Жак Лакан
«Вложив уста мои слово истинное и твердое и сдержи язык мой».
(ВнутреннееУтешение, гл.XV: о том, что не следует верить каждому и о словесной оплошности)
«Говорисколько хочешь»
(Девиз«каузального» мышления)
Чегобы ни добивался психоанализ — исцеления ли, профессиональной подготовки, илиисследования- среда у него одна: речь пациента. Очевидность этого факта вовсене дает нам права его игнорировать. Всякая же речь требует себе ответа.
Мыпокажем, что речь, когда есть у нее слушатель, не остается без ответа никогда,даже если в ответ встречает только молчание. В этом, как нам кажется, и состоитсамая суть ее функции в анализе.
Ничегооб этой функции речи не зная, психоаналитик ощутит ее зов тем сильнее.Расслышав же в этом зове лишь пустоту, он испытает эту пустоту в самом себе, иреальность, способную ее заполнить, станет искать уже по ту сторону речи.
Темсамым он перейдет к анализу поведения субъекта, рассчитывая именно в немобнаружить то, о чем тот умалчивает. Но чтобы получить от субъекта признаниетого, что обнаружено, об этом все-таки приходится заговорить. И он вновь прибегаетк речи, но речь эта подозрительна уже тем, что служит ответом на неудачу егомолчания перед ясно слышимым эхом собственного ничтожества.
Нокакой, собственно, призыв раздавался по ту сторону пустоты высказываниясубъекта? Это призыв субъекта к истине в ее основании, на фоне которого можнорасслышать и позывы потребностей более скромных. Но первоначально и главнымобразом это зов самой пустоты, двусмысленное зияние которой покушаетсясовратить другого средствами, где субъект прибегает к самолюбованию ииспользует монумент, воздвигнутый собственным нарциссизмом.
«Таквот же она, интроспекция!»- воскликнет наш рассудительный читатель,издалека почуявший грозящие ему опасности. Он охотно признается, что знает толкв ее прелестях, хотя пользы от нее больше никакой не ждет. Жаль, что он непривык терять время. Попади он на ваш диван, вы бы услышали от него немалопрекрасного и глубокомысленного.
Непонятно,как психоаналитики, которые уже с первых шагов в своем ремесле обязательносталкиваются с подобными типами, вообще могут еще придавать какое-то значениеинтроспекции. Ибо как только пари вступает в силу, все прекрасные слова, что унего вроде бы были в запасе, куда-то пропадают. Счет им оказывается не так уждолог и к его изумлению на место их являются другие, которые поначалу кажутсяему настолько дурацкими, что лишают на некоторое время дара речи. Общаяучасть-(3).
Воттогда-то он и улавливает разницу между призраком монолога, услужливые фантазиикоторого воодушевляли его болтовню, и принудительным трудом того неоставляющего лазеек дискурса, который психолог, не без юмора, и терапевт, небез задней мысли, наградили именем «свободной ассоциации».
Ибоэто именно труд, и труд настолько серьезный, что его признавали требующимученичества, и даже усматривали в необходимости ученичества ценность этоготруда как формирующего начала. Но что может сформироваться при таком подходе,кроме квалифицированного рабочего?
Таккак же следует нам тогда к этой работе относиться? Рассмотрим ее условия и ееплоды в надежде лучше усмотреть ее цель и выгоду.
Походу дела уже отмечалась уместность термина durcharbeiten, которомусоответствует английское working through и которое приводит в отчаяние нашихпереводчиков, хотя и дает им случай исполнить навеки отчеканенный в нашем языкезавет классика: «спешите медленно» *. Так как же все-такипродвигается работа?
Теорияпредлагает нам триаду: фрустрация, агрессивность, регрессия. Создаетсяобъяснение на вид столь понятное, что от дальнейшей необходимости понимать мычувствуем себя избавленными. Интуиция проворна, но очевидность, превращаясь врасхожую истину, становится тем более подозрительной. И когда анализобнаруживает ее слабость, негоже оправдываться ссылкой на«аффективность». Слово это, табуированное диалектической беспомощностью,вместе с глаголом «интеллектуализировать», уничижительноеупотребление коего выдает эту беспомощность за достоинство, навсегда останетсяв истории языка позорным клеймом нашей глухоты по отношению к субъекту (4).
Посмотримлучше, от чего возникает эта фрустрация. Может быть, от молчания аналитика?Опыт показывает, что ответ, даже (и в особенности) поощрительный, на пустуюречь создает фрустрация гораздо более сильную, нежели молчание. Не коренится лифрустрация в самом дискурсе субъекта? Создается впечатление, что субъект всеболее отлучается от «своего собственного существа» и, после честныхпопыток описать его, отнюдь не увенчивающихся созданием сколько-нибудь связногоо нем представления, после всевозможных уточнений, к сущности его нас нимало неприближающих, после напрасных стараний укрепить и защитить его пошатнувшийсястатус, после нарциссических объятий, тщащихся вдохнуть в него жизнь, признает,наконец, что «существо» это всегда было всего-навсего его собственнымсозданием в сфере воображаемого, и что создание это начисто лишено какой бы тони было достоверности. Ибо в работе, проделанной им по его воссозданию длядругого, он открывает изначальное отчуждение, заставлявшее конструировать этосвое существо в виде другого, и тем самым всегда обрекавшее его на похищениеэтим другим (5).
