сенсорные данные – это лишь материал, в котором субъекту презентируется предметное содержание и который в процессе восприятия подвергается различным способам переработки уже не отражательного характера – выбору, категоризации, интерпретации и т.д. Принципиальным в этом случае оказывается то, что познание предстает в системе гипотетико-селективной, творчески-проективной, интерпретирующей деятельности, не сводимой к пассивному «копированию» действительности. Но в таком случае на передний план выступают уже не физиологические механизмы зрения, а система культурно-исторических, социальных предпосылок, участвующих в процессах интерпретации, категоризации и т.д. Социокультурная природа познания. В середине XX века в медицине были освоены операции катаракты – помутнение хрусталика, резко ухудшающее зрение, и многие взрослые, слепые от рождения из-за катаракты получили возможность восстановить зрение. Дж. Янг описал впечатление людей, ставших зрячими: «Что увидит такой человек; что он скажет, впервые увидев новый для него мир? В нашем мире эта операция была осуществлена многократно, и можно привести систематические и точные сведения об этом. Пациент, впервые открывая глаза, не получает никакого удовольствия, на самом деле, эта процедура оказывается для него довольно болезненной. Он говорит только о вращающихся массах света и цветов и оказывается совершенно неспособным зрительно выделить объекты, распознать или назвать их. Он не имеет представления о пространстве и расположенных в нем объектах, хотя ему все известно об объектах и их названиях на основе осязания»3. Не сложно догадаться, о чем повествует данный пример. Очевидно, что зрительное восприятие, которое, как считается, дает нам факты наиболее непосредственно, - результат обучения, а не способность, приобретаемая автоматически. Мы учимся смотреть, культивируя определенный способ восприятия. Акт видения оказывается актом культурным. Дж. Янг превосходно описывает те трудности, с которыми сталкивается прооперированный больной, стремящийся научится пользоваться зрением. Такой человек не замечает деталей очертаний самопроизвольно, как зрячие люди. Он не обучился правилам видения, не знает, какие черты важны и полезны для распознавания объектов и в обыденной жизни. Например, «один пациент, научившись зрительно распознавать яйцо, помидор и кусок сахара, не смог узнать их, когда их осветили желтым светом. Кусок сахара он узнавал, когда тот лежал на столе, но не узнавал, когда его подвешивали в воздухе на нитке»4. Подобные трудности, как свидетельствуют методологи науки, сопровождают и научное видение, образование. Взглянув на контурную карту, студент видит линии на бумаге, картограф – картину местности. Посмотрев на фотографию, сделанную в пузырьковой камере, студент видит перепутанные и ломаные линии, физик – снимок внутриядерных процессов. Таким образом, научиться «видеть» и реагировать на видимое так, как реагирует ученый можно лишь после длительного специализированного обучения. На протяжении XX века было поставлено множество интересных психологических экспериментов, демонстрирующих связь человеческого восприятия с таким фактором как обучение. О некоторых из них есть смысл напомнить в рамках интересующей нас проблематики познания и науки. Речь идет прежде всего об экспериментах с псевдоскопами и инвертоскопами - оптическими устройствами, позволяющими создавать у испытуемых на сетчатке обращенные, зеркальные и перевернутые "вверх ногами" изображения объекта. Приведем конкретную иллюстрацию. Дж. Петерсон, надев бинокулярно переворачивающие очки, следующим образом описывал свои впечатления. «Я видел мою стопу, приближающуюся ко мне по коврику, который находился где-то передо мной. Я впервые столкнулся с таким странным зрительным впечатлением, как я сам, идущий к себе. Блюда на столе выворачивались так, что превращались в холмики, и было очень странно видеть, как ложка движется к верхушке жидкости, снимая ее,— и ничего не разливается. Когда я вошел в длинный коридор, я обнаружил, что пол выглядит мысом, по обеим сторонам которого опускаются вниз стены. Это было тем более странно, что я мог коснуться стен руками. Торцовая стена в конце коридора выглядела выдвинувшейся ко мне, а стены — удалившимися от нее, хотя я их трогал руками»5. Характерной чертой этих и подобных экспериментов было то, что неприятные ощущения у испытуемых через несколько дней прекращались, и потом испытуемый