«Мы жили обычной жизнью»? Семья в Берлине в 30-е - 40-е г.г. ХХ в.Моим родным и друзьямогромное спасибо за участие в моей повседневностиОГЛАВЛЕНИЕВведение. Повседневность как объект научного анализаГлава 1. Немецкая семья в Берлине 30-х г.г.Характеристика источников. «Не дайте умереть хотя бы нашей памяти»: роль и специфика интервью в процессе исследованияПолитика национал-социализма по отношению к семье, женщинам и детямОрганизация повседневной жизни берлинской буржуазной семьи в 30-е г.г.Глава II. Обыденность. Повседневная жизнь в Берлине в 1933-39 г.г.1. Надежды. Приход к власти национал-социалистов и первые перемены.2. Порядок по-нацистски. Жизнь под контролем НСДАП.^ 3. Страх: что знали, а что предпочитали не знать о нацистском режиме.Глава III. Время расплаты. Семья в Берлине во время войны: 1940-45 г.г.^ 1. Далекая война: осень 1939 – 1942 г.г.2. «Это был ад»: 1943 – 1945 г.г.Послесловие ПриложениеБиблиографияБлагодарностьВведение. Повседневность как объект научного анализаСтарые пожелтевшие фотографии, хранящиеся в семейных альбомах… Как на листках календаря записана на них чужая жизнь. Вот на улице Берлина мальчик четырех-пяти лет: застыл, подняв руку в нацистском приветствии. Середина тридцатых годов прошлого века – еще нет войны, бомбежек, национальной катастрофы. Что стало с этим малышом после окончания войны, краха нацизма? Может, его можно увидеть и на других фотографиях, где советские солдаты раздают жителям Берлина обед из полевых кухонь? Или он в ряду других таких же вчерашних детей лежит на улицах столицы Третьего Рейха, теперь застыв уже навсегда, последним судорожным движением стиснув бесполезное оружие? Верил ли он в то государство, которое защищал? И за него ли он отдал жизнь? Мы разглядываем семейные фотографии, пытаемся представить себе людей, которые жили до нас, которых мы знали и не знали. Мы видим их дома и на рабочем месте, торжественно-официальными и неожиданно искренними, получающими ордена и играющими в волейбол на пляже. Мы спрашиваем себя, о чем они думали в тот момент, что двигало ими, как они поступали. В результате мы приобщаемся не только к их жизни, но и к опыту, пытаемся понять их чувства и участие в общественных событиях, их роль и мотивацию в тех или иных исторических процессах. Иногда именно с этого начинается интерес к истории, сначала частной, семейной, а потом своей страны и мира в целом. Слушая рассказы очевидцев событий, наших близких, которые могут быть совсем непохожими на то, что написано в учебниках, мы задаем себе вопросы о подлинной сути событий, представляем повседневную жизнь предшествующих поколений, сочувствуем, сопереживаем, недоумеваем или даже отторгаем ее. В этом процессе взаимного обмена опытом происходит осмысление и очеловечивание исторического процесса, понимание того, что любая человеческая жизнь – это капелька в его океане. Она исключительна и типична одновременно, состоит из личных и общественных событий, переплетающихся в неповторимую мозаику повседневности. Но всегда ли мы осознаем роль того или иного момента в нашей жизни? Скорее нет, чем да. Человек врывается в этот мир, идет каждый по своему пути, состоящему из смены действий и впечатлений, радостей и горестей, и уходит, дав жизнь и опыт новым поколениям. Процесс жизни для него естественен, как дыхание, мы часто не ощущаем в полной мере значимости момента, не понимаем, когда для нас кончается один и начинается другой этап, не осознаем, насколько органично наше существование вплетено в исторические процессы, в пестрое полотно событий эпохи. Счастье, радость, любовь, труд, горе, болезни, злость, ненависть, зависть, взросление, зрелость, старость и немощь – и наиболее яркие, и обыденные события в жизни воспринимаются индивидом как элементы своего собственного, неповторимого бытия и кажется, что именно они и остаются в памяти. Мы рассказываем о прошлом детям и внукам, зачастую даже не осознавая в полной мере, что передаем им наше восприятие, формируем их отношение к эпохе, современниками которой были мы, но никогда не станут они. И пусть этот контакт между поколениями формируется скорее на уровне чувств и эмоций, чем на интеллектуально-аналитической основе, но именно он наиболее тесно связывает человечество и в конечном счете стимулирует научное познание. Машина времени, о которой так мечтают писатели-фантасты, скорее всего, никогда не будет создана. Но всегда существовало то, что в какой-то степени может