Выпуск №3 28 декабря 2010 годБезымянная звезда издается с 19 октября 2010 года литературно-художественное приложение к газете «Веселый Вектор»«Жить, думать, чувствовать, любить, свершать открытия!» Б. ПастернакУдивительное, восхитительное время года – Рождество! Нет-нет, мы не оговорились! Именно так: заповедное, зачарованное, короткое, но неотразимое и незабываемое время года! Время свершения фантастических надежд, воплощения мечты, таинственных гаданий, незабываемых розыгрышей! Одним словом, Рождество!О нем, об этом празднике и обо всем, что по старой доброй традиции связано с ним в нашей жизни, в этом номере литературного приложения. Итак, тема номера – рождественские рассказы.Рождественские рассказы как жанр отличает общая атмосфера чудесного изменения мира или героя. Герой, как правило, оказывается в состоянии духовного или материального кризиса, для выхода из которого требуется чудо. Под чудом подразумевается не обязательно вмешательство высших сил, достаточно счастливой случайности, чудесного совпадения, которые, впрочем, все равно видятся как знак свыше. Традиционный рождественский рассказ имеет радостный финал, в котором добро неизменно торжествует. ^ Важное место в рождественском рассказе занимает социальная тематика.Основателем жанра принято считать Чарльза Диккенса. Ярким образцом жанра стала «Девочка со спичками» Г.-Х.Андерсена.Среди наиболее значительных произведений русских писателей - «Мальчик у Христа на елке» Ф.М.Достоевского, цикл святочных рассказов Н.С.Лескова, рождественские рассказы А.П.Чехова.^ Продолжателем традиции святочного рассказа в современной русской литературе является Д.Е. Галковский, написавший целую серию произведений в этом жанре.Итак, дорогие наши читатели! С наступающим Новым годом и Рождеством! Потому сегодня в номере мы и читаем рождественские рассказы!^ РОЖДЕСТВЕНСКИЕ РАССКАЗЫ Матвей Лисица (7 А кл.) САМЫЙ ТЕПЛЫЙ ДЕНЬ Был холодный декабрьский день. Я проснулся и открыл глаза. За окном шел снег. Мне было шесть лет. Я жил в детском доме и, как все, мечтал о семье. Был декабрь, и до Рождества оставалась всего пара недель. Я очень любил этот праздник. В детском доме я был один из самых тихих и спокойных детей. Каждый день у меня проходил одинаково. Я просыпался, садился у окна и мечтал. Мечтал о разном, но больше всего о семье. Мне было очень одиноко. У меня не было даже друзей. Но в этот день все изменилось. Ко мне в гости пришли женщина с мужчиной. Мы пошли гулять. Город готовился к празднику. Мы шли и разговаривали. А потом они подарили мне мягкого мишку. Мне никогда ничего не дарили. Я был очень рад. Вскоре они пришли опять. Мы снова гуляли, разговаривали и смеялись. Так они приходили еще дважды. Но потом все стало, как обычно. Ко мне никто не приходил, и я опять смотрел в окно. А через несколько дней они пришли забрать меня домой. Ура! У меня появилась семья! До Рождества оставались уже не недели, а дни. Мы вместе наряжали елку и готовили еду. Я сразу стал называть их «мама» и «папа». И вот наступило Рождество. Мы сели за большой круглый стол и стали разговаривать. Я решил посмотреть под елку и обнаружил там много игрушек. Но самое главное – там был маленький щенок! Я назвал его Тошка. Вот так сразу я обзавелся и семьей и другом!^ Анна Мартемьянова (7А кл.) ПРОЩЕНИЕ Где-то, в каком-то небольшом городе, жила серая кошка. Кошка была некрупная, пушистая и домашняя. В доме, в котором жила кошка, была еще мышка с такой же серой шерсткой, как и у кошки. Хозяин намеренно завел мышку. Еще в детстве он любил мышей и кошек. Став взрослым, он долго терзался сомнениями: кем же обзавестись? И решил хозяин завести обоих животных. Летели дни, недели, а серой кошке не давала покоя мышка, хрустевшая опилками, когда передвигалась по клетке. Однажды, когда хозяин ушел на работу, кошка запрыгнула на стол, где стояла клетка. После долгих мучений ей удалось открыть ее. Громко пища, мышка забилась в угол. Кошка запустила внутрь свою