¶¶„4907000000-022Б 025 (01)-87 12387©«Искусство», 1987 г¶Памяти Г. Н. БояджиеваЧасть IПРОФЕССОР ГЛАВА ПЕРВАЯ Герой этой книги родился 9 сентября 1873 года, под созвездием Девы. Как утверждают астрологи, тем, кто появился на свет в этот день, сопутствует удача в финансовых делах, свойственны проницательность и ясность суждений, способность плодотворно трудиться, добиваясь совершенства в избранном деле. Однако история предлагает символику другого рода — не столь определенную, но многое проясняющую: «астральным знаком» Макса Рейнхардта стала Всемирная выставка в Вене, собравшая у колыбели новорожденного дары ума и рук человеческих. В те дни, когда двадцатидвухлетняя супруга преуспевающего венского книготорговца Вильгельма Гольдмана, укрывшаяся в Ба-дене от городской духоты, ожидала появления своего первенца, в аллеях Пратера вырос удивительный город: роскошь, блеск и красота царили в его пределах. Лужайки парка украсили диковинные «цветы» — каирская мечеть в ажурных минаретах, изящная японская пагода, узорчатый русский терем, миниатюрный марокканский домик и сотни других чудес, собранных сюда со всех концов света. Среди платанов сиял персидский мавзолей, дремали каменные стражи буддийского храма, светилось белизной мраморное кружево египетского дворца. Разные народы гордо представляли самое ценное из того, что веками создавалось и совершенствовалось безымянными и прославленными мастерами. Здесь были изящные скульптуры венского серебряника Гермаса, бронзовые статуи, отлитые на французском заводе Тьебо, изделия флорентийских камнерезов и персидских ткачей, турецкая чеканка, японский фарфор, венецианское стекло, русская деревянная резьба, вышивки французских мастериц и ошеломляющая утонченным великолепием продукция голландских ювелиров. Все эти изделия из металла и глины, камня и шелковых нитей, дерева и стекла поражали особой одухотворенностью, присутствием какой-то вне-3 Личностной силы, свидетельствующей о стремлении человечества преодолеть разобщенность духа и материи. Каталог выставки сообщал, что из двадцати шести групп экспонатов к области культуры принадлежат только девять, остальные представляют «промышленность». Но ни явный количественный перевес, ни изобретательное размещение промышленных изделий не спасали положения: преимущество в этом состязании было явно на стороне культуры. Демонстрируемые же достижения технического прогресса, как бы стесняясь своей незначительности, старательно подражали лидирующим соседям. Земледельческие орудия — плуги, веялки, косы, прихотливо сгруппированные,— приобретали вид фантастических скульптурных композиций. Техническое оснащение горнообрабатывающей промышленности — разнообразные кирки, щипцы, лопаты, разложенные искусной рукой,— напоминало живописный орнамент. А горы гуттаперчи, меди, угля, пирамиды из минералов, соли, мыла драпировались голландскими шелками и роскошными бухарскими коврами. Искусство опережало технику, и уж во всяком случае, шло с ней рука об руку. Никто и не подозревал, что празднество в венском Пратере — последняя демонстрация этого союза. Выставка 1873 года, получившая оценку «самого всемирно-доброжелательного», «истинно демократического создания века», «превзошедшая все предыдущие размерами», стала чертой, разделившей две эпохи: уходящую, с ее возвышенным представлением о человеческой цивилизации как прежде всего цивилизации культурной, и новую, наступающую, эпоху научно-технического прогресса. Уже в ближайшие десятилетия станет ясно, что начинается иной виток мировой истории. — американец Александр Белл получает первый патент на телефонный аппарат. — Томас Эдисон предлагает механизм для записи и воспроизведения звука, а в 1879-м — вакуумную лампочку накаливания. 1885 — 1886 — немецкие инженеры Карл Бенц и Готлиб Даймлер конструируют первые автомобили. 1889 — Александр Эйфель завершает строительство парижской башни. 1895 — голландский физик Гендрик Лоренц создает теорию электрона. 1895 — Александр Попов демонстрирует первый в мире радиоприемник, а в 1899 году итальянец Гульельмо Маркони осуществляет первую радиопередачу через Ла-Манш. 1895 — Вильгельм Рентген открывает Х-лучи; в Париже показывают первую киноленту братья Луи и Огюст Люмьеры. 1896 — 1897 — Рудольф Дизель предлагает свою конструкцию двигателя внутреннего сгорания. 