Мыпопадаем в то, что называют мышлением, когда мыслим сами. Чтобы нам этоудалось, мы должны быть готовы учиться мыслить.
Кактолько мы принимаемся за это учение, мы сразу понимаем, что мыслить мы неможем. Но все же человека считают, и по праву, таким существом, которое можетмыслить. Ибо человек это существо разумное. Но разум развертывается в мышлении.Будучи человеком разумным, человек должен уметь мыслить, раз уж он хочет этого.Однако человек хочет мыслить, но не может. Пожалуй, человек своим хотениеммыслить хочет слишком многого, и поэтому может слишком мало.
можетмыслить, поскольку он имеет возможность для этого. Но одна лишь эта возможностьеще не гарантирует нам, что мы можем мыслить. Потому что мочь что-то значитдопустить это что-то в его сущность и неотступно сохранять открытым этотдоступ. Однако мы можем всегда лишь то, что нам желанно, то, к чему мы такрасположены, что мы так допускаем. На самом деле нам желанно лишь то, чему мысами желанны, желанны в своей сущности. При этом это что-то склоняется к нашейсущности и таким образом затребывает её. Эта склонность обращение. Оно зоветнашу сущность, вызывает в нас нашу сущность и таким образом держит нас в ней.Держать означает собственно охранять. Но то, что держит нас в нашей сущности,держит нас лишь пока мы, с нашей стороны, сами удерживаем держащее нас. А мыудерживаем его, пока мы не выпускаем его из памяти. Память это собрание мыслей.Мыслей о чем? О том, что держит нас в нашей сущности постольку, поскольку мыего мыслим. В какой мере мы должны мыслить держащее нас? А в той, в какой оноиспокон века является тем, что должно осмысляться. Когда мы осмысляем его, мыодариваем его воспоминанием. Мы отдаем ему наше воспоминание, потому что оножеланно нам, как зов нашей сущности.
Мыможем мыслить только тогда, когда мы желаем того, что должно в себеосмыслиться.
Чтобынам попасть в это мышление, мы, со своей стороны, должны учиться мыслить. Чтозначит учиться? Человек учится, когда он приводит свой образ действия всоответствие с тем, что обращено к нему в данный момент в своей сущности.Мыслить же мы учимся, когда мы подчиняем свое внимание тому, что нам дается дляосмысления.
Нашязык называет то, что принадлежит сущности друга и из нее происходит,дружеским. Соответственно, мы будем называть то, что в себе должно осмысляться,требующим осмысления. Все, требующее осмысления, дает нам мыслить. Но онотолько потому и дарует нам этот дар, что искони является тем самым, что должноосмысляться. Поэтому мы отныне мы будем называть то, что дает нам мыслитьпостоянно, ибо раз и навсегда то, что дает нам мыслить, прежде всего остальногои таким образом навечно, более всего требующим осмысления.
Чтоже более всего требует осмысления? В чем проявляется оно в наше время?
Требующееосмысления проявляет себя в том, что мы еще не мыслим. Все еще не мыслим, хотясостояние мира все настоятельнее требует осмысления. Правда, ход событийспособствует скорее тому, чтобы человек действовал, вместо того, чтобыпроизносить речи на конференциях и конгрессах, и вращаться в одних лишьпредставлениях о том, что должно быть и как нужно это сделать. Следовательно,не хватает действия, а ни в коем случае не мышления.
Ивсе же, возможно, человек до сих пор веками слишком много действовал и слишкоммало мыслил.
Нокак же можно сегодня говорить, что мы еще не мыслим, сегодня, когда к философиинаблюдается живой интерес везде, который становится все более деятельным, такчто каждый хочет знать, как там обстоят дела с философией.
Философыэто мыслители. Они называются так потому, что мышление происходит главнымобразом в философии. Но осталось ли сегодня еще хоть что-нибудь, чем бы неинтересовался человек в том смысле, в котором понимается сегодняшним человекомслово «интересоваться»?
