А. П. ДавыдовКультура в переходную эпоху(Размышления о книге Н. А. Хренова «Культура в эпоху социального хаоса».)Знакомясь с новой книгой, претендующей на обобщения в анализе русской культуры, я пытаюсь понять, в ряду каких идейных установок работает автор, какую нишу в науке он пытается заполнить, какую вековечную проблему решает. При этом меня интересуют далеко не все направления мысли. Современная динамика русской религиозной философии с основной ценностью «Бог» (например, О. Платонов, К. Кантор, В. Ильин), как и попытки революционно-демократического анализа культуры с основной ценностью «народ» (например, В. Миронов, Г. Зюганов, А. Дугин) меня не интересуют. Религиозная философия родилась из дворянской культуры и в XIX-начале XX вв. она сделала свое дело, привлекла внимание к бедственному положению личности в России, потребовала либерализации общества, государства, церкви. Но общий вывод о том, что личность в России имеет смысл, лишь если существует Бог, существенно ограничивает ее аналитический потенциал. Истощившееся религиозное философствование сегодня не способно выдвинуть из своих рядов корифеев мысли, подобных П. Чаадаеву, В. Соловьеву, Н. Бердяеву. Революционно-демократический анализ культуры привлек внимание к активизировавшейся в России после 1861 г. плебейской культуре, «маленькому человеку», потребовал демократизации общества, государства. Но общий вывод о том, что личность в России имеет смысл, лишь если она служит народу, существенно ограничивает ее аналитический потенциал. И после краха ленинизма становится все более очевидно, что революционный демократизм это область серого творчества. Несмотря на полярность представлений о Боге и человеке, религиозное и народническое направления в анализе культуры объединяет игнорирование широкого спектра смыслов, располагающихся в сфере между ними, метание между полюсами авторитарности и соборности, между смыслами «Бог-империя» и «народ-империя». Идеологический вакуум, возникший в российском философствовании после того, как стало ясно, что религиозность и народничество не способны лидировать в поиске обществом ответов на вызовы истории, заполняется крайне медленно. К счастью, сегодня в научной литературе появляются книги, авторы которых, не отказываясь от оперирования смыслами «Бога» и «народа», оттесняют их на задний план своей рефлексии, работают в сфере между ними, пытаясь искать личностную альтернативу их господству. Такой работой является книга Н. А. Хренова «Культура в период социального хаоса» (1). И именно попыткой автора понять логику динамики русской культуры через смысл личности она и привлекла мое внимание. Еще одним фактором, который лежит в основании исследования Хренова, является попытка осмыслить динамику русской культуры, опираясь на идею цикличности. Эта идея находится сегодня в фокусе мировой философской и культурологической мысли, и успешное погружение автора в проблематику этой идеи дает новые аргументы в пользу необходимости дальнейшей ее разработки. Обобщая огромный объем информации, Хренов стремится обосновать циклическую динамику развития русской культуры в период с XVII по XX вв. В науке о русской культуре не раз предпринимались попытки создать теорию циклов ее культурной динамики. Только в конце XX века это делали А. Янов, А. Ахиезер, И. Кондаков, Б. Ерасов. Хренов пытается опереться на систему циклического развития европейской культуры, искусства, художественной литературы американского социолога Питирима Сорокина. Думаю, что рождение идеи цикличности динамики мировой культуры восходит к трудам немецкого социолога М. Вебера. Теоретические схемы всех упомянутых авторов имеют и достоинства и недостатки. И схему Хренова не миновала судьба его предшественников-исследователей цикличности. Думаю, что создать оптимальную теорию невозможно. По крайней мере это пока не удалось никому. Монография Хренова это многоаспектное исследование русской культуры. Разбор всех аспектов этого исследования – дело будущего. В данной статье предпринимается попытка рассмотреть лишь некоторые. К безусловным заслугам Хренова следует отнести те части книги, в которых он находит глубокие шеллингианские корни теории всеединства в философии В. Соловьева и анализ роли русского царя Алексея Михайловича, его сановника Ф. Ртищева в развитии на Руси секулярной культуры, противостоявшей и старообрядчеству и новообрядчеству. Через эти аспекты, как представляется, наиболее ярко выявляется новизна исследования Хренова.