когтистую лапу. Приложив изрядные усердие и усилия, она добилась только того, что уронила клетку на пол, но не поймала мышь. Та, испугавшись, выбежала вон и, попискивая, куда-то скрылась. Кошка осталась ни с чем. Когда пришел хозяин и увидел лежащую на полу клетку, он очень разозлился. Все его подозрения по пропаже мышки сразу пали на кошку. Ему подумалось, что кошка съела мышь. Рассвирепев, он схватил кошку за шкирку и вышвырнул на улицу. На улице, кошка по привычке сразу отметила это про себя, было очень и очень холодно. В воздухе кружился снежок, потихоньку ложась на серую кошачью шубку. Ледяной ветер завывал в ушах. Казалось, он пробирает до костей, желая утащить кошку в свое Ледяное Царство Промерзших Насквозь. Кошка уныло брела по снежной улице. Вокруг нее кружились люди. Румяные, холодные, счастливые, они бежали в теплые дома или на горки с санками в руках. А кошку просто не замечали. Никто не смотрел в эти голодные глаза, никто не гладил промерзшую насквозь шубку. Кое-как кошка прожила так еще день, скитаясь по людным студеным улицам. Наконец она пошла к Новогодней Елке, стоявшей в центре города, и легла под нее. Увы, мечты о том, что яркие лампочки будут греть одинокую кошку, не оправдались. Кошка прикрыла глаза. В ней иссякали силы и для надежды, и для выживания. Ей оставалось только тихо и незаметно умереть… Не место кошкам на улице… Да ей уже было совсем и не холодно. Внезапно кто-то поднес к ней руки и нежно погладил. Ласки она почти не чувствовала. Потом эти же руки подняли ее и крепко-крепко прижали к себе. А потом ее куда-то понесли. Кошка приоткрыла глаза, но окружающий мир смотрел на нее, словно сквозь густую пелену тумана. И вдруг стало тепло. Это кошку внесли в дом и положили на что-то мягкое. Все тело ее точно пронзили тысячи игл, а по коже будто пробежал огонек. К кошке стали возвращаться чувства. Кто это? Да это кошкин хозяин! Он так совестливо и с такой любовью смотрел на нее, что кошка его простила. И, громко замурлыкав, уснула у него на коленях…Дарья Ковалева (7А кл.)^ ТЫ ТОЛЬКО ВЕРЬ 1944 год. Декабрь. Деревушка вдали от фронта. Мальчик лет десяти выходит из избы на улицу. Это Ромка. Одет он очень просто. На нем не по росту рваная шинель, но Ромка ею очень гордится. Она досталась ему от одного раненого бойца, которого взялась лечить и выходила его мама. Уходя на фронт, солдат оставил мальчонке шинель на память. С тех пор Ромка с ней не расстается. Хотя, по сути дела, что еще ему было одевать лютой зимой? И штаны его тоже порваны и сто раз заплатаны. Вечер выдался тихий. В этих местах редкий день обходится без метели. Небо чистое, и на нем уже светятся тысячи звезд. В деревне совсем тихо, но в домах еще горит свет. Мальчик выходит на улицу по несколько раз за каждое утро и каждый вечер, чтобы проверить почту. Но вот уже два месяца писем с фронта от папы нет. Так с надеждой он подходит к почтовому ящику и находит в нем только газету с новостями. Ромка садится на крыльцо и, задрав голову к небу, задумывается. В доме спит младший брат Герка. В свои восемь месяцев он очень худенький и маленький, оттого что у мамы не хватает молочка. А маме только-только тридцать, но у нее больное сердце, а из-под платка уже выбиваются седые прядки. Ромка, не отводя глаз, смотрит на звезды и вспоминает счастливые дни, когда они с папой были вместе. Глаза его наполняются слезами, и он шепчет: -Ты жив, я знаю! Возвращайся скорей! Ты нужен нам: мне, маме и Герке! Напиши нам хоть одно письмецо, милый папка! Он сидит на крыльце и плачет, уткнувшись носом в колени. Вдруг скрипнула калитка, и из темноты раздался хрипловатый низкий голос: -Эй, Ромка, ты там? Это дядя Ваня. Полгода назад, раненый, он вернулся с фронта к своей жене Аннушке, и теперь он единственный мужчина во всей деревне. Ромка быстро утирает слезы колючим рукавом шинели и шагает в темноту. -Здоров, хлопец. Как жизнь? -Как всегда! Ромка скашивает глаза вниз, и кажется ему, что в прорези