просто не замечал переворачивающих линз, чувствовал себя в обращенном мире вполне свободно, как если бы родился с этими линзами. О чем это говорит? Видимо, о том, что формы пространственного восприятия не являются «врожденными» и готовыми, скорее они представляют собой результат обучения и привычки. В самом деле, известный своими работами по детской психологии Ж. Пиаже в своих исследованиях показывает, что дети приходят к понятиям Евклидовой геометрии в сравнительно позднем возрасте, идя от топологических представлений (ближе, дальше, выше, ниже и др.). При этом на их способность к схематическому отображению пространства существенно влияет степень освоения ими языковых символов и знаков, предназначенных для этой цели. Отсутствие последних в культурной традиции, как у большинства первобытных народов, делает невозможным схематическое воспроизведение сложных пространственных отношений. Принципиальными для осознания факта социокультурной «нагруженности», предпосылочности человеческого познания стали соображения, высказанные в рамках философской герменевтики. Философская герменевтика – это учение о понимании, истолковании продуктов культуросозидающей деятельности человека, главным образом текстов. Основной вопрос философской герменевтики состоит в том, что такое понимание, и как оно сбывается на фундаментальном уровне. Пытаясь ответить на этот непростой вопрос, Г.-Г. Гадамер выдвинул тезис о принципиальной предпосылочности любого акта понимания, осуществляемого человеком. Чтобы пояснить свою мысль Гадамер обращается к привычному для человека способу обращения с текстом. Обычно человеку представляется, что то, что он понял находится «тут же», в самом тексте. Однако Гадамер напоминает, что человек никогда не рассматривает предмет своего внимания с позиции чистого, незаинтересованного сознания, напротив, рассматриваемый предмет человек невольно видит в терминах уже имеющегося у него знания и поэтому не существует ничего просто «вот тут». С точки зрения Гадамера, все, что высказывается о тексте уже так или иначе определено некими антиципациями, т.е. предвосхищениями. Принимая данный факт во внимание, Гадамер указывает на две важные вещи: во-первых, основу любого акта понимания составляет так называемый «пред-рассудок». Под предрассудком понимается не ложная предвзятость, а та культурно-историческая традиция, в которой живет и мыслит человек и которая определяет характер его осмысления действительности задолго до того, как сам человек начинает это замечать и обдумывать. А во-вторых, сама эта культурно-историческая традиция седементируется и транслируется в языке, языком же заданы как возможности, так и границы мышления6. Откликом на мысль Гадамера служит сформулированная американским философом М. Полани концепция «неявного знания». В основе концепции Полани лежит различие между двумя типами знания (и соответственно между двумя областями сознания): явным, или эксплицитным, локализованным в центральной области сознания, и неявным, имплицитным, периферическим. В каждом познавательном акте фокусное сознание направлено на объект, в то время как средства познания, его инструментарий, находятся на периферии сознания. «Фокус и периферия сознания являются взаимоисключающими. Если пианист переключает внимание с исполняемого произведения на движения своих пальцев, он сбивается и прекращает игру. Это происходит всякий раз, когда мы переносим фокус внимания на детали, которые до этого находились на периферии нашего сознания»7. Если изложить это положение в терминах части и целого, то окажется, что фокусное сознание концентрируется на проникновении в целое, в то время как составные части системы осознаются периферическим сознанием. Применительно к познавательной деятельности введенное понимание конкретизируется следующим образом. Интеллектуальным инструментом являются обыденный язык и языки научных теорий. Воспитание, традиция, включенность в культуру формирует смысловые поля всех понятий языка как обыденного, так и теоретического. Усвоив эти языки, человек начинает пользоваться ими автоматически, не анализируя правила соотнесения понятий языка и объектов реальности. Между тем эти правила, оставаясь на периферии сознания, образуют систему неявных предпосылок сознания. Неявные предпосылки задают основные расчленения картины мира, способы интерпретации данных опыта. Большинство этих предпосылок мы усваиваем, когда учимся говорить на определенном