Насамом деле Эго, силу которого наши нынешние теоретики измеряют его способностьювыдержать фрустрация, есть фрустрация по самой своей сути (6). Это нефрустрация желания субъекта, а фрустрация вызванная самим объектом, в которомего желание отчуждено; и чем больше оформляется этот объект, тем болееуглубляется отчуждение субъекта от его наслаждения. Перед нами, таким образом,фрустрация во второй степени, причем такая, что даже если субъекту и удастсявключить ее форму в свой дискурс, воссоздав тот инертный образ, в которомсубъект, отраженный в зеркале, находит себе объект, он все равно не сможет этимудовлетвориться, ибо даже при абсолютном сходстве он сумеет отразить в этомобразе лишь желание другого. Это значит, что адекватного ответа на этот дискурсне существует: всякое слово, которое примет его обознание за чистую монету,субъект сочтет за презрение.
Агрессивность,которую испытывает при этом субъект, не имеет ничего общего с животнойагрессивностью фрустрированного желания. Отсылка к таковому, которой обычно иудовлетворяются, маскирует другую агрессивность, для всех и каждого гораздоменее приятную: агрессивность раба, отвечающего на фрустрацию от своей работыжеланием смерти.
Понятнотеперь, как эта агрессивность может отреагировать на любое вмешательство,которое, обнаруживая воображаемые намерения дискурса, демонтирует объект,созданный субъектом для служения им. По сути дела это и называется анализомсопротивлений, причем тут же проявляется его скользкая сторона. О нейпредупреждает уже само существование простака-аналитика, который никогда невидел в фантазмах своих субъектов ничего, кроме выражения агрессивности (7).
Втаких, как он, без колебания отстаивающих «причинностный» анализ,направленный на трансформацию субъекта в настоящем путем наукообразныхобъяснений его прошлого, все, вплоть до интонаций, выдает страх переднеобходимостью думать, что свобода пациента может зависеть от свободы еговмешательства. Но даже если его предприятие и оказывается в какой-то момент длясубъекта благотворным, это всего лишь благотворность хорошей шутки, изадерживаться на этом мы не будем.
Рассмотримлучше те hic et nunc, к которым сводится для некоторых аналитиков вседопустимое поле деятельности анализа. Такой подход действительно может принестипользу- при условии, однако, что усматриваемое в них аналитиком воображаемоенамерение не отделяется от символического отношения, в котором это намерениевыражено. В них нельзя вычитать о «своем Я» субъекта ничего, за чтотот не мог бы ответить о себе как «я», т.е. от первого лица.
-Ябыл этим лишь для того, чтобы стать тем, кем я могу быть+- вот лейтмотивпризнания субъектов своих фантазий, без которого прогресс был бы неуловим.
Аналитик,таким образом, не может, не подвергая субъект опасности, выследить его винтимном содержании его жестов или статики, не восстановив их в качестве немыхчастей его нарциссического дискурса- это хорошо известно и отмечалось даженачинающими психоаналитиками.
Опасностьже состоит не в отрицательной реакции субъекта, а, скорее, в пленении его новойобъективацией, не менее воображаемой чем предыдущая- объективацией его статики,можно даже сказать, его статуарности, в обновленном статусе ее отчуждения.
Искусствоаналитика должно, напротив, состоять в том, чтобы постепенно лишать субъектавсякой уверенности, пока не рассеются последние призраки ее. И именно счленением дискурса связаны этапы их исчезновения.
Скольбы пустым дискурс ни казался, он таков лишь на поверхности: вспомним словаМалларме, сравнивавшего повседневное употребление языка с хождением монеты, укоторой чеканка на обеих сторонах давно стерлась, и которая переходит из рук вруки «в молчании». Метафоры этой довольно, чтобы напомнить нам, чтослово, даже донельзя стертое, сохраняет ценность tesser'а.
Даженичего не сообщая, дискурс демонстрирует существование коммуникации; дажеотрицая очевидность, он утверждает, что слово конструирует истину; даже имеяцелью обман, он играет на вере в свидетельство.
Психоаналитикзнает лучше кого бы то ни было, что самое главное- это услышать, какой«партии» в дискурсе доверен значащий термин; именно так он, в лучшемслучае, и поступает, так что история из повседневной жизни оборачивается длянего обращенной к имеющему уши слышать притчей; длинная тирада- междометьем;элементарная оговорка, наоборот, — сложным объяснением, а молчаливый вздох-целым лирическим излиянием.