почтового ящика сверкнуло что-то беленькое. Дядя Ваня начинает рассказывать, как поживает его Анна Прохоровна, Аннушка. А Ромка подкрадывается к почтовому ящику. Он глубоко вздыхает и резко откидывает крышку. Ничего! Только белеет набившийся в щель снежок. Глаза Ромки снова начинают намокать, и он опускает голову. -Никак, не пишет вам Николай Петрович? Да ты не волнуйся. Ты только веры не теряй. Не теряй веры, слышишь? Ромка молчит, потом коротко прощается и идет к дому. Через две недели Ромка занемог и не выходил из дому. Он лежал на лавке, укрывшись шинелью, и смотрел в окно на звезды. Он думал о папе. Как вдруг на небе начался звездопад. Вот одна звезда сорвалась и прочертила все небо. И вскоре закружилась метель. Ромка собрался с силами и вышел во двор. И вот он видит, как дверца почтового ящика распахнулась от ветра, оттуда сначала полетел снег, а потом ему померещился конверт. Ромка сбежал с лестницы и побежал за письмом. Он поймал его в воздухе и, дрожа от холода и нетерпения, стал читать прямо на улице. Он понял, он сердцем почувствовал, что это от папы. Читать он еще плохо умел, но кое-что разобрал. -Дорогая моя семья! Натальюшка, Ромашка и Гераська!- писал отец.- Я получил все ваши письма. Сегодня наконец выдалась свободная минутка, и я пишу к вам. У меня все хорошо. Гоним мы проклятых фашистов прямо к Берлину. Зима стоит лютая. Да нам не привыкать, а вот фрицы дают слабинку. Ну да верьте, не долго еще ждать осталось! Ромка плачет и не может от счастья больше разобрать ни слова. Он слышит, как стучит калитка. Это возвращается от соседки мать. Она ласково бранит его и сует завернутый в лоскуток хлебушек. Ромка прижимается к ней и произносит, как заклинание: -Мама, мама! Он написал!!! Не было в тот рождественский вечер людей счастливей наших героев! Юлия Устинова (10 А кл.)^ МОЖЕТ БЫТЬ… Давным-давно в одной далекой стране жил большой вредный Тролль. В самой чаще леса у него был дом, который обходили стороной все птицы и звери. Если же кто-то подходил к дому ближе заповедного, Тролль выскакивал и начинал ругаться и кричать, чтобы все сгинули. Еще он объявил, что все на его участке принадлежит ему: трава, воздух и даже кусочек неба над домом. Зимой в лесу лежал снег, но возле дома Тролля трава всегда оставалась зеленой, потому что даже снег не хотел иметь дело с Троллем. Однажды в канун Рождества через лес шла одна маленькая, но очень смелая Девочка. Она несла подарки своим друзьям, жившим на другом конце леса. Побежав за красивой белочкой, Девочка не заметила, как очутилась в чаще. Белка залезла на дерево и исчезла в его ветвях, а Девочка осталась одна. Она оглянулась и увидела красивый дом. Девочка направилась к нему, как вдруг услышала за спиной голос: -Эй! Это моя земля, мой дом! Девочка подскочила от неожиданности, но, так как она была смелой, повернулась и спокойно сказала: -Я заблудилась. Девочку ничуть не смутило, что перед ней стоял Тролль. -А мне все равно! Это моя земля, мой дом… -Ты это уже говорил. -…моя трава, мое небо… -Какой же ты вредный. -Здесь все мое! -Просто покажи мне дорогу, и я уйду. Тролль вывел Девочку на тропинку и сказал: -Подарки я у тебя отберу! Он отнял подарки и направился было обратно к своему дому, как вдруг Девочка, улыбнувшись, сказала: «С Рождеством тебя!». Тролль был очень удивлен. Он спросил: -Ты даже не расстроилась? -Почему я должна расстраиваться? -Тебе больше нечего подарить своим друзьям. -Ну и что. Считай, что я несла их тебе. Ты все равно ничего больше не получишь на праздник и проведешь его в одиночестве. А меня ждут друзья. Им все равно, принесут им подарки или нет. Прощай. Девочка ушла, а Тролль, озадаченный, направился домой. Наступил вечер. Тролль сидел в кресле перед камином и думал о произошедшем. Впервые в жизни он раскаялся в том, что нагрубил кому-то. Тролль вспоминал, как проводил все праздники один. Настроение его упало. Ему вдруг захотелось найти ту Девочку и попросить прощения, вернуть подарки