Интересоватьсяэто значит быть в кругу вещей, между вещей, находиться в центре вещи и стойкостоять при ней. Однако сегодняшний интерес ценит одно лишь интересное. А онотаково, что может уже в следующий момент стать безразличным и смениться чем-тодругим, что нас столь же мало касается. Сегодня нередко люди считают, что,находя какую-то вещь интересной, они удостаивают ее своим вниманием. На самомже деле такое отношение принижает интересное до уровня безразличного и вскореотбрасывается как скучное.
Интерес,проявляемый к философии, никоим образом не свидетельствует о готовностимыслить. И то, что мы годами занимаемся сочинениями великих мыслителей, еще негарантирует того, что мы мыслим или хотя бы готовы учиться мыслить. Занятиефилософией может даже создать нам стойкую иллюзию того, что мы мыслим, раз мы«философствуем».
Всеже утверждение, что мы еще не мыслим, кажется дерзким. Однако оно звучит иначе.Оно говорит: более всего требующее осмысления проявляется в наше требующееосмысления время в том, что мы еще не мыслим. В этом утверждении указывается,что более всего требующее осмысления проявляет себя. Это утверждение ни в коемслучае не договаривается до того, что видит повсюду лишь господство бездумности.Утверждение, что мы еще не мыслим, не хочет и заклеймить какое-то упущение.Требующее осмысления это то, что дает мыслить. Оно зовет нас, чтобы мы к немуповернулись, а именно мысля. Требующее осмысления ни в коем случае не создаетсянами. Оно ни в коем случае не основано на том, что мы его представляем.Требующее осмысления дает оно дает нам мыслить. Оно дает нам то, что имеет всебе. Оно имеет то, что есть оно само. То, что более всего из себя самого даетнам мыслить, более всего требующее осмысления, должно проявлять себя в том, чтомы еще не мыслим. Что же теперь говорит нам это? Оно говорит: мы еще не попалинамеренно в сферу того, что исконно может мыслиться прежде всего остального идля всего остального. Почему же мы туда еще не попали? Быть может, потому, чтомы, люди, еще недостаточно повернулись к тому, что действительно требуетосмысления? Тогда то, что мы еще не мыслим, было бы упущением со стороны людей.Тогда нужно было бы устранить этот недостаток применением к человеку надлежащихмер.
То,что мы все еще не мыслим, никоим образом не обусловлено лишь тем, что человекнедостаточно повернулся к тому, что может мыслиться от него самого. То, что мывсе еще не мыслим, скорее идет от того, что то, что должно осмысляться, самоотвернулось от человека, более того, уже давно отвернувшись, сохраняет этоположение.
Номы немедленно захотим узнать, когда же и как произошло отворачивание, котороеимеется здесь в виду? Прежде всего мы жаждем узнать, как же мы вообще знать отаком происшествии. Вопросы такого рода слишком опрометчивы ведь мы говорим оболее всего требующем осмысления: то, что, собственно, нам дано для того, чтобымы его осмыслили, отвернулось от человека не в какой-то момент времени,допускающий историческую датировку, но уже с самого начала то, что требуетосмысления, отворотившись, поддерживает свое состояние. Однако отворачиваниепроисходит лишь там, где уже случилось поворачивание. Если то, что более всеготребует осмысления, и продолжает отворачиваться, то это происходит уже внутриего поворота, т.е. так, что оно уже дало нам мыслить. То, что требуетосмысления, хотя и отворачиваясь, но все-таки уже обратилось к сущностичеловека. Поэтому человек нашей эпохи уже всегда мыслил сущностно. Он дажемыслил глубочайше. То, что требует осмысления, остается вверено этому мышлению,хотя и особым образом. А именно: до сих пор мышление вовсе не осмысливало, чтото, что должно мыслиться, при этом все же удаляется и как оно удаляется.
Новсе же о чем идет речь? Разве не будет произносимое лишь цепочкой необоснованныхутверждений? Где доказательства? Имеют ли выдвигаемые положения хотькакое-нибудь отношение к науке? Было бы хорошо, если бы мы как можно дольшепродержались в такой оборонительной позиции по отношению к тому, что говорится.Лишь так мы сохраним необходимое для разбега расстояние, с которого кому-нибудьиз нас удастся совершить прыжок в мышление того, что более всего требуетосмысления.