Такимобразом, смысл дискурсу субъекта сообщает удачно расставленная пунктуация. Вотпочему перерыв сеанса, при нынешней технике отмеряемого чисто хронометрически исовершенно независимо от течения дискурса, есть своего рода ритмическоечленение (скандирование), которое успешно играет роль вмешательства, служащегодля приближения заключительных моментов. Тем самым конец сеанса выводится из рамокрутинной процедуры и начинает служить полезным задачам техники анализа.
Именнотак может происходить регрессия, представляющая собой не что иное, какактуализацию в дискурсе фантазматических отношений, восстанавливаемых Эго накаждом очередном этапе разложения своей структуры. Ведь в конечном счетерегрессия не реальна; даже в языке она проявляет себя лишь в мельчайшихмодуляциях, речевых оборотах, и «оплошностях столь легких», чтостранности в них ничуть не больше, чем в нарочитом детском «сюсюкании»взрослых. Приписать регрессии реальность актуального отношения к объектузначило бы спроецировать субъект в отчуждающую иллюзию, отражающую всего лишьалиби психоаналитика.
Вотпочему нет для психоаналитика худшей ошибки, нежели руководствоваться мнимымконтактом с переживаемой субъектом реальностью. Эта подслащенная пилюляинтуиционистской, и даже феноменологической, психологии получила в современномупотреблении распространение весьма симптоматичное для оскудения эффектов речив нынешнем социальном контексте. Но свойственный ей характер навязчивой идеиособенно бросается в глаза, когда она применяется в отношениях, которые посамим правилам своим всякий реальный контакт исключают.
Ну,а чтобы умерить энтузиазм юных аналитиков, находящихся под впечатлением непостижимойодаренности тут предполагаемой, нет ничего лучше как обратиться к результатамконтрольных сеансов, которые им пришлось пройти. С точки зрения контакта среальностью, сама возможность такого контроля стала бы проблемой. Происходит жекак раз обратное: контролирующий демонстрирует воистину второе зрение,благодаря которому практика контроля становится для него по меньшей мере стольже поучительной, сколь и для контролирующего. И тем более поучительной, чемменьше этот последний выказывает пресловутых дарований, передачу которых иныеаналитики считают тем более невозможной, чем более они кичатся своимитехническими секретами.
Смыслэтой загадочной ситуации в том, что контролируемый выполняет в ней роль фильтраили рефрактора дискурса субъекта, в результате чего перед контролирующимпредстоит готовая стереография, где с самого начала выделены три или четыререгистра, в которых записана создаваемая этим дискурсом партитура.
Еслибы контролируемый мог быть помещен контролирующим в субъективную позицию, несовпадающую с той, которую предполагает зловещий термин «контроль» (ванглийском- но, к сожалению, только в нем- удачно передаваемый терминомsupervision), то самым полезным результатом этого упражнения стало бы для негоумение самому занимать ту позицию вторичной субъективности, в которую ситуацияс самого начала ставит контролера.
Вэтой позиции ему удалось бы найти правильный путь к тому, что классическийтермин «рассеянное внимание аналитика» описывает лишь оченьприблизительно. Ведь важно понять, на что это внимание направлено. Цель всейнашей работы- это показать, что она отнюдь не направлена на некий объект по тусторону речи субъекта, который иные аналитики ставят себе задачей никогда нетерять из виду. Если бы анализ шел этим путем, он либо прибег бы к совсем инымсредствам, либо остался бы единственным в своем роде примером метода,воспрещающего себе применять ведущие к собственной же цели средства.
Единственныйдоступный для аналитика объект- это воображаемое отношение, связывающее его ссубъектом в качестве «его собственного Я», и, будучи не в силах этоотношение исключить, он может воспользоваться им для регулирования пропускнойспособности своего уха- что физиология, вполне согласная здесь с Евангелием(уши, чтобы не слышать), считает процессом вполне естественным, — или, инымисловами, для распознавания того, что услышать следует. Ведь других ушей,какого-нибудь третьего или четвертого уха, которое обеспечило быбессознательному прямой, минующий слух доступ к другому бессознательному, унего нет. О том, как к этой мнимой коммуникации следует относиться, мы вдальнейшем скажем.
Мыподошли к рассмотрению функции речи в анализе с самой неблагодарной ее стороны,со стороны пустой речи, когда субъект производит впечатление говорящего оком-то другом, кто похож на него до неузнаваемости, но решительно не способенусвоить себе его желание. Мы показали источник все растущего обесценивания речив теории и практике, и нам пришлось постепенно, шаг за шагом, освобождать ее оттого, что давило ее как мельничный жернов, хотя годится в анализе разве что нароль ветряного крыла: речь идет об индивидуальных психофизиологическихфакторах, которые остаются на деле из диалектики анализа исключенными. Сделатьцелью анализа изменение свойственной этим факторам силы инерции, значит обречьсебя на чистую видимость движения, чем, впрочем, некоторые направления втехнике анализа действительно и довольствуются.