языке, содержащем названия разного рода объектов, которые позволяют классифицировать эти объекты, различать прошлое и будущее, мертвое и живое, здоровое и больное и тысячи других вещей. Предпосылки становятся как бы продолжением человеческого тела, человек отождествляет себя с ними и не формулирует их эксплицитно. Прекрасной иллюстрацией к тому, о чем говорят Полани и Гадамер может послужить тезис о неопределенности радикального перевода, высказанный американским философом, логиком У. Куайном. Радикальным называется перевод с совершенно незнакомого нам языка, грамматическая структура, словарь которого нам неизвестны. Поясняя свой тезис, Куайн приводит следующий мысленный эксперимент. Некий туземец и лингвист-европеец, изучающий язык туземца, гуляют по лесу и видят, как мимо них пробегает заяц. Туземец издает звукосочетание «гавагай». Разумеется, лингвист предполагает, что на его родном языке «гавагай» обозначает зайца, хотя полной уверенности у него нет. И в самом деле, а вдруг «гавагай» относится не к зайцам, а ко всем быстро движущимся предметам, или может быть «гавагай» - это заяц, но не всякий, а лишь быстро бегущий. Для того чтобы проверить свои догадки лингвист расширяет круг наблюдений, в частности, он указывает на другие быстро движущиеся предметы, на спокойно сидящего зайца и произносит при этом «гавагай», наблюдая за реакцией членов племени. В конечном итоге, по этим реакциям лингвист приходит к выводу, что туземцы относят звуки «гавагай» к тому же самому объекту, который он называет зайцем и переводит «гавагай» как «заяц». Между тем, говорит Куайн, даже этот перевод не является определенным. Дело в том, что, переводя «гавагай» как заяц, лингвист опирается на аналогию с европейским языком и полагает, что как в европейском языке слова именуют отдельные целостные объекты, также это происходит и в языке туземца. Однако если отказаться от европейского стандарта и допустить, что язык туземца иначе расчленяет, классифицирует мир, то можно предположить, что слово «гавагай» относится не к зайцу как целостному объекту, а, например, к его частям, проекциям, которые в зависимости от случая попадают в поле нашего зрения8.Как можно догадаться, суть примера Куайна выходит за рамки лингвистики, она выводит на некую сквозную для гуманитарных наук проблему - проблему понимания того смысла, который вкладывает в свой текст, представитель другой культуры, эпохи и т. д. При этом, усилия Куайна направлены на то, чтобы показать, что само понимание осуществляется не tabula rasa, т.е. не с «чистого листа», а с позиции некоторого уже имеющегося знания, которое задает фон, направленность нашего понимания. В этой связи исследователь нередко видит в тексте то, что он настроен увидеть, что ему подсказывает видеть это фоновое знание. Например, европейский языковой стандарт неявно настраивает, направляет исследователя переводить «гавагай» как «заяц». Роль языка как фундаментальной предпосылки нашего видения, мышления подчеркивает гипотеза лингвистической относительности Сепира-Уорфа. Суть ее в следующем. Считается привычным полагать, что структура языка, например деление слов на существительные и глаголы, является производной от изначально существующей и универсальной для всех народов структуры мира. Например, некоторые слова является существительным просто потому, что они обозначают предметы, а другие слова является глаголами, так как они обозначают действия. Исследователь Б. Уорф, однако, обратил внимание на то, что уже простые примеры, почерпнутые из европейских языков, показывают трудности в этом отношении. Например, если слово «бежать» - это глагол, так как оно обозначает действие, тогда почему слово «пламя», «молния» и т.д. – существительные, ведь они тоже обозначают действия? Более того, анализ языка племени хопи показывает, что в нем деление слов на существительные и глаголы осуществляется не на основе предметов и действий, а исходя из длительности событий. Например, слова «молния», «волна», «пламя» - это глаголы, ибо представляют собой события краткой длительности. А в языке племени нутка вообще о доме можно сказать так же как и о пламени, т.