Потомучто верно следующее: все сказанное ранее и все последующее обсуждение не имеютничего общего с наукой, если, конечно, оно посмеет стать мышлением. Этоположение дел основывается на том, что наука не мыслит. Она не мыслит, ибо ееспособ действия и ее средства никогда не дадут ей мыслить мыслить так, какмыслят мыслители. То, что наука не может мыслить это не ее недостаток, а еепреимущество. Лишь это одно дает ей возможность исследовательски войти втеперешнюю предметную сферу и поселиться в ней. Наука не мыслит. Для обычныхпредставлений это утверждение неприлично. Оставим этому утверждению его неприличныйхарактер, хотя сразу добавим, что наука, как и все действия человека, зависимаот мышления. Отношения науки к мышлению лишь тогда истинно и плодотворно, когдастановится видна пропасть, существующая между наукой и мышлением, притом такаяпропасть, через которую невозможен мост. От науки в мышление невозможен мост,возможен лишь прыжок. А он принесет нас не только на другую сторону, но и всовершенно другую местность. То, что с ней откроется, нельзя доказать, еслидоказать это произвести вывод о некотором положении дел и подходящих посылок.Тот, кто хочет то, что явно, поскольку оно само является, одновременно прячась,кто хочет это еще и доказать и иметь доказанным, тот судит отнюдь не по высшими строгим меркам знания. Тот меряет все одной меркой, и притом не подходящей.Ибо и мы будем соответствовать тому, что обнаруживает себя лишь в том, что оноявляется в самосокрытии; мыто можем соответствовать ему одним-единственнымспособом: указать на него и при этом приказать самим себе дать явиться тому,что показывает себя, в свойственной ему несокрытости. Это простое показывание иесть главная черта мышления, путь к тому, что искони и навсегда дает людяммыслить. Доказать, т.е. вывести из предыдущих предпосылок, можно все. Но лишьнемногое позволяет, и притом очень редко, показать на себя таким указателем,которое освободило бы ему дорогу.
Болеевсего требующее осмысления проявляет себя в наше требующее осмысления время втом, что мы все еще не мыслим. Мы все еще не мыслим, потому что то, что требуетосмысления, отвернулось от человека, а отнюдь не потому, что человекнедостаточно повернулся к тому, что требует осмысления. То, что требуетосмысления, отворачивается от человека. Оно уклоняется от него, скрываясь. Носкрывающееся уже постоянно пребывает перед нами. То, что удаляется, так себяскрывая, не исчезает. Но все же, как мы можем знать хоть что-то о том, что такускользает? Как же так получилось, что мы хотя бы можем назвать его? То, чтоудаляется, отказывает в приходе. Да только самоудаление это не ничто. Удалениеэто здесь проявляющееся утаивание, и, как таковое, событие. То, что удаляется,обращается к человеку более сущностно, и, взыскуя, затребывает его глубже, чемлюбое сущее, которое его касается и к которому он отнесен. Эта отнесенность кдействительному охотно принимается за то, что составляет действительностьдействительного. Но эта отнесенность к действительному как раз и может закрытьчеловеку путь к тому, что обращается к нему, обращается неким таинственнымобразом, так, что это обращение отвращается от человека, уклоняясь. Поэтомуэтот уход, самоудаление того, что должно осмысляться, может быть, в настоящеевремя современнее как событие, чем все актуальное.
Правдато, что избегает нас описанным способом, уходит от нас. Но оно как раз увлекаети нас за собой и по-своему притягивает нас, пленяя. То, что уклоняется, кажетсясовершенно отсутствующим. Но эта видимость вводит в заблуждение. То, чтоудаляется, прибывает, а именно таким образом, что оно притягивает нас, пленяя,замечаем мы это сразу или вообще не замечаем. То, что нас притягивает, ужеисполнило приход. Когда мы попадаем в тяготение ухода, мы оказываемся в тяге ктому, что нас притягивает, уклоняясь при этом.