Обративтеперь наши взоры на другой полюс психоаналитического опыта- его историю,казуистику, процесс лечения, — мы обнаружим, что анализу hic et nuncпротивостоит здесь ценность припоминания (анамнеза) как показателя и пружинытерапевтического прогресса; навязчивой интрасубъективности- истерическаяинтерсубъективность; анализу сопротивления- символическая интерпретация. Именноздесь начинается реализация наполненной речи.
Рассмотримполагаемое этой речью отношение.
Напомню,что примененный Брейером и Фрейдом метод лечения, одна из пациентов Брейера,Анна О., с самого начала окрестила термином «talking cure». Заметим,что лечение этой больной истерией как раз и привело к открытию патогенногособытия, именуемого травматическим.
Событиеэто был признано причиной симптома на том основании, что словесное упоминаниесобытия (в рассказываемых больной stories) вызывало исчезновение симптома.Заимствованный у призванной объяснить этот факт психологической теории термин«осознание» свой престиж сохраняет, но, как и любое слишком очевидноеобъяснение, вызывает наше справедливое подозрение. Психологические предрассудкиэпохи не позволяли признать в вербализации как таковой иную реальность помимоее flatus vocis. Остается фактом, тем не менее, что в гипнотическом состояниивербализация отделена от осознания, а этого вполне достаточно, чтобы заставитьнас пересмотреть концепцию ее последствий.
Неподадут ли нам здесь пример поборники бихевиористского Aufhebung, сказав, чтоих не интересует, вспомнил субъект о чем-нибудь или нет? Он просто рассказывало событии. Мы, со своей стороны, предпочтем выразиться иначе, и скажем, что онэто событие вербализовал, или- раскрывая этот термин, французское звучаниекоторого напоминает о другой фигуре Пандоры-*, не имеющей отношения к ящику,куда следовало бы, наверное, этот термин прочно запереть, — что он перевел егов Слово, а точнее в эпос, с которым он связывает теперь истоки своей личности.Причем излагает он этот эпос на языке, который позволяет ему быть понятымсвоими современниками, более того, предполагает наличие их собственногодискурса. Поэтому рассказывание эпоса — включает ли оно былой дискурс в егоархаичной форме и на чужом языке, или разворачивается с подлинно театральнымвоодушевлением во времени настоящем- всегда имеет облик косвенной речи, всегдапроизносится на манер вставленной по ходу рассказа и заключенной в кавычкицитаты; причем если он разыгрывается, то происходит это на сцене,предполагающей присутствие не только хора, но и зрителей.
Гипнотическоеприпоминание является не просто воспроизведением прошлого, но, самое главное,актуализацией его в речи, что предполагает множество разного рода«присутствий». Оно относится к припоминанию наяву того, что впсихоанализе носит курьезное название «материала», точно таким жеобразом, как драма, разыгрывающая перед собранием сограждан мифы об основаниигорода, относится к истории- созданной, конечно, из материалов- в которой нациинаших дней учатся читать символы своей еще не пришедшей к развязке судьбы.Воспользовавшись языком Хайдеггера, можно сказать, что и то, и другоеприпоминание формируют субъект как gewesend, т.е. как сущий тем, кто таким-тообразом был. Но во внутреннем единстве этой темпорализации сущее знаменуетконвергенцию бывших. Это означает, что если бы со времени одного из«бывших» моментов успели бы произойти какие-то другие встречи,результатом стало бы другое сущее, которое и «бывшее» это заставилобы сбыться иначе.
Двусмысленностьистерического разоблачения прошлого объясняется вовсе не витанием егосодержания где-то между воображаемым и реальным, ибо оно равно принадлежит итому, и другому. Лживым его тоже не назовешь. Дело в том, что оно показывает,как рождается в речи истина, и тем самым сталкивает нас с реальностью того, чтони истинным, ни ложным не является. Во всяком случае именно здесь проблемазадевает нас за живое.
Именноналичная в настоящем речь свидетельствует об истинности этого разоблачения вналичной реальности и во имя реальности эту истинность обосновывает. Однакоединственным свидетелем той части сил прошлого, которая на каждом изперекрестков, где событие совершало свой выбор, оказывалась отстраненной,остается в этой реальности тоже речь.
Вотпочему условие непрерывности в анализе, служившее для Фрейда мерой полнотыисцеления, не имеет ничего общего с Бергсоновским мифом восстановлениядлительности, в которой подлинность каждого из моментов оказалась бы нарушена,если бы она не итожила в себе модуляции всех предшествовавших моментов. Не обиологической памяти, не об интуитивистской мистификации, и не о парамнезесимптома идет речь у Фрейда, а о припоминании, т.е. об истории, в которой натонком острии достоверных датировок балансируют в неустойчивом равновесиипредположения о прошлом и обещания на будущее. Будем категоричны: впсихоаналитическом анамнезе речь идет не о реальности, а об истине, ибодействие полной речи состоит в том, что она упорядочивает случайности прошлого,давая им смысл грядущей неизбежности, предстоящей в том виде, в которомконституирует ее та толика свободы, посредством которой субъект полагает ее внастоящем.
Извилистыйпуть поисков, пройденный Фрейдом в исследовании, посвященном «человеку сВолками», подтверждает сказанное, обретая в нем полноту смысла.
Когдаречь идет о датировке первосцены, Фрейд требует полной объективациидоказательства. Зато все ресубъективации события, которые представляются емунеобходимыми для объяснения его последствий при каждом повороте, на которомсубъект перестраивает свою структуру, т.е. весь ряд перестроек структурысобытия, происходящих, как он выражается, nachtr¦glich, задним числом, ондопускает безоговорочно (8). Больше того, со смелостью, граничащей сбезрассудством, он считает дозволенным опустить при анализе процессов тевременные интервалы, в которых событие пребывает у субъекта в латентномсостоянии (9). Это значит, что он каждый раз аннулирует «время дляпонимания» в пользу «момента заключения», подталкивающего мысльсубъекта к решению о смысле первоначального события.
Отметим,что «время для понимания» и «момент заключения» являютсяфункциями, которые мы определили в теореме чисто логической (10), и которыехорошо знакомы нашим ученикам как необычайно удобные для диалектическогоразбора, служащего им руководством в процессе психоанализа.
Именноусвоение субъектом своей истории в том виде, в котором она воссозданаадресованной к другому речью, и положено в основу нового метода, которому Фрейддал имя психоанализа- не в 1904 году, как утверждала до недавнего времени одназнаменитость, которая, неосторожно сняв покров молчания, обнаружила, что читалау Фрейда разве что заголовки, а в 1895 (11).
Анализируясмысл этого метода мы, как и Фрейд, не отрицаем психофизиологическойпрерывности, которую демонстрируют порождающие симптом истерии состояния, какне отрицаем мы и возможность лечения этого симптома методами, воспроизводящимипрерывность этих состояний- гипнозом, и даже наркозом. Просто поскольку начинаяс какого-то момента Фрейд категорически отказался от обращения к ним, мы стольже категорически не доверяем всякой попытке опереться на эти состояния как дляобъяснения симпотома, так и для его исцеления.
Ибоесли оригинальность метода состоит в средствах, которыми он воспрещаетпользоваться, то это объясняется тем, что средства, которые он считаетдопустимыми, достаточны для образования области, чьи границы определяютотносительность его действенности.
Средства,допускаемые этим методом, сводятся к речи, поскольку эта последняя сообщаетдействиям индивида смысл; область его — это область конкретного дискурса какполя трансиндивидуальной реальности субъекта; его действенность — действенностьистории, поскольку в ней происходит возникновение истины в реальном.
Начнемс того, что субъект, приступая к анализу, соглашается тем самым занять позицию,которая уже сама по себе является более конструктивной, нежели все правила,которыми он в той или иной мере позволяет себя опутать: он соглашаетсяпотолковать. И не будет ничего страшного, если это замечание собъет слушателя столку, ибо это дает нам повод настоять на том, что обращение субъекта,согласившегося потолковать, предполагает своего толкователя (12); другимисловами, что говорящий (13) конституируется тем самым как интерсубъективность.
Во-вторых,именно на основе этой беседы, поскольку она включает ответ собеседника,проясняется для нас смысл требования Фрейда восстановить непрерывностьмотиваций субъекта. Операционный анализ этого требования и в самом делепоказывает нам, что оно может быть удовлетворено лишь внутри интерсубъективнойнепрерывности того дискурса, в котором история субъекта конституируется.
Так,субъект вполне может разглагольствовать о своей истории под влиянием одного изтех наркотиков, которые усыпляют сознание и именуются теперь «сывороткойистины»; в откровенно нелепом названии этом звучит свойственная самомуязыку ирония. Но передача записанной речи, даже услышанная из уст лечащеговрача, не может, уже в силу отчужденности своей формы, произвести то жедействие, что и психоаналитическая беседа.
Итак,только с введением третьего термина фрейдовское открытие бессознательногопроясняется в своих истинных основаниях и может быть просто сформулировано вследующих выражениях: бессознательное есть та часть конкретноготрансиндивидуального дискурса, которой не хватает субъекту для восстановлениянепрерывности своего сознательного дискурса.
Такимобразом, исчезает парадокс, неизбежно проявляющийся в понятии бессознательного,если относить это последнее к какой-то индивидуальной реальности. Ведьразрешить этот парадокс сводя бессознательное к бессознательным тенденциямможно лишь игнорируя опыт, который ясно показывает, что бессознательное имеетотношение к функциям представления и даже мышления. Именно на этом настаиваетФрейд, когда, не в состоянии избежать соединения противоречивых терминов впонятии бессознательного мышления, он напутствует его восклицанием sit veniaverbo. Послушно ему следуя, мы и возлагаем всю вину на Слово — на то реализованноев дискурсе неуловимое Слово, которое перебегает, как колечко на нитке-*, из уств уста, чтобы дать акту субъекта, получающего заключенное в нем сообщение,смысл, делающий этот акт актом из его истории и сообщающий этому акту егоистинность.