ее заменить – это человеческая память. Именно она пытается из поколения в поколения воссоздать, реконструировать прошлое, не дает порваться связи времен, да и сама творит историю. Иногда это происходит очень быстро, например, во время войн и революций, но чаще изменения незаметно и медленно поворачивают нашу жизнь, и лишь спустя годы, оглядываясь назад, мы удивляемся, как то или иное событие трансформировало в конечном счете нашу судьбу, и надеемся, что поняли причинно-следственную взаимосвязь прошлых лет. Обращение к повседневной жизни как к объекту исследования со стороны науки предполагает такой очевидный факт как безоговорочное признание ее самостоятельной ценности, абсолютной важности каждого существования, каждого человеческого опыта. Повседневность вообще как и отвлеченное понятие истории вряд ли существуют. В любую историческую эпоху есть своя повседневность у масс и элиты, повседневность крестьянина и ученого, молодежи, женщин, мужчин, стариков и т.д. Их объединяет совокупность общих черт, но столь же многое и разъединяет. В любом случае в центре внимания историка находятся как жизненная реальность (события общественной и частной жизни), которая воспринимается людьми и имеет для них огромное значение в качестве их цельного жизненного мира, так и анализ человеческого поведения и эмоциональных реакций на события. Повседневность крайне субъективна и объективна одновременно. Люди все разные, и они не «винтики», не «марионетки» и не «куклы». Ими можно манипулировать и управлять, к чему стремится государство, но все равно каждый живет своей жизнью, пытаясь прожить ее так, как ему хотелось бы. И восприятие этой жизни у всех разное. Равная значимость для исследователя и событийной, и чувственной сторон повседневности составляют весомое отличие этого направления от других отраслей исторической науки. Можно в таком случае понимать повседневность и как своего рода процесс перехода как усвоенных правил, так и изменений в обыденность. В такое динамичное время, каким был ХХ век, эта трансформация перемен в рутину стала одной из основных характеристик как индивида, так и общества в целом. Сжатие и ускорение исторического времени, структурные перемены в обществе, трагические периоды войн и революций, затронувшие всю планету, естественнонаучная и научно-техническая революции, возникновение основ информационного общества влекли за собой необходимость адекватного динамичного реагирования каждого человека. Как материальная, так и духовно-культурная стратегии выживания определяли жизнь людей в условиях тоталитарных режимов или в бурные годы системных социальных реформ и революций. Поэтому закономерно возникший во второй половине ХХ века интерес ученых разных специальностей к повседневной жизни людей не случаен, поскольку она окончательно становится одним из определяющих факторов исторического процесса, к тому же хорошо обеспечена источниками. Принципиальным отличием истории повседневности становится в этой связи то обстоятельство, что личные источники и прежде всего источники «устной истории» – интервью, «жизненные истории», рассказы и т.п. – для исследователя первостепенны и уникальны, так как он имеет возможность не только изучать их, но даже прямо участвовать в процессе создания, записывая их, определяя тему, задавая вопросы. Разумно согласиться с Н.Л.Пушкаревой и С.В.Журавлевым, А.К.Соколовым и др. учеными, которые призывают видеть в истории повседневности не новый подход к «истории быта», «культурной истории» или разновидность исторической антропологии, а иную исследовательскую программу. При этом она вовсе не является ни научной экзотикой, ни «елочной игрушкой» на древе познания. Несмотря на описательный характер большинства существующих работ, история повседневности способна к серьезному анализу, хотя и иных сфер, чем это было принято в «классической» исторической науке. Часто в результате ученые получают совершенно иную картину события, эпохи в целом – картину, возникшую в процессе жизни и в сознании «человека снизу», рядового участника массовых процессов. Запрограммировать ее заранее, подогнать под существующие клише и схемы практически нереально, как невозможно и рассказывать о ней сухим научным языком, в терминологии «чистой науки». Итак, постоянно ставить человека в центр своего исследования, не отбрасывать «случайное», «нетипичное», а, напротив, изучать его, создавать живые портреты замечательных и незамечательных людей