и что-нибудь подарить от себя ей и…всем ее друзьям. Но, к сожалению, это было невозможно: Тролль не знал, куда именно шла Девочка. Однако, оставаться прежним он не собирался. Тролль набрал мешок сладостей и пошел по лесу. Сначала звери разбегались в ужасе, но потом они перестали бояться. В тот вечер каждый зверь в лесу получил угощение. Когда все сладости были розданы, Тролль, усталый, но счастливый вернулся к своему дому и…не поверил глазам: весь участок был белым от выпавшего снега! Тролль пустился в пляс: «Значит, я исправился, значит, я исправился!». Звери танцевали вместе с ним. Впервые Рождество Тролль праздновал не один. На следующий день, приводя свой двор в порядок, Тролль увидел Девочку. Он взял и вернул подарки, которые забрал у нее. Девочка улыбнулась и сказала: -Спасибо. Теперь ты понял, что нельзя быть таким вредным. Оставь эти подарки себе. Я сказала, что они для моих друзей, но это неправда. Открой их. Неожиданно Девочка исчезла. Тролль вернулся домой и сделал так, как сказала его гостья. Каково же было его удивление, когда он увидел, что вся одежда в подарках была …его размера! Тролль удивленно прошептал: -Может, это был ангел…? Н.М. Соколова^ ЗАПИСКИ ЗРЕЛОГО ВРАЧА1. Я заканчиваю накладывать тысяча какой-то по счету в своей жизни гипс, отхожу в сторону, чтобы, как ваятелю, мгновение полюбоваться работой, мою руки и иду перевести дух на деревянное крылечко старой двухэтажной провинциальной больницы. Из ординаторской доносятся голоса моего ассистента Леночки и практиканта Костика. Они спорят все свободное время, с утра до вечера, о каждой новинке литературы, моды, артхауса и мейнстрима. Одним словом, у них наклевывается роман. -Лучшее у Райнхардта…-слышу я , проходя мимо. Значит, сейчас ломаются копья по поводу музыкального лейтмотива последнего нашумевшего в мире книг романа. Когда осенью, после института, Леночка появилась у нас, Костик сразу сделал охотничью стойку. -Аватар,- представился он ей. -А на моей планете,- не дрогнув, прощебетала Леночка,- живут одни пони, они кушают радугу и какают бабочками. И снова уткнулась в бумажную лапшу чьей-то истории болезни. Дело было сделано. Бывалые гориллы, мы с Петровичем, поняли это сразу. Костик же, при всей своей многомудрости, наивно полагает, что все зависит от него и что он еще себе принадлежит. В этом городе я чуть больше года. Несколько раз в схватке за чужую жизнь я наглел от бессильного отчаянья, принимал немыслимое решение и оказывался победителем там, где стопудово, и это было очевидно всем, медицина была бессильна и где все, как и в моей жизни, было безнадежно и должно было быть проиграно. Но люди выживали, и у меня открылся кредит доверия. Даже кое-кто из сильных мира сего искал способ отблагодарить меня. Но я снимаю на городском отшибе половину дома у старенькой бездетной вдовы, в редкие выходные копаюсь на ее огородике, а по праздникам мы с ней взламываем неиссякаемые, благодаря пациентам, мои кондитерские закрома и пьем чай с конфетами лучших российских традиций. Одним словом, у меня есть все, и просить мне нечего. Курить я бросил, а от привычки выскакивать на улицу, чтоб перекурить, не избавился. Начало января, но так тепло, что больничная кошка Клеопатра дремлет под резным навесом крыльца, приняв родовую кошачью позу загадочного сфинкса. Настоящая тишина никогда не бывает полной. В ней растворено едва уловимое присутствие вещного мира. И чем трудней идентифицировать происхождение звуков, тем она достоверней. Обычный суматошный день клонится к закату. По другую сторону на перилах в той же египетской позе спит и вздрагивает, прядая ушами, ее, Клеопатры, и, как водится среди нашего брата, не только ее муж Цезарь, отъявленный прохиндей и баламут. Он по-женски стервозен и по-мужски неотразим. Я помню его котенком-доходягой с независимым характером. Дармовой казенный харч лишь закончил его образ, собрав расхлябанную костлявость в поджарую мускулистость и сделав его неутомимым в