Темсамым, вместе с обособлением самой психоаналитической сферы как являющейреальность дискурса в его самостоятельности, отпадает упрек в противоречии interminis, которое усматривает в понятии бессознательного мышления плохопродуманная в своих логических основаниях психология. Eppur si muoveпсихоаналитика имеет те же последствия, что у Галилея: в обоих случаях переднами не опыт, связанный с фактами, а чистой воды experimentum mentis.
Бессознательное-это та глава моей истории, которая содержит белое пятно или ложь: это глава,прошедшая цензуру. Но истина может быть найдена; чаще всего она уже записана вдругом месте. А именно:
— в памятниках: таковым является мое тело, т.е. истерическое ядро невроза, гдеисторический симптом обнаруживает структуру языка и расшифровывается какнадпись, которая, однажды будучи прочитана, может затем быть уничтожена безособого сожаления;
— в архивных документах, смысл которых остается непонятен, покуда не выяснено ихпроисхождение: таковы воспоминания детства;
— в семантической эволюции: она соответствует моему запасу слов и особенностям ихупотребления, а также моему жизненному стилю и характеру;
— в традициях и даже легендах, где моя история облекается в героизированныеформы;
— в следах искажений, которые возникают при согласовании с соседними главамифальсифицированной главы, чей смысл должен быть восстановлен нашим собственнымистолкованием.
Студент,которому придет в голову мысль- настолько редкая, правда, что приходится впроцессе обучения ее пропагандировать- что для понимания Фрейда лучше читатьФрейда, чем г-на Фенишеля, сможет, осуществляя ее на практике, легко убедиться,что все сказанное здесь даже по духу своему столь мало оригинально, что несодержит ни единой метафоры, которая не повторялась бы в работах Фрейда счастотой лейтмотива, проливающего свет на самый замысел их.
Вдальнейшем он на каждом шагу своей практики без труда убедится в том, чтоподобно отрицанию, которое удвоением аннулируется, метафоры эти теряют свойметафорический смысл; а убедившись, поймет и причину этого, заключающуюся втом, что он работает в собственной сфере метафоры, которая есть лишь синонимвключенного в механизм симптома символического смещения.
Ну,а после этого он лучше сможет оценить и воображаемое смещение, мотивирующеетруды г-на Фенишеля, измерив разницу в основательности и техническойэффективности между отсылками к мнимо-органическим стадиям индивидуальногоразвития, с одной стороны, и исследованием отдельных конкретных событий историисубъекта, с другой. Разница здесь та же, что между подлинным историческимисследованием и пресловутыми законами истории; прекрасно известно, что в каждуюэпоху находится философ, выводящий их из преобладающих в эту эпоху ценностей.
Этоне значит, что в многообразных смыслах, обнаруженных в общем ходе истории напути от Боссюэ (Жака-Бенина) до Тойнби (Арнольда), вехами на котором служаттворения Огюста Конта и Карла Маркса, ничего достойного внимания не найдется.Всякому ясно, конечно, что для ориентировки исследований в области ближайшегопрошлого, равно как и для сколь-нибудь осмысленных предположений о ближайшембудущем, от таких знаков одинаково мало толку. Они достаточно скромны, чтобыоткладывать свою достоверность на послезавтра, и не столь щепетильны, чтобы недопускать ретушировки событий, позволяющей успешно предвидеть происходившеевчера.
Ноесли для научного прогресса польза от них невелика, то в другом отношении онидействительно интересны и заключается этот интерес в той существенной роли,которую они играют в качестве идеалов. Она-то и заставляет нас провестиразличие между первичной и вторичной функциями историзации.
Характеризуяпсихоанализ и историю как науки, посвященные изучению особенного, мы вовсе неутверждаем, будто факты, с которыми они имеют дело, совершенно случайны или произвольны,а все значение их сводится в конце концов к травме в ее первозданном виде.
Событиязарождаются в первичной историзации; другими словами, история создается уже насцене, где, будучи однажды записана, она тут же разыгрывается перед взорамисовести, с одной стороны, и правосудия, с другой.
Внекую эпоху некий бунт в предместье Сент-Антуан переживается егоактерами-участниками как победа или как поражение Парламента или Двора, вдругую — как победа или поражение пролетариата и буржуазии. И хотя, в любомслучае, расплачиваются за все говоря языком Ретца, «народы», переднами совершенно разные исторические события- мы хотим сказать, что в памятилюдей они оставят совершенно различный след.