е. наряду с выражениями «пламя имеет место» и «горит», можно сказать «дом имеет место» и «домит». Таким образом, уже сам факт, что слова типа «пламя», «дом» являются в некоторых языках глаголами, свидетельствует о том, что какого-то пред-заданного, универсального деления мира на предметы и действия не существует. Каждый язык сам строит свое деление, свою картину мира и то, что в одной языковой картине является предметом (обозначается существительным), в другой может оказаться действием (обозначаться глаголом). Короче говоря, картина мира всегда относительна языка9. Последнее обстоятельство с точки зрения Уорфа имеет исключительно важное значение для современной науки, ибо из него следует, что никто не волен описывать природу абсолютно независимо, но все мы связаны с определенными способами интерпретации уже тогда, когда считаем себя наиболее свободными. Приведем на этот счет один пример. Когда в XIX веке было открыто световое и другие виды электромагнитного излучения, то многие физики по началу полагали, что электромагнитные волны представляют собой колебания некой субстанции, называемой «эфиром» и придумывали различные механические модели, объясняющие действия эфира. На данный эпизод, как нам кажется, можно посмотреть с позиции того, как людей иногда пленяет грамматика того языка, на котором они говорят. Субъектно-предикатная структура наших предложений склоняет думать, что если нечто случается, то за этим обязательно должна стоять сущность, отдельная от события, например, если имеются волновые движения, то они непременно должны быть движением чего-то. Подобные размышления, однако, с позиции современной (квантовой) физики расцениваются как не вполне корректные. Э. Шредингер, например, предлагал рассматривать электромагнитные волны как самостоятельные образования, а частицу как то «место» волны, в котором сосредоточена наибольшая ее энергия. В завершении разговора о социокультурной природе познания, обратим внимание на такой ее момент как тесное переплетение в процессе познания актов описания и оценки, фактических утверждений и ценностных суждений. Убедиться в этом можно на примере самых банальных утверждений. Например, американский философ Х. Патнэм предлагает проанализировать предложение «кошка – на коврике». Тот, кто делает это суждение, использует концептуальные ресурсы – понятия «кошка», «на», и «коврик», - предоставляемые определенной культурой, присутствие и распространенность которых сообщают нам кое-что об интересах и ценностях этой и почти каждой культуры. Так, мы имеем категорию «кошка», потому что мы расцениваем разделение мира на животных и неживотных как существенное, и нам, далее, немаловажно, к какому виду данное животное принадлежит. Релевантно, что на этом коврике находится кошка, а не просто вещь. Мы имеем категорию «коврик», потому что мы расцениваем разделение неодушевленных вещей на артефакты и не- артефакты как существенное, и нам, далее, немаловажны назначение и природа конкретного артефакта. Важно то, что кошка находится именно на коврике, а не на чем-то. Мы имеем категорию «на», потому что нам важны пространственные отношения. В итоге, как видим, фактическое утверждение «кошка на коврике» ценностно нагружено. Для сознания, не обладающего диспозицией расценивать категории одушевленность / неодушевленность, цель и пространство как значимые, замечание «кошка на коврике» носило бы столь же иррациональный характер, что и реплика «число шестиугольных объектов в этой комнате - 76», произнесенное в разгар встречи молодых влюбленных10. Не менее показательный пример приводит другой философ Р. Нидэм. Он предлагает пример, состоящий из пяти предложений. Вот эти пять предложений: 1. Это - роза. У розы пять лепестков. Роза красна. Роза приятно пахнет. Роза красива. Предложение (1) является констатацией эмпирического факта и обладает всеми свойствами предложения эмпирического базиса, а именно является простым безоценочным описанием и совершенно бесспорно. Предложение (5) есть чистая оценка. Оно субъективно и потому спорно. Оба предложения образуют как бы два полюса, которым соответствуют два противоположных статуса суждений. Между ними располагаются предложения (2), (3) и (4). Можно сказать, Природа и роль внутринаучного предпосылочного знания Начнем наше повествование с описания устоявшегося, ставшего уже традиционным представления о структуре научного знания. Традиционно в науке выделяются эмпирический и теоретический уровни познания. Эмпирический уровень. На этом уровне ученый получает знания об определенных событиях, выявляет свойства интересующих его объектов, процессов, фиксирует отношения и, наконец, устанавливает эмпирические закономерности. В целом, на эмпирическом уровне можно выде