План:
1. Введение
2. Что такое Сталинизм?
3. Грозный – Сталин – Гитлер
4. Сталинизм: идеология и сознание
Введение
Сокрушительная, казалось бы, волна разоблачения Сталина и его культа, последовавшая после ХХ съезда, не смогла выкорчевать из народного сознания демонических легенд, связанных с его именованием, — прошло незначительно времени, поменялись условия, и вся эта демонология принялась бурно возрастать, как будто чертополох, на нашем поле. И дело было бы не лишь в воле сверху, диктовавшей реабилитацию Вождя, а поначалу исподволь незаметно, а потом всё более открыто и целеустремлённо – этому способствовали и массивные токи снизу, пресловутым эмблемой, которых стали сталинские фото на ветровых стёклах трудяг – грузовиков. Ставшие сейчас известными нам факты, свидетельства, воспоминания, совсем скудные пока документы многих потрясли, перевернули их сознание, вызвав мучительную переоценку того, что представлялось им устоявшимися жизненными ценностями. Страдания эти можно понять. Но ведь в базе их – не правда, произнесенная сейчас, а ересь, что сеялась в прошедшем. Жить на ереси нереально. Эти старая истина обрела в наши дни совсем не абстрактное, а вполне конкретное, практически осязаемое заполнение. Процессы десталинизации, получившие за последнее время массивное усиление, создали способности для более глубочайшего исторического, социологического, психологического рассмотрения, того очень непростого, многофакторного и комплексного в собственной природе парадокса, который получил заглавие Культа Сталина. Возникает беспрецедентное в нашей истории публичное право на исследование адской архитектоники той бесчеловечной машины полного происхождения, нравственного обескровливания, интеллектуального опустошения и физического истребления собственного народа, творцом и венцом которой остаётся вознесённый на вершину пирамиды власти Иосиф Джугашвили. Не поздно ли писать об этом? Ведь Сталин скончался 40 лет назад. Да, но «Сталин погиб вчера», а культ страны – правопреемник культопоколений 30-50 годов – жив во многом и поныне. Культ Сталина оказался живучее самого творца, а обнимающий этим понятием круг явлений – еще шире используемого термина. В этом смысле я думаю не запоздала – одного из более ожесточенных и корыстных диктаторов в истории человечества, и по сей день остаётся, пожалуй, наименее проявленного для публичного сознания и понятой им безмерной катастрофой, которой, отмечен ХХ век. По другому откуда бы взяться столь настойчиво рождаемой мощной волне призывов «покончить с критикой», «не тревожить память», «не очернять славное прошлое». Если мы уступим агрессивному нежеланию знать всю правду и лишь правду о минувшем, не обречём ли мы уже сейчас на новенькую трагедию самих себя и на судьбы безвестные наших детей.
время от времени спрашивают: «А правда ли всё, что сейчас молвят о Сталине?» либо же: «Не полуправда ли это?» Даже: «Может, это- новая ересь?» Такие вопросы можно понять: люд наш столько раз обманывали, что мы не можем требовать от него новой слепой веры. Частенько звучат и такие предостережения: «Подождём, пока раскроются архивы – тогда узнаем всю правду». Но истина черпается не лишь из хранилищ документов, как бы они не были важны. И не считая того, где гарантии, что Сталин и его подручные оставили эти документы (вспомним хотя бы пример с секретными протоколами пакта Молотов – Риббентроп)? Где гарантии, что их не уничтожили и после 5 марта 1953 года, даже вплоть до недавнего времени? Свыше 30 лет был не допущен к широкой огласки политической мысли – доклад Никиты Хрущёва о культе личности Сталина, хотя с позиции сегодняшнего дня мы видим всю его ограниченность и недоговорённость, чрезмерную сосредоточенность на личности, а не на парадоксе сталинизма. Всего несколько лет назад через толщу лет (спрессовавшихся) прорвались к нынешним поколениям русских людей голоса Н. Бухарина, Ф. Раскольникова, М. Рюмина. Может быть, конкретно под действием накопившейся энергии казавшегося бесконечным ожидания столь стремительно раскручивается сейчас пружина исторической памяти, не лишь донося до нас правдивую картину нашего собственного прошедшего, но и давая обществу силы двигаться в сторону лучшего грядущего.