Делов том, что с исчезновением реальности Парламента и Двора первое событие вновьуподобится травме, которая, если не тревожить специально ее первоначальногосмысла, способна к постепенному и подлинному заживанию. В то время как память овтором останется живой даже в условиях цензуры- подобно амнезии вытеснения, котораяпредставляет собой одну из самых цепких форм памяти- и останется до тех пор,пока существуют люди, готовые подчинить свой бунт борьбе за выход рабочегокласса на политическую сцену, т.е. люди, для которых ключевые словадиалектического материализма имеют смысл.
Утверждать,будто я собираюсь перенести эти замечания на сферу психоанализа, пожалуй,излишне, поскольку они и так имеют к ней самое прямое отношение, а путаницамежду техникой расшифровки бессознательного и теорией инстинктов и влеченийустраняется благодаря им сама собой.
То,что мы приучаем субъекта рассматривать как бессознательное- это его история.Другими словами, мы помогаем ему осуществить сегодняшнюю историзацию фактов,уже обусловивших какое-то количество исторических «поворотов» в егосуществовании. Но роль эту они смогли сыграть лишь в качестве фактов ужеисторических, т.е. в определенном смысле признанных, или в определенном порядкеподвергшихся цензуре.
Такимобразом, всякая фиксация на так называемой инстинктивной стадии представляет собойоставленный историей шрам: либо страницу стыда, которую забывают илизачеркивают, либо страницу славы, которая обязывает. Но забытое дает о себезнать в действиях, зачеркнутое сопротивляется тому, что говорится где-то вдругом месте, а обязательство увековечивает в символе ту самую иллюзию, укоторой субъект оказался в плену.
Корочеговоря, инстинктивные стадии уже в самом процессе их переживания организованы всубъективность. Другими словами, субъективность ребенка, запоминающего движениесфинктеров как победу или поражение, тут же наслаждающегося воображаемойсексуализацией отверстий своих клоак, превращающего испражнение в акт агрессии,удержание в попытку соблазна, а расслабление в символ, по сути ничем неотличается от субъективности аналитика, пытающегося понять, и с этой цельювосстановить, формы любви, которую он называет прегенитальной.
Другимисловами, анальная стадия, когда она переживается, ничуть не менее исторична,нежели когда она задним числом продумывается; в обоих случаях основание ее всецелопринадлежит интерсубъективности. Признание же ее этапом пресловутого созреванияинстинктов даже лучшие умы настолько сбивает с толку, что они начинают видеть вэтой стадии воспроизведение в онтогенезе стадии животного phylum, искатькоторую следует у аскарид и даже у медуз- соображение, которое под перомБалинта выглядит изобретательно, но у прочих превращается уже в бессвязныйбред, в некое безумие, пытающееся, скажем, в простейших организмах обнаружитьвоображаемую схему проникновения в тело, страх перед которым якобыобуславливает женскую сексуальность. Что мешает тогда усмотреть образ«Я» в креветке, на том основании, что и «Я», и креветкапосле очередной линьки облекаются в новый панцирь?
В1910-1920 некто по имени Яворский построил замечательной красоты систему, вкоторой «биологический план» распространялся на всю сферу культуры, игде ракообразные получали свою историческую параллель, если не ошибаюсь, впозднем средневковье, ввиду широкого распространения в эту эпоху панцирных доспехов-систему, не оставившую ни одну животную форму, включая клопов и моллюсков, безсвоей человеческой аналогии.
Ноаналогия не метафора, и чтобы строить на ней натурфилософию, нужен гений Гете,пример которого тоже, впрочем, не слишком вдохновляет. Что до нашей дисциплины,то нет примера, ее духу более чуждого; только отмежевавшись от него удалосьФрейду открыть верный путь толкования снов и прийти к понятию аналитическогосимволизма. Понятие это — мы подчеркиваем — идет прямо вразрез с аналогическиммышлением, в котором в силу проблематичности его традиции иные, даже в нашихсобственных рядах, еще видят по ошибке союзника.
Поэтомунелепости, к которым приводит этот способ мышления, нужно использовать каксредство его разоблачения: раскрыв глаза на абсурдность теории, они открываютих и на опасности вовсе не теоретического характера.
Насамом деле сшитая из отдельных лоскутов Фрейдовского учения мифологиясозревания инстинктов порождает духовные проблемы, пары которых, конденсируясьв облака идеалов, орошают, в свою очередь, обильными ливнями почвупервоначального мифа. Лучшие перья макались в чернила, чтобы написатьуравнения, которые удовлетворяли бы требованиям таинственной «genitallove» (существуют понятия, которым по странности их как нельзя лучше присталвзятый в кавычки иноязычный термин: любая попытка их употребить расписывается вnon liquet). Похоже, однако, что никто не замечает проистекающих отсюданеприятностей; скорее все видят в этом возможность для поощрения разного родаМюнхгаузенов психоаналитической нормализации к вытягиванию себя за волосы внадежде достичь седьмого неба полной реализации генитального объекта, или дажепросто объекта как такового.
