(К вопросу о литературной конвенции)
Нашасамодержавная власть, в видах народного просвещения, сочла своим долгомобложить писателей налогом в двенадцать экземпляров. И этот налог не считаетсяу нас тяжелым, несмотря на то, что значительно превышает такие же налоги другихгосударств, государств конституционных, и особенно республиканской Франции, гдеизбранники народа, в видах народного просвещения, сочли возможным обложитьсвоих писателей только двумя экземплярами, да и это считается уже тяжелымналогом, так что — по свидетельству людей компетентных — увеличение налога ещена один экземпляр ни в каком случае не прошло бы в палатах, в среде которых — значительное число писателей. А наш, можно сказать, беспримерный налог ни в комиз писателей не возбуждает ни жалоб, ни неудовольствия, и можно надеятьсяполучить достаточное количество экземпляров для составления публичных библиотекне в столицах только, но и во многих губернских городах, если к обязательномубудет присоединен и добровольный налог. Присоединение к обязательномудобровольного налога было бы наилучшим показателем — насколько писателиискренни в своем стремлении к просвещению. Присоединение добровольного налога — необходимое при всяком обязательном налоге — особенно важно в данном случае, вотношении писателей, т. е. людей, которые больше чем кто-либо понимают значениепросвещения, — и позволительно думать, что при установлении такого налогаколичество экземпляров, которые будут добровольно доставляемы писателями,устранит необходимость обязательного, принудительного налога, ибо в принуждениинуждаются умственно несовершеннолетние, несознающие своего долга.
Нетникакого сомнения, что только из глубокого уважения, можно сказать — благоговения, которым пользуются у нас иностранцы вообще и иностранные писателив особенности, родилась мысль о книжном обмене с Франциею; и при этом былопринято во внимание и количественное превосходство французской литературы, — почему, предлагая Франции получать от нас все выходящее, от французов желалиполучать произведения только ученой литературы, которые и во Франции расходятсяв небольшом количестве экземпляров. Если русские писатели способны без ропотажертвовать по 12-ти экземпляров, то что же нужно было ожидать от писателейиностранных вообще, которые к тому же и доход от своих произведений получаютгораздо больший, чем писатели русские? Что можно было ожидать особенно от писателейФранции, стоящей во главе просвещенных наций?.. Но, к глубочайшему нашемуудивлению, французы встретили наше предложение об обмене сухо и холодно и дажене обратили почти на него внимания, несмотря на то, что предложение былосделано как раз в то время (в 1891 году), когда Франция изыскивала,по-видимому, все способы, какими могла бы выразить свое расположение кРоссии… И в это же именно время со стороны Франции последовало другоепредложение, которое, забывая интересы просвещения, имело в виду выгоды толькописателей: со стороны Франции предлагалось — воспрещение переводов без согласияавторов, т. е. требовалась плата за переводы. И удивительное дело — нашиписатели, которых мы ставили, конечно, гораздо ниже иностранных, оказалисьглухи к этому голосу из Франции, глухи, следовательно, к своим личныминтересам. И таким образом обнаружилось, что нашим писателям недостает сознанияих авторского права, а французским писателям необходимо было показать авторскиеобязанности, долг автора. При этом по вопросу об авторских правах оказаласьцелая обширная и богатая литература, по вопросу же об авторской обязанностиникакой специальной литературы, как известно, нет.
Научитьнас авторскому праву, так мало понимаемому в России, взялся первый писательФранции Эмиль Золя. Знаменитый романист, которого достоинство и оригинальностьзаключаются именно в верном воспроизведении действительности, в открытом письмек русской печати уверяет, что «французский книжный рынок наводнен русскимироманами, не только великих, но даже очень скромных авторов». Этим онхочет, конечно, указать на усиливающуюся потребность во Франции в русскихроманах. И мы верим, конечно, и не можем не верить, что Золя и в этом своемпроизведении — открытом письме к русской печати, — как и во всех своих романах,остается верен действительности. Но именно потому-то, как мы думаем, Россия,еще так недавно выражавшая свою дружбу французскому народу, и не можетвоспользоваться своим выгодным положением на книжном рынке и требовать платы запереводы: нужно обладать чудовищным корыстолюбием, чтоб воспользоваться такимвеликодушием писателя, предлагающего, при таких невыгодных условиях для себя идля Франции и при таких чрезмерных выгодах для нас, заключить конвенцию, чтобыоградить нашу литературу от грабежа, которому она подвергается в его отечестве.
ПисьмоЗоля мы считаем началом нового романа под названием «Литературнаяконвенция, или что такое литература в действительности с позитивной, реальнойточки зрения (единственно, конечно, истинной), и что такое сам литератор иликнижник XIX века». Такое произведение могло бы служить завершением всейлитературной деятельности Золя, потому что предметом этого произведения был быон сам. Выводы из этого романа перейдут затем в курсы литературы, войдут вучебники для высших, средних и низших учебных заведений, и в учебнике уже XXвека, быть может, будут читать следующее определение, или ответ на вопрос, чтотакое литература? — Литература есть средство наживать деньги. Что может бытьвернее, действительнее, реалистичнее определения литературы средством длянаживы одного сословия на счет других, которые для этого должны быть сделаныграмотными, а потому и самое просвещение, и распространение школ будетсредством усиления сбыта книжного товара. За таким определением литературыдолжен следовать разбор условий распродажи литературных произведений, в видахвыяснения причин, усиливающих сбыт их, т. е. будет следовать определение техсвойств, которыми должно обладать литературное произведение, чтобы доставитьсвоему автору наибольший доход. При признании авторского права школы будутоткрывать возможность новой эксплуатации народа книжками, вообще — обязательноеобразование будет лишь новым налогом на весь народ в пользу книжников; народбудет принимать участие в литературе только деньгами, а не умом, не душою; оностанется при физическом лишь труде и умственном развлечении, которое даетсяпопуляризацией) наук, ученые же останутся при одном умственном труде. Припризнании авторского права народ не будет привлечен к участию в самом знании,как это было бы при осуществлении мысли Каразина, предполагавшего обучение вшколах соединить с наблюдением метеорических и других явлений, дабы научныевыводы делались из наблюдений, не кое-где, кое-когда, кое-кем произведенных, аиз наблюдений всеобщих и повсеместных, производимых всеми, везде и всегда (см.статью «О памятнике Каразину» — в «Науке и Жизни» 1894 г. №15-16), ученые же — при признании авторского права — не будут привлечены ктруду народа в деле обеспечения средств существования путем регуляцииметеорических явлений, как об этом говорилось в той же статье «О памятникеКаразину».
Присуществовании права литературной собственности, допускающего торговлюпроизведениями мысли, эти произведения не заслуживают уже названия творений, адолжны называться просто товаром и должны быть уравнены во всем спроизведениями ремесел, а самые производители этих товаров должны бытьподчинены общему со всеми ремесленниками управлению, т. е. ремесленной управе.Впрочем, такое уравнение людей невинных, как ремесленники, с литераторами, т.е. с людьми, которые не могут быть названы невинными, было бы несправедливо;это было бы такою же величайшею неправдою, как собственность назвать кражею,так как кража есть преступление; а между тем разве могут быть названы преступникамиувлекающиеся такими игрушками, как красивые наряды, мебель, экипажи и т. п.? Неуказывает ли увлечение всем этим на детский возраст увлекающихся? Еслиразбогатевший ремесленник или банкир приобретет себе, например, стол в 10 тысячили в 100 тысяч франков, окружит себя фантастическою роскошью, то у кого жеповернется язык осудить этих взрослых детей, предающихся таким невиннымзанятиям? При отсутствии цели и смысла жизни мудрено, конечно, обвинить и Золяза то, что свой словесный товар он меняет на такие же игрушки, как иразбогатевший ремесленник, — но, во всяком случае, между ремесленниками илитераторами есть разница, и разница эта не в пользу писателей. Ремесленники,купцы, как мытари, открыто признают, что нажива составляет цель их занятий; алитераторы, как фарисеи, не обладают такой откровенностью… Право авторскоеосновывается на приравнении произведений ума и души к произведениям рук, кпроизведениям ремесленным, которые подлежат свободной торговле, имеют меновую,рыночную ценность, — основывается, следовательно, на отрицании в словесвященного значения и на признании нравственности только знанием, ни к чему необязывающим.
Такойреалистический взгляд на литературное произведение как на средство наживы можетне ограничиться тем, что есть в настоящее время, — действительностью, наживаможет быть возведена в идеал; такой идеал и представлен в нижеследующей статье«Плата за цитаты, или великая будущность литературной собственности,литературного товара и авторского права». Идеал наживы состоит в том,чтобы ни одного слова нельзя было заимствовать бесплатно; в этом же заключаетсяидеал и литературной собственности, и авторского права, а вместе с тем — этобудет полным отрицанием авторского долга, или обязанности, с чем связана утратасмысла и цели жизни, так что вся деятельность человеческая становитсябесцельным трудом, который Золя и рекомендует молодежи в известной своей речи,и потому самое даже «Не-делание», когда оно противопоставляетсябесцельному труду, получает некоторое значение, — до тех, конечно, пор, поканет общего у всех дела… Мы потому и осуждаем литературную алчность, что иРоссии, как мы твердо в том уверены, предстоит сказать свое слово; и когда оно,это слово, будет сказано, Россия и тогда не отречется от осуждения этой алчности.В чем бы ни заключалось это слово, если бы оно было даже одним лишь указаниемна дело, было бы призывом лишь к труду, проектом дела, — то и в таком случаеоно составит обширную литературу в истинном смысле — литературу как выражениеистины и блага, — а такая литература и не может быть предметом корысти. Платаза мысли и слова могла родиться только после полной утраты понимания смысла изначения языка и словесности, которые в начале могли быть лишь выражениемродственной взаимности, чем они должны и вновь сделаться, и тогда литературадостигнет своей высшей ступени, верха совершенства. Плата за слова естьследствие взаимного отчуждения и враждебности… В сущности, нет человеканесчастнее литератора, осужденного необходимостью продавать произведения своеймысли, своего воображения — души. Словесность начинается первым словом детей,сынов — тятя, мама и проч., — которые, как известно, во всех языках осталисьсходными. Продолжением словесности служит последний завет умирающих отцов,исполнение которого — т. е. поминовение, воспроизведение жизни отцов, — и естьвысшее выражение словесности. Таковою литература и была бы при правильном ходе.Но забвение сынами отцов, забвение завещания — вызвало литературу блудных сынов(бродяг, не помнящих родства) как выражение вражды сословной, международной;только такая литература и могла стать предметом собственности, торга.Возвращение блудных сынов к отцам, уничтожая вражду между братьями, создастлитературу, или слово сынов об отцах — слово, переходящее в дело, которое неможет подлежать торгу. Время блудных сынов есть эпоха утраты смысла и цели,выделение ученых и литераторов в особую касту, сословие, класс. Пока существуетразделение на ученых и неученых, до тех пор неизбежна будет эта безнравственнаяторговля, — и литература все более и более будет превращаться в промышленность,доставляющую развлечение, не составляющую, следовательно, необходимости, инарод будет видеть в ней лишь скоморошество.
Н.Федоров
Список литературы
Дляподготовки данной работы были использованы материалы с сайта www.rusword.com.ua/