Окороков Василий ПавловичДИАЛОГ С САМИМ СОБОЙТОМ 1 «Диалог с самим собой» «И вот, не желая остаться в долгу У внуков, пишу я записки; Для них я портреты людей берегу, Которые были мне близки». (Забытый автор)Мысль написать о жизни моих предков часто посещала меня и так же часто покидала. Вначале - по малолетству, затем, за суетой быта, мы не понимаем значения, которые имеют для подрастающего поколения знание своего «древа жизни». Вот и сейчас, сидя за тетрадкой с ручкой в руке, мне очень стыдно, что я почти ничего не знаю о родителях своего отца. Очень жаль, что у меня не нашлось времени расспросить его об этом, хотя этому есть оправдание - ранний уход из óтчего дома на учебу, затем работа вдали от родителей, семья. Вот так незаметно мы и сами становимся стариками, оглянешься вокруг, а стариков, которые могли бы поведать тебе о своей жизни, уже нет с нами рядом. И ушло все в небытие, что могло быть достоянием сегодняшнего поколения. Моя бабушка по линии отца и оба деда родились в с.Шелковка (Нижний Реутец, Медвенского района). Это большое, когда-то богатое садами и людьми, село (около 300 дворов), расположено оно на берегу реки Реут и находится в 3 км от истока реки Реут, села Ключики. Село Нижний Реутец рассечено множеством оврагов, которые в свое время были границами колхозов, от одного оврага до второго – колхоз «Путь к социализму». От второго до третьего – колхоз имени Буденного, от третьего до четвертого – колхоз «Рассвет» и т. д. Бабушка по линии матери – Мария Ивановна, родилась в 1884 году в селе Гахово, что в 10 км от села Нижний Реутец. Это было глухое, бедное село, жители которого говорили на каком-то порой непонятном, излишне деревенском языке. Как-то отец мне рассказывал: «Когда я был ребенком, было очень мало грамотных людей, один из них был дед – Алешечка Ходукин. Так вот этот Алешечка, пашет ли, сеет ли он в поле, заметит летящую по полю газету, обязательно догонит и принесет домой. Затем читал собравшимся мужикам эту газету, независимо от того, сколько бы она не летала по полям. Так вот этот Алешечка говорил: «Мы живем в Шелковке, дальше Гахово, потом Сула, а затем – Турция». Так что получалось, что Гахово где-то под Турцией. Вот такой кругозор был даже у грамотных людей (крестьян) в начале 20-го века. Дедушка Константин Дмитриевич и бабушка Елена Григорьевна (родители отца) были зажиточными крестьянами, в хозяйстве были коровы, лошади, овцы, свиньи и разная птица, хороший дом, добротные сараи, большой сад. Родители мамы – Федор Константинович – 1886 года рождения и Мария Ивановна 1884 тоже жили неплохо. Кроме хозяйства у них были маслобойка и валяльня (прадед Константин и дед валяли валенки не только для семьи, но и для крестьян Шелковки и соседних сел). В конце 20-х годов и в начале 30-х – грянула коллективизация сельского хозяйства, процесс «добровольного» объединения мелких единоличных крестьянских хозяйств в крупные коллективные хозяйства – колхозы. К 1932 году коллективизация была в основном завершена. Кулачество, русское название сельской буржуазии в России в начале 20 века, составляло около 20% крестьянских дворов, оно в 1913 году производило около 50% товарного хлеба. В общем, кулак – крепкий, трудолюбивый, зажиточный крестьянин, который в своем большинстве добровольно не хотел идти в колхоз, поэтому класс кулачества был объявлен врагом советской власти. В эти годы над крестьянством был занесен государственный молот, которым молотили, а затем сортировали его. Самые крепкие, трудолюбивые крестьяне оказались в ссылке на Севере, в Сибири, а некоторые были уничтожены физически. Эта участь постигла моих бабушек и дедушек, дед Константин отчаянно сопротивлялся когда отбирали все нажитое добро, его связали и бросили в сани, но он продолжал сопротивляться и связанный, как говорил отец, его не довезли до Обояни – убили. Мать моя – Мария Федоровна 1907 года рождения все время убеждала отца – Павла Константиновича (1907г.), что «либо нас тронут, мы ведь молодые», тронули, да еще как тронули! Малолетних - брата Николая (1930 г.р.) и сестру Антонину (1931 г.