любви. -Заяйчик! - намеренно с опечаткой произношу я. Стрелка сейсмографа дрогнула, приведя в колебание кончик его хвоста. Я отмечен. Я награжден его царской милостью. Я удостоен его монаршиим вниманием. Но мир его и без меня полон, и я всего лишь не мешаю его совершенству и равновесию. - Заср…ец,- говорю я и достаю круглую жестяную коробку « Orange Drops». - Придешь ночью погреться… Я вижу, как со стороны подъездной дороги в воротах появляется «северный олень». Так мы прозвали сработанную где-то в Финляндии машину скорой помощи Петровича. Я знаю, что будет дальше. Вот сейчас он выпрыгнет из кабины и … заклюкает в землю свинцовая дробь его бесприцельного матерного словоизвержения. -Разъ… ……. …… на баржу …. груженую! Отъ….. …… …… позора под Цусимой! Загорать при….. …… я …………..утая! Пресвятая Богородица! Конец его импровизаций одинаков, но, и неизменный, он так контрастно ошеломителен, что я никак не могу к этому привыкнуть. Но сейчас Петрович явно что-то не торопится. Ребята-санитары открывают задние дверцы и вытаскивают носилки. Поначалу кажется, что там под простыней пусто. «Ребенок», - догадываюсь я. Внутри виднеются еще одни носилки, но мужикам что-то говорят, и один из них несильно захлопывает дверцы. Значит, сейчас Петрович покажет другую свою коронку. Свой легендарный задний ход. С ювелирной точностью он опишет дуги возле всего понатыканного на пути от гаража до морга и, как вкопанный, как лист перед травой, поставит там своего «Харона». Сам Петрович думает, что имя это славянское и произошло от исконно русского «похерить», « спрятать», оттого и произносит его исключительно через «е». Но сегодня отчего-то все не так, как всегда. Вот теперь Петрович открывает дверцу кабины, выпрыгивает и направляется ко мне, оставляя за собой вафельный след. -Там это..., Арсеньич,- глаза его не могут определиться с ракурсом.- Давай…чтобы сам что ли… Петрович, голубиная душа, чемпион - матершинник! Мыслимое ли дело?! Что ж это тебя так переехало? -ДТП?- спрашиваю я. Напоследок я перекатываю во рту острый сосулек леденца. -Да-а…,- опять точно не в себе, да ли - нет ли, то ли стонет, то ли кряхтит Петрович и вдруг, наклонившись, подхватывает обеими руками в пригоршню снега и с остервенением растирает лицо. С моих глаз точно спадает пелена. Я вдруг, словно впервые, вижу его осунувшееся и вместе с тем помолодевшее лицо. А ведь он мой ровесник, как-то враз доходит до меня. Повелось, Петрович да Петрович. А ему, пожалуй, и полтинника нет. Вот и он меня Арсеньичем величает. Он собирает горстью с лица снежную слякоть и снова просит: -Так ты давай…чтобы сам. Я иду наискосок через двор к другому крыльцу построенного в позапрошлом веке «покоем» больничного здания, оставляя за собой такие же вафельные следы.2. В приемной уже хлопочут Лена с Костиком. Я мою руки, а Лена на ходу мне рассказывает. -Мальчишки…заигрались на стройке. И сорвались в котлован. -В шурф,- поправляет ее бесполезный здесь Костик. -Множественные ушибы. Открытых переломов нет. Наверное, сотрясение. -Не наверное, а само собой, - снова встревает Костик.- Кремлевская стройка. Та, что в центре. Кто в нашем городке не знает «стройку века». Местный олигарх, точнее олигарх местного значения, строит под себя пятиэтажный красного кирпича дворец. Три будут напоказ, а два он спрячет под землю. -Он еще худой,- продолжает Лена о поступившем,- заморенный какой-то. И одет…по-летнему. Костик только трется щекой о плечо. Я молчу. Худой и худой. Видали мы всяких: худых, толстых, тонких, звонких. Я выхожу из-за ширмы. Я смотрю. По спине моей пробегает первый заморозок. Синих я еще не видел. Чтобы живых, но синих. Нет, не видел. Навскидку пацану лет двенадцать. Но, действительно, уж больно он заморен. И по всему телу следы, как от пулевых ранений: стянутые к центру, с новой тонкой кожицей. Это бывший обширный фурункулез. Я наклоняюсь, чтоб взглянуть с другой стороны. И озноб вторично пробегает по моим хандрозным позвонкам от