О Марине Цветаевой

О МАРИНЕ ЦВЕТАЕВОЙ Среди самых замечательных имен в русской поэзии двадцатого века мы справедливо называем имя Марины Цветаевой. Марина Ивановна Цветаева родилась в 1892 году в Москве, в интеллигентной семье. Отец ее, выходец из Владимирской губернии, самостоятельно, благодаря личным способностям и великому трудолюбию, достиг известности как филолог – профессор Московского университета и как искусствовед – основатель

Музея изящных искусств (ныне Музей имени Пушкина в Москве); Иван Владимирович Цветаев был также директором Румянцевского музея. Мать Марины была талантливой пианисткой, ученицей Рубинштейна. Атмосфера профессорской семьи, атмосфера искусства, высокой культуры, учение в частных пансионатах и гимназиях, поездки за границу, слушание в

Сорбонне курса истории старо-французской литературы — все это, несомненно, сказалось на формировании личности и характера Цветаевой. Культура двадцатого века вошла в ее сознание как нечто неустойчивое, дисгармоничное, переменчивое (смотрите, например, цикл «Стихи к Блоку»). В душе ее уже тогда зреет разлад: она чувствует свою зависимость и постоянно находится в оппозиции не только к искусству — к обстоятельствам, его породившим.

Марина Цветаева очень рано начала писать, рано выпустила первую книжку (в 1910 году) –– «Вечерний альбом». И хотя издана она была маленьким тиражом — всего 500 экземпляров, — книжку выделили и писали о ней Валерий Брюсов, Николай Гумилев, Максимилиан Волошин. Вот что, например, писал самый строгий из них — мэтр Брюсов, высказав ряд замечаний перед этим: «Несомненно талантливая,

Марина Цветаева может дать нам настоящую поэзию интимной жизни и может, при той легкости, с какой она, кажется, пишет стихи, растратить свое дарование на ненужные, хотя бы и изящные безделушки». Брюсов имел основания для опасений: первая книжка Цветаевой, совсем еще, юной, разумеется была во многом несовершенной. Но она вселяла надежды, редкий поэтический дар Цветаевой уже тогда пробивался через, как говорил

Брюсов, некоторую «домашность», то есть замкнутость стихов в интимном мире, погруженность их в быт. Герои ранних стихотворений, кроме самой юной поэтессы, — мама, сестра Ася, подруги и тот, кто, как видно, уже становится предметом обожания. Но — умница! — Цветаева и сама не переоценивает первой книги («Ах, этот мир и счастье быть на свете еще невзрослый передаст ли стих?»). Опасения Брюсова оказались напрасными.

Стих Цветаевой стремительно взрослеет, это заметно уже в следующей книге — «Волшебный фонарь» (1912). Хотя тематически диапазон ее по-прежнему неширок, но зрелость чувств в некоторых стихотворениях предвещает настоящую Цветаеву. Здесь надо сказать, что размеренный быт профессорской семьи Цветаевых, в общем-то, отнюдь не вдохновлял юную Марину, скорее наоборот: ее независимый нрав, некоторая, что ли, стихийность натуры искали выхода из пусть даже духовно насыщенного однообразия жизни, и выход

этот был в новых ощущениях (смена учебных заведений, поездки за границу), самых неожиданных увлечениях и, конечно, в поэзии. Цветаева очень рано ощутила силу своего дара. Вот строки, написанные в 1913 году, которые цитируют все биографы и литературоведы, пишущие о ней, строки наивно-самоуверенные и вещие: Разбросанным в пыли по магазинам (Где их никто не брал и не берет!) Моим стихам, как драгоценным винам, Настанет свой черед.

Это ощущение поэтического могущества (на протяжении трудно складывавшейся, полной лишений и разочарований жизни оно, конечно, испытывало кризисные моменты) тоже, как и строптивость и независимость характера, толкало Цветаеву на неожиданные поступки, например на прославление своей Германии в годы первой мировой войны. И несмотря на то что в стихах молодой Цветаевой часто .мелькало- слово «смерть» (дань моде 900—910-х годов), она была человеком жизнелюбивым.