р.) - выбросили из окна дома, зимой, полураздетых. Так, бабушка и дедушка по линии матери и мои родители оказались в Донбассе, в городе Горловка. Занимался раскулачиванием комитет бедноты, состоявший из бедных крестьян, возглавлял его Глеб Ходукин, маленький, глуповатый, тщедушный старичок, очень ленивый, поэтому беднее его не было не только в Шелковке, но и, наверное, во всей России. Мне посчастливилось увидеть этого «командира» раскулачивания уже после возвращения из Донбасса. В первые послевоенные годы, Глеб Ходукин был еще жив, ходил он всегда летом в полотняной рубахе на выпуск, старых порванных ботинках на босу ногу, размера на 2-3 больше, поэтому у них носы задирались так, что заглядывали хозяину в глаза. Зимой из обуви у него были худые валенки, а из одежды - тулуп, подпоясанный веревкой. Когда он пытался украсть зерно из колхозной кладовой, насыпав его в валенки, то по следу зернышек, сыпавшихся из неподшитых, худых валенок ручейком до самой его избы, его быстро находили. Раньше у крестьян в деревне существовало подворье, на вопрос чей ты? Отвечали названия подворья, Глеб Ходукин был из Лонцов. В самом деле, в слове «лонец» слышится что-то ленивое, угодливое. Так и закончил путь на этой земле в нищете, холоде и голоде председатель комбеда – Глеб Ходукин – командир раскулачивания, виновник многих людских бед и детских слез. Прибежищем многих раскулаченных стали шахты Донбасса. Дедушка – Федор Константинович раньше со своей семьей отправился в Горловку, затем туда же направились и мои родители. Отец работал на шахте, азотно-туковом заводе, мать, окончив курсы кройки и шитья, работала модисткой (швеей), старшие брат и сестра пошли в школу. Я родился 29 августа 1937 года, до меня в семье умерли в младенческом возрасте брат – Михаил 1933 года рождения, сестра Галина - 1935 года рождения, видимо, муки раскулачивания для моих родителей не прошли бесследно. Да и рос я болезненным, хилым ребенком. Маме пришлось исходить многих врачей и бабок, одна из которых пообещала, что я выздоровлю, но проживу до 17 лет. Вспоминаю, как мы с Тоней ходили встречать отца. Выходила из ворот огромная толпа чумазых мужиков и я, путаясь у них под ногами, каким-то детским чутьем отыскивал среди них дорогого мне человека. Отец поднимал меня вверх над головою, и это было неописуемое чувство восторга и благодарности, которое я помню и по сей день. В выходные летние дни мы всей семьей нарядные гуляли по городу, отдыхали; сохранилась фотография, где отец в белой расшитой украинской рубашке, мать в белой кофте, брат и сестра тоже в белой одежде и я, важно расселся на коленях отца. Брат рос хулиганистым, непослушным ребенком, учился плохо, но был по-своему талантлив. В дневнике ему часто ставили оценку «очень плохо», так он умудрялся стереть аккуратно слово «плохо», а написать «хорошо», а то даже «отлично» и получалось что-то вроде «очень отлично», что вызывало невольную улыбку у родителей, и ему грозило меньшее наказание. Зима. Почему-то я дома один. Николай прибежал из школы, схватил байковое одеяло, завернул меня, положил в санки, повез на шурф «кататься». Катал меня до тех пор, пока сам не накатался. Мать дома с ног сбилась, нет детей. Нашла, старшему попало, а младший на вопрос «Замерз?», отрицательно мотал головой, потому что от холода не мог ничего ответить. Жизнь потихоньку налаживалась, жили мы в бараке, у нас была перегородка и получалось как бы две комнаты. Наступил 1941 год, а с ним начало Великой Отечественной войны. Помню, стоим с Тоней возле столба, на котором закреплен большой черный репродуктор и объявляют, что началась война. Помню, все бежали и плакали. Отца на фронт не взяли, у него была бронь. Хорошо вооруженная, имеющая большой опыт ведения войны фашистская Германия вместе со своими союзниками, в числе которых была и Италия, подло, без объявления войны, вероломно, внезапно напала на нашу страну. Наступило тяжелейшее испытание для всего советского народа. Вначале войны были и растерянность, и предательство среди высшего эшелона начальствующего состава Советской Армии. Несмотря на героическую оборону, Советская Армия, под ударами превосходящего по численности и по вооружению, хорошо подготовленного к войне врага, сдавала один за другим населенные пункты и города. Итальянцы наступали на Горловку по кукурузному полю. Гремели выстрелы, слышался треск сухих кукурузных стеблей, крики и стоны раненых. Мирное население пряталось в подвалах и погребах. Наша семья тоже была в подвале, помню мама закрывала нам детям уши подушками, чтобы не слышно было, что делалось наверху. Наконец, все стихло, мы почему-то самостоятельно не могли вылезти из подвала, помогли открыть творило подвала соседи, потому что на нем стоял пулемет. И вот они – итальянские солдаты, говорящие на непонятном, немного певучем, приятном языке. Помню слова отца: «Засели наши десятка два Иванов на азотно-туковом заводе и нащелкали по