копчика до основания черепа – на руке у пацана не хватает двух пальцев, среднего и безымянного. Культя примерно годичной давности. -Ты что – смолянка? - мысленно вызверился я на себя. – Расчлененки не видел? Видел. И в Афгане, когда не надо было быть, - был. И в сборную Союза по борьбе, со всеми вытекающими красной юшкой из носа подробностями - входил. А что и почему настигло вот сейчас – не пойму. И отчего-то засверлило в мозгу тошнотно-слащавое из Вертинского: В опаловом и лунном Сингапуре, в бури, Когда под ветром ломится банан, Вы грезите всю ночь на желтой шкуре Под вопли обезьян… А Лена – молодец, Лена знает свое дело. Совсем немного поколдовала, и веки пацаненка дрогнули. С минуту он ошалело водит глазами по потолку, не находя, как видно, к чему и за что зацепиться сознанием. Костик, довольный Лениной работой, решает придти ему на помощь. -Ну, здорово, огурец – молодец! Да здесь я, здесь! И он высовывается вперед всем своим богатырским корпусом. Он даже наклонился, чтобы попасть в чужое поле зрения. Сиплый и рваный вздох вырвался из синюшных губ мальчишки. - А-ха! - захрипел он, и в такт выпускаемому воздуху заходила ходуном натянутая на скулах кожа. - Обалдел от радости! Бывает! В следующий раз… Но Костик не успевает досоветовать. Морщины на пергаментном лбу мальчишки собираются в угрожающий иероглиф. Грудная клетка, как маленькие меха, вздымается и опадает. - А-а-т! – как затычку-кляп, выплевывает наконец мальчишка. - Га-а-д! – и вовсе узнаваемое тонким сорванным воем неожиданно тянет он. Он оживает на глазах, но оживает по - страшному. Как если б начал шевелиться – двигаться учебный экземпляр стендового скелета. Литр воздуха перегоняется в нем от впалости на животе до безумных от постепенно постигаемого несчастья глаз. Это пляска Витта. Это распластанный гальванизируемый лягушонок. - Гад! – снова безутешно скулит он. – За-а-чем? Я ж … убился…уже! За-а-чем! -Вадим Арсентьевич, чего й – то он? – как за соломинку, хватается за меня Костик. Иногда моя профессиональная шизоидная предрасположенность приходит мне на помощь. Вот сейчас я смотрю на все это сверху. Маленькая, грязная человеческая личинка корчится на белоснежной стерильной простыне кушетки. Три разнополых и разновозрастных дипломированных человеческих особи, открыв рот от бессилия объять необъятное, толпятся вокруг зрелища непонятных родовых мук. Я первым прихожу в себя и осознаю происходящее. И не в моих, видавшего виды викинга, интересах, чтоб эти взрослые дети тоже правильно догнали, что на самом деле произошло. Поэтому я несправедливо грубо и резко обрываю Костика: - Еще твоего мне обморока не хватало! Я быстро ощупываю мальчишку, чутко наблюдая, не вздрогнет, не ойкнет ли он. Я сгибаю и разгибаю его руки и ноги. Пальпирую живот. Поворачиваю, чтоб осмотреть спину. Он плоский, легкий и безжизненный, как опавший лист, нет, как мучнистый бумажный лист армянского лаваша. Мальчишка тускло поводит за мной глазами. Он весь вдруг как-то обессилел. Только пузырь воздуха раздувает его синюшные губы над полуоскаленными зубами. Грязные косицы серых обтерханных волос справа на лбу слиплись в кровавый сгусток. Только и всего. Похоже, повезло тебе, дружище. Сотрясение – это уж само собой. А вообще… повезло. Но до чего ж ты приброшенный. Кислый, какой-то силосный запах давно немытого человеческого тела все явственней и нестерпимей. - Мыться, есть и спать,- четко отдаю я команду. Я приказываю, глядя ему прямо в глаза. Вот и все. Больше мне здесь делать нечего. Как старую змеиную кожу, я стаскиваю перчатки, мою руки и выхожу на крыльцо. Петрович все еще возится возле своего «оленя». А мне казалось, что прошла целая вечность. Он замечает меня, вытирает руки и идет к крыльцу, на ходу закуривая. Он знает, что я пробую «завязать», и потому, не предлагая, быстро прячет свой « Winston». Глупо как-то сейчас греметь жестянкой с леденцами, но еще глупее именно сейчас неотвязно думать о них. И я прошу Петровича: -Дай мне! Он медлит, не передумаю ли я. -Да ладно тебе, - снова говорю я. Мы курим и наблюдаем, как осязаемо, прямо на глазах, гаснет этот один из самых коротких дней в году. -Самострел?- только и произносит наконец Петрович. Я коротко киваю. И мы снова молчим. -Я его знаю. Мать у него - местная достопримечательность, ….., – Петрович произносит гладкое в начале и тупое на конце слово. – Золотишком приторговывает. -Вообще – то бабенка ничего, - вдруг сам себя опровергает он.- Запуталась только маленько. Потерялась что ли… И еще от этого, паразита, отвязаться не может! Петрович складывает из пальцев одному ему понятную фигуру и произносит фамилию, хорошо известную даже мне, новому в этом городке и далекому от высокой политики, человеку. - Так он, сволочь, замордовал пацаненка. Крышует у бабы, а как она с золотишком в отъезд, так он пацана бить. А тот наутек из дому. Никак шкетина малая в его сценарий политический не укладывается. И в бюджет не вписывается. Пальцы видел? Я киваю. - Это он прошлой зимой в собачьей конуре заночевал. До этого пару раз в стогу на окраине за городом. Обходилось как-то. А тут на раз, как на грех, не уберегся. Мы молчим и слушаем, как потрескивают сигареты. - Это ж мы с тобой, в Ябокряковке нашей, всерьез и надолго, - никак не уходится сердцем Петрович.- А им, единороссам, рас-ти-и надо! Мы ж для них - перевалочный пункт! Брось, Петрович. Молчи, а- то я завою. А хирургам выть не полагается. И я гоню от себя мой навязчивый бред, мою обреченность на мысль о самом главном Хирурге, не расчухавшем вовремя злокачественную опухоль на пресловутой нашей «шестой части Земли» с самым кратким в мире названием. Мне пора на обход. Да и Петрович, похоже, пары повыпустил. И мы расходимся.3. Освободившись, я снова выхожу на крыльцо. За какой-то час мягкая ванильная зимка сменилась костоломной стужей. Я подхватил снежка и растер на ладонях. У столбика крыльцовой балясины я замечаю прислоненный ломик. Не знаю, зачем, но я подхватываю его и тут же понимаю, что я «попал»! Хоть раз в жизни каждый, наверное, участвовал в этом цирковом номере – схватиться мокрыми руками за промороженный металл. Мне было лет семь, когда я в неописуемом восторге от отмененных по случаю мороза уроков лазал на разноцветных пирамидках ближнего к школе детсадовского участка. Это было так красиво – крупитчатая, крахмаленая снежная бахромка на красно-желтых и желто-зеленых кольцах, что невозможно было удержаться, чтоб не лизнуть, и я лизнул… Сколько я простоял так, бессильный даже позвать на помощь, прикованный к зримо и вещно явленному свидетельству собственной глупости? 5-10-15 минут? Теперь уж и не припомню. Тогда я даже не ободрал языка. Здоровые руки хирургу – тоже не помеха. С трудом я отковыриваю ногами войлочную дверь и вваливаюсь в нутряное тепло больничного покоя с ломом в руках. Лена как шла с чайником в руках, так и застыла. А лом, вдруг отлипнув, как и положено, стал чугунно весомым и посторонним. Я бережно приставляю его в угол. Прихватив перчатки, я снова выхожу во двор. Я быстро нахожу этот номер в записной книжке моего телефона. -Да,- мгновенно раздается на том конце знакомый брутальный голос.- Слушаю, маэстро. До чего ж бывают сентиментальны эти генералы от милиции, мысленно чертыхаюсь я. - Вы еще не передумали сделать мне подарок?- с ходу приступаю я к делу. - У нас мало времени, доктор. Я записываю. Я всегда чувствовал в нем бойца. Но с кем вы, генерал? - Можно сделать так, чтобы одно лицо радовало своим отсутствием наш город лет…,- я мысленно представил двадцатидвухлетнего верзилу Костика и произнес, как отрубил,- лет десять?! -Имя можете назвать, доктор? И я произношу фамилию по закону юридически неприкосновенной персоны. - Десять хватит?