^ 1. Дискуссионные вопросы определения культурного содержания динамики России в XVII-XXI вв. в теории Сорокина-Хренова.Хренов поднимает важный вопрос: на каком этапе мировой культурной динамики находится современная российская культура. Чтобы ответить на него, Хренов обобщает конкретный культурный материал с позиции той теории циклов, на которую он опирается - теории Сорокина. Согласно Сорокину, цикличность колеблется между устремленностью культуры то к «идеациональности» (религиозно-аскетической, религиозно-народнической логике), то к «чувственности» (привязываемой к плоти, физическим удовольствиям, атеизму, это понимание близко к тому, что принято называть дионисийством как фактором культуры). Хренов, привязывая свой метод к схеме Сорокина, пользуется его понятиями, поэтому в полной мере несет ответственность за сорокинские определения этих понятий. Сорокин объясняет различия между «идеациональной» и «чувственной» культурами следующим образом: «Если покорение природной стихии – это главная функция чувственной культуры, то обуздание человека, его «гуманизация», облагораживание путем приобщения к Божественному Абсолюту всегда было важнейшей функцией идеациональной или идеалистической культуры. Чувственная культура достигла своих высот благодаря тому, что человек был низведен ею до уровня простого рефлекторного механизма, примитивного существа, мотивируемого сексом, полумеханического-полуфизиологического организма, лишенного малейшей Божественной искры, какой бы то ни было абсолютной ценности, всего возвышенного и святого» (2, с. 727). Ценности чувственной культуры, по Сорокину, «относительны, утилитарны, гедонистичны и всего лишь целесообразны. Отсюда – логическая и практически безотлагательная необходимость перехода к новой идеациональной или идеалистической культуре» (2, с. 727). Сорокинский цикл, в котором находится XX век, развивается от «чувственности» к «идеациональности». Цель, которую определяет Сорокин, тысячи раз повторялась в трудах и программах религиозных и социалистических утопистов всех времен и народов. Вот как она звучит в редакции Сорокина: «Построить культуру и общество менее бедное и несчастное, не знающее ни личной, ни сословной ненависти, более благородное, справедливое, человечное и более благочестивое, чем наше чувственное общество в его нынешней форме» (2, с. 727). Согласно этим определениям сорокинская идеациональная культура – это типичный религиозный проект. Если в XIII-XIX вв. в Европе, по Сорокину, происходит нарастание значимости «чувственной» культуры, то начиная с XX века начинается новый цикл - нарастает значимость «идеациональной» культуры. На этой же позиции стоит и Хренов. Характер нынешней цикличной динамики определен следующей оценкой Сорокина: «Организм западного общества и культуры переживает, по-видимому, один из самых сильных и глубоких кризисов за всю свою историю. Он гораздо серьезнее, чем обычный кризис; глубина его неизмерима, конца ему пока не видно, и западное общество погружается в него целиком. Это кризис чувственной культуры, которая господствовала в западном мире в течение последних пяти столетий и ныне достигла стадии перезрелости. Вместе с тем это кризис тесно связанного с ней договорного (капиталистического) общества. В этом смысле мы переживаем один из самых крутых поворотов на историческом пути, сравнимый по своим масштабам лишь с теми, которые испытали Греко-римская и западная культуры при переходах от идеациональной фазы к чувственной и от чувственной к идеациональной» (2, с. 720). Тот же тип кризиса и тот же тип движения цикла, – от чувственности к идеациональности, - что и западная культура, переживает, по Сорокину-Хренову, и российская культура в XX веке. Я согласен с выводом Сорокина, что с XIII века в европейской культуре происходило снижение значимости религиозно-аскетической культуры, которой он противопоставляет рост значимости того, что можно назвать иным типом духовности, исходящим из потребностей человека, и которое он (неудачно) назвал «чувственной» культурой - это безусловно достижение его социологии. Очень верно и то, что Хренов фиксирует начало роста значимости т. н. «чувственной» культуры в России с XVII века, связывая его со спецификой придворной культуры царя Алексея Михайловича, и говорит о том, что пика эта тенденция в России достигла в XIX веке, и этот пик продолжался примерно до литературы «Серебряного