кукурузе итальянцев столько, что им пришлось два дня на конях вывозить раненых и убитых». В первую очередь проверили документы у отца и со словами «карбон, карбон», что значит «уголь», вернули ему военный билет. У нас поселились два итальянских медика – офицер фельдшер Марио и санитар Пауччи, так звали их мои родные. Особых зверств они не совершали с мирным населением, помню только один инцидент. Брат принес домой стреляные гильзы от наших патронов, и я, рассыпав их на полу, играл ими. В квартиру вошли итальянские солдаты, увидели гильзы и, толкая отца в грудь, кричали: «Партизан, Италию пук-пук». Мать со слезами на глазах, доказывала, умоляла, показывая на брата и на меня. Вскоре пришли «наши» итальянцы, отец и мать как могли, стали объяснять им ситуацию, похоже они все поняли и выгнали «чужих» итальянцев из квартиры. Снабжение питанием итальянцев было плохое, привезут им суп, поели без хлеба, привезут хлеб, поели в сухомятку. Иногда доходило до того, что ели свеклу, наберут в поле, почистят и на сковороду. Едва пойдет парок, перевернут на другую сторону и уминают. Иногда «наши» итальянцы пытались освоить русский язык, особенно усердствовал в этом толстячок Пауччи. Уходя, закрывая дверь, он говорил «здравствуйте», а входя в комнату, еще у порога, кланяясь, говорил «до свидания». Это вызывало бурю смеха у присутствующих. В декабре-январе 1941/42 года наши войска хорошо потрепали немцев под Москвой, это известие ошеломило «наших» итальянцев. Пауччи ночью, видимо, во сне, стучал по стене кулаком и кричал: «Гитлер, капут!» Родители решили возвратиться в Курскую область с. Шелковку, начались сборы. Отец приобрел тачку, двухколесную, довольно вместительную. Старались взять с собой как можно больше барахла, которое можно было в пути променять на продукты, ручную машинку «Зингер» - нашу «кормилицу», в общем набралось всего много, едва разместили. Весной 1942 года семья в составе отца, матери, брата и сестры, и меня 5 летнего карапуза тронулась в путь. Что нас ждет впереди, как встретит родина своих изгоев? Никто ничего не знал, все положились на господа Бога. Выехали мы из Горловки 2 мая 1942 года и приехали в с. Нижний Реутец 12 июня 1942 года, в пути находились более 40 дней. Много спусков и подъемов, ручейков и речушек, рощиц и лесов пришлось преодолеть нам. Содержимое нашей тачки таяло изо дня в день, все менялось на продукты питания в деревнях. В крупные населенные пункты, как правило, мы не заходили, боялись немцев. Готовили пищу в поле, лесу, на берегу речки, в общем, где придется, особенно нас донимали комары, тяжелее всех было отцу, мы как-то отмахивались от них веточками, а у него руки заняты тачкой, остановится проведет рукой по лицу, а они на кровь еще больше летят. От укусов комаров опухали лица, руки, ноги. И вот на горизонте, на пригорке, показались белые хатки – долгожданная Шелковка, радостно заблестели глаза родителей, ведь все мучения в пути уже остались позади. В день приезда (12 июня) стояла очень сильная жара, колеса тачки накалились и пыль от них не рассеивалась, а отскакивала лепешками, как будто смоченная водой. Босыми ногами идти по дороге было невозможно, было невыносимо жарко, и мы старались идти по травке. Приехали на хутор Сафоновка, расположен он на противоположном основному селу берегу реки Реут и насчитывал около 30 дворов. Приблизительно посередине хутора когда-то находилось хозяйство деда Константина (Костюры, как говорили в селе), от него ничего не осталось. Первую ночь переночевали у тетки Настички (жена старшего брата отца – Якова, который был призван на фронт и с войны не вернулся), в кладовке все вместе 5 человек, в хате жили немцы. Наутро тетка сказала, чтобы мы убирались куда угодно, так якобы сказали немцы. И мы обосновались на краю хутора в недостроенной хате (был один сруб) у лога под названием Пятый. Так именовались овраги вблизи хутора – Пятый, Шостый, Семенький, Плутовый, Орешное. В селе Шелковка почти всех жителей звали уменьшительно-ласкательными именами, независимо от возраста – Донечка, Танечка, Олечка, Володичка, но были и Варюха, Гарпеша, Васюня, Антосик. По приезду отца сразу заметили полицаи, (из своих местных) руководил ими молодой мужик по прозвищу Хлап. Как-то вечером вызвал он отца на Буденный, на какую-то вечеринку, угостил и задал прямой вопрос»Ты Паша должен быть с нами, тебя как бывшая власть обидела, теперь наше время». Надо подумать, - уклончиво ответил отец. Думай, да не долго, а то видишь за логом березку, как не пришлось