- просто спрашивают меня на том конце. Я мысленно благословляю силу и здоровье нашего практиканта и скромно подтверждаю: -Вполне. -Обращайтесь, док! Держим связь! И он растаял, как и не бывал. От гудков у меня засвербило в ушах. Так не бывает. Я ошеломлен обыденностью происшедшего. Я – преступник. И у меня немного отлегло от сердца. А потом я снова представил себя со стороны. В халате, без куртки, посреди слабо освещенного пространства двора, говоря по-старому, уездной больницы. Где-то вверху уже заискрилась первая звездочка. -Надо просто пойти и поесть,- вспомнил я.- Уже можно. Еще через час меня отпустили вздремнуть. Я прилежно отрабатываю свой хлеб – 14 тысяч за две с половиной ставки врача высшей категории. В ординаторской Лена и Костик продолжают о чем-то отчаянно спорить. - Лучшее у Джанго Рейнхардта,- прерываю я их и картинно застываю в дверном проеме,- разумеется, «Nuages». Запомните это, дети. Как зачарованные, они поворачиваются мне вслед. Они ошеломлены так, как если бы увидели натурального морского котика с зажатым в ластах букетом васильков в метро на Пушкинской в центре зала. А я иду дальше и уже не думаю о них. Но я не позволяю себе думать и о тебе. Я вижу тебя, любовь моя, даже когда гляжусь в зеркало. Твои по-японски чуть косенькие глаза, твою дремучую скифскую кровь, вершащую бездонное кочевье по натянутым на разрыв жилам. Если Господь есть, он и устроит все меж нами как тому и надо быть, по-божески. А я не могу. Я окольцован. Я в ответе. Потому я здесь… Цезарь прыгает ко мне на диван. Я отодвигаю ноги, чтобы дать ему место. Он запускает свой моторчик. Его муркающий движок работает бесперебойно. Он смотает в клубок пряжу моей тревоги. А когда я наконец усну, кот загонит серый ненавистный клубок в один, только ему ведомый угол небытия. И мне опять ничего не приснится. Это ли не счастье… Слова М. Степаненко.Музыка Т.Г. Макаровой.^ ВОСКРЕСИ, ГОСПОДЬ…Воскреси, Господь, воскреси – Кто всечастно имя ТвоеСлавил словом святой Руси,Охранял Твой дух и житье.Воскреси, Господь, воскреси – Кто восславил имя Твое,Даже если мрак на Руси,Даже если каждый плюет.Если день Прощеный в грязи,Даже если мир не поет,Даже если крест унесли,Воскреси, Господь, воскреси…Нигина Ширинская (11 А кл.)@ @ @Морозные узоры по окну.И солнце, лучиком играя,^ Преобразило небо. В синевуМелодия летит, не утихая.Кружится в голове романс –Он старый, никому не нужный.Но вспоминается романНаш легкомысленный, немного южный. @ @ @Когда восход – предвестник утра,Когда земля – носительница мира,Я соберу все речи воедино,Я сотворю себе кумира.Он будет тихий, невесомый,Дитя любви, творенье красоты.Он будет нежный, преданный, покорный.Он – воплощение мечты…@ @ @Над серым днем, клубами дыма,Дождем, туманом, белой мглойСвети, прекрасное светило!^ Ты мое счастье, мой покой!Моя мятежная душаВсе просит, просит упоенья,А ты все также- не спеша-Любовь мне даришь на мгновенье.Ты вдохновляешь каждый миг.Затем, чтоб чувство не остыло,Свети, свети, мое светило,Не иссякай, души родник! Н.М. Соколова@ @ @Вот и все. Остывают по-волчьи безумноусталые трубы.И заплакала Осень, в самый дальний карманзацелованный спрятав мундштук. Календарной зимы чернеют угрюмые потные, стылые срубы.Осень выпустит дверь, и, спружинив, стеклоразобьет расставания тенькнувший звук. ^ Паутина свербящих лучей оплетет вкруговуюоконное хрупкое поле.Композиты предсмертных мгновений спрядутсяв упругую цепкую нить.Вот и все. Потерпи. Отворяй же поширеколодец – ты слышишь, как рвутся на волю Струны жил, что хотели так много – до смешного немногого – жить.Черных зим загорится обугленно…@ @ @И надо смириться, что в жизни твоей никогда Не будет причала, где вдаль убегает вода…Свое и чужое надавит на горло комком,^ А серые стебли все серым присыплет снежком.И пряно и сытно дохнет, улетая, бензин.Остынет асфальт на безлюдье совсем нелюдим. Край алого диска отчетливо выпукл, но он^ Все ж в серую дымку мгновенье спустя погружен.И черное древо с графитовой кроной вразмахСияет на сером вне равных – оно Мономах! Оранжевый блекнет, крылатый свернулся трубчат. (Все шелк вам да бархат, атлас все тебе да парча?!) ^ Смотри, отболело любовною корью сполна.(У солнца