Нораз мы втянуты в тягу к… тянущему нас, то и сущность наша уже отчеканена, аименно: через это «в тяге к ...». Отчеканенные так, сами мы указываемна самоудаляющееся. И вообще мы только тогда есть мы сами, такие ка есть, когдамы указываем в это самоудаление. Это указывание наша сущность. Мы есть, тем чтомы указываем в уход. Как указывающий туда, человек есть указатель. И при томдело обстоит не так, что человек есть прежде всего человек, а потом, помимоэтого, еще случайно и указатель, но втянутый в самоудаление, в тяг в него, и,таким образом указывая в уход, впервые и становится человек человеком. Егосущность основывается в том, чтобы быть таким укаэателем.
То,что само по себе, по своему глубочайшему составу, являетс чемто указывающим, мынзываем знаком. Втянутый в тяг самоудаления, человек есть знак.
Однакоэтот знак указывает на то, что уклоняется, поэтому этот указатель не можетнепосредственно обозначить то, что отсюда удаляется. Так знак остается безтолкования.
Внаброске к одному гимну Гельдерлин говорит:
«Знакбессмысленный мы, Мы не чувствуем боли и почти Потеряли язык на чужбине.»
Наброскик этому гимну носят такие названия, как: «Змея», «Нимфа»,«Знак», а также «Мнемозина». Мы, следовательно, можем безособого насилия перевести в соответствии с греческим женским родом, как память(с артиклем жеского рода).
Этогреческое слово имя одной из титанид. Она дочь неба и земли. Мнемозина какневеста Зевса в девять ночей стала матерью муз. Драма и танец, пение и поэзиявышли из чрева Мнемозины, памяти. Очевидно, это слово называет нечто иное, чемпросто психологически понимаемую способность удерживать прошедшее впредставлении. Память мыслит о помысленном. Но имя матери муз означает не любоемышление о чем угодно, что можно помыслить. Память это собрание воспоминаний отом, что должно осмыслятсяпрежде всего другого. Это собрание прячет в седе иукрывает у себя то, что всегда следует мыслить в первую очередь, все, чтосуществует и обращается к нам, зовет нас как существующее или побывшее. Память,собранное воспоминание о том, что требует осмысления это источник поэзии. Соответственноэтому, и сущность поэзии имеет основание в мышлении. Об этом говорит нам миф,т.е. сказание. Его сказывание называет самое старое, самое раннее не только всмысле отсчета времени, но и потому, что оно по самой своей сущности было, естьи будет более всего достойным мышления.
Конечно,пока мы представляем мышление со слов логики, пока мы всерьез не поймем, чтосама логика основывается на определенном виде мышления, до тех пор нам неудастся увидеть, каким же образом поэзия основывается в воспоминании. Все,сказанное в поэзии, берет начало из вспомянутого воспоминания. Под заголовком«Мнемозина» Гельдерлин говорит:
«Знакбессмысленный мы...»
Ктомы? Мы, сегодняшние люди, люди сегодня, которое длится уже с давних пор (и ещедолго продлится), с таких давних пор, что история не может указать границуначало. В том же гимне «Мне мозина» говорится «Долго длитсявремя» а именно то время, когда мы знак бессмысленный. Разве недостаточнодает помыслить то, что мы знак и при этом бессмысленный? Возможно, этипоследующие слова Гельдерлина относятся к тому же, в чем показывает нам себяболее всего требующее осмысления, к тому, что мы все еще не мыслим. Тогда то,чо мы еще не мыслим, основанона том, что мы знак бессмысленный и не чувствуемболи, поскольку мы еще не мыслим? Если верно последнее, то мышление оказалосьбы тем, через что первоначально смертным была бы дарована боль и через мышлениеполучил бы смысл знака, которым они являются. Это мышление впервые ввело бы насв диалог с поэзией и поэтами, чьи изречения, как ничто иное, ждут отклика вмышлении. Но если мы и отважились ввести слово поэзии Гильдерлина в сферумышления, то нам все же следует остеречься того, чтобы необдуманно приравниватьто, что сказано в поэзии Гильдерлина, и то, что мы собирались помыслить.Сказанное поэтом и сказанное мыслителем никогда не одно и то же. Но и то, идругое могут говорить различными способами одно. Это удается, правда, лишьтогда, когда пропасть между поэзией и мышлением зияет ясно и определенно. Этопроисходит, когда поэзия высока, а мышление глубоко. Что об этом зналГельдерлин, мы можем заключить из двух его строф, озаглавленных «Сократ и Алквиад»
«Почемупреклоняешся ты, о блаженный Сократ, Перед юношей этим? Неужели на светеблагороднее Нету его? Почему же с любовью, как на бога, На него тывзираешь?»