В осмысление культа Сталина рано ставить точку. Я приглашаю к серьёзному и серьезному осмыслению одной из более тяжелых глав нашей истории.
Что такое Сталинизм?
Что такое сталинизм — это некое умственное течение, предначертавшее ход построения нового общества, сотворившее его согласно своим не вполне правильным схемам? Либо же с этим именованием связан катастрофический период, этап русской истории, характеризуемый вполне определённым способам решения заморочек государственного развития?
Если понимать сталинизм как идейную подоплеку сталинищины, то всё сводится или к поиску тех пунктов, где Сталин “не понял” либо извратил К. Маркса,[1] или к поиску тех пунктов теории социализма, которые послужили точками роста сталинской идеологии.2 В обоих вариантах анализ истории ограничивается анализом деяния лишь только пресловутого “субъективного фактора”, важнейшей задачей для авторов представляется ещё раз напомнить о том, что случайность играется роль в истории, “событие… во многом зависит от самих участников исторического процесса”3. Более того А. Цинко в первой части статьи чётко сформировывает: “…анализируя прошедшее, нужно, наверняка, всё же начинать с начала, начинать со слова,4 с проекта, с наших теоретических основ. Ибо социализм как раз и является тем уникальным в истории обществом, которое строится сознательно, на базе теоретического плана”.5
Авторы, идеализирующие понятие сталинизма, решительно игнорируют тот факт, что сталинизм тесновато связан с некоей линией исторического развития, а конкретно с историей русской индустриализации. Меж тем сталинизм выполнил в законченной форме те тенденции, которые возникли уже в эру дореволюционного развития крупной промышленности.
неповторимый механизм русской индустриализации заключался в том, что при неразвитости капиталистического рынка, поверхностном развитии товарно-денежных отношений роль проводника политики индустриализации взяло на себя самодержавно-деспотическое правительство, в свое время возникшее для эксплуатации дотованых укладов. Тем самым это правительство подменило собой рынок – методом сотворения концентрированного, не зависящего от конъюнктуры государственного спроса, и прямо стимулируя монополизацию появившейся крупной индустрии. Правительство же и «оплачивало» индустриализацию за счет выкачивания больших средств из патриархально-дотоварного и мелкотоварного крестьянства. Не случаем форсированная индустриализация 1890-х – начала 1900-х гг., Сплетенная с именованием министра денег Витте, — при котором, по словам современника, правительство сделалось основным и единственным банкиром, экспортером, владельцем торговли и индустрии, — была названа одним из критиков Витте «государственным социализмом». Отличительная изюминка такового развития состояла в том, что возрастающая большая промышленность уже по самому способу собственного возникновения оказалась заинтересованной не в развитии рынка и товарно-денежных связей, а в сохранении и воспроизводстве дотоварных укладов для неэквивалентного и концентрированного выкачивания из них ресурсов.
эра «военного коммунизма», с которой связан гении сталинизма, сопровождалось полным ликвидированием товарно-денежных отношений и рынка, заместо которых появилась единая хозяйственная монополия, «единый трест», проект которого выдвигался рядом политических и промышленных десятилетий еще до Октября 1917 г. Но утверждение данной гос монополии безизбежно было связанно с стихийным ростом хозяйственного и политического аппарата, уже к 1921 г. Раздувшегося до нескольких миллионов человек.
Анализ периода НЭПа и его противоречий имеет непосредственное значение для понимания обстоятельств так дорого стоившей «победы» сталинизма. Объективно переход к НЭПу был связан до этого всего с необходимостью восстановления хозяйства, и до этого всего гос крупной индустрии, стянутой в «единый трест», но практически бездействующий. Для этого было нужно до этого всего восстановит связь индустрии с сельским хозяйством, аграрным сектором. После поворота к НЭПу уцелевшие элементы рынка в лице мелкотоварных производителей деревни и города начали стихийно пробивать себе дорогу, заместо планирующегося «товарообмена»развивалась торговля сельскохозяйственными продуктами. Во многом благодаря этому в течение всего только нескольких лет были восстановлены сельское хозяйство и государственная большая индустрия. Развитие частей рынка в условиях НЭПа уже было ограничено прочно утвердившейся монополией крупной индустрии. Уже осенью 1923 г., После кризиса сбыта, связанного с политикой повышения цен, которую проводили синдикаторы и тресты, опирающиеся на фактическую монополию, развитие все больше и больше пошло в сторону нового разрастания хозяйственного и политического аппарата, централизованного регулирования хозяйства. По мере того как проходило восстановление хозяйства, нарастала и волна форсированной индустриализации. Поначалу планы «сверхидустриализации» выдвигались Троцким, потом его вчерашними противниками Зиновьевым и Каменевым, чтоб потом осуществиться под управлением их общего противника – Сталина. Все эти планы в качестве основной меры содержали требование черпать из деревни для нужд промышленности как можно больше, не останавливаясь ни перед чем; во всех этих планах очевидно либо неявно крестьянство рассматривалось как чуждая социализму и страшная для него масса, годная только для того, чтоб извлечь из нее любые, ничем не ограниченные средства для развития социалистической промышленности; все эти планы исходили из того, что промышленность является целью, а крестьянство – средством.
«Механизм» победы сталинизма был прост: форсированная, подхлестываемая индустриализация хоть какой ценой автоматом требовала гигантских концентрированных капиталовложений, бравшихся из деревни, по словам самого Сталина «почти даром», для чего нужен был большой, время от времени тасуемый аппарат, проводивший чрезвычайные меры, и таковой же чрезвычайный сверхцентрализованный аппарат командного управления крупной индустрией и всем народным хозяйством. Говоря о сталинизме, частенько разделяют принудительную коллективизацию, форсированную индустриализацию и «кадровую революцию», вылившуюся в репрессии 1937-1938 гг. И все же исторически Сталин и сталинизм соединены неразрывно. Непосредственно-историческая связь очевидна. Поэтому без разговора о Сталине, его роли в нашей истории нам не обойтись и сейчас. Для одних он – политический преступник, узурпировавший власть и уничтоживший наилучших представителей народа. Для остальных – мудрый вождь, обеспечивший превосходные победы, прогресс и порядок.
эре в целом и Сталину, как её действующему лицу, свойственна не лишь противоречивость, но и определенность. У эры она – в борьбе за социализм. У Сталина – в том, что к нему сошлись решающие пути управления этим прогрессом. Таков объективный ориентир для анализа результатов преобразований 20-50-х годов в целом и личного вклада Сталина.
Грозный – Сталин – Гитлер.
Пусть судят те, кто вырастит позднее, кто не знал этих людей… пусть будут юные, задорные, которым эти годы (30-50) будут вроде царствования И. Грозного – так же далеки, и так же непонятны. И вряд ли они назовут наше время прогрессивным. И вряд ли они произнесут, что оно было на благо Великой России…
С. Алмелуева.
Я выбираю две модели: диахроническую – Ивана Грозного и синхроническую – Адольфа Гитлера. К каждому из них у Сталина было свое положительное отношение. Беря во внимание это последнее, оесть тонко судя о другом по себе самому, Гитлер, к примеру, не раз точно предугадывал психологическую реакцию Сталина и потому провоцировал таковую в подходящем ему направлении. Что же касается фигуры Ивана IV, то к ней со стороны Сталина было особо положительное отношение, о чем можно судить по тому, как специально им поощрялись писатели –исторические романисты, кинодеятели и т.Д. В том направлении, чтоб они реабилитировали перед сталинскими современниками его, Иосифа, грозную фигуру – фигурой исторического Грозного. По свидетельству дочери, Сталина во всех отношениях считая себя российским царем, лишь коронованный не церковью, а марксизмом. Это видно и в замашках того безмерного самодурства в традиции отечественной власти, что покоятся на столь же традиционном отсутствии каких или гражданских прав у личности в социализме, как равное проявлялось в иоановском средневековье, и в сталинском.
Потомков восхищала типо стальная твердость характера по отношению к единокровному детищу своему: Грозный в гневе убил собственного отпрыска, Сталин практически сделал тоже самое, отказавшись поменять собственного отпрыска на военнопленного немца[2].
Террористическая диктатура, установленная в стране, обстановка ужаса дозволили уже при грозном сделать первые шаги к установлению в России крепостного права. При его наследниках оно утвердилось[3]. Можно спорить, было ли крепостничество неизбежным для России … но в любом случае оно не было фактором прогресса. Сталин, нерусский на российском революционном престоле, явился лицом, вполне отвечающим духу государственной истории, где «володеющие и княжошие» ее землёй «великой и обильной», начиная с призванных для наведения «порядка» противников, в течение веков были чужеземными деспотами.
Коснувшись ошибок Ивана Грозного, Иосив Сталин отметил, что одна из его ошибок состояла в том, что он не смог ликвидировать пять оставшихся больших феодальных семей … если бы он это сделал, то на Руси не было бы смутного времени[4] … Поразительная откровенная экстраполяция: Грозный – де не всех, не до конца истребил возможных врагов, отсюда смута: что не удалось ему, то мне удалось – поэтому у нас нет оснований для смуты. (Все тираны обожают сравнивать себя с аналогичными предшественниками, ища себе оправдания, теша себя надеждой, что уяснив «ошибку» предшественника, ему- то самому удаётся ее преодолеть: так Гитлер высказался о Наполеоне, не сумевшем «совладать» с Россией – кстати, не случаем окончательная дата вторжения 22 июня – день наполеоновского нашествия). Все летописцы различают, что царь Иван «громил Великий Новгород». А ведь поводом для данной ужасной акции, был ложный донос, что новгородцы типо желают перейти под власть польского короля, а самого царя Ивана «извести» и на его место старицкого удельного князя Владимира Андреевича[5].
«Новгородский погром» — быть может самый зловещий, но всё же только эпизод в той вакханалии зверских, садистски изощрённых казней, которая длилась хороших – два десятка лет[6]. То же и у Сталина – 1934 по 1953 г. (Два десятка лет, а к ним бы следовало приплюсовать и великий перелом, ликвидацию среднего крестьянства «как класса»).
понятно, что за контрактом о ненападении последовал ещё один – контракт о ДРУЖБЕ с фашистами, что вообще говоря, обязано было поставить в тупик хоть какого приверженца ленинизма. Сталин и вторящий ему, как эхо, Молотов в собственных речах и тостах практически в открытую славили гитлеровскую Германию, Италию и нашу дружбу с ними. Фашистская дипломатия горячо одобряла Сталина, «поступившего совсем мудро, сняв еврея Литвинова и назначив на его место арийца Молотова». Не так давно в первый раз опубликованные донесения наших секретных служащих[7] проливают свет на отношение высшего германского управления к тогдашнему русскому. К примеру, один из высших дипломатических гитлеровских чинов фон Б. Говорил: «Что Сталин – великий человек – для всех разумеется. Чемберлена и Даладье фюрер называл «червячками», но Сталина он уважает… Сталин – блестящий политик и стратег! Буду до конца откровенным – напав 30 ноября 1939 г. На Финляндию, он поставил нас в тяжёлое положение… ведь с Финляндией нес, германцев, связывала дружба! Но мы принесли финнов в жертву… ибо конкретно в союзе со Сталиным фюрер черпал силу и уверенность! И, очевидно, мы нескончаемо благодарны ему за миллионы тонн хлеба и нефти, за хром и марганец[8]…» Иосиф Джугашвили отвечал Адольфу Шикльгруберу столь же трогательной привязанностью и редкой для себя – хитрецкого политика и интригана – доверительностью. Конкретно по причине глубочайшего личного доверия к фюреру русский вождь не верил ни одному из бессчетных донесений об истинных планах вермахта (результатом чего и явилось подписанное 21 июня Берией решение стереть разведчиков в «лагерную пыль»). Поразительно – и это вполне в натуре Сталина, — что своё отношение к фюреру и созданной им империи он сохранил до конца. Из воспоминаний С. Аллилуевой: «Эх, с германцами мы были бы непобедимы», повторял он уже когда окончилась война[9].