Глубоко прав В. Н. Орлов, один из прекрасных знатоков творчества Цветаевой и русской поэзии начала века: «Она жадно любила жизнь и, как положено поэту-романтику предъявляла ей требования громадные, часто — непомерные. В ней громко говорила «языческая» жажда жизни как лучшей радости, высшего блаженства. Всякая мистика была ей органически чужда». Да, Цветаева не подпала под влияние весьма распространенных в поэзии начала века мистических идей и

образов. Ее романтизм — это, скорее, юношеский максимализм, но он покоился на реальном фундаменте жизни. Взрослая, зрелая жизнь прошла в лишениях и одиночестве, и лишь фанатическая преданность поэзии мирила ее с всегдашним бытовым и душевным неустройством, придавала ей силы переносить удары судьбы. Впрочем, к быту, его устройству она всегда была достаточно равнодушна. А самые страшные тяготы, выпавшие на ее долю, были следствием ее же роковой ошибки.

Цветаева не приняла революцией в 1922 году, с разрешения Советского правительства, выехала за границу к мужу, Сергею Эфрону, участнику белого движения, к тому времени находившемуся в эмиграции, учившемуся в университете в Праге. (Впоследствии С. Эфрон порвал с белым движением, разошелся с белой эмиграцией.) Семнадцатилетняя одиссея Марины Цветаевой за рубежом (в

Германии, Чехословакии, Фракции) стала величайшим испытанием для нее. Испытанием духа, испытанием характера и испытанием таланта. Белая эмиграция, которая вначале приняла Цветаеву с распростертыми объятиями, скоро поняла, что это не ее поэт, также как Цветаева увидела воочию все убожество идеалов эмиграции, всю никчемность и затхлость жизни этого изолированного узкого мирка людей. Ее гордый, независимый нрав не мог мириться с таким существованием,

и Цветаева скоро ощутила свою несовместимость с соотечественниками за рубежом, свое одиночество. Практически она как поэт довольно скоро потеряла возможность издавать книги, печататься в эмигрантской периодике. Последняя ее книга вышла в 1928 году. И это при том, что Цветаева много и плодотворно работала, писала стихи, поэмы, прозу. Вместе с глубочайшим разочарованием в эмиграции, в белом движении (чему содействовал болезненно переживший

эту драму С. Эфрон) приходило и прозрение относительно событий в России. И понимание простой в общем-то истины, что ее читатель — там, на родине, что русское слово может найти отклик прежде всего тоже там, в России. В Советской Россини. И не случайно Цветаева обращает восхищенный взгляд на первого поэта революции — Владимира Маяковского. А письма ее знакомым и близким полны сетований на одиночество, беспросветную

нужду, отсутствие читателя. В Маяковском страдающая без своего читателя Цветаева увидела «первого в мире поэта масс», назвала его даже «гением массы». И если к этому добавить ее слова о том, что «своими быстрыми ногами Маяковский ушагал далеко за нашу современность и где-то за каким-то поворотом долго еще нас будет ждать», то можно понять и всю меру одиночества Цветаевой, тоску ее по

России и, может быть, зависть к человеку, поэту, который обрел себя в единстве с народом. Это было сказано в 1932 году. А еще раньше, в 1928 году, в воспоминаниях о Маяковском она пишет: «28 апреля 1922 г накануне моего отъезда из России, рано утром на совершенно пустом Кузнецком я встретила Маяковского: — Ну-с, Маяковский, что же передать от вас

Европе? — Что правда — здесь. 7 ноября 1928 г. поздним вечером, выйдя из Cafe Voltaire, я на вопрос: — Что же скажете о России после чтения Маяковского? Не задумываясь ответила: — Что сила — там». Трудным мучительным путем разочарований, осознания непоправимых ошибок, совершенных ею, Марина Цветаева идет к пониманию того что произошло и происходит в

Советской России. Разумеется, нельзя сказать, что она до конца понимает и принимает правду и правоту революции, но идея зависимости поэта от нее и от тех, кто совершил революцию, то есть от народа, завладевает Цветаевой прочно. Она решает вернуться на родину. Решение ее подогревается политической обстановкой в Европе, где зловещая тень свастики уже начала затмевать солнце. Нацистские игрища обернулись отторжением от Чехословакии

Судетской области. Муж и дочь Цветаевой уже получили разрешение вернуться в Россию. И в 1939 году, исправляя роковую ошибку прошлых лет Марина Цветаева возвращается в Советский Союз». Нелегко было после многих лет недоверчивого внимания, отчуждения привыкать к новым для нее условиям жизни. А к тому же вскоре началась Великая Отечественная война, принесшая всему народу тягчайшие бедствия.