1898 — супруги Кюри фиксируют явление радиоактивного распада. Все эти события, открывшие новый этап постижения мира на исходе XJX столетия, войдут в саму плоть XX века — века атома и электричества, сокрушительных войн и революций. Режиссер Макс Рейнхардт будет путешествовать на мощных океанских лайнерах, привычно пользоваться телефоном и кинокамерой, беседовать с Эрнстом Резерфордом и встречаться с Альбертом Эйнштейном, он будет свидетелем дерзновенных открытий и кровавых сражений, оставаясь при этом сыном старой Вены, появившимся на свет осенью 1873 года, под знаком Венской выставки — знаком искусства и мечты о всечеловеческом братстве. В те годы Вена была заповедным уголком Европы, сосредоточившим в себе все очарование, весь блеск уходящего мира. Эпоха Иоганна Штрауса, «короля вальсов», не отшумевшая с его уходом, еще пьянила беспечной легкостью, грациозным скольжением, лукавой прелестью игры. После того, как в 1865 году были снесены средневековые укрепления, мешавшие строительству, город разросся и похорошел. Рядом с прекрасными памятниками венского барокко появились новые здания — ратуша, парламент, Королевская опера, Бургте-атр, открылись новые музеи и высшие учебные заведения. Кружевная лепнина белоснежных фасадов, разноцветные купола соборов, зелень садов и парков, нарядные, отделанные полированным деревом вагончики конки, нежные краски благоухающих цветочных базаров и яркие зонтики бесчисленных кафе — все в этой дивной «танцующей Вене» располагает к блаженной неге и наслаждению красотой. Искусство бесцельно прогуливаться, созерцать и служить предметом созерцания, доведенное до поистине художественного совершенства, составляет для многих венцев весь смысл существования. Неторопливо прохаживаются элегантные дамы «из общества», лорнируя витрины художественных салонов; свеженькие обитательницы предместий, шурша крахмальными юбками, аккуратные и нарядные, как хористки королевской оперы, предлагают прохожим росистые букетики цветов; на скамейках скверов расположились живописные группы молодых художников в круглых, сдвинутых на затылок шляпах и небрежно повязанных галстуках, а в стороне, картинно облокотясь на газетную тумбу, профессиональным оком изучают эту «человеческую комедию» непризнанные литературные гении с торчащими из карманов корешками Журналов. По Рингу — кольцу старых улиц с растущими прямо из асфальта деревьями — и по главной аллее Пратера, где столетние каштаны протягивают свои белые цветы нарядной толпе, двигается вереница экипажей, скрывающих в своем полированно-бархатном чреве осанистых и благодушных людей. На фасадах особняков, прячущихся в свежей листве, резвятся шаловливые путти. Входящие в моду керосиновые светильники венского завода Дайблера украшены бронзовым литьем; бюргерские семьи средней руки привычно пользуются столовым серебром; по дворам, выкликая хозяек, ходят статные торговки в старательно отутюженных передниках, ивовые корзинки, покачивающиеся в их загорелых руках, ломятся от овощей и фруктов. В зелени газонов мелькают голубые крокетные шары, и длиннокудрые девочки в соломенных шляпках и бидермейеровских кружевах играют в серсо. Бегонии на центральной клумбе Пратера по воле садовников кустятся таким образом, что еще издали отчетливо багровеют цифры — 1878. В этом сезоне к праздникам и торжественным случаям мальчиков было принято одевать очень строго. Темный сюртучок, суконный или бархатный, застегивающийся на множество мелких перламутровых пуговиц, выглядел почти как у взрослых; на шее завязывался шелковый бант, тоже по требованию взрослой моды; к запястьям спускались крахмальные манжеты. Одетому в такой костюм не полагалось капризничать, строить рожи, размазывать по щекам крем и виснуть на маминой юбке. Это абсолютно точно знали два брата, притихшие за парапетом балкона солидного дома на улице Шенбрунн. Руки впились в металлическую вязь решетки, глаза, горящие любопытством, устремлены к скрывающемуся за поворотом началу улицы. Тот, который закусил губу и нетерпеливо притопывал ногой в суконной белой туфельке, был старшим сыном Вильгельма Гольдмана — Максом, родившимся пять лет назад. Младшего звали Эдмунд, он появился на свет годом позже, но уже догнал ростом своего брата и даже был более сдержанным в проявлениях любопытства. Наконец издалека донесся стук копыт, толпа отпрянула, освободив мостовую, и глухо выдохнула с трепетом и восторгом: «Едут». Из-за поворота появилась великолепная процессия — император Франц-Иосиф, стоящий во главе