прошлого, чтобы особенно последние наконец-то «обрели голос», при этом реконструировать исторический процесс через многообразные социальные практики индивидов – вот основная задача истории повседневности на современном этапе. При всем воодушевлении открывающимися возможностями нельзя впадать и в другую крайность – абсолютизировать это направление, приписывать ему право на абсолютную истину и исключительный подход в отражении нашего мира. Конечно, повседневность – это всего лишь один из ракурсов рассмотрения человека в обществе, вероятно, неспособный и не могущий претендовать на предоставление определяющей информации для понимания исторического процесса. Как преобладание описательности, так и чрезвычайно сложная проблема репрезентативности или случайности выборки попавших в поле зрения ученого судеб по-прежнему весьма чувствительны к критике, несмотря на все попытки обосновать их самоценность. Необходимо признать, что истории повседневности лучше не ставить перед собой макрозадач в исследовании масштабных социально-политических явлений, но при этом ей можно по праву гордиться своей спецификой – сохранением для потомков жизни ушедших людей, их переживаний и судеб в контексте исторических событий.х х хСемейная жизнь, являющаяся предметом изучения в данной работе, является одним из существенных сторон научного исследования по истории повседневности и концентрируется по своей сути большей частью на приватной, домашней сфере повседневной жизни людей, пространстве дома, хотя и в ней, конечно же, находят свой отклик и отражение проблемы детей в учебе, в школе, и размышления на темы производственной, трудовой деятельности родителей. Историки и этнологи рассматривают семью в контексте эпохи, одновременно как отражение и движущую силу соответствующей материальной и духовной культуры общества. При этом историки повседневности в центр изучения ставят именно самих членов семьи, их надежды и желания, радости и горести, построение ими собственной жизни наряду с восприятием событий политической истории. Показательно, что даже маленький ребенок не является лишь пассивной стороной, своего рода объектом приложения воспитательных усилий со стороны родителей, педагогов или общества в целом. Он тоже приспосабливается к ситуации, по-разному интегрируясь и частично преобразовывая доступные семейные и общественные структуры, довольно активно создавая для себя собственное «жизненное пространство». Исследование семейной повседневности обычно отличается достаточно свободной постановкой исследовательских вопросов. Общей задачей является рассмотрение семейной жизни на различных уровнях как материального, так и духовного плана, все та же реконструкция уходящей повседневности людей как целого – семьи, так и индивидуальностей. Участие семьи во взаимном общении, во взаимодействии с другими людьми, носящем зачастую ритуализированный характер, в праздниках, в игре, формы организации быта (жилище, его оборудование и убранство интерьера) и ведения домашнего хозяйства (бюджет, питание, обычаи и структура потребления, одежда), образ жизни (семейные ритуалы и обычаи, распорядок дня, иерархия семейных ролей, взаимные права и обязанности членов семьи, участие в домашних занятиях, роль спорта, разнообразные формы и способы проведения досуга (как общесемейные, так и в зависимости от пола, возраста членов семьи), роль чтения и самообразования, участие в общественных развлечениях и вовлеченность в официальные государственные праздники и мероприятия), – все это необходимо так или иначе рассмотреть при анализе повседневной жизни семьи1, обязательно учитывая при этом эмоциональное восприятие и воздействие на людей вышеназванных категорий, а также их оценку и вытекающие отсюда поведенческие стереотипы. Семья в любом традиционном обществе выполняет как минимум две основные взаимосвязанные функции: она служит целям биологического воспроизводства человеческой популяции и формирует личность в преемственной связи поколений. Именно в ней человек получает изначальный социальный статус, она готовит его к жизни во внешнем мире, где в любом случае нужно доказывать свои способности и добиваться соответствующего положения. Однако семья в отличие от других общественных институтов (школа, предприятие, партия и т.