бы тебе на ней качаться, - продолжал Хлап. И все же отец не стал полицаем, ссылаясь, что у него большая семья и ее надо кормить. А питались мы плохо. Мать иногда шила, но какое шитье было в ту пору, заказов было мало, да и шила она за кувшин молока или ведро картошки. Я с Тоней частенько ходил побираться, стараясь ходить по тем частям села, где нас мало знали – это Буденный, Рассвет и избегали Рощи, оттуда была родом мама. Сестра уже становилась взрослой (в войну дети взрослели рано), ей было 12 лет, и часто посылала меня одного, чтобы я заходил в хаты, а сама оставалась на улице. Мне было очень тяжело физически, я сильно заикался, за время что я мог выговорить «Здравствуйте», хорошая корова могла отелиться. Идем по селу, навстречу несется вкуснейший запах жареной картошки на сале. Ноги меня сами понесли в хату Володечки Миленина, открываю дверь, захожу, за столом сидят три полицая, в том числе и Хлап, и пируют. От страха я не смог выговорить ни слова, только молча показал на холщовую сумку, висевшую у меня через плечо. Ты чей будишь? – послышался пьяный голос Хлапа. Па-па-па-нцирев, – промямлил я. Панцирев, – Хлап поднялся из святого угла, подошел ко мне, взял за шиворот, как щенка, вытащил за порог и пинком отправил меня из сенец. Я кувырком полетел в траву, туда же выпало почти все содержимое моей сумки. Со слезами на глазах, я кое-как собрал кусочки хлеба, картофелины, подошел к сестре, и мы молча побрели к себе «домой». Бывали и удачные дни, когда наших сборов хватало на семью и не на один день. Где-то через месяц, нас выгнали из недостроенной хаты, приехала хозяйка из Медвенки, Антонина – жена брата Ефима Борисова – Романа, и остались мы под открытым небом. На территории дедовой усадьбы находился разрушенный старый свинарник, вот его мы и начали благоустраивать. Взрослые вычистили, возвели новые стены из камня, сложили печку, покрыли камышом, мама смазала пол глиной и вышла у нас сносная хатенка. Иногда были и часы отдыха. Помню как-то, немцы за речкой на лугу играли в футбол, а я со сверстниками «болели» сидя на краю обрыва, где жители брали глину на мазание хат. Немец ударил по воротам и промахнулся, я заложил пальцы в рот и свистнул, он быстро меня вычислил, подбежал, такой большой, рыжий и дал мне пощечину, от которой я упал с обрыва в глину. Вылез я, измазанный глиной, со слезами на глазах, а в это же время еще один немец из другой команда подбежал и дал троим ребятам по конфетке, а мне – 2, награда за то, что я за него болел. И мне сразу вспомнилось то золотое мирное время в Горловке, когда отец покупал мне леденцы и, казалось, что ничего на свете нет вкуснее. И эти немецкие конфеты тоже были очень вкусные, одну все же я принес домой. Подружился я с ребятами-ровесниками хутора Сафоновка. Особенно подружились мы с Николаем Белобородовым по прозвищу «шоколад». Жил он с матерью, дядей Гришей и теткой Пошей в большой, просторной, светлой хате. У них поселилось какое-то немецкое начальство, и Коля часто хвастался ребятам: «А я шоколад ел», так и прозвали его этим непонятным словом «шоколад». Речушка Реут и Пятый лесок в полном смысле слова стали моими, да и не только моими, кормилицами. Купались в речке мы, ребятки, до посинения, и действительно, какая бы не стояла жара, но от долгого пребывания в воде, подбородок синел и дрожал, лицо морщилось, колотились зубы. Частенько ловили рыбу. Происходило это так: собирались втроем, чаще всего - я, Шоколад и Мина (Иван Ходукин, он был моложе нас, но очень хорошо бросал камни, ему часто говорили: «Ну-ка, Иван, пусти мину»). Я брал кошель (большая плетеная корзина из лозы), находил толстую палку (болтень) и брал большое ведро или банку. Обязанности распределялись так: я ставил под куст и держал кошель, Шоколад – болтал, бил под кусты толстой палкой и ногами, затем поднимали кошель, и улов руками выбрасывали на берег, где его собирал Мина, так и шли мы по речке, иногда очень далеко, но очень не увлекались, потому что за Сафоновкой, мы могли напороться на чужих ребят, лишиться улова и быть вдобавок избитыми. Затем приходили с добычей домой и делили рыбу (пескарей, вьюнов) одинаково и по количеству, и по качеству (размеры). Это всегда делалось довольно честно, так как обиженный мог отказаться от дальнейшего участия в ловле, а вдвоем ловить было очень неудобно. Затем мама в зависимости от количества рыбы, варила рыбный суп или жарила на сковородке. Какая вкуснятина – эти хрустящие пескари! В лесу было много съедобного - заячья