Австро-Венгрии, в сопровождении парадного кортежа выезжал на улицу Шенбрунн! Все балконы заполнили принаряженные буржуа, в распахнутых окнах показались парадные чепцы тетушек и бабушек, в верхних этажах налегла на подоконники домашняя челядь. Выезд открывала кавалькада городских жандармов в блестящих мундирах с развевающимися плюмажами, за ними следовал длинный караван экипажей, щедро украшенный сиренью и ландышами. В окошечке головной кареты прямо над золоченым гербом мальчикам удалось разглядеть строгое лицо императора, затененное пышными, чуть вздрагивающими перьями плюмажа. В открытых ландо, среди букетов весенних цветов, восседали нарядные дамы. Процессию завершали мальчишки в залатанных куртках и видавших виды штанах. Вооруженные свистками и цветными вертушками, они прыгали, визжали и стреляли под колеса экипажей вишневыми косточками. Что за чудеса творились на улице Шенбрунн! Торжественные свадебные выезды, сияющие белизной конфирмационные процессии — белые платья, цветы, лошади и даже кареты, а раз в год — величественная процессия праздника Тела господня. Строгий церемониал шествий, золотой блеск шпалер и позументов, мерцание старинной парчи, роскошь мундиров и дамских туалетов — это имперское великолепие, выставленное на обозрение восхищенных подданных, было для мальчиков доказательством вещей куда более важных, чем процветание земных владык. Под балконом шен-бруннского дома оживали, сойдя, наконец, с книжных страниц, невероятные, волшебные сказки! В пятилетнем возрасте отделить фантазию от реальности трудно, особенно если ты наверняка знаешь, что где-то рядом — за окном, за дверью, за стеной — ждет чудо. Однажды Макс проснулся ночью от странного ощущения — по стенам детской бегали огненные блики. Он кинулся на балкон и увидел пугающую картину: мрачные черные люди рыли прямо в мостовой огромную яму. В дрожащем свете факелов темной горой возвышался земляной холм. Конечно же, это были рабочие, устранявшие неполадки в водопроводной системе, но мальчику они казались страшными разбойниками, откапывающими вход в волшебную пещеру,— как завороженный смотрел он на скрывающиеся под землей фигуры, пока перепуганная мать силой не оторвала упирающегося сына от балконной решетки... Макс и Эдмунд взрослели медленно. Это были застенчивые, тихие мальчики, всегда державшиеся вместе. Они оберегали от взрослых свои «взаправдашние» истории, в которых впечатления от праздничных прогулок и великолепных шенбруннских процессий сплетались с образами полюбившихся сказок. И хотя союз братьев стойко отстаивал права беззаботной свободы, даруемые детством, в жизнь все настойчивее входили понятия «ответственность» и «обязанность». Мальчикам, носившим темные сюртучки, живущим в просторных комнатах, уставленных тяжелой, обитой толстым плюшем мебелью, надлежало быть вдумчивыми, серьезными и иметь приличествующие их положению занятия. До поступления в школу детей учили дома. Мать, занятая малышами (после Эдмунда и Макса в семье появилось еще пятеро детей), нашла для старших мальчиков подходящих учителей. Теперь дом на Шенбруннштрассе регулярно посещали два строгих человека. Один из них, пожилой, высохший господин, был учителем музыки, другой, молодой и подвижный, занимался с, братьями начальными предметами. Нет ничего удивительного в том, что скандирование таблицы умножения и правил грамматики, сопровождаемое ритмичными ударами деревянной указки, не вызывало у мальчиков особого энтузиазма. Но и сухонький старичок, наигрывающий на старом фортепиано пьесы Моцарта и объяснявший трескучим голосом тайны музыкальной гармонии, не увлек юные души. Всю свою жизнь господин Фюцнер пел в городском хоре и был сторонником муштры. Получив в подчинение двух робких учеников, он заставлял их подолгу распевать скучнейшие вокализы. Прислушиваясь, Фюцнер морщил нос и раздраженно хлопал в ладоши. Что поделаешь, музыкальные способности у молодых Гольдманов ему развить не удалось и уроки фортепиано стали тяжкой обязанностью для Макса. Нерадивый ученик венского хориста откроет для себя музыку десятилетие спустя, и она войдет в его жизнь с ошеломляющей силой страстной любви. Жизнь в семье Гольдманов шла своим чередом. Подрастали дети, размеренный поток дней озаряли праздники. Тогда в доме собиралась многочисленная родня: тетушки и дядюшки, кузены и кузины. Суеты они не создавали. Звон посуды на кухне, жесткий крахмал скатертей, запах жаркого и — все то же доброжелательное спокойствие австрийского буржуа. Впрочем, в самом Вильгельме было что-то, отличавшее его от других. Этот строгий и уравновешенный человек обладал одной особенностью, которая обеспечивала ему даже некоторую популярность в своем кругу. Он умел заразительно смеяться. Не раз Макс был свидетелем того, как тишину гостиной, нарушаемую лишь позвя-киванием вилок и ножей да монотонным рассказом кого-нибудь из гостей, вдруг разрывал заливистый смех. Вслед за Вильгельмом прыскали строгие матроны, стыдливо отмахиваясь руками; визжали, поддавшись общему веселью, разряженные отпрыски... У Вильгельма была старшая сестра Юлия, для мальчиков, любивших у нее гостить,— тетушка Лулу. Она жила в Бруине, в одноэтажном каменном доме своего отца, тоже, кстати говоря, человека не совсем обычного. В этом крепком старике строгая набожность соединялась с абсолютно светским чувством юмора. Деда, сидящего в высоком жестком кресле в полутемной комнате, где пахло горьковато-сладко, как в резных ящиках старого буфета, хранящих пряности и лекарства, дети побаивались. Но иногда он выходил в гостиную и, подозвав к себе мальчиков, озадаченно спрашивал: «Что там произошло с Роландом? Ну с тем, которого прозвали Неистовым?» И, расположившись в уютном углу, начинал свой рассказ. Чего только в нем не было! Однако самое удивительное, пожалуй, заключалось в том, что мир дедушкиных историй — с его гордыми красавицами и бесстрашными героями, надменными королями и сметливыми простолюдинами — был миром комическим. Но, конечно, не из-за дедовских выдумок тихий, замкнутый Макс вдруг стал декламировать перед зеркалом какие-то стихи, приводя в недоумение мать чужим звенящим голосом. Повинна в этом была, конечно, тетка. Вот уж кто считался в семье существом эксцентричным. Она не входила, а влетала, не говорила, а скорее выкрикивала слова, отчаянно жестикулируя и заговорщически сверкая темными глазами. Даже ничтожные повседневные события вызывали у нее бурную реакцию, к чему никак не могли привыкнуть в семье. Тетушка Юлия страстно увлекалась искусством: музыкальные концерты, любительские спектакли и выставки в Брунне проходили при ее живейшем участии. Что же она делает, заполучив к себе в гости двух благовоспитанных столичных племянников, так чинно держащихся в своих парадных темных сюртучках? С присущей ей решительностью она начинает приобщать мальчиков к театру. Постоянное абонементное кресло Юлии Гольдман в местном театре находилось рядом с колонной, и под ее прикрытием завзятая театралка решила скрывать малолетних зрителей. Поскольку колонна была не слишком массивной, соблюдали очередность. Первым в театр попал Макс. Стоя у колонны в крепком кольце тетиных рук, он открыл, наконец, мир, существование которого смутно угадывал в карнавальном блеске праздничных процессий, ночных видениях старой улицы и юморе дедушкиных сказок. Этот первый в его жизни золотисто-алый, рокочущий, трепещущий веерами театральный зал навсегда займет в душе Макса особое место. Стоит ли удивляться, что, возвратившись домой, братья увлеклись новым делом — мастерили кукольный театр. Конечно же, он должен быть, как настоящий. Его хозяева с дотошной обстоятельностью готовили декорации, костюмы и даже рисовали специальные билеты. Маленькие актеры — не больше ладони — оживали благодаря ниточкам. Здесь были и надменный наша в огромном тюрбане, украшенном маминой брошкой, и король в горностаевой мантии с крючковатым носом и косматыми бровями, и седая ведьма в мерзких лохмотьях, и, главное,— очаровательная златовласая фея, с головы до ног усыпанная самоцветами из конфетной фольги. Однажды вошедший в комнату Гольдман заглянул через плечо занятого куклами сына. «Л знаешь,— сказал он жене,— у нашего Макса есть фантазия». Это мимолетное открытие, льстящее родительскому тщеславию, тут же было забыто. Всеми, но не Максом. Позже Рейнхардт не раз думал о том, как сложилась бы его судьба, если бы тогда, шестилетним мальчиком, он не услышал гордой интонации в голосе сдержанного на похвалы отца. Макс еще не мог понять смысл произнесенной фразы, но то, что он обладает чем-то особенным и это заставляет гордиться отца, ощутил. Много лет спустя солидный метр признавался, что с раннего детства вынашивал сознание своей исключительности. Школа нарушила детскую идиллию. День до краев наполнился зубрежкой склонений, спряжений, и не оставалось времени для самого главного — театра. Единственным просветом в школьных буднях были праздничные визиты в Брунн, к которым готовились как к важным событиям. Бесконечно пересчитывали оставшиеся до поездки дни, ночами шепотом обсуждали предстоящие походы в театр, придумывали фантастические планы, способные приблизить мальчиков к сцене. Братья так мечтали об этом, что случай в конце концов одарил их со сказочной щедростью. Стояла ранняя весна 1882 года. На пасхальные каникулы Макса и Эдмунда отправили к деду. Ребят теперь пускали на улицу одних: что страшного, если дети порезвятся со своими сверстниками — ведь они уже почти взрослые. Но шумные дворовые игры не привлекали Макса и Эдмунда. Оказавшись на свободе, они попадали во власть неотвратимой силы: их влекло вниз по улице, мимо здания магистрата, мимо манящих витрин кондитерских — прямо к городскому театру. Здесь мальчики простаивали все отведенное для прогулки время. Что происходит днем в этом высоком, торжественном здании, кем и как готовится чудо, оживающее по вечерам на сцене? Из окон доносились звуки оркестра, изредка к заднему подъезду подъезжал экипаж и чья-нибудь торопливая фигура скрывалась в дверях. Однажды к парадному входу театра подкатило сразу несколько колясок. Из них вылезли угрюмые представительные мужчины, они осматривались и жестикулировали, указывая на фасад. Навстречу им выбежал маленький человек, он тоже размахивал руками, а потом распахнул дверь, приглашая гостей войти. И здесь произошло невероятное: братья отправились вслед за шумными господами, а те, увлеченные спором, ничего не заметили. Строительная комиссия — а это была она — приступила к осмотру внутренних помещений. Перед завороженными мальчиками, словно во сне, возникали тускло освещенные, бесконечно пересекающиеся внутренние переходы, уводящие в темноту лестницы, длинные коридоры с множеством дверей. Спотыкаясь и толкая кого-то впотьмах, они скатились по деревянным ступеням, уткнулись носами в тяжелую портьеру и, отдернув ее, замерли. Огромное, непонятное пространство, как пещеру Али-Бабы, наполняли самые невероятные сокровища. Одной стены у «пещеры» вообще не было. Вместо нее зияла пустота с едва заметным мерцанием хрусталя в далеких люстрах и поблескиванием золотых кресел. Прямо перед ними пылал невиданной величины газовый фонарь, и столб света уходил куда-то вверх, в загадочно скрипящую и что-то скрывающую высоту... Успех Всемирной выставки как бы открыл австрийскую столицу заново. Она по праву завоевывает славу «оазиса высокой культуры». В моду входят венские портные, начавшие серьезно конкурировать с парижскими, венские архитекторы, ювелиры и парфюмеры. Получают широкую известность разнообразные изделия, отличительным знаком которых является венское происхождение: венские булочки, венский фарфор, венские кресла, венские сосиски, изящная продукция магазина «Венский шик». Громкую, поистине европейскую популярность приобретают венские художественные салоны и артистические кафе, собирающие именитых поэтов, актеров, музыкантов, известных ученых и журналистов. Туристы осаждают город. Сюда приезжают, чтобы посетить театры и музеи, обновить щегольской гардероб, завязать модные знакомства и вдоволь насладиться особой атмосферой площадей и бульваров. Летними вечерами, когда вагончики конки расцвечиваются яркими фонарями и гостеприимно распахивают двери фешенебельные рестораны, громкие звуки барабанов и труб зазывают публику в парки. Здесь, в излюбленных местах народных гуляний, неистовствуют шарманки, наигрывая бесконечные польки и вальсы, и тысячеголосый шум толпы сливается с громом духового оркестра. Вена утопает в музыке. В каждом переулке из бесчисленных кафе и закусочных, соперничая с ликующим щебетом птиц, разносятся голоса популярных певцов, импровизирующих напевы в «народном стиле». В винных погребках венских окрестностей наигрывают танцевальные мелодии протяжные волынки. По улицам и бульварам, помнящим прогулки Моцарта, Бетховена, Гайдна, Брамса, Шуберта, бродят шарманщики и скрипачи-самоучки. Даже точильщики, стекольщики, мусорщики, старьевщики сопровождают свою работу вокальным аккомпанементом. На ярмарках и площадях при большом стечении народа устраиваются конкурсы на лучшее исполнение старинной мелодии. Искусство здесь — способ и цель существования. Созерцать творения искусства, приобретать предметы искусства, знать искусство и говорить о нем — потребность каждого. Приобщение к искусству — не вопрос вкуса, а дело чести. Дамы света и буржу-азки поют, рисуют акварелью или играют в любительских спектаклях; мужчины предпочитают живопись и поэзию. Выступления в Домашнем театре, содержание актрисы либо покровительство начинающему художнику придают особую значительность тем. кто в силу своего происхождения или профессиональной принадлежности не занят производством духовных ценностей. Причастность к миру искусства почитается особым достоинством. Любителям сцены были открыты театры столицы и венских предместий, они могли видеть представления в Пратере и выступления иностранных гастролеров: спектакли «Комеди Франсез» с участием Сары Бернар, английских и венгерских актеров, итальянских знаменитостей — Росси, Сальвини, Дузе... Но вершиной всего был старый Бургтеатр — предмет национальной гордости и поклонения. Основанный еще Марией Терезией в 1741 году, он знал разные времена, однако в XIX веке слава театра совершенной сценической формы и виртуозного актерского мастерства укрепилась за ним прочно. Блистательный период истории Бургтеатра связан с именем Генриха Лаубе. Именно благодаря его стараниям в Вене возник своеобразный культ актерской профессии. Здесь она не просто окружалась романтическим ореолом, но имела и высокий общественный престиж. Звезды императорского театра были объектом восхищения и подражания в самых уважаемых кругах венского общества. Стиль одежды актеров Бурга диктовал моду. Манера поведения, привычки, особенности речи сценических кумиров перенимались завсегдатаями изысканных салонов. О короли и принцы Бургтеатра! Немного нашлось бы подлинных венценосцев, столь же величественно-гордых и безукоризненно светских, как властелины венской сцены. Когда Адольф Зон-ненталь пил шоколад или снимал цилиндр, весь зал, затаив дыхание, следил за каждым его движением, не сомневаясь, что в этот момент на сцене демонстрируется эталон высшего аристократизма. С утонченным изяществом воплощал многообразие порока Йозеф Левинский — знаменитый «злодей» Бурга, эффектно некрасивый, наделенный глухим, вибрирующим голосом. Какое мрачное очарование исходило от его Ричарда III или Франца Моора! А потрясающая пластическим совершенством движений Шарлотта Вальтер, великолепная Шарлотта Вальтер! Ее величаво-скорбные героини на протяжении трех десятилетий вдохновляли воображение художников и поэтов. Театр был всеобщим увлечением венцев. Партер и абонементные ложи, ежевечерне ждущие своих гостей, предназначались власть имущим. Чиновники же средней руки, мелкие буржуа и студенты простаивали целые дни, а иногда и ночи за дешевым билетом. В таких очередях проводит долгие часы и юный Макс Гольдман, стараясь держаться подальше от громких дискуссий. А вечером, в толпе завсегдатаев галерки, стремящихся захватить лучшие места у барьеров, скромный юноша, энергично работая локтями, оказывается впереди. Свет в зале медленно гаснет, пунцовый бархат занавеса начинает светиться рубиновым заревом. В его отблесках юное лицо под шапкой вьющихся волос кажется странно сосредоточенным и торжественным: семнадцатилетний Макс Гольдман занял на галерке Бурга место, абонированное для него судьбой. Капризная фортуна изменила книготорговцу Гольдману, его коммерческие успехи оставляли желать лучшего. Макс был старшим в семье, и, когда пришло время выбирать сыну профессию, родители решили, что банковское поприще будет как раз тем делом, в котором серьезный юноша найдет себе достойное применение, а при некоторой расторопности сумеет добиться успеха и поправить положение семьи. Макса определили в финансовое ведомство. На него теперь возлагались надежды родных, будущность братьев и сестер зависела от его усердия. Об этом думал новоиспеченный чиновник, безуспешно стараясь сосредоточиться на колонках лиловых цифр. Внутренние монологи, в которых молодой человек взывал к своему чувству ответственности, обрастали красноречивыми доводами, подкреплялись весомыми аргументами и... каким-то образом вдруг обретали интонацию дьявольского скептицизма, свойственную кумиру Макса — Йозефу Левинскому. И вот юноша уже декламировал, шевеля губами, покачивая головою в такт,— все его мысли неизменно приводили к театру. Эдмунда отправили учиться экономике, и чувство одиночества, ранее незнакомое, преследовало Макса и дома, и в конторской суете. Он все больше замыкался в себе, часто не слышал обращенных к нему вопросов. Кто мог подумать, что в эти моменты в голове юноши звучат сценические симфонии старого Бурга! «Наверное, Макс влюблен,— жаловался Вильгельм своей сестре.