Двух огромнейших тиранов ХХ века определённым образом тянуло к друг к другу. Поэтому само собою напрашивается сопоставление этих двух личностей друг с другом: Полагаю достаточным взять аргументы из далёкого забугорного источника, где специалист провёл особое социально-психологическое исследование личности Гитлера[10]. некие из его наблюдений сравнимы с личностью Сталина.
1. Жажда стройки и жажда разрушения жили рядом в его натуре, проявляясь одинаково остро. Империя, создавая которую германцам … предстояло поработить весь мир, обязана была внушать кошмар, много крови обязано было пролиться». Сталин, по-видимому, тоже и создавал и разрушал сразу в гигантских, глобальных масштабах: хоть какой его поступок – «размером с земной шар» (эти стихи Пастернака о нём пришлись ему очень по вкусу).
2. «Благодаря умению собирать массы, он пришёл к власти, но он знал, как просто они стремятся к распаду. Есть только два средства предупредить распад масс. Одно – ее РОСТ, другое – ее периодическое ПОВТОРЕНИЕ. Частные средства возбуждения массы – знамёна, музыка, марширующие группы, разом кристаллизирующие толпу, в особенности же длительное ожидание перед выходом принципиальных персон». Вполне относимо и к предмету нашего исследования, лишь я бы добавила к средствам массового психологического соединения ещё и валы аплодисментов, детские хоры, поющие с цветами в руках осанну «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!…»
3. «Немцы, если они не побеждают, — не его люд, и он без длительных раздумий лишает их права на жизнь». – Сталин лишил права на жизнь многих собственных более выдающихся соратников. Что же касается отступлений и поражений армии, в особенности в первый год войны, то не так ли он – единственный из Ставки – не дозволил сдать Киев[11], из-за чего попал в плен весь юго-западный фронт (по данным начальника штаба Гальдера, лишь в плен было взято 660 тыс. Русских солдат и офицеров).
4. Фюрер владел абсолютной властью и заставлял делать свои приказы, даже самые абсурдные, при полном несогласии со стороны профессионалов, выраженное вслух, жестоко каралось.» – На военном Совете (до начала войны) командовавший военно-воздушными силами генерал Рычагов при обсуждении вопроса о возросшей аварийности дозволил себе дерзкую реплику: «Аварийность и будет крупная, потому что вы заставляете нас летать на гробах». Одна лишь эта реплика и стоила ему жизни[12].
5. «Он умел орудовать ОБВИНЕНИЯМИ, в годы восхождения это было единственное средство объединить людей в массу». – К середине 30-х годов уже была создана целая государственная машина «Орудования обвинениями, которая тяжело постижимым для нас сейчас образом смогла производить у собственных жертв как бы невольное чувство собственной «моральной вины» (первым это глубоко показал А. Кёстлер в «Слепящей тиши»). Современники подтвердили этот странноватый парадокс[13].
Жестокость – это вера навыворот: она живёт, питаясь энергией ужаса и подобострастия (лести), и ищет доказательства в перманентном «чуде – навыворот» — бесчеловечных акциях (преступающих норму обыкновенной человечности), сериях тайных преступлений, время от времени возобновляемых (психологическая суть таинства остаётся, чудесность заменяется жуткостью).