капуста, дикие лук и чеснок, но особенно вкусны молодые побеги клена с их сладковато-кислым белым молочным соком. Приближалась зима. Я не помню, были ли у нас какие-либо запасы топлива, но точно помню, что Николай ежедневно с топориком ходил в Пятый, сначала рубил орешник и другой гладкий кустарник, а затем дошла очередь и до терна, не спасали его и колючки. Ну что это было за топливо, пока горит – тепло в хате, как погасло, так и стало холодать. Оконца замерзали и снаружи и изнутри, чтобы посмотреть на улицу, надо было долго дуть на стекло, или долго тереть пальцем на одном месте, чтобы проделать дырочку. По осени семья собирала колоски, затем их молотили и был кое-какой запас зерна. Картошкой нам помогали родственники из Гахово и Любача, они часто нас выручали и в послевоенные голодные годы. Низкий поклон им за эту помощь! Молоть зерно было не на чем. Делались самодельные мельницы. Брали два листа жести и гвоздями пробивались частые отверстия. Один лист сворачивался трубкой и закреплялся наглухо на деревянную основу, а второй тоже сворачивали трубкой, чуть-чуть большего размера, одевали на первый острыми отверстиями и снабжали ручкой. И вся эта механика вращалась с помощью ручки, зерна попадали между двумя листами жеста и измельчались. При работе этой конструкции создавался ужасный скрежет. Так «мололи» зерно, не о какой муке не могло быть и речи, получались отруби. Это и было основным питанием: картошка и отруби. У некоторых жителей были коровы, козы, у нас не было ничего. И даже для меня, не говоря о взрослых, молоко было великой роскошью. На территорию Курской области немцы вторглись в октябре 1941 года и только 8 февраля 1943 года был освобожден нашими войсками город Курск, так что под оккупантами область находилась почти полтора года, фашисты пытались установить свой «новый порядок». За время оккупации области они расстреляли и замучили свыше 18 тысяч мирных жителей, 39 тысяч Курян были угнаны на каторжные работы в Германию, многие из них там погибли. В Курске фашисты расстреливали людей в Знаменской роще, Щетинке, Солянке. Свыше 10 тысяч курян умерли от голода и эпидемий. Разнузданный грабеж, дикий произвол, режим кнута и виселиц – все это испытали на себе трудящиеся Курска, но город не покорился, он боролся. Население города саботировало приказы и распоряжения оккупантов, уклонялось от трудовой повинности и отправки в Германию. Куряне устраивали диверсии, уничтожали гитлеровских солдат и офицеров, распространяли листовки, сводки Совинформбюро. В области развернулось мощное партизанское движение, особенно в лесных районах, Железногорском, Дмитриевском на границе с Орловской и Брянской областей. И что бы ни говорили, ни писали сегодняшние «теоретики» о войне, война действительно была всенародной. Чем больше лютовали фашисты, тем сильнее росло сопротивление оккупантам. Они постоянно чувствовали, что их на каждом шагу подстерегает суровое возмездие за разбой и грабежи, издевательства над мирным населением. Всего за время оккупации народные мстители вывели из строя 18,5 тысяч гитлеровских солдат и офицеров. Разгромили 92 полицейских гарнизона, пустили под откос 133 вражеских эшелона. Зимой 1942/43 гг. завершилась знаменитая Сталинградская битва. 31 января 1943 года была окончательно разгромлена южная группировка немецких войск, ее остатки во главе с командующим 6-ой армией генерал фельдмаршалом Паульсом сдались в плен, а 2 февраля сдались и остатки северной группы. На этом была полностью завершена величайшая битва на Волге, где закончила свое существование крупнейшая группировка немецких войск и их союзников. Общие потери вражеских войск в районах Дона, Волги, Сталинграда составили 1,5 млн. человек, до 3,5 тыс. танков, 12 тысяч орудий и минометов, до 3 тысяч самолетов. Такие потери сил и средств катастрофически отразились на общей стратегической обстановке и до основания потрясли всю военную машину гитлеровской Германии. После разгрома фашистских войск под Сталинградом началось массовое изгнание оккупантов с территории нашей страны. В пределы Курской области наши войска вступили в январе 1943 года. Войска 60-ой Армии Воронежского фронта, которой командовал генерал И. Д. Черняховский, 8 февраля штурмом овладели Курском. При освобождении города отличились воины 322-ой стрелковой дивизии под командованием полковника С. Н. Перекальского, павшего смертью героя в этом бою. Когда Советская Армия освободила Курск, город лежал в развалинах. Были разрушены все крупные промышленные предприятия, выведены из строя электростанции, водопровод, трамваи, в груду развалин превращен железнодорожный узел. Лучшие здания – Дома Советов и Красной армии, педагогический и медицинский институты, госбанк, цирк, гостиница – были взорваны или сожжены. Огромный ущерб был причинен народному хозяйству области. Были разрушены три четверти всех промышленных предприятий, разграблено имущество колхозов и совхозов, стерты с лица земли свыше 330 сел и деревень. Сотни тысяч Курян остались без крова. Летом 1943 года куряне вместе с жителями соседних областей оказали большую помощь войскам Воронежского и Центрального фронтов в строительстве оборонительных рубежей в канун битвы на Курской дуге. В этом строительстве принимали участие и женщины села Нижний Реутец, в том числе и моя мама, их отправляли за г. Обоянь рыть окопы и траншеи. В июле 1943 года проведя тотальную мобилизацию и используя отсутствие второго фронта, гитлеровцы предприняли в районе Курска новое крупное наступление. В это сражение они бросили почти миллионную группировку войск. В ее составе было около 70 процентов танковых дивизий, находящихся на Советско-германском фронте. Советское командование провело большую и надежную подготовку к предстоящей операции. К моменту вражеского наступления на курском выступе были сосредоточены крупные силы наших войск. Пятьдесят дней продолжалась эта величайшая битва наших войск с немецко-фашистскими войсками. Она закончилась победой Красной Армии, разбившей 30 отборных немецких дивизий, в том числе 7 танковых. Общие потери вражеских войск составили около 500 тысяч человек, 1500 танков, в том числе большое количество «тигров» и «пантер», 3 тысячи орудий и свыше 3700 самолетов. Такие потери фашистское руководство уже не смогло восполнить никакими мерами. В сражении под Курском наши войска проявили исключительное мужество и героизм, было награждено более 100 тысяч солдат, офицеров и генералов орденами и медалями, многим было присвоено звание Героя Советского Союза. Призрак неминуемой катастрофы встал перед фашистской Германией. Эти все сражения, мелкие и крупные, происходившие на Курской земле, миновали Реутец, только в конце июля – начале августа был слышен страшный гул, и небо озарялось вспышками над Обоянью, это происходило танковое сражение под Прохоровкой. Наступление весны не принесло нам радости, по вспаханным огородам мы собирали оставшуюся под зиму картошку, из которой много было полу гнилой, мать пекла из нее «оладьи», которые называли тошнотиками. Сеять было нечего и мама вырезала из картофелин «глазки», а сама картофелина шла на еду. Глазки эти сажали вместо картошки и из них вырастала картошка. Отца забрали на фронт и он прошел трудными, долгими дорогами войны до самого Берлина. Оккупация кончилась, но нам стало жить еще труднее. Мать осталась одна с 13-ти, 12-ти и 6-ти летними детьми. Николай пошел в пастухи, ему платили продуктами, определенное количество картошки и зерна за корову, козу, овцу. Он был отважный подросток. В первые послевоенные годы было очень много волков, лисиц, они часто приходили во двор, в «гости», лисы – полакомиться курами, гусями, а волки – овцами. Был случай, когда брат отбил овцу у волка с помощью единственного оружия – кнута, которым он владел искусно. Я часто приносил ему обед, он в это время пригонял стадо на стойло, женщины доили коров. Бывали моменты, когда куры отбивались от дома и приходили к речке, то единственный удар кнута и курица лежит на земле. Брат выкапывал небольшую ямку, туда помещал курицу, присыпал немного землей и на ней разводил костер. Спустя некоторое время прекрасное блюдо – курятина, было готово. Он тайком начал покуривать, я об этом знал, но никому не говорил. Нас донимали вши, от них не было спасения. Женщины любили «искаться», собирались компаниями, ложились друг другу на колени и ковырялись часами в волосах, выбирая и уничтожая вшей, издали напоминая чем-то стайку обезьян. У нас, ребятишек, несмотря на то, что мы часами сидели в речке, вшей тоже было полно. Часто дома расстелив бумагу, я брал частый гребень и вычесывал вшей. Тук, тук, стучали по бумаге крупные, налитые кровью насекомые, еле слышно падали мелкие, я любил их «стравливать» и часто победителями были маленькие вошки, они перевертывали крупных на спину и те, мотая лапками, не могли перевернуться. Кончалось это тем, что я в конце концов давил их ногтями. Иногда мне поручали присматривать за соседскими гусями, за это я получал кружку молока и ломтик хлеба. Как Николай нанялся пастухом, я с сестрой реже стали побираться, а к осени вообще прекратили. Мама все чаще стала советоваться с братом по многим вопросам, и чувствовалось, что главой семьи скоро станет он. Наступила зима 1943/44гг., до конца войны еще было далеко. Редко, но очень желанные приходили треугольники – письма от отца. После мобилизации, они, необученные попали под бомбежку в районе города Севска, многие там и нашли себе могилу. Вскоре отец получил машину – полуторку и пушку, которую он вместе с расчетом возил до конца войны. Почтальон был самый нужный, желанный человек, его ждали и встречали в каждой хате. Приносил он и похоронки, тогда, то в одном конце села, то в другом раздавались душераздирающие крики и причитания бедных женщин, ведь каждая из них верила, что ее муж, сын, брат останется живой и вернется с победой и что эта беда не коснется их семьи. Эта вера в победу, жила в каждой просторной хате, в тесной землянке, она помогала жить и выживать в этих невероятно трудных условиях. Как-то рано утром, зимой, на какой-то большой религиозный праздник, мать меня разбудила и до того как затопить печь, открыла вьюшки, подняла меня высоко вверх и сказала: «Зови отца». Я трижды прокричал в вьюшки: «Папа, возвращайся» и был твердо уверен, что раз я позвал, то он вернется. Наличие вшей не прошло даром, наградили они нас сыпным тифом, все лежали с высокой температурой, брат занимался хозяйством, готовил еду, топил печь. Когда курить было нечего, он по пояс залезал в загнетку печи и глотал дым. Мать с печи догадывалась и слабым голосом пыталась его ругать: «Коля, сынок, что ты делаешь». Это окуривание сыграло для него положительную роль, несмотря на то, что он ел, спал вместе с нами, тифом он так и не заболел. Наступил новый-1944 год. Мама слепил из глины что-то вроде большого колобка, в него Тоня натыкала длинных прямых соломинок, на которых были закреплены разноцветные тряпочки – это была наша елка. Почти всех полицаев местных забрали и осудили, но некоторых, таких как Пятак, поймали лишь после войны. На нашем хуторе после войны тоже поселился (женился) бывший полицай – Васюня Бруль. Во время службы он особого вреда жителям не делал, даже предупреждал о приезде немцев или полицейского начальства, что бы прятали кур и другую живность. Вот что он сам рассказывал о том, что ему пришлось пережить, когда пришли наши воины в село. «Знаешь, падла (его любимое слово) узнали сразу, что я был полицаем, видно кто-то сказал. Выходит молоденький солдатик и говорит «Пошли». Ну, думаю, падла, конец. Вывел он меня за Пятый и кричит: «Ложись. Вставать, бегом, марш», бегу, задыхаюсь со страха, а он бежит легко, только винтовка позвякивает. «Стой, ложись, встать, бегом марш» - и так, падла, раза три гонял вокруг Пятого, а расстояние, сам знаешь какое, в каждом круге километра по полтора будет. «Стой», говорит, «Иди вперед». Затвор винтовки передернул, ну думаю, падла, конец. Из штанов течет все содержимое организма, иду, жду, сейчас между лопатками пулю загонит, оглянулся – стоит солдат на месте, ну я дал стрекача, как заяц, влетел в кусты, скатился в обрыв. Он постоял, выстрелил вверх и ушел. Ну, а потом сам знаешь, посадили меня». Зимой мы, ребятня, катались на санках. Санки делали нам взрослые, кто как мог. Катились с горы, от хаты под речку, на лыжах – двух выструганных досточках. Брат научился плести лапти, у меня они были замечательные: легкие, удобные и были они моей обувью до четвертого класса. Появилось у нас и свое хозяйство: несколько кур и две гусыни с гусаком. Мать поутру «щупала» кур и гусынь и заранее знала сколько будет яиц. Контроль был поставлен как надо. Затем гусыни садились высиживать гусенят. Сидели они в хате, под топчаном, именуемым кроватью. После вывода гусенят наступала моя обязанность – пасти это стадо. Так меня судьба связала с гусями и продолжалось это каждое лето, вплоть до окончания седьмого класса, в восьмой класс я уже ходил в Медвенку. Гуси – это очень хлопотливая, умная, понимающая птица. Если она обнаруживала где-то хороший корм, то ее бывало очень трудно удержать, многие луга были «заказными» и на них запрещалось пасти скот и гусей. К обеду мы сгоняли гусей к речке и чтобы они дольше сидели, заранее заготовляли им траву - молочник, любимое их блюдо. Это давало нам возможность дольше купаться. Делали запруды, копали землю с травой, придавали форму кирпича – «гирьки» и гуськом носили к старшему, который запруживал речку. Когда пруд был готов, вода набиралась быстро и вскоре при купании мы скрывались с головой, а то и с поднятыми руками, стоя на дне речки. Плавать специально не учились, но плавать умели все, бултыхаясь в воде, это приходило само собой. Чистый воздух, вода, солнце, делали свое дело. За лето волосы выгорали так, что становились белыми, кожа на ушах, шее, спине несколько раз сползала, но несмотря на то, что еды не хватало, ребятишки за лето подтягивались, потихоньку взрослели. Когда было время свободное, той же компанией полавливали рыбку. Мой друг детства «Шоколад» научился есть рыбу сырую, живьем, даже вьюнов. Брал с собой соль, окунал вьюна в нее хвостом и в рот, вьюн извивается, пищит, но это его не спасало, а мелкую рыбешку он ел даже без соли. Глядя на него, с каким аппетитом «Шоколад» уминает рыбу, я несколько раз пытался тоже поесть, но кончалось это тем, что откусив немного рыбы, меня начинало тошнить и если я не выплевывал ее, меня рвало. У Мины тоже не получалось, так что из нашей тройки был один едок сырой рыбы, при дележе мы, конечно, съеденную рыбу не учитывали. Шастали по лесам, кустарникам, в поисках ягод, но сборщиков было так много, что ягоды не успевали созревать. Я очень любил праздники, когда мама готовила что-нибудь вкусное. Особенно хорош праздник Троица. В лесочке ломали веточки дуба, клена, орешника и охапками несли домой, где все это развешивалось за рамки с фотокарточками на стенах и где возможно. На пол стелили богородицину травку, и было ощущение, что находишься в какой-то волшебной избушке. Престольный праздник у нас, в Шелковке, был Иван Притечий (Иоан Предтеча) – 6октября. Отмечался он с размахом, особенно в послевоенные годы так до середины 60-х годов, а затем все праздники стали постепенно угасать. В этот день Шелковка собирала все соседние села к себе в гости. Сколько было веселья и музыки, карагоды гремят с утра до глубокой ночи и так три дня. К нам в гости часто приходили из Верхнего Реутца два деда – Петичка и Володичка, дяди отца. Петичка был маленький, черненький, говорливый старичок, который как-то поехал после войны в Донбасс к родственникам, пожить: «Не смог я там жить, ну что это за жизнь, рассказывал он маме, приходи - разувайся, уходи – обувайся и так на день несколько раз, ну плюнул я и уехал». Дед Володичка был высокий, худой, русый, усатый, малоразговорчивый старик, чем-то похожий на Максима Горького. Придут они оба, ходили всегда вместе, выпьют самогона, закусят, посидят, поговорят и к вечеру домой. На утро все повторялось и так три дня. Из Любача приходил в гости Николай Николаевич Коренев (папин родственник), умный мужик и его сын Иван. Помню, когда Тоня решила поступать учиться в педучилище, Николай Николаевич говорил отцу: «Ты, Паш, не препятствуй, это хорошая специальность, учителя и врачи при любой власти нужны». Дети Николая Николаевича тоже закончили учебные заведения. Старшая дочь – Ольга – учительница, сын Павел – один из ведущих финансистов области, сын Николай – врач, работает в городе Железногорске. Из Гахово приходили сестры бабушки Марии, они приходили в Рощу и к нам. Это две бабушки – Надежка и Калинка, дедушка Мирон и его неродные Татьяна и Мария и родные Нотка и Николай дети, дядя Антон, двоюродный брат матери. Бабушка Надежка – высокая, статная, красивая, в то время еще не очень старая женщина. Она очень следила за собой, эта черта сохранилась у нее до старости. Она могла много времени с гребешком в руках просиживать перед зеркалом. Бабушка Калинка – маленькая, черненькая, подвижная старушка, очень похожа была на бабушку Марию. Всем этим людям из Реутца, Любача, Гахово наша семья очень благодарна за поддержку и помощь нам в труднейшие военные и послевоенные годы. Затем гостей на Вознесение собирал Верхний Реутец, на Кузьму Демьяну – Любач, на Никитий – Гахово. На престольный праздник к нам часто приходил мамин отец – Федор Константинович, приходил он один (бабушка Мария умерла рано в 1946г.) Семья дедушки жила на хуторе, именуемым Рощей, это был почти конец села Шелковки, километра полтора от Сафоновки, на другом берегу Реута. За Рощей начинался лесок Кошара, потом Большой Лес, за которым начиналось болото, которое простиралось до Гостомли. На осушенных участках болота в послевоенные годы все население Шелковки копало торф, он был одним из основных источников топлива. Там где копали торф, почти посреди болота возвышался большой 1992. Взрыв в Йемене отеля, где останавливались американские военные. 1993. Попытка покушения на принца Абдаллу в Иордании. Взрыв в подз