— В конторе им недовольны — рассеян, небрежен в делах, дома молчит, а вечерами где-то пропадает». «Я поговорю с ним»,— решила энергичная Юлия и тут же приступила к делу. Начав издалека, она рассказывала об опасностях, подстерегающих молодых людей за родительским порогом., а племянник, опустив глаза, сосредоточенно крутил пуговицу на рукаве. Вдруг он выпалил: «Тетя, я хочу стать актером!»— и поведал о своей ненависти к банковскому делу, о страстной привязанности к театру и даже о том, что тайком начал учить роли. «Вот как!— всплеснула руками Юлия, и ее глаза загорелись жадным любопытством.— Прочти мне что-нибудь»! Попроси его об этом отец или мать (если им такое могло прийти в голову), он умер бы, но не сдался. Но тетка, чьи сильные руки поддерживали маленького Макса у театральной колонны, эта эксцентричная тетушка Лулу, была ему близка, как никто другой. И он решился — отошел на несколько шагов и, не оборачиваясь, замер на середине комнаты. А когда племянник вдруг порывисто повернулся, тетя Юлия не узнала его: гордая осанка, властное и вдохновенное лицо. Страстным звенящим голосом начал читать Макс речь Марка Антония. Когда он умолк, взволнованная тетя кинулась к нему, обняла и громко разрыдалась. Тут же в комнате, как по волшебству, появились отец и дед, прятавшиеся за портьерой. Все трое поняли, что рядом вырос человек, которого они, в сущности, совсем не знали. Уговаривать отца долго не пришлось. Не то чтобы Вильгельму Гольдману понравилась декламация сына. Но он твердо знал: человек, занимающийся банковским делом, должен быть другим... С неудавшейся деловой карьерой Макса кое-как примирились. Конечно, были надежды, что юноша образумится, а пока старший сын книготорговца Гольдмана начал брать уроки актерского мастерства. Огромного детину по фамилии Перак, выходца из Северной Ирландии, всегда окружала молодежь, стремящаяся приобщиться к театру. Ходила упорная молва, что в этой сфере Пераку доступно многое, однако степень посвященности метра в тайны исполнительского ремесла вызывала сомнения: завистники утверждали, что ни внушительная фигура, ни зычный голос господина Перака на профессиональной сцене ни разу применены не были. Макса, знавшего наизусть множество ролей и в три-четыре урока перенявшего у Перака несколько впечатляющих актерских приемов, тянуло испытать свои силы на профессиональных подмостках. Будто специально для того, чтобы охлаждать романтический пыл жаждущих славы молодых дарований, существовал в кварталах старой Вены театр Сулковского, замечательный тем, что его директор Валентин Никлас не только не выплачивал актерам гонорара, а, напротив, брал с них деньги за право показаться на сцене. Никлас преуспевал: желающих было на удивление много. Когда маленькое нарядное здание театра Сулковского, выстроенное купцом-меценатом, перешло во владение Валентина Никла-са, появились было надежды на счастливую будущность этой сцены. Но хотя новый хозяин гордо носил «титул» бывшего помощника режиссера в Бурге, филиалом Императорского театра она не стала. И все же уютному театрику предместий было суждено внести свою лепту в историю. Здесь сыграли свои первые роли известные впоследствии актеры Эммерих Роберт и Макс Поль, Жен-ни Грос, ставшая звездой немецкой сцены, и несравненный Йозеф Кайнц. В этот список войдет еще одно прославленное имя — то самое, которое придумал себе Макс. Вступая на сценическое поприще, молодой актер, как и полагалось, выбрал себе псевдоним. Отныне скромный конторский служащий Гольдман канул в безвестность, а на театральных подмостках летним воскресным днем 1890 года в роли глубокого старца впервые появился семнадцатилетний Макс Рейнхардт. Спектакли в театре Никласа давались два раза в неделю, по четвергам и воскресеньям, а в остальные дни помещение арендовалось частными лицами, жителями предместий. Премьеры следовали одна за другой. Репетировать успевали не более двух раз, так что приличное знание текста являлось уже изрядным достоинством. Вот здесь-то Максу пригодились виденные с галерки Бурга роли, особенно те, которые составляли репертуар Левинского и жили в памяти его юного поклонника и подражателя. Застенчивый юноша легко перевоплощался в величественных мудрецов, тиранов-королей, романтических