Так от психологии Власти мы переходим к психологии социальной веры массы, веры, персонифицированной в виде вождя; вы видели трансформацию данной веры в сталинизме. Думается, поскольку сталинизм не уникален в ряду остальных государственных вариантов социализма (в частности государственных вариантов социализма (в частности, китайского, корейского, албанского)), то эти наблюдения могут оказаться полезными для анализа и современного положения – там, где модель бюрократического авторитаризма ещё продолжает работать. --PAGE_BREAK--
Сталинизм: идеология и сознание.
Что на первом этапе знаменитого ослепления сталинизма в нашем обществе – в период первой оттепели – основной, если не единственный, упор был сделан на версии индивидуальной ответственности. Происшедшее рассматривалось как итог действий отдельных лиц, а сами эти деяния как одиозные отличия в рамках однозначно правильной истории и не подлежащей критическому переосмыслению политической действительности. С тех пор сам парадокс и вместившая его эра получили имя – «культ личности».
С первого этапа десталинизации и до недавнего времени сталинизм как неувязка был жёстко локализован вначале в границах 1937-1938 гг., А потом – 1929-1953 гг., Вырезан из текущей истории и в таком виде представлен для дальнейшего обозрения. Сейчас главные интеллектуальные усилия в обществе ориентированы на то, чтоб вставить его «на место» и попытаться реконструировать нарушенные исторические связи. Эти восстановительные работы, начинаемые сходу после переноса огня, разрешают локализовать ошибки и выполнить еще одну нормализацию большой истории; тем самым поддерживать версии правильности и единства генеральной полосы и иллюзия способности быстрого, не очень болезненного и довольно радикального избавления от издержек текущих отклонений. Сталин, разгромив оппозиционеров и прокрасив нэп из оттепели в эру «гримас», сразу полностью высветил послереволюционный период, трагические ошибки которого ещё в 20-х гг. Практически открыто признавались (а заодно и огромную часть русской истории эры самодержавия).
Хрущёв, ударив по сталинизму, заметно понизил тональность в критике предсталинского периода, Критика Хрущёва Брежневым сопровождалась явным выравниванием официальной полосы в отношении к сталинизму. Происходящая сейчас в особенности дерзкая десталинизация иным своим «плечом» как бы приподнимает 20-е годы, вызывая неосознанную потребность в известной идеализации политики и не очень и не очень дискредитировавших себя деятелей того периода.
Внимание сначало сосредоточилось на технологии сталинского переворота и на том, что ему конкретно предшествовало. Кульминация была найдена, предпосылки всех дальнейших событий сосредоточились в одном: как оказался у власти этот. Критической точкой, означавшей пришествие фактически сталинской эры, традиционно считают 1929 (либо 1928-1929 гг). Составившие этот «великий перелом» главные его трещины также очевидны: установление личной диктатуры и резкий, трагический по своим наиблежайшим последствиям нэпа; начало дисбалансно форсированной индустриализации, заданное манипуляциями с контрольными цифрами первой пятилетки; принудительная полная коллективизация, проведённая под политику ограбления «внутренней колонии» — крестьянства; начало методической подготовки «большого террора» — шахтинское дело, процесс, Промпартии и т.Д.).
Первой по времени была версия, ещё в 30-х выдвинутая Л. Троцким: «ребёнок появился вообще не от родителей, сталинизм есть «предательство», «термидорианское отрицание» большевизма, а 1937 г. Совсем поделил их «рекой крови».[14] Конкретно это время – естественно, без указания ее реального авторства – возрождается сейчас в бессчетных идеологически санкционированных попытках обрисовать сталинизм в прямом противопоставлении предыдущему периоду. Сталинизм со всей очевидностью заимствовал многие положения большевистских теорий, отдельные формулировки, которой были, куда хлеще сталинских – хотя бы в силу большей литературной одарённости «Экономики переходного периода», в которой утверждалось, что «пролетарское принуждение во всех собственных формах, начиная от расстрелов и кончая трудовой повинностью, является … способом выработки коммунистического человечества из человеческого материала капиталистической эры[15]». Сталин был не обязательным, но законным порождением такового режима. Он значительно изменил политический курс, стиль, атмосферу, само направление идейной эволюции, но употреблял, сохранил и довёл до логического конца конкретно эту идеологию власти, усугубив ее соответствующей технологией. То, что интеллектуальное ядро управления сменилось аппаратным, вожди – вождём, теория – волей, поиск исторической колеи – несгибаемой ни с чем не считающейся генеральной линией, под конвоем ведущей страну через нечто непроходимое, и всё это не отменяло главенствующего и осуществлялось в той же структуре власти: знание как харизма и конечное оправдание политической воли – вождь (коллективный либо персональный) как высший авторитет и носитель этого знания – организация, осуществляющая нисхождение этого знания в действующие органы общества и люд и обеспечивающая «претворение в жизнь» – внемлющие, впадающие в интерес либо подчиняющиеся массы.
То что сталинизм это итог последовательного воплощения марксистской ортодоксии, у нас негласно подозревали постоянно. Сейчас это выходит на уровень теоретических обобщений. Но пока мы таковым образом испытываем свою смелость, западные советологи считают своим долгом защищать Маркса даже от Ленина: «Можно представить себе неповторимую уничтожающую оценку, какую дал бы воскресший из мертвых Маркс, неспособности собственного ученика с Волги понять некие базы того, чему «учит марксизм»[16]. Для наших разрушителей догм это, разумеется, следующий шаг в иерархии развенчаний, и если мы его совместно с ними сделаем, то придём к отнюдь не новому выводу о том, что Сталин по ряду характеристик был более последовательным марксистом, чем Ленин.
принципиальным аспектом тотализации было сосредоточение функциональных зон публичного сознания совмещение функций социальной теории, идеологии, «практического разума» структур власти и массового сознания. Неувязка, таковым образом состоит в том, чтоб учесть способности искусственных бифуркаций. Такие практические неконтролируемые катаклизмы, таковым был сталинизм — во многом порождение современности. «Пригожинская парадигма, — пишет О. Тоффлер, — в особенности интересно тем, что она акцентирует внимание на качествах действительности, более характерных для современной стадии ускоренных социальных конфигураций: разупорядочености, неустойчивости, разнообразии, не равновесии нелинейных соотношениях, в которых малый сигнал на выходе может вызвать сколь угодно мощный отклик, темпоральности — завышенной чувствительности к ходу времени».[17] Сейчас мы знаем, что человеческое общество представляет собой особенно сложную систему, способную претерпевать большущее количество бифуркаций. Мы знаем, что столь сложные системы владеют высокой чувствительностью к флуктуациям. Мы живем в угрозы, неопределенном мире, внушающем не чувство слепой уверенности, а только чувство умеренной надежды…».[18] Таковой подход в очень драматической ситуации — в стране и в мире в целом — в равной мере предостерегает как от обезнадежной пассивности, так и от не в меру решительных и узко целенаправленных действий, не учитывающих, что на границе того, что именуется экстремизмом, в политике, сейчас значительно понижена.
Это просит нового свойства сознания – способности работать в условиях известной неопределённости и подвижности самой иерархии целей. В этом отношении человечество уже выработало большой опыт. Он – в истории культуры и мысли, взятой как целое, вне лишней сосредоточенности на каких-или отдельных и частных по собственной сути линиях. Освобождаться от идеологического и социально-психологического наследия сталинизма – означает не лишь, а может быть, даже не столько пересматривать его «позитив», сколько осваивать те пласты культуры сознания, которые были им и его предшественниками дискредитированы либо просто отброшены. Престижный сейчас плюрализм в этом плане не выход, поскольку допускает известную зацикленность различных сознаний на разном, каждого – на своём. Альтернативное – универсалистское – сознание преодолевает плюралистическую конфликтность уже тем, что просто не допускает существования другого, но активно стремится к пониманию, к тому, чтоб узреть момент истины и в другом – а означает и свою ограниченность. Его идеал – само себя понимающее целое культуру, его «всеединство».