Цветаева попадает в эвакуацию, оказывается с сыном в небольшом городке Татарии Елабуге. Потерявшая близких, разлученная с немногочисленными друзьями, оторванная от литературной среды, находясь в состоянии полной депрессии, на этот раз она утратила силу сопротивления ударам судьбы. 31 августа 1941 года Цветаева покончила с собой. Так трагически завершился жизненный путь Марины Цветаевой, но жизнь ее поэзии имеет свое продолжение.

Потому что это поэзия преодолевающей все невзгоды любви, жизни, надежды. Бурный темперамент, обнаженная страсть, бунтарский дух, принципиальная акцентированная независимость, яркое стилистическое своеобразие — все это выделяет поэзию Цветаевой как явление русской художественной культуры с отчетливо проступающей печатью времени. Печатью двадцатого века, его первой половины, безжалостно разделившей мир, людей, семьи, сердца.

Трагическая несовместимость Цветаевой с обстоятельствами жизни обрекла ее на одиночество. Это было гордое и горькое одиночество на миру, и, может быть, только глубокая внутренняя укорененность в национальной стихии, остро пережитое чувство потери, а затем обретения в душе родины, России, помогли ей не только сберечь, но и взрастить, обогатить чертами зрелости свой могучий дар. Судьба Марины Цветаевой заставляет вспомнить строки

Лермонтова: Что без страданий жизнь поэта? И что без бури океан? Буря в душе поэта Цветаевой (она не любила слова «поэтесса») утихла вместе с последним ее вздохом у роковой черты жизни и смерти, уже не той смерти, которую она, повинуясь моде и навевая романтический туман, так часто поминала в юношеских стихах, а той, которой обрекла себя, не выдержав все-таки безмерной тяжести одиночества и покинутости. Продолжают ее жизнь стихи, проза, продолжает жить в нашем сознании

как замечательное явление духа поэзия Цве¬таевой. Потому что это прекрасная поэзия, рожденная истинным талантом и вдохновением. По известному высказыванию Пушкина, вдохновение «есть расположение души к живейшему принятию впечатлений, следственно к быстрому соображению понятий, что и способствует объяснению оных». Это теоретический аспект. А в «Осени» Пушкин образно воссоздал то состояние, когда «душа стесняется

лирическим волненьем, трепещет и звучит, и ищет, как во сне, излиться наконец свободным проявленьем ». В одном случае — рассудок, в другом — поэзия. Они не противоречат друг другу. А вот Цветаева: В черном небе — слова начертаны — И ослепли глаза прекрасные И не страшно нам ложе смертное, И не сладко нам ложе страстное. В поте — пишущий, в поте — пашущий!

Нам знакомо иное рвение: Легкий огнь, над кудрями пляшущий, — Дуновение — вдохновения! Трудно себе представить другого поэта, который бы с такою фанатической убежденностью возвысил надо всем творческое одушевление, как это сделала Марина Цветаева. Цветаевский образ вдохновения по главной сути близок пушкинскому, хотя Пушкин и не считал вдохновение привилегией поэтов. «Вдохновение нужно в геометрии, как и в поэзии»,

— утверждал он. Но здесь обращает на себя внимание не столько близкий пушкинскому взгляд на вдохновение, сколько его резкое возвышение над всеми страстями человеческими. Ни страх смерти, ни сладость любви — ничто не может стать вровень с вдохновением. В какие-то счастливые моменты жизни оно возвышает все духовные, нравственные, психические и физические возможности человека и с необыкновенной силой проявляет в нем творческое начало, талант.

Почему Цветаева вознесла именно вдохновение как страсть, как полную, тