Николай Витальевич МитюковК столетию со дня рожденияКопотевой Екатерины Поликарповны (1910–1978)– Дай, посмотрю на тебя, какой вырос… Сколько же лет не виделись? – Так почти тридцать лет, как ты умерла. – И чем ты занимаешься ? – Все испанцев «своих любимых» изучаю. – А зачем испанцы: чем наши-то плохи? – Да как-то душа не лежит: у нас что ни событие в истории, так переписывают его заново по нескольку раз, политика из всех щелей так и прет… – ^ А у испанцев не так что ли? – Они хоть благодарны, за то, что я их историю им же рассказываю. Сейчас, например, про первых испанских авиаторов пишу… – ^ А у нас тоже авиатор был – рассказывали, как в соседней деревне мужик на метле летал… – Ба Катя, сказки это, а не история. – Ну, уж как знаешь, хочешь верь, а хочешь – нет…Сколько раз мне доводилось писать в школе сочинения на тему «Ими гордится страна», тщательно выбирая материалы об очередной выдающейся личности. В старших классах, когда готовился к выпускным и приемным сочинениям, я понял, что надо подобрать одну универсальную кандидатуру, способную «закрыть» как «российскую» и «местную» составляющую в вариации названия указанной темы, типа «Выдающиеся земляки». Тогда пришлось буквально проштудировать официальную биографию М.Т. Калашникова, чтобы подойти к будущей тематике сочинения во всеоружии. И лишь спустя многие годы, я осознал, что за подобными «героическими» темами не надо далеко идти. Воистину – героическое рядом. Действительно, просто жизнь в нашей стране в первой половине прошлого века, была настоящим подвигом. И для меня в центре всех этих военно-революционных вихрей неизменно стоит фигура моей бабушки, Екатерины Поликарповны, родившейся ровно сто лет назад. Воспитанный в атеистической среде, я, увидев ее нательный крестик, как-то спросил: «Баба, а ты разве Скорая помощь?», на что она мне не без смеха ответила, что конечно, Скорая помощь, ведь если надо маме и папе куда-нибудь уйти, вот она и помогает. Казалось, ее большие и сильные руки самое надежное место на земле, и именно там я находил утешение от всех своих детских страхов и неурядиц мальчишеской жизнь. А ее поистине бескрайняя любовь и доброта казалась просто неисчерпаемой. Прошли годы, и чем я больше узнавал о реалиях той эпохи, тем все сильнее росло мое восхищение этой личностью. Дочь «врага народа», оставшаяся вдовой в тридцать с небольшим лет с четырьмя детьми на руках, она не только не потеряла веру в Бога и доброту, но и пронесла их через все испытания своей жизни, и самое важное, передала эту веру всем своим детям, в том числе и моей матери. Законы биографического жанра требуют меня начать повествование с фразы: «7 декабря 1910 года в деревне Сидоровы горы, что на берегу Камы, в семье Поликарпа Лаврентьевича и Гликерии Егоровны Дерюшевых родилась дочь, которую назвали Катерина». Однако мне бы хотелось отойти от сложившихся штампов хотя бы потому, что точную дату рождения бабы Кати так никто и не знает. В общине староверов, к которой принадлежала семья Дерюшевых, дату рождения не фиксировали, а в метриках вносилась дата крещения, так что и в выданные позднее паспорта вписывали дату именин. Поэтому мы праздновали день рождения бабы Кати в день великомученицы Екатерины. А начать повествование мне бы хотелось с того, что «еще до войны», империалистической, разумеется, встретились на военных сборах два моих прадеда: Поликарп Лаврентьевич Дерюшев и Иван Васильевич Копотев. Именно в армии они сдружились настолько сильно, что решили поженить своих детей, Катерину Дерюшеву и Якова Копотева. С точки зрения современной морали подобное решение может показаться необычным, ведь будущим супругам тогда было от роду по несколько лет. Но, вглядываясь в лица своих современников, которые скоропалительно по горячей любви «сходили замуж», а после «распилили» совместное хозяйство, поделили детей и опять же, от великой любви вступили в очередной брак, поневоле задумаешься о разумности тогдашнего мироустройства. Ведь наши предки, приняв решение о браке (а церковь разводы крайне не приветствовала), поневоле должны были взвешивать все за и против. И уж, поверьте, результаты были самые положительные, в лучших традициях евгеники (объявленной позже лженаукой). Тем более что до сих пор многие потомки работящих и непьющих староверов выделяются статным видом и творческим умом. В нашей семье ходила прибаутка, что этим брачным союзом Иван Васильевич, сам человек роста среднего, приняв во внимание двухметровое богатырское телосложение Поликарпа Лаврентьевича, решил «улучшить породу» своих потомков. Так что, вглядываясь на свадебную фотографию своих бабки и деда, висевшей в красном углу, я поневоле всегда задавался вопросом, почему «баба Катя» возвышается над дедом почти на голову. Чтобы расставить все точки над i, следует вкратце дать портрет обоих прадедов. Итак, Поликарп Лаврентьевич Дерюшев, несмотря на свою физическую силу, был человек простодушный и прямой. Что в конечном итоге и предопределило колымский период его биографии. Отбыв полный срок в ГУЛАГе, он вернулся домой в конце сороковых без права проживания в крупных городах, разуверившийся во всём, с подорванным здоровьем. Рассказывали про него, что там, на каторге, не потерял он своего лица, а поскольку по советской практике политические и уголовники находились вместе, спас он как-то от зеков репрессированного священника, и тот простил заранее все его грехи. Еще рассказывали, что дед, имея лишь самое поверхностное образование церковноприходской школы, мог в уме умножать и делить большие числа. Буквально за несколько часов до смерти, к нему зашла соседка, задумавшая продавать поросенка, и он ей с точностью калькулятора выдал суммы, которые она сможет получить при разных ценах на мясо. В отличие от него Иван Васильевич Копотев представлял собой тип мужика с хозяйской жилкой. Когда в конце 20-х его избрали председателем колхоза в деревне Кудрино, он объединил всех справных мужиков округи, незамедлительно выведя колхоз в число передовиков. Именно Иван Васильевич открыл в деревне производство черепицы, и те самые черепичные крыши до сих пор можно увидеть на некоторых строениях Кудрино. На зависть соседям появилась в Кудрино и первая маслобойка маслобойка, а также механическая веялка. Поэтому когда в деревню прибыла какая-то высокая комиссия, проверявшая, как идет коллективизация сельского хозяйства, положение дел в этой небольшой староверской деревне ее просто шокировало. Незамедлительно прадед лишился своей должности, которую занял один из местных лентяев, ранее и близко им не подпускавшихся к колхозу. Понимая, что за этим разжалованием должны последовать репрессии, Иван Васильевич просто взял под мышку швейную машинку и отправился «овчинничать» в Сибирь, как в то время называли «бизнес» по пошиву тулупов из овчины. А домой прадед вернулся лишь несколько лет спустя, когда, вероятно, плановые показатели по репрессиям местные органы уже с успехом выполнили, и возможно перевыполнили. Кстати, оба рода – Копотевых и Дерюшевых – происходят из староверов, бежавших из центральной России в веке «осьмнадцатом». Копотевы приняли свое фамильное прозвище, занимаясь пережогом древесины по заказу Ижевских заводов, получая древесный уголь (от слова «копоть, прокопченный»). Что интересно, практически все Копотевы выходят из деревень в округе Кудрино, а потому, когда начинаешь выяснять родословную с кем-то из носителей этой фамилии, то обязательно находятся общие родственники. А вот с Дерюшевыми не так все просто. Точно знаю, что такую же фамилию носят потомки пленённого в 1812 г. француза де Рюша. Но мы, как уже говорил, принадлежим к потомкам староверов, занимавшихся «дерюжничеством», то есть производством грубой холстины. И так, благополучно пережив революцию и гражданскую войну, первым испытанием для семьи стало раскулачивание. Помню, как получив в начальной школе азы политвоспитания, я начал приставать к бабке Гликерии с просьбой, рассказать о классовой борьбе в их деревне. На что она все не могла взять в толк, о каких бедняках я говорю. В ее понимании хозяйство могло быть либо справным, либо нет: так что бедняки это были, «нéроботь», или выражаясь современным языком, алкаши. Разговора тогда у нас не получилось, зато осталось чувство полного сюрреализма, когда узнал, что переселили ее многодетную семью из их же дома в бывшую баню, чтобы вселить их избу такую же многодетную семью какого-то местного босяка. И как спустя некоторое время тот бедняк на пропой содрал железо с крыши случайно доставшегося ему дома. Но и в бане не задержалась семья. Вскоре пришла очередная разнарядка, и все: отец, мать и ребятишки мал мала меньше отправились «на выселки», как классово чуждый элемент. Под весьма политкорректным термином «высылка» скрывается акт геноцида против собственного народа, к сожалению, до сих пор широко не освященный ни в литературе, ни в кино. Работники пера и культуры будут долго с умилением выдавливать слезы зрителей и читателей, описывая мучения в тюрьмах бюрократов-партаппаратчиков, всяких там бухариных-зиновьевых и им подобным, совершенно забывая, что сами эти бюрократы росчерком пера обрекали на мучения и голодную смерть сотни тысяч своих соотечественников. А уж последних что жалеть? Был тогда даже придуман термин «расходный материал» – именно таким материалом и стали мои предки. Множество семей, бывших середняков просто погрузили в эшелоны и отправили на полярный Урал с одной целью: умирать. Нет, на бумаге все обстояло очень даже радужно: им лишь надлежало построить новое хозяйство в местах, в которых они не будут оказывать «тлетворное влияние на бывшее бедняцкое население своих деревень». Но фактически всех просто выгрузили посередь зимы в чистом поле. Разумеется, что эта зима стала роковой для практически всех моих двоюродных дедушек и бабушек. А детей у Гликерии Егоровны и Поликарпа Лаврентьевича было то ли восемь, то ли девять. Но вот выжили в итоге лишь старшие: Катерина и младший ее на два года Иосиф. Вспоминая об этом нелегком эпизоде, бабка Гликерия, уже пережив свое горе, вспоминала, что один из годовалых детей умер, наевшись гороховой каши, горошницы. До меня тогда просто не доходил ужас происходящего, что годовалый ребенок мог вот так запросто умереть. А как иначе: когда все взрослые на работах, вот и приходилось следить за ребятишками лишь немощным старухам, да старшим на пару лет братьям и сестрам. И, разумеется, скормленная грудному младенцу по недосмотру горошница, для меня стала образом-символом не чьей-то халатности, а трагедии всей нации. Но человек может ко всему привыкнуть. Также с высылки, сперва кто помоложе, а потом и старшее поколение, потянулось правдами-неправдами обратно. Уже из рассказов матери я знаю, что сперва убежали в свои родные края Катерина с Иосифом, а через несколько лет перебрались и их родители. Но видно не смог простой и прямолинейный Поликарп Лаврентьевич ужиться с новыми односельчанами, и за побег из мест выселения получил он от советской власти приговор по полному сроку. Мать, помнится, говорила, что, по мнению деда, «стукнул» на него кто-то из его родных братьев. Не понятно, связано ли было дело деда с его сыном, но примерно в это же время отправили и Иосифа, выжившего в ссылке, в «трудовую армию». Позднее деда-кока, как мы звали Иосифа Поликарповича, вспоминая о трудовой армии, говорил, что была она хуже каторги. И все уже шло к тому, что должен он был там сгинуть, превратиться в «лагерную пыль», но в сложившейся ситуации совершила Екатерина Поликарповна то, что можно назвать настоящим подвигом. Не известно какими путями, сама она понятное дело об этом не вспоминала, а больше никто и не знал, она смогла выхлопотать умиравшего брата у начальства. Да и выходила его. Так что позднее, в те немногие моменты, когда деда-кока был выпивавши и проявлял свой нрав, стоило бабе Кате лишь слово сказать, как он тут же успокаивался. Тем временем, как и уготовано было, сыграли свадьбу бабы Кати и деда Яши. В 1932 году у них родился старший сын, Евгений, потом Федор с Ульяной. А в начале 1941 г. Якова Ивановича призвали на военные сборы. Много сейчас пишут о том, кто на кого хотел нападать, то ли Сталин на Гитлера, то ли Гитлер на Сталина. Но сам факт того, что дед мой был призван еще до войны, причем вовсе не на срочную службу, а на учебные сборы говорит о многом. А до того, несмотря на многодетность, отметился он и на финской войне. Дядя Женя вспоминал, что привез он домой трофейный рюкзак с множеством карманов, и баба Катя постепенно отрезая их, делала школьные сумки для своих детей. Кстати, первое и последнее письмо дед написал в середине июня, еще до войны. И писал он там о предстоящей войне, но представлял ее в совсем ином свете, чем принято сейчас, дескать, финнов разбили, и немцев разобьем, как поется в песне «малой кровью, могучим ударом». А дальше, дед просто пропал. Конечно, после войны некоторые односельчане говорили, что встречали его в немецком концлагере, но баба Катя сразу сказала: «Нет, умер он, если был бы жив, нас с детьми не бросил». Кстати, незадолго до смерти баба Катя мечтала: «Эх, был бы Яша жив, взглянул бы на детей, какими стали!». Но не было то судьбой уготовано… А 8 сентября 1941 года родилась у Якова и Екатерины самая младшая дочь, Наталья, моя мать. Так что отца она не только не помнила, но просто физически не могла его видеть. По обрывкам воспоминаний я могу судить, как хлебнула семья военного лиха полной чашей. Баба Катя могла рассчитывать лишь на себя: отец в лагерях, брат Иосиф, также призванный на фронт, вернулся калекой после месяца войны на Волховском фронте. Она не гнушалась никакой работы. Хотя официально батрачество было ликвидировано после революции, нанималась она в наёмные работницы. Деньги тогда не имели особого хождения, везде процветал натуральный обмен, выражаясь современным языком бартер, и, отбатрачив положенное, она, например, шла на выделенный ей за работу покосный участок. Надо отдать ей должное, еще с довоенного времени была у нас корова, а в сложившейся обстановке стала она по настоящему Коровушкой-матушкой, как в сказке говорится. Каждый день разносила баба Катя надоенное молоко по постоянным адресам: это и приработок, да и свои ребятишки всегда были с молоком. Но к сожалению, войну не пережил один из детей – от скарлатины умерла Ульяна. Если страдания людские в лихую военную пору еще можно объяснить и принять, то последовавшие затем события целиком на совести наших руководителей. В первую очередь речь идет о конфискационной (10:1) денежной реформе 1947 года. Отказывая себе с самом необходимом, экономя каждую копейку, баба Катя долго копила на корову. Старая, хотя еще и доилась, но с каждым годом становилась все хуже и хуже. И вот, в пылу реформы сгорели все эти потом и кровью нажитые сбережения. Мама вспоминала, что баба Катя буквально места себе не находила от горя. К счастью, семья смогла и это пережить: когда старший сын Евгений поступил в техникум, стала его стипендия существенным прибавком к бюджету семьи. А потом наступили и лихие времена "хрущевской оттепели". Ностальгируя по ней, городские «демократы» говорят, что им дали возможность свободно петь различные песни и писать всякого рода стихи, но при этом выпускают из внимания проблемы простых людей, которые были заняты проблемами реального производства. А ведь те "решения партии и правительства" потребовали тогда от людей полного отказа от подсобного хозяйства. И это после трудов, с которыми досталась новая корова! Впрочем, тут уж не без улыбки и мама, и баба Катя вспоминали, как они втихаря, словно воры, косили по ночам траву для семейной кормилицы, пытаясь успеть ее затемно отнести домой, чтобы не дай бог, кто-нибудь не заметил их "аполитичных" действий. Однако, вспоминая лихую военную годину и послевоенную пору, баба Катя рассказывала не о пережитых трудностях, а о тех небольших радостях, что иногда выпадали на их долю. О чудом доставшихся чуть подгоревших булочках, которых впервые удалось поесть, как говорится, от пуза, о сделанных по случаю какого-то праздника пельменях. И конечно, как учила чтению одного из ребятишек. Показывая на картинку, просила она назвать написанные там буквы, и сын отвечал «Д», «О», «М». И на вопрос, так что же получилось, тот, уже сам, тыкая пальчиком в рисунок, отвечал: «Изба»! Кстати, сама баба Катя, имела лишь три класса образования, так что, поступив в школу, я очень хотел побыстрее закончить третий класс, чтобы стать «умнее бабы». Впрочем, она и не возражала. Но, несмотря на ограниченное образование, настояла она, чтобы все дети, после окончания школ и техникумов закончили и институты… А еще любила она читать. До сих пор стоит перед глазами картина: трещат в печке поленья, в трубе гудит ветер, а баба Катя читает наизусть: «в трубе сердито ветер злой поет». И поневоле представляешь ее в роли той самой «бабушки седой» из стихотворения. Да и себя ощущаешь только что скатившимся с горки «кубарем в сугроб», тем более что вон и куртка со штанами, еще мокрые, сушатся на печке… Цифра 67 стала роковой для нашей семьи. В этом возрасте ушли деда-кока Иосиф Поликарпович, моя мать, Наталья Яковлевна. В 67 лет умерла и баба Катя. Я хорошо помню эту на редкость холодную зиму 1978 года, когда краска на чешских трамваях, не рассчитанная на температуру в 50 градусов, от мороза растрескалась и отвалилась, и они потом до лета ездили облупленные, словно пятнистые леопарды. В эту же зиму у нас в саду померзли практически все яблони, и весной их пришлось выкорчевать. А еще вспоминается холодный дом, потому что от обилия посетителей в разгар мороза дверь практически не закрывалась, а поскольку друзей и знакомых у такого человека как баба Катя просто не могло быть мало, в доме было еще и душно. Больше такого сочетания: холодно и душно я в жизни своей никогда не встречал. Спустя некоторое время, когда подрос, я задал матери вопрос, ответ на который долгое время сам не мог найти. Почему женщина, искренне верующая, соблюдавшая все посты, совершавшая каждый день в условленное время молитвы, никогда не снимавшая платок… почему баба Катя не настояла на том, чтобы крестили ее внука, то есть меня. И мать ответила неохотно, что уж такая была баба Катя. А неохотно оттого, что ведь и родители мои жили не обвенчанные. Но не стала Екатерина Поликарповна идти со своим уставом в чужой монастырь, полагая, что молодые сами разберутся с тем, что следует делать, а что нет. Я говорил уже, что прадед Поликарп Лаврентьевич, вернувшись из сталинских лагерей, разочаровался в религии. На вопросы жены он неизменно отвечал: «где он этот Бог, если позволил лагеря?». А может, это специально так уготовлено было, чтобы поставить все с ног на голову и отделить неверующих «свечкодержателей» от верующих, но некрещёных? Но одно твердо знаю, ходатайствовать о реабилитации прадеда мы не будем. То, что невиновен он был, мы в семье знаем. Да, в конце концов, ведь и государство прекрасно знало об этом, отправляя его в лагеря. Поэтому и пришел я к твердому убеждению, что реабилитировать будут лишь душегубов: всяких там тухачевских и им подобных, которые душили отравляющими газами крестьян и лично расстреливавших заложников. А вот кому уж поверят мои дети: мне или государству, по вопросу виновен или не виновен прадед – вопрос риторический. Тем не менее, наверное, все-таки есть на свете Бог, хотя бы потому, что искупил в своих страданиях прадед грехи, если не свои, то чужие. Точно также, вольно или невольно, взяла и баба Катя наши грехи на свою душу. И, наверное, именно тогда я впервые задумался о том, кто более прав в жизни: кто постоянно грешит и потом кается в церкви, или «нехристи», живущие по совести…