п.) обладает своей спецификой: она не является рационально организованной структурой, тем более с заранее заданной неизменной целью. Даже если такая цель есть, она может меняться в зависимости от периодов существования семьи, не осознаваться или по-разному пониматься ее членами, особенно представителями разных поколений. Несмотря на усилия идеологов тоталитарного общества привнести такую единую для всех «великую цель» (воспитание полноценного потомства, строительство справедливого общества и т.п.) и тем самым унифицировать, подчинить частную жизнь человека, семья с трудом поддается подобному нажиму. Это не исключает того, что мужчина и женщина, создающие семью, могут, например, осознанно стремиться с самого начала к рождению ребенка и хотеть воспитать его здоровым и счастливым, полноценным членом общества. Но, конечно, подобное желание не исчерпывает всех надежд, предъявляемых людьми к семейной жизни, а в современном мире зачастую не является и главным. Вопросы социального статуса, материальной стабильности, групповой защищенности, взаимного человеческого общения во всем его разнообразии, включая удовлетворение сексуальных потребностей в освященном веками и религией «законном браке», имели и имеют не меньшее значение. В данной работе семья рассматривается как комплексное, системное понятие; анализ социальных условий ее существования смыкается с рассмотрением воздействия материальной и духовной культуры общества и тенденций, привнесенных в него национал-социалистическим режимом. Однако центральной фигурой для изучения являются сами члены семьи как индивидуальности, содержание и реконструкция их жизни, интенсивность и восприятие перемен в повседневности под влиянием политико-социальных событий, а также попытки интегрироваться или противостоять режиму. В результате из множества социальных практик кристаллизуется обыденная сторона национал-социализма, восприятие этого исторического феномена «снизу», глазами немцев, которых он пытался превратить в своих активных адептов. Одной из главных целей настоящего исследования была оценка степени влияния и воздействия тоталитарной идеологии и режима национал-социалистического государства на такую консервативную сферу как частная и семейная жизнь, соответственно, выявление изменений в повседневной жизни семьи, их направленности («за» или «против» режима) и возможных последствий в исторической перспективе. Параллельно возникает много историко-социологических вопросов о возможном ускорении при нацизме трансформации традиционных форм семьи и семейных отношений или, например, о крушении последней консервативной попытки вернуть германских женщин в дом и семью, заставить их подчинить свою жизнь исключительно жизни и целям мужа, а также воспитанию детей в духе нацистской идеологии. По мере возможности хотелось бы наметить пути решения и этих проблем. Глава 1. Немецкая семья в Берлине 30-х г.г.Характеристика источников. «Не дайте умереть хотя бы нашей памяти»: роль и специфика интервью в процессе исследованияПовседневность эпохи тоталитарного общества не является для российского читателя отдаленным и абстрактным понятием. Даже поколение среднего возраста воспринимает ее как историю своего детства и юности. А для людей, родившихся в первой половине прошлого века, – это история их жизни, детства и юности. Межвоенный период до сих пор является последним отрезком исторического времени, о котором еще можно у с л ы ш а т ь «из первых уст», задать собеседнику вопрос, прочувствовать жизнь людей той эпохи, их восприятие событий. Повседневная жизнь семьи в первой половине ХХ века в Германии – важная часть процесса модернизации этого общественного института в условиях расцвета и краха Германской империи, формирования первой немецкой демократии, а также при становлении, господстве и сокрушительном коллапсе тоталитарного режима. Семья, являясь при всей своей автономности, неотъемлемым общественным институтом, так или иначе подвергалась влиянию этих эпохальных и противоположных по сути исторических процессов, трансформировала, а иногда и противостояла попыткам господствующей идеологии вторгнуться в частную жизнь людей, в человеческую индивидуальность. С другой стороны, процесс развития семейных отношений безусловно отражал не только идеологические, но и общие экономические и социальные перемены в обществе. Семейная повседневность и организация воспитания детей в межвоенный период проявляют свое влияние вплоть до сегодняшнего дня: во многом от того, насколько сильно или слабо отдельная личность испытывала давление режима, зависела ее позиция в послевоенное время и это формировало соответствующие