злодеев... Вильгельма Гольдмана сценические успехи сына интересовали мало, и все-таки однажды он решил посетить театр Сулковского. На этот раз Макс играл юношу, попавшего в затруднительное положение. В светской гостиной с ним напропалую кокетничает молодая дама, желая вызвать ревность своего вспыльчивого супруга. Яркий свет газовых фонарей обнаруживал всю тщетность претензий бутафорского хлама выглядеть шикарной мебелью. Начинающая актриса соответственно своему представлению о хорошем тоне жеманно кривила губы и подергивала плечами, едва покрытыми «роскошным» палантином. Ее ревнивый «муж» бросал уничтожающие взгляды в сторону соперника, топорщил наклеенные усы и угрожающе бренчал шпорами. Сердце Вильгельма тяжело заныло, когда его мальчик, уже совсем взрослый и такой чужой, появился на сцене. С трудом сдерживаемый нервный озноб прекрасно шел к роли, передавая смятение и робость юного кавалера. Он спотыкался, заикался, краснел, коверкал слова и вообще выглядел очень комично — публика предместья смеялась и хлопала. «Кто бы мог предположить, что в роду Гольдманов появится актер!» — подумал Вильгельм и вздохнул, но мысль показалась ему забавной. Он кисло улыбнулся и вдруг засмеялся со свойственной ему заразительностью, хлопая себя по колену, вытирая глаза и повторяя: «Макс Гольдман — актер!» Срочно собравшийся семейный совет под председательством тети Юлии постановил: уж коли мальчик решил стать актером, он должен пройти обучение у опытного специалиста. На следующий день Вильгельм доверительно побеседовал со своим знакомым — известным педагогом драматического искусства господином Отто, и тот устроил Макса на занятия к профессору Бюрде. Профессор Бюрде, принимавший своих учеников в старинном Доме на Вольлебанштрассе, поразительно напоминал святого Сильвестра, разносящего подарки в новогоднюю ночь. Его продолговатое лицо, утопающее в седой бороде, причудливо расцвечивали пронзительно синие глаза и большой ярко алеющий нос. Профессор Бюрде был известен в театральной среде как изобретатель особого метода, способствующего раскрытию драматического темперамента. Он усаживал Макса в кресло и, вышагивая взад и вперед по комнате, каркающим голосом излагал свою теорию: «Прежде всего, уважаемый юноша, надо научиться распознавать в тексте постепенно возрастающую батальную линию диалога, отвесно падающую линию боли, круто вздымающуюся линию радости, волнистую линию беседы, горизонтальную линию сообщения, сверкающую зигзагообразную линию гнева и плавно изогнутую линию иронии». Глаза профессора светились фантастическим блеском. Ребром ладони он вычерчивал сложные геометрические фигуры под самым носом Макса, завороженно следящего, как взлетают худые руки господина Бюрде, высовываясь чуть не по локоть из жестких крахмальных манжет. «Очень важно было все это понять и еще важнее — поскорее забыть»,— язвительно заметит он позже. У Бюрде Макс встретился со знаменитым Стракошем, чтецом н декламатором, и тот, проникшись симпатией к столь горячему поклоннику сценического искусства, устроил ему первый ангажемент. Театр в венском предместье Рудольфсгейм был только что реконструирован, и стоящие во главе его Паулина Леве с супругом собрали труппу, которая в основном состояла из некогда известных, но уже переживших свою славу актеров и молодежи — нетребовательной, но подающей надежды. Чаще всего здесь давали «Разбойников», в которых Рейнхардту, уже давно мечтавшему о роли Франца, пришлось сыграть Шпигельберга. Ему хватило душевного подъема и голоса, чтобы лидировать в бестолково галдевшей массовке. А сколько язвительности, бунтарского пафоса было у этого пылкого заводилы студенческой братии! После одного из спектаклей произошел инцидент, свидетельствующий о том, что воздействие спектакля на аудиторию было достаточно сильным. Карла Крауса — исполнителя роли Франца Моора — и Рейнхард-та, направляющихся домой после спектакля, окружила группа возбужденных зрителей. С устрашающими воплями кинулись они к Краусу и отколотили его, отомстив «негодяю» за страдания старика отца и брата Карла. Как-то во время спектакля за кулисами появился актер берлинского Немецкого театра Карл Лангкаммер: он р^ ГЛАВА ВТОРАЯ Покидая уютное купе венского экспресса, прибывшего в столицу Германской империи, Рейнхардт, не ведая того, совершил головокружительный прыжок во времени — короткое путешествие перенесло его за порог нового, «же