века» и большевистского переворота. Однако эти верные и взаимосвязанные выводы Сорокина и Хренова, на мой взгляд, не достаточны для того, чтобы понять смысл культурной динамики России в XVII-XX вв. Прежде всего, я не согласен с тем, что нарастание значимости религиозно-аскетической культуры в России это некая новая для России тенденция в развитии ее культуры. А Хренов даже называет ее «принципиально новой» (1, с. 85). Хотя сам же, противореча этой оценке, пишет, что «привитый в петровскую эпоху европеизм оказался тонким слоем в русской культуре, который легко было разрушить» (1, с. 434). Разрушение «привитого», то есть «чувственности», происходило под напором того, к чему «прививали», то есть «идеациональности». «Идеациональность» - это самая что ни на есть старая, древняя, архаичная тенденция, приобретшая в XIX вв. облик идеи единения народов, церквей, обществ и т. п. на неком общем для всех основании. Россия, начиная с XVII века, только-только начала выбиваться из ситуации, когда в стране господствовала «идеациональная культура», и вот в XX веке ее опять постигает это несчастье – новое нарастание значимости «идеациональности», о котором говорят Сорокин и Хренов. Нарастание мифологичности, то есть снижение значимости ренессансно-реформационных ценностей, пушкинского способа мышления и движение по направлению к религиозно-народническим, соборно-авторитарным ценностям это - архаизация общества. Сам сорокинский термин «чувственная культура» неудачен, он отражает лишь часть того содержания, которое началось в Европе с Петрарки, Сервантеса и Шекспира. Ренессансное, а затем реформационное содержание – индивидуалистическое, личностное. Оно включает в себя и чувственное, потому что индивидуум как плотско-духовная целостность несет в себе и чувственность. Но главное в ренессансно-реформационном содержании это нарастание интеллектуальной составляющей индивидуализма, интеллектуализация отношений людей, формирующаяся под влиянием греческой философии, римского права и гуманистического содержания Нового завета.. Поэтому вместо термина «чувственная культура» Сорокину, а вслед за ним и Хренову, правильнее было бы употребить термин «личностная культура» и вместо нарастания «чувственности» ввести понятие «интеллектуализация», под которым следует понимать рост значимости и разума и экзистенции индивидуума. Если принять схему Сорокина-Хренова за основу, то получается, что элементы «чувственной культуры» в России в XVIII веке нарастали в творчестве писателей: Новикова, Фонвизина, Крылова, Радищева, затем Державина, Жуковского, Карамзина, а в XIX веке – в творчестве Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Гончарова, Тургенева, Толстого, Достоевского, Чехова. Хренов прямо об этом не говорит. У него история русской культуры безымянна. Но спрашивается, что устойчиво противостояло господству церковности, самодержавия и крепостничества в российском обществе? Политика? Нет. Экономика? Нет. Государственное, военное строительство, финансовые отношения? Нет. В этих сферах интеллектуальная оппозиция «идеациональности» возникала весьма слабая и, главное, на очень короткое время. А устойчиво ей противостояло только мышление русских писателей, которое, получается по Хренову, было все лишь «чувственным». Косвенно заявленная принижающая характеристика пушкинско-чеховской тенденции в логике развития общественной рефлексии – самое уязвимое место в книге Хренова. Далее. Хренов пишет о России: «Развиваясь по сравнению с Западом с большим отставанием, Россия, тем не менее, в данном случае, если иметь ввиду процесс смены циклов, демонстрирует опережающий вариант. Не пережив Ренессанса в тех формах, что имели место на Западе, она смогла сохранить средневековую ментальность, что в переходную эпоху позволило ей первой заявить о том, что эра цветения чувственной культуры, о последствиях которой на Западе в первые десятилетия XX века продолжали сокрушаться, осталась позади» (с. 106). Очень ответственный вывод. Заявить-то Россия может быть и заявила, но в какой степени это заявление реально выдвигало ее в мировые лидеры? А как на фоне этого заявления о средневековых приоритетах в мировой культуре оценить бурное развитие на Западе в XX веке кинематографа, джаза, эстрады, моды, рекламы, спорта и других форм массовой культуры? Как быть с западным сюрреализмом? А. Бретон, Ж. Батай, П. Пикассо, С. Дали достаточно точно определили идейное содержание сюрреализма, которое заключалось отнюдь не в поиске сорокинской «идеациональности», а в ее разрушении и поиске альтернативных форм литературы и искусства, основывающихся на различиях, а не на единстве. Хренов пишет: «Мир оказался перед необходимостью культивировать систему ценностей, в истории уже имевшую место в удаленные эпохи. Естественно, что это обстоятельство выдвигает в центр мировой истории те культуры, которые до сих пор оценивались как неразвитые, маргинальные. Но такими они оказывались в силу того, что продолжали сохранять в себе активные идеациональные элементы. Когда же выяснилось, что новая культура, чтобы развиваться дальше, должна эти элементы культивировать, статус маргинальных культур изменился» (1, с. 106). Думаю, это преувеличение. Мир отнюдь не «оказался перед необходимостью культивировать» логику средневековой ментальности. Он обратил на нее внимание в новых условиях, увидел, что в ней сохранились вечные, общечеловеческие ценности, актуальные и сегодня, но не более того. И средневековая ментальность ни русских художников, ни России вообще отнюдь не «выдвигает в центр мировой истории» русскую культуру. Русская культура - одна из, своеобразная, через свою уникальность сохранившая элементы средневековой ментальности, привлекающая внимание. И это все. Потому что центра мировой культуры нет. Есть много центров. Сколько крупных художников, мыслителей, писателей, философов, столько и центров. И мировая мода на центры все время меняется. Но русская культура, по Хренову, не случайно в XX веке перебралась из маргиналов в мировые лидеры. Это происходит на сложившейся в стране культурной основе, которая склонна, по Хренову, к эсхатологии, катастрофам и утопиям. И одновременно эта склонная к катастрофам русская культура «с начала XX века… демонстрирует коллективную волю к преображению, причем не только в культурных и художественных, но и социальных формах, на которых лежит печать апокалиптической и хилиастической психологии» (1, с. 106). Такими словами об «идеациональности» периода советской власти как «коллективной воли к преображению» можно говорить лишь вообще. Но когда пытаешься понять, что же конкретного родила эта «коллективная воля к преображению» в XX веке, то выясняется что гора родила мышь в виде апокалиптических и хилиастических социалистического реализма, партийности искусства, партийности литературы и т. п. А воля к преображению воплощалась в действительно художественных формах лишь там, где коллективизмом и не пахло – в творческих достижениях диссидентов от социалистического реализма, еретиков от принципа партийности. В пункте о «коллективной воле к преображению» Хренов, кажется, раздваивается в приверженности ценности личности как критерию научности своего исследования. Думаю, что сорокинская концепция нарастания идеациональности в мировой культуре, связанная с, якобы, прогрессирующим разложением Запада и ростом, якобы, более высокой, чем на Западе, духовности в России, связана с попыткой Сорокина оправдать российский мессианизм. Именно утопичность, религиозность, мифологичность, мистичность и россиецентричность этого проекта не позволили Сорокину как американскому социологу создать свою социологическую школу в США – стране прагматичной и США-центричной. Вместе с тем, надо отдать должное Хренову: его оценки «идеациональности» выглядят гораздо более объективистскими, пытаются избегать политической окрашенности. Хотя страдают всеми пороками сорокинской теории. Подытоживая мою полемику с Сорокиным и Хреновым по вопросу о содержании и значимости циклов, я отнюдь не отрицаю заслуги и того и другого в том, что они увидели в динамике российского общества в XX-XXI вв. нарастание тенденции, противоположной той, что нарастала в нем в XVII-XIX вв. – возврат к мифологическому строю мышления Значимость вклада Хренова состоит в том, что он через семьдесят лет после исследования Сорокина подтвердил, что «идеациональная» тенденция в русской культуре, замеченная Сорокиным в начале XX века, продолжается и во второй половине XX - начале XXI вв. Несмотря на мое несогласие с Сорокиным и Хреновом по поводу новизны «идеациональной» тенденции, я должен признать, что эти исследователи увидели в российской культурной динамике явление не случайное и, кажется, долговременное. «Проект модерна в нашу эпоху вызывает разочарование и критику» - пишет Хренов. Он указывает и на надвигающуюся альтернативу – бегство общества в религиозно-мистический, мифологический способ мышления. Отсюда растущий сегодня интерес к мифу и на этой основе «сопротивление проекту модерна». Несмотря на спорность некоторых положений теории Сорокина-Хренова основной вывод о нарастающей мифологизации рефлексии российского общества в XXI веке, который несут в себе оценки этих авторов, выглядит достаточно обоснованно. Их прогноз может оказаться реальным.