последствия для общественного развития. Дети, родившиеся и выросшие в 30-е годы, выжившие в трагическое время Второй мировой войны, стали активной частью населения Восточной и Западной Германии в послевоенный период, создавали два германских государства, две модели общества. Их детские впечатления, позитивные и негативные, от воспитания в семье и обществе в том числе наложили свой отпечаток на строительство демократии в ФРГ и режима СЕПГ в ГДР. В силу неоднородности самого понятия «повседневность» и ее зависимости от материальных условий существования с самого начала стала очевидна необходимость концентрации на исследовании семейной жизни определенных социальных/профессиональных групп – разработка так называемых «социальных профилей». Интереснее всего в данном случае показалось рассмотрение повседневной жизни не рабочих, чьи семейные отношения, в том числе в период национал-социализма, частично уже исследованы2 и к тому же всегда слишком сильно зависят от материальных обстоятельств, и не элиты, которая в силу одного своего положения в нацистском обществе тоже не имела в реальности большого пространства для выбора образа жизни, если хотела сохранить свой статус. Объектом изучения выбраны трудные для дефиниции «средние» слои (интеллигенция: врачи, учителя, юристы, служащие, преподаватели среднего звена, так называемые «самостоятельные» группы: мелкие предприниматели и т.п.). Они обладали как образованием, так и достаточным «запасом прочности» в материальном отношении, и в то же время не вели исключительно публичную жизнь, не претендовали на социальную эксклюзивность или долю власти, следовательно, у них должна была существовать реальная возможность для формирования своего поля действия, выработки позиции и определенного лавирования, анализ которых представляется мне наиболее интересным. Выбор ^ Берлина в качестве географического объекта исследования также не случаен и сочетает в себе диалектическое противоречие: с одной стороны, в таком мегаполисе было легче абстрагироваться от политики, «затеряться» в общей массе; с другой стороны, роль Берлина как столицы режима предполагала большие возможности для выдвижения, более зримые формы пропаганды и давления, в конечном счете большую осведомленность и вовлеченность в события. Общеизвествен тот факт, что партийная верхушка НСДАП, в частности, гауляйтер Берлина с 1926 г. Й.Геббельс и сам Гитлер вначале не испытывали симпатий к «прусскому» городу и его жителям, отличавшимся как острым языком, так и пестротой состава, свойственного в то время уже практически всем европейским мегаполисам. Для Геббельса город предстал как «…бескрайняя бетонная пустыня с современными уродливыми зданиями, населенная четырьмя миллионами обитателей, которые, казалось вечно спешили, подгоняемые необъяснимым желанием все успеть и ухватить от жизни как можно больше, мечтающие сделать Берлин самым «американским» городом в Европе»3. Не слишком оптимистичное высказывание для пропагандиста и партийного руководителя, но далее Геббельс все же отдает должное культурной жизни Берлина, а, главное, сразу же чувствует здесь огромные возможности для политика: чуть дальше это уже «город лучших в мире театров, город самых разнообразных и порочных развлечений, город, где все было возможно»4. Трансформационные процессы в городской семье, особенно в столице, в наибольшей степени определялись особенностями жизни в мегаполисе, ставшем в 30-е г.г. своеобразной лабораторией воздействия на массы для нацистских властей5. Территория Берлина ненамного увеличилась с начала 20-х г.г. – с 87.800 до 88.366 га, почти неизменным осталось и число жителей: в 1920 г. – 3.804.000 чел., в 1933 – 4.242.501 чел., а в 1939 г. – 4.354.000 чел., внутренние миграции в столицу и из нее были почти равными на протяжении всего рассматриваемого периода и составляли 250-350 тыс. чел. в год6. Это позволяет рассматривать группу «старых берлинцев», т.е. людей, проживавших в этом городе во втором-третьем поколении как определенную константу со своим укладом, привычками и обычаями, в чем-то характерными для мегаполиса первой половины ХХ века, но отличавшуюся и своими специфическими особенностями. Сначала в работе была поставлена задача исследовать семейную жизнь «обычных» людей - не фанатиков, не преследуемых, не борцов Сопротивления - лишь в Берлине 30-х гг., поскольку слишком страшны последствия террора национал-социалистов, глубоки трагедии военных лет, очень трудно соблюсти объективность и выдержку и при чтении документов, и особенно в беседах с современниками тех событий. Тем более, что война рано или поздно подчиняет и трансформирует всю жизнь человека, в семье или вовне, и существование начинает подчиняться исключительно чрезвычайным законам и экстремальным условиям военного времени. Бомбардировки, голод, нужда, нехватка предметов первой необходимости, паника при приближении войск противника, беды оккупации и т.