То,что мы, психоаналитики, находимся в положении, способствующем осознаниюмогущества слов, еще не повод пользоваться этим могуществом в задачах заведомонеразрешимых, а равно и не повод «возлагать на людей бремена тяжкие инеудобоносимые», как выражается проклинающий фарисеев Христос уевангелиста Матфея.
Бедностьтерминов, в которые мы пытаемся заключить любую субъективную проблему, длятребовательного ума явно оставляет желать лучшего- стоит лишь сравнить их стеми, в которых формулировались, пока в конце концов не запуталисьокончательно, древние споры вокруг Природы и Благодати (14). К тому же бедностьэта внушает опасения за качество тех психологических и социологическихрезультатов, которые подобная терминология позволяет достигнуть. Остается лишьпожелать, чтобы лучшее понимание функций логоса рассеяло туманы нашихфантастических харизм.
Попробуемпридерживаться традиции более ясной, и истолковать знаменитый афоризмЛарошфуко: «есть люди, которые никогда не влюблялись бы, если бы никогданичего о любви не слышали», не в романтическом смысле целиком воображаемой«реализации» любви, на которую ей самой оставалось бы толькосетовать, а как честное признание того, чем обязана любовь символу, и того, чтов любви принадлежит слову.
Достаточнообратиться к работам Фрейда, чтобы воочию убедиться в том, сколь вторичную игипотетическую роль отводит он теории инстинктов. Он утверждает, что в егоглазах теория эта не стоит даже наименее важного факта истории, а понятие«генитальный нарциссизм», привлекаемое им для обобщения случаяЧеловека с волками, ясно показывает, с каким презрением относился он к фиксированнойструктуре либидинальных стадий. Больше того, конфликт инстинктов упоминается имлишь для того, чтобы сразу же это объяснение отстранить и признать всимволической изоляции фразы «я не кастрирован», которая служитсамоутверждению субъекта, вынужденную форму, в которую выливается егогетеросексуальный выбор, сопротивляясь последствиям гомосексуализирующегоплена, в который угодило «его я», возвращенное к воображаемой матрицепервоначальной сцены. Вот что представляет собой на самом деле субъективныйконфликт, речь в котором идет лишь о перипетиях субъективности, в итоге которых«я» оказывается у «своего я» в выигрыше или в проигрыше помилости религиозной катехизации или воспитания в духе просвещения (Aufkl¦rung)-конфликт, последствия которого Фрейд, став в нем посредником, сумел донести досубъекта, прежде чем объяснить их нам в диалектике Эдипова комплекса.
Наанализе подобного случая легко убедиться, что реализация совершенной любви-дело не природы, а благодати, т.е. интерсубъективного согласия, навязывающегосвою гармонию расчлененной природе, которая служит ему опорой.
Ночто же он все-таки такое, этот субъект, о понимании которого вы без концатвердите? — спросит, наконец, нетерпеливый слушатель. Разве месье Ла Палиснедостаточно ясно объяснил, что все, переживаемое индивидом, субъективно? — Онаивные уста, хвалу которым я не устану возносить до конца своих дней,откройтесь же еще раз, чтобы услышать меня! Нет нужды закрывать глаза. Субъектвыходит далеко за границы того, что индивид воспринимает «субъективно»,столь же далеко как и истина, которой он способен достичь, и которую, какзнать, может и удастся услышать из этих уст, которые вы уже успели закрыть. Да,эта истина его истории не умещается без остатка в тексте его роли, и все жеместо ее там отмечено, о чем дает знать мучительный шок, который испытывает онвремя от времени от того, что не знает ничего, кроме своих реплик- записанныхна страницах, чей беспорядок отнюдь не несет ему облегчения.
Бессознательноесубъекта есть дискурс другого- эта мысль особенно явно выступает в работахФрейда, посвященных тому, что он называет телепатией, а точнее- ее проявлениямв контексте психоаналитического опыта. Под телепатией он разумел совпадениеслов субъекта с фактами, о которых тот не мог быть информирован, но которыевсегда связаны в своих проявлениях с другим опытом, в котором психоаналитикучаствует в качестве собеседника — совпадение, чаще всего обусловленноесходством чисто вербальным, даже омономичным; если оно и включает какое-тодействие, то это действие состоит в acting out другого пациента психоаналитикаили ребенка анализируемого субъекта, который тоже подвергается анализу. Случайрезонанса в коммуникативных сетях дискурса, исчерпывающий анализ которого могбы пролить свет на аналогичные факты, имеющие место в обыденной жизни.
Какзнать, быть может вездесущие человеческого дискурса и узрит когда-нибудьотверстые небеса общедоступности своего текста. Я не хочу сказать, что онстанет от этого гармоничнее. Перед нами поле, поляризация которого в нашем опытесоздает в нем отношения, которые являются двухсторонними лишь по видимости, иболюбая навязываемая этому опыту двоичная структура столь же неадекватна ему втеории, сколь губительна для его техники.
Список литературы
Дляподготовки данной работы были использованы материалы с сайта rusjaz.da.ru/