^ 2. Начало процесса секуляризации в динамике России XVII века: попытки формирования общественного диалога.Значимость вклада Хренова в науку, кроме всего вышесказанного, в том, что автор определяет начало циклов динамики русской культуры: нарастание «чувственной» культуры с XVII века, и нарастание «идеациональной» с XX века. XIX век у Хренова выступает и как пик «чувственности» и одновременно как время, когда «идеациональность» в России через влияние в ней философии Ф. Шеллинга и творчество В. Соловьева готовила основу для решительного наращивания своей значимости в XX-XXI вв. Для того, чтобы зафиксировать эти сдвиги, Хренов проводит два самостоятельных исследования: 1.- он изучает политику царя Алексея Михайловича и его сановника Ф. Ртищева в споре между старообрядцами и новообрядцами и 2.- фиксирует движение религиозно-философской идеи всеединства различий от Ф. Шеллинга к В. Соловьеву. И тем самым показывает, что нарастание «идеациональности» - не только российская, но, в определенном смысле, общеевропейская тенденция. Эти два исследования помогли Хренову сделать аргументированными хронологию циклов. Несмотря на всю ограниченность понятия «чувственный», Хренов обоснованно связывает начало роста «чувственности» в русской культуре с нарастанием в ней секулярности. И фиксирует он начало тенденции секуляризации не с эпохи Петра I, как принято в российских исторических исследованиях, а с периода царствования Алексея Михайловича – отца Петра I. Новизна исследования Хренова также в том, что автор попытался оценить общественную динамику России в годы царствования Алексея Михайловича в понятиях инверсии и медиации. Эти понятия не сыграли в его исследовании ключевой роли, но их применение оказалось достаточным для того, чтобы объяснить новизну тех явлений культуры, с помощью которых он формировал свое представление о динамике русской культуры и циклах. Инверсию Хренов понимает, как логически мгновенное изменение значения смысла на противоположный в меняющихся условиях, метание между крайностями. Инверсии противостоит медиация (media-лат. середина) как поиск условной середины. Медиация это движение мысли в сфере между крайними смыслами, поиск третьего решения. Но решение это заключается не просто в поиске компромисса, это поиск нового смысла, альтернативного исходным. В этих понятиях работают А. Ахиезер, И. Яковенко, Е. Яркова, автор этих строк. В представлениях этих авторов о медиации есть различия, порой существенные. Тем не менее, общее - это представление о том, что в российской культуре есть некая воспроизводственная логика, которая противостоит ее традиционной склонности к разрушительной инверсии и которую можно назвать поиском антиинверсионной альтернативы. Хренов поставил задачу найти в культуре XVII века попытки медиационного мышления, имеющие общественные масштабы. Чтобы понять значимость этой задачи, следует отдать себе отчет, что поиск ведется в один из самых кровавых периодов нашей истории. Историк XIX века Е. Белов пишет: «Говорят о кровавых казнях Иоанна и Петра; но если сравнить число жертв их террора, поднятого все-таки во имя блага России, с количеством жертв, падших во время мятежей и религиозных преследований при царе Алексее Михайловиче, то это количество едва ли не будет вдвое более суммы жертв терроризма Грозного и Петра» (3, с. 175). Хренов сообщает: «При Алексее Михайловиче неподдающихся вешали, мучили, калечили, морили голодом и убивали. Несмотря на это, в оскорблениях старообрядцы не уступали новообрядцам» (1, с. 333). Это был период, когда в стране в скрытой форме шла гражданская война. Формой войны был спор по вопросу о том, как верить в бога, ее существом – о том, как жить. Медиация в культуре зарождается одновременно с инверсией, является ее обратной стороной. И когда мы говорим о том, что в российской культуре из века в век господствует инверсия, это не означает, что в ней не действует медиация. Попытки активизации медиации в русской культуре наблюдались на протяжении всей ее истории. Но только начиная с реформ Петра I, значимость медиационного мышления, на мой взгляд, начала нарастать в такой степени, что в обществе стали формироваться устойчивые формы срединной культуры. Хотя медиационные сдвиги в допетровском обществе не приводили к оттеснению инверсии с господствующих позиций, но без этих сдвигов реформы Петра были бы не возможны. Впервые такой вывод сделал профессор Нью-йоркского университета А. Л. Янов, прочитав мою книгу ««Духовной жаждою томим». А. С. Пушкин и становление срединной культуры в России». В книге начало активизации медиационных процессов в культуре я отношу к эпохе Петра I. Александр Львович с возмущением писал мне в письме, что я повторяю сложившиеся выводы, «остаюсь рабом!» советской и современной западной историографии. Он относил начало активизации этих процессов к эпохе Ивана III, что нашло отражение в его монографиях «Тень Грозного царя», «Россия против России» и «У истоков трагедии». Янов совершенно прав - искать элементы медиации в общественной жизни России надо на протяжении всей ее истории. Только так мы можем объяснить, какие новые механизмы включала культура России, чтобы выживать в меняющихся условиях. Путем поиска таких механизмов идет Хренов. Он делает новый для медиалогии вывод: «Чтобы реформы Петра состоялись, необходимо было еще в XVII веке создать для этого основательную базу. Не имея представления о медиационных процессах XVII века, трудно осмыслить последующую историю» (1, с. 337). Вклад Хренова в науку в этом пункте состоит в том, что он пытается обобщить известные до него факты истории XVII века как медиацию. Он фиксирует активизацию медиации через 1)нарастание значимости перехода от искусства религиозного к искусству эстетическому, связываемого с появлением фряжского стиля в иконописи, постепенной трансформацией иконы в картину, и 2)попытку формирования общественного диалога. Следует согласиться с Хреновым – эстетизация искусства в условиях XVII века (например, в творчестве художника Симона Ушакова) это действительно медиация. Потому что она выходит за рамки сложившейся идеи бога и обращается к эстетическому чувству личности. Она вырывается за пределы церковного единообразия всеобщего и обращается к различиям, чтобы через них создать на полотне некое особенное, ведущее к новому осмыслению всеобщего. Так можно понять философию изображения С. Ушаковым богини мира и бога войны для заглавного листа московского издания истории о Варлааме и Иоасафе царевиче 1681 года. Через эстетизацию иконописи происходит распад, по выражению Сорокина, «идеациональной культуры». Но по эстетизации искусства в эпоху Алексея Михайловича написана довольно большая литература и нет нужды повторять ее выводы. Вывод же Хренова об общественном диалоге, мне кажется, в литературе явно недооценен и требует комментариев. Он связан с началом церковного раскола в культуре России и фигурами царя Алексея Михайловича и царского любимца боярина Федора Ртищева. Сюжет с церковным расколом XVII века Хренов тесно привязывает к влиянию на Россию западной Реформации и распространению в ней идей протестантизма. Это совершенно правильный ход, объясняющий почему исправление текстов Священного писания, предпринимаемое патриархом Никоном и приглашенными в Москву киевскими богословами, спровоцировало бурю негодования. В этих условиях любой намек на реформы, малейшее изменение традиции кажутся уже реальностью Реформации в самой России. Естественно, что даже дворцовая субкультура воспринималась не соответствующей традиционным ценностям контркультурой. Именно поэтому царю, чтобы отвести от себя удар, пришлось наказывать как старообрядцев, так и новообрядцев. Так, не только протопоп Аввакум отправляется в ссылку, но оказывается в отставке и его враг – патриарх Никон (1, с. 341). И Алексей Михайлович и многие высшие сановники не хотели церковного раскола. Чтобы предотвратить трагедию, двор пошел по нестандартному пути - поощрял специальные споры. В этом смысле чрезвычайно важна деятельность Федора Ртищева. Он стремился ладить с разными представителями раскалывающейся религиозности, - боярином Морозовым, протопопом Аввакумом, патриархом Никоном, - и примирить их, за что он и стал известным как «миротворец при дворе». Ф. Ртищев был сторонником преобразований и потому способствовал развитию образования в Москве с помощью киевских ученых, то есть как раз тех людей, которые и инициировали исправления книг. Но он понимал также и правоту тех, кто придерживался