п. мало что оставляют от традиционной повседневности. Однако жизнь внесла свои корректировки в хронологию темы. Во-первых, в процессе бесед, в большинстве которых рефреном повторялись слова: «Наша семья была так далека от политики. Мы жили обычной жизнью», – постепенно приходило понимание того, что в этих «благополучных» фразах, может быть, и заключается самое страшное. 30-е годы представляются большинству еще живущих очевидцев как время стабильности и порядка. Даже учитывая типичную для воспоминаний о детстве и юности идеализацию происходившего, надо признать, что чрезвычайные условия войны и особенно бомбежки оставили несравнимо более страшный след в душе людей, чем ограничения гитлеровского режима. Национал-социализм и повседневность подвергаются в воспоминаниях четкому разделу: нацизм – это плохо, но жизнь в то время была «обычной» и хорошей. Самоадаптация масс к режиму, конформизм, индифферентность восприятия внесли огромный вклад в победу национал-социализма и формирование диктатуры7. Во-вторых, надо отметить, что лишь редкие опубликованные воспоминания о периоде национал-социализма обрываются на конце 30-х гг. и, самое главное, практически ни в одном из взятых интервью и проведенных бесед тоже не удалось избежать военных лет и животрепещущей темы для берлинцев – последних месяцев войны и взятия города. Беседа как бы невзначай сама сворачивала к этим трудным моментам, «жизненные истории» замыкались именно на последних годах и месяцах войны, ставших своеобразным мерилом горя, потерь и тягот, временем, когда «обычная» бюргерская жизнь закончилась. При этом показательно, что люди, подробно и даже охотно рассказывавшие о своем детстве и юности, жизни семьи в довоенное время, бегло упоминавшие и о преследованиях евреев, страхе перед всеобщим доносительством, с подлинным ужасом говорили лишь о войне, что давало повод предполагать сохранение стереотипа «жертвы». Бомбежки и взятие Берлина весной 1945 г. для старых берлинцев – вот их подлинная личная трагедия, чаще всего именно эти события оставили наиболее глубокий след в их душе. Вне всяких сомнений, именно они перевернули жизнь каждой семьи, люди увидели смерть своими глазами, она пришла к ним на порог. То, что человек не видел сам, тот же террор и ужасы концлагерей воспринимаются более отвлеченно, поскольку имеется элементарная возможность верить или не верить – тем более информации не из официальных источников, «слухам», – а увиденное, пережитое однозначно становится объективной реальностью, через призму которой рассматриваются и более ранние события. Соответственно возникла необходимость расширить хронологические рамки исследования, включив в него период Второй мировой войны. При наличии других групп источников, о которых будет сказано ниже, с самого начала именно интервью, как самостоятельно проведенные, так и заимствованные из материалов других исследователей, рассматривались в качестве важнейшего источника по теме повседневной жизни берлинцев в 30-е – 40-е гг. Свидетельства очевидцев при этом являлись даже в меньшей степени источником информации о политических процессах и событиях, но преимущественно стимулом в осмыслении истории, сокровищницей индивидуальной и коллективной памяти, фактором воздействия прежнего опыта на последующую фазу развития общества и человеческих поколений. Можно согласиться, что их репрезентативность не бесспорна, они не в состоянии отразить историческую эпоху во всей ее полноте, весьма эмоциональны и достаточно субъективны в оценках, однако факт остается фактом: пока можно услышать от самих людей историю их жизни в контексте времени, никакой другой источник живую беседу заменить не в состоянии. Одна из моих собеседниц в конце разговора сказала: «Мне почти 90 лет. Я не доживу до выхода Вашей книги. Напишите ее. Не дайте умереть хотя бы нашей памяти». Что можно добавить к ее словам? В процессе работы ее практическая цель становилась все яснее: сохранить коллективную память жителей Берлина об их