Ответдает вторая строфа:
«Лишьтот, кто глубины помыслил, полюбит живое,
Высокуююность поймет лищь тогда, когда свет поглядишь
Ичасто к исходу склоняется мудрый к прекрасному.»
Кнам имеет отношение строка: «Лишь тот, кто глубины помыслил, полюбитживое». Но мы слишком легко можем пропустить в этой строчке понастоящемусказывающие и потому главные слова. Сказывающие слова это глаголы. Мы можем ихуслышать, если сделаем на них ударение иным, не обычным для слуха образом:непосредственная близость глаголов «мыслит» и «любит»образует середину строки. Следовательно, любовь основана на том, что мыпомыслили глубочайше. Такая помысленность происходит, вероятно, из той памяти,на мышлении которой основывается даже поэзия, а вместе с ней и все искусства.Однако, что же значит мыслить? Что значит плавать, мы узнаем не из руководствапо плаванию. Что значит плавать, нам скажет прыжок в реку. Только так мывпервые и узнаем стихию, в которой должно происходить плавание. Но какова же тастихия, где происходит мышление?
Есливерно утверждение, что мы еще не мыслим, то оно говорит в то же время, и то,что наше мышление еще не двигается специально в свойственной ему стихии, аименно потому, что то, что требует осмысления, уклоняется от нас. То, что такимобразом от нас скрывается и поэтому остается неосмысленным, сами мы не можемзаставить явиться, даже в том благоприятном случае, если мы отчетливопредуготовили мыслью пути тому, что от нас утаивается.
Итак,остается лишь одно, а именно: ждать, пока то, что должно мыслиться, обратится кнам. Однако ждать здесь никоим образом не означает, что мы пока еще откладываеммышление. Ждать здесь означает: в уже помысленном высматривать непомысленное,которое все еще скрыто внутри уже помысленного. Если мы так его ждем, то мы ужемыслим, находясь в пути к тому, что должно мыслиться. На этом пути можно изаблудиться. Но все же лишь один этот путь настроен так, чтобы отозваться тому,что дано нам для осмысления.
Новсе же почему мы вообще должны заметить то, что с самого начала, прежде всегоостального, дает человеку мыслить? Как может показать себя нам более всеготребующее осмысления? А сказано было: более всего требующее осмысленияпроявляет себя в наше требующее осмысления время в том, что мы все еще немыслим, не мыслим так, чтобы специально отозваться тому, что более всеготребует осмысления. До сих пор мы не вошли в собственную сущность мышления,чтобы поселиться там. В этом смысле мы еще не мыслим понастоящему. Но это какраз означает: мы уже мыслим, но нам, вопреки всей логике, еще не доверенасобственно стихия, в которой понастоящему мыслит мышление. Поэтому мы знаем ещенедостаточно, в какой же стихии происходит до сих пор мышление, поскольку оноявляется мышлением. Главная черта мышления, существовавшего до сих пор, этовосприятие. Способность к этому называют разумом.
Чтоже воспринимает разум? В какой стихии пребывает восприятие, так что через негопроисходит мышление? Восприятие это перевод греческого слова, что означает:заметить какоелибо присутствующее, замечая, взять его перед собой и принять какприсутствующее. Это берущеепередсобойвосприятие есть представление в простом,широком и одновременно сущностном смысле, в котором мы даем присутствующемустоять и лежать перед нами так, как оно стоит и лежит.
Втрактовке мышления Парменидом (тем раннегреческим мыслителем, который до сихпор в значительной степени определяет сущность западноевропейского мышления) напервом месте ни в коем случае не стоит то, что единственно мы бы и назвалимышлением. Напротив, определение сущности мышления основывается прямо на том,что отныне будет решающим для его сущности, на том, что воспринимает мышлениекак восприятие, а именно на сущем в его бытии.
Парменидговорит (Фрагм.VIII, 34/36):
«Ведьто же самое есть восприятие и то, ради чего оно (восприятие) есть. Ибо безбытия сущего, в котором сказалось оно (т.е. восприятие), восприятия тебе ненайти».