консервативных убеждений. Именно поэтому он создал «дом беседы», в котором и староверы, и никониане получили возможность вести между собой напряженный диалог. «Миролюбивый и доброжелательный, - пишет о нем В. Ключевский, - он не выносил вражды, злобы, ладил со всеми выдающимися дельцами своего времени: и с Ордын-Нащекиным, и с Никоном, и с Аввакумом, и со Славинецким, и с Полоцким при всем несходстве их характеров и направлений, старался удержать староверов и никониан в области богословской мысли, книжного спора, не допуская их до церковного раздора, устраивая в своем доме прения, на которых Аввакум «бранился с отступниками», особенно с Полоцким, до изнеможения, до опьянения» (4, с. 330). Что же за диалог разворачивался в доме Ртищева? Хренов дает ему чрезвычайно высокую оценку: «XVII век рождает принципиально новую форму диалога, становящуюся реальной лишь в секуляризованном обществе. Смысл этого диалога грандиозен. По сути, это… социальный институт, упорядочивающий разнообразие мнений как неизбежность любого секуляризованного общества. Институционализация диалога, не важно, в философской, богословской или художественной сфере он происходит, означает упразднение жертвоприношения как требование всех сакральных обществ, а следовательно, упразднение смертной казни за свои убеждения, которые могут расходиться с убеждениями других, в том числе, и с убеждениями представителей власти. По сути дела, это революция, происходящая в процессе перехода от сакрального общества к секуляризованному. Этот переход и происходит в XVII веке, когда за убеждения человека предают смерти» (1, с. 335). В условиях, когда нормой было предать смерти за убеждения, возникает новая норма – позволение инакомыслия (!) и обсуждение иной точки зрения. Эта медиационная норма в России не прижилась, ее уничтожила инверсионная традиция. Эта норма не является господствующей в России и сегодня, в начале XXI века, но впервые она появилась в XVII веке в доме «миротворца» Ртищева с благоволения «кровавого» царя Алексея Михайловича. И благодаря Хренову мы теперь знаем это. Но еще более важно другое - оценка Хреновым того типа субкультуры, который создавался в процессе развернувшегося диалога между старообрядцами и новообрядцами: «По сути дела, речь идет о субкультуре, которую трудно назвать, но смысл которой заключается в том, чтобы преодолеть нарастающую инверсию и избежать столкновения. Чтобы эту медиационную среду реконструировать, а она является средой придворной, необходимо присмотреться к царю, который не вписывался ни в стан новообрядцев, ни в стан старообрядцев, хотя может показаться, что он прежде всего ориентировался на Запад, чтобы соответствовать медиационным ценностям. Алексей Михайлович и не противится ссылке Аввакума, и идет на отставку Никона. Решить задачу, оставаясь в сугубо религиозных границах мышления, невозможно. Выход за пределы этого мышления оказалось возможным сделать лишь его сыну» (1, с. 337). По Хренову, то, что сделал царь, стало попыткой мыслить секулярными ценностями. Сыну царя, – Петру I, – уже было что осмысливать. От гонений и на старообрядцев и на новообрядцев выиграла идея секуляризации общества. Эту секуляризацию можно понять как форму гуманизации русской культуры, проводившейся царем Алексеем Михайловичем под влиянием идей Реформации на Западе. Смыслом ее был переход от абсолютизации сложившегося патриархального нравственного идеала к поиску индивидуального пути к высшей нравственности. Одним из путей этого поиска является общественный диалог. Общественный диалог это самое трудное, что предстоит сформировать российскому обществу, чтобы адекватно отвечать на вызовы истории в меняющихся условиях, и это то, что никогда ему не удавалось. Благодаря исследованию Хренова мы теперь знаем, когда, как и по каким вопросам формирующееся российское общество впервые реально пыталось предотвратить раскол в себе, бороться с этим расколом как общенациональной бедой, добиться общественного консенсуса и почему ему это не удалось. Благодаря исследованию Хренова мы теперь должны рассматривать динамику XVII века не только и не столько как откат российского общества к архаике из-за старообрядческого раскола, но и как движение вперед – к секуляризации общества, как формирование основания, на котором Петр I строил здание своих реформ.^ 3. Творчество Ф. Шеллинга и В. Соловьева как начало современного цикла динамики европейской культуры.