ушедшей жизни. Насколько удалось при этом отразить их повседневность, семейную жизнь, судить читателю. Летом 2003 г. во время работы над темой были проведены беседы более чем с 40 пожилыми немцами, проживавшими в основном в частных домах престарелых среднего класса в Берлине (Seniorenresidenzen, Altersheime)8 или найденными в результате личных контактов. Интервью записывались с согласия собеседников на диктофон и впоследствии лишь 22 из них были оценены как информативные – к сожалению, многие старики уже не в состоянии связно вспомнить прошлое. В основном, респондентами были люди, родившиеся до конца 20-х гг. (с 1908 по 1930 г. рожд.). Тот факт, что во времена национал-социализма большинство из них были детьми, не оказал принципиального воздействия на полноту и эмоциональность их воспоминаний, поскольку в соответствии с отмеченным психологами феноменом отсутствия блокировки памяти у детей, многие из них гораздо более внимательны и точны в описаниях, чем взрослые, хотя не в состоянии проследить причинно-следственную связь событий. 18 женщин и 4 мужчин попытались вернуться в прошлое, вспомнить о родителях, о детских и юношеских годах, своей семье в довоенное время. Этот период помимо своего значения в унификации нацистского общества, интеграции личности в национал-социализм, формировании диктатуры был выбран не без надежды, что о мирном времени, об «обыденности», о семейной жизни люди будут говорить подробно и наиболее полно. Это предположение целиком подтвердилось впоследствии, к сожалению, вместе с уже упоминавшимся обстоятельством, что темы войны практически ни в одной из бесед избежать не удалось, хотя специально подобной цели я не ставила. 19 человек проживали в 30-е г.г. в Берлине, трое провели там свое детство, но во второй половине 30-х гг. переехали: 1 – в Силезию, 1 – в Тюрингию и 1 – в Дюссельдорф. Большинство семей принадлежало к пестрому среднему сословию (Mittelstand): рядовые служащие, юристы, врачи, учителя, владельцы небольших предприятий и ресторанчиков. В некоторых случаях главы семейств были и квалифицированными рабочими, что тогда по уровню жизни означало скорее принадлежность к тем же средним слоям. Обычно беседа начиналась как диалог с заранее подготовленными вопросами, часто он переходил в рассказ, иногда даже в рассказ о жизни в целом, длившийся в среднем около двух часов. В этом случае вопросы служили лишь для ориентации. Приоритет отдавался различным аспектам повседневности в семье: жилищным условиям, отношениям между родителями и родителей с детьми, связям со старшим поколением, степени политизированности и общественной активности членов семьи, формам семейного досуга, питанию, игрушкам, праздникам и общению с родными и друзьями, реакции на национал-социалистические методы воспитания и социализации детей, конфликтным ситуациям, стереотипам профессиональной и мировоззренческой ориентации детей и т.п. Всем респондентам задавались вопросы о том, как был воспринят в семье приход Гитлера к власти, запомнился ли им этот день, какие перемены были заметны в семейной повседневности, ощущалась ли предвоенная ситуация и подготовка к войне в конце 30-х гг., насколько реальным был страх перед различными формами террора, а также – какое событие довоенного времени осталось наиболее ярким в их памяти (см. анкету-вопросник в Приложении № 1). Кроме проведения собственных интервью в берлинских архивах удалось обнаружить обширный и интересный материал в виде похожих опросов, анкет и исследований. По разным причинам он не опубликован и даже не обработан, поэтому поле для исследований представляется достаточно обширным. Например, в этнологическом архиве Берлина-Бранденбурга Института европейской этнологии университета им. Гумбольдта (Берлин) находятся 5 томов неопубликованных интервью (в форме жизненных историй, построенных по проблемно-хронологическому принципу, см. Приложение № 2) с рабочими берлинского электролампового завода, записанных ученым-этнологом Вольфгангом Херцбергом в 1979-1981 г.г.9 Из 22 респондентов 9 проживали в 30-е г.г. в Берлине, в семьях, принадлежавших к среднему сословию, поэтому эти материалы можно было использовать в работе. Их рассказы представляют значительный интерес, поскольку они родились несколько ранее по сравнению с респондентами моих собственных интервью, в 1900-1915 гг., и 30-е годы для них – это начало самостоятельной жизни, создание своей собственной семьи, рождение детей. Естественно, что они подробно рассказывают об этом, уделяя внимание и обстоятельствам эпохи. Следует подчеркнуть, что из 9 авторов интервью пятеро – мужчины. Этот факт особенно ценен, так как мужчины, по моему опыту, в силу разных причин (прежде всего своей более активной роли в период национал-социализма, службы в вермахте и т.