Изэтих слов Парменида выходит на свет следующее: мышление получает свою сущностьвосприятие из бытия сущего. Но что же означает бытие сущего? Что же означаетоно и здесь, и для греков, и для всего западноевропейского мышления до самойпоследней поры? Ответ на этот вопрос, который до сих пор не был поставлен иззатого, что он был слишком прост, звучит так: бытие сущего означает присутствиеприсущего, наличие наличествующего. Этот ответ прыжок в неизвестное.
То,что воспринимает мышление как восприятие это наличествующее в его наличии. Понему наличию мышление и снимает мерку для своей сущности для восприятия.Следовательно, мышление это предъявление наличествующего, которое вручает намприсутствующее в своем присутствии и ставит его перед нами, чтобы мы моглистоять перед присутствующим и стойко выносить это стояние внутри присутствия.Как такое предъявление, мышление вручает нам присутствующее, восстанавливаетего в отношении к нам. Поэтому предъявление это репрезентация. Слово«репрезентация» это более позднее общепринятое название дляпредставления.
Главнаячерта существовавшего до сих пор мышления это представление. По древнему учениюо мышлении, представление происходит. Это слово здесь означет высказывание,суждение. Поэтому учение о мышлении, о, называется логикой. Кант простопринимает традиционную характеристику мышления представление, когда он определяетосновной акт мышления, суждение как представление представления предмета (Критика чистого разума. А.68, В.93.). Например, когда мы всказываем суждение«Этот путь каменист», в этом суждении представление предмета, т.е.пути, представляется с определенной стороны представления, а именно со стороныкаменистости.
Главнаячерта мышления это представление. В представлении развертывается восприятие.Само восприятие это репрезентация. Почему же мышление основывается навосприятии? Потому ли, что восприятие развертывается в представлении? Почемупредставление зто репрезентация?
Философияведет себя так, как будто бы здесь не о чем спрашивать. Но то, что мышление досих пор основывается на представлении, а представление на репрезентации, всеэто имеет давнее происхождение. Оно скрывается в невзрачном событии: в началеистории Западной Европы бытие сущего явилось для всего ее течения какналичность, как присутствие. Это явление бытия как присутствие присутствующегосамо и есть начало западноевропейской истории, если, конечно, мы представляемисторию не как одни только происшествия, а мыслим ее прежде всего всоответствии с тем, что с самого начала послано через историю и господствует вовсем происходящем.
Бытиеозначает присутствие. Но эта легкопроизносимая главная черта бытия,присутствие, через мгновение вновь становится таинственной, лищь только мыпробуждаемся и обращаемся к тому, к чему отсылается наше мышление тем, что мыназываем присутствием.
Присутствующееэто длящееся, которое входит в несокрытость и сущностится внутри ее.Присутствие происходит лишь там, где уже царит несокрытость. Но присутствующееесть постольку, поскольку оно, в качестве настоящего, продлевается внесокрытость.
Поэтомук присутствию принадлежат не только несокрытость, но и настоящее.Господствующее в присутствии настоящее это свойство времени, сущность которого,однако, никоим образом не дает себя постичь в традиционном понятии времени. Нов бытии, явившемся как присутствие, попрежнему не помыслены ни царящиев немнесокрытость, ни царящие в нем сущность настоящего и времени. Вероятно,несокрытость и настоящее как сущность времени взаимно принадлежны. Поскольку мывоспринимаем сущее в его бытии, поскольку мы, выражаясь языком Нового времени,представляем предметы в их предметности, мы уже мыслим. Таким образом мы мыслимуже давно. Но всетаки мы мыслим еще не понастоящему, пока остаетсянепомысленным то, на чем основывается бытие сущего, когда оно является какприсутствие.
Происхождениесущности бытия сущего непомыслимо. Понастоящему более всего требующееосмысления попрежнему скрыто. Для нас оно еще не стало достойным мышления.Поэтому наше мышление еще не попало в свою собственную стихию. Мы мыслим еще нев собственном смысле слова. Поэтому мы спрашиваем: что значит мыслить?
Список литературы
ХайдеггерМ. Что значит мыслить?