Значимость вклада Хренова в науку состоит также в том, что исследуя философию Ф. Шеллинга, он нашел в ней идею всеединства – идею, которая стала впоследствии центральной в творчестве русского философа В. Соловьева. Эта находка помогла Хренову связать нарастание значимости «идеациональности» в России с движением «идеациональной» мысли на Западе и отнести начало роста значимости «идеациональности» в России к первой трети XIX века, установив тем самым, что весь XIX век «идеациональное» движение европейско-российской мысли подготавливало рост «идеациональной культуры» на Западе и в России в XX веке. Таким образом, Хренову удалось установить точные хронологические рамки зарождения и развития современного цикла динамики европейской культуры. Какова логика этого развития? Менталитет человека в процессе анализа реальности оперирует двумя началами: опирается на заданность, сохраняя унаследованный уровень свободы, и ищет новое, пытаясь повысить его. Он постоянно формирует новую меру взаимопроникновения этих противоположностей, отдавая предпочтение то одному, то другому. Общей тенденцией по мере выделения человека из природы является наращивание человеком способности к поиску новизны и оттеснение опоры на заданность на периферию своей рефлексии. Начало XIX века стало моментом, когда европейский человек делал новый шаг в синтезе заданности и новизны в рациональной диалектике И. Канта, Г. Гегеля, этике В. Гете, в размифологизации сознания. С ними пыталось конкурировать религиозно-мифологическое мышление Ф. Шеллинга. В России разворачивался этот же тип выбора. Россия, устремленная к Богу, до начала XIX века по выражению Г.Флоровского, «молчала». XIX век ознаменовался взрывом полемической активности. Возникли сразу три направления в анализе реальности: русская религиозная философия с основной ценностью «Бог» (П. Чаадаев, А. Хомяков, И. Киреевский, В. Соловьев, Н. Бердяев, С. Булгаков, С. Франк, П.Флоренский, Д. Андреев и др.), народнический анализ культуры с основной ценностью «народ» (поздний В. Белинский, поздний А. Герцен, Н. Добролюбов, Н. Чернышевский, Д. Писарев, К. Михайловский, Г. Плеханов, В. Ленин, «пролетарские писатели», «пролетарские критики») и великая русская художественная литература с основной ценностью «способность человека к переосмыслению» и поиском смысла личности (А. Пушкин, М. Лермонтов, Н. Гоголь, И. Гончаров, И. Тургенев, Л. Толстой, Ф. Достоевский, А. Чехов, Ф. Булгаков). В произведениях русских религиозных философов происходила модернизация ветхозаветности, сохранялась существующая с древности пропасть между всеобщим (Богом) и единичным (человеком/person). В произведениях народнических, затем большевистских аналитиков происходила архаизация общества через модернизацию общинности, сохранялась пропасть между всеобщим (народ) и единичным (человеком/person). В произведениях великих русских писателей формировалась логика становления личности, несшая в себе новую, богочеловеческую меру и божественного и человеческого в творческой повседневности человека, зарождались формы неполитического либерализма, развивалась срединная культура, преодолевающая пропасть между всеобщим и единичным (5). Можно сказать, что российская мысль XIX-XX вв. раздвоилась между религиозно-народническими ценностями потусторонности и гуманистическими ценностями посюсторонности, между мифотворчеством и анализом. Западная мысль XIX-XX вв. шла по пути рационализации своего представления о реальности, все более уходя от потусторонности и метафизических аспектов нововременного философствования, и все более обращаясь к человеку, личности. Она, в основном, не приняла религиозно-мифологическую, мистическую теорию всеединства Шеллинга (1775-1854), а только что родившаяся русская философия (любомудры, Чаадаев, Хомяков – первая треть XIX века) ухватилась за нее как за свою, родную. Философия Шеллинга упала на благодатную почву, которой становилось все меньше в Западной Европе и которая в изобилии была и до сих пор остается в России. Всю историю русской религиозной онтологии XIX-XX вв. пронизывает теория «всеединства» В. Соловьева, историю русской религиозной гносеологии – его теория «цельного знания». После Соловьева ничего более фундаментального в религиозном философствовании России пока не создано. Хренов, не умаляя решающего вклада Соловьева в разработку этих теорий, делает важное уточнение: идея всеединства как мистической всеобщей связи начала осваиваться в России го