п.) менее охотно идут на контакт и более сдержанны в своих рассказах, что, однако, не подтверждается по материалам более ранних интервью Херцберга. Профессионально выполненные опросы построены на основе весьма подробной анкеты, разработанной самим ученым, однако Херцберг не следовал ей чересчур жестко, поэтому опрашиваемые с разной степенью подробности освещали периоды своей жизни. У современного исследователя есть прекрасная возможность оценить чувства и эмоции людей, проследить вслед за ними их акценты и приоритеты. В архиве известного этнолога Рихарда Байтля10 содержатся более 5.000 анкет берлинских школьников и лицеистов 6-14 лет, преимущественно из берлинского района Штеглиц (один из буржуазных районов на юго-западе города), посвященных формам семейного и детского досуга, играм, песням, популярным детским стихам и т.п. Опрос датирован 1935 г. и был проведен в преддверии фольклорного праздника в Штеглице. Этот ценнейший этнологический материал практически даже не разобран и не обработан, хотя в нем содержится много интересных, пусть и не таких подробных, сведений о составе семей, родителях, семейных связях и т.п. Даже сам формуляр анкеты показателен для периода национал-социализма и носит утрированно патриотический характер (графы об «исторических» песнях и играх и т.п. – см. Приложение № 3). Из положительных моментов в моей работе можно отметить большую степень готовности и открытости, с которыми пожилые люди (в основном, женщины) соглашались на контакт и запись интервью. Наглядно подтвердилась особенность исследований по истории повседневности – диалог, со-творчество, соавторство историка и его объекта, в данном случае интервьюируемого. В процессе беседы, длившейся обычно 1,5 – 2 часа, можно было убедиться в целесообразности как постановки «аполитичной» темы о детстве и юности, вызывавшей живой интерес и положительную реакцию с самого начала, так и в необходимости подобных личных контактов между людьми различных культур, принадлежащих не только к разным поколениям, но и к нациям, имеющим сложную взаимную историю. Часто возникало впечатление, что помимо реализации исследовательских интересов беседы несут не менее важную социальную миссию, поскольку многие собеседники признавались, что впервые общаются с историком, тем более из России. Основную трудность в процессе обработки интервью представляло классическое для «устной истории» смешивание оценок в прошлом и настоящем, презентизм, отчетливое стремление вольно или невольно абстрагироваться от национал-социализма. Лишь в процессе рассказа, иногда в противоречие ранее сказанному, всплывали индифферентные или даже скорее положительные оценки прихода к власти НСДАП как осуществления надежды на улучшение ситуации в стране в целом и материального положения собственной семьи. Еще одна психологическая сложность, которую вряд ли можно обойти в интервью с пожилыми людьми об их благополучных детстве и ранней юности, – приукрашивание действительности, снятие конфликтов. «Розовые очки» в целом беззаботного существования в родительском доме требовали особого внимания и аналитического подхода. Кроме интервью источниковая база исследования включает в себя материалы берлинских архивов, опубликованные воспоминания, материалы личных собраний, газеты, журналы и публицистические эссе периода национал-социализма, статистику, законы и распоряжения государственных органов. Использование всех этих видов источников было необходимо для достижения основных целей работы и комплексного освещения семейной повседневн^ Политика национал-социализма по отношению к семье, женщинам и детямКаковы были цели политики национал-социализма в отношении семьи? И какова была семья берлинца из средних слоев в 30-е годы? Без ответа на эти основополагающие вопросы невозможно представить себе повседневную жизнь и восприятие режима, реконструировать поиски групповой и индивидуальной идентичности. Буржуазная семья в Германии в первой половине ХХ века, оставшись в своей основе неизменной, испытала к началу 30-х гг. тем не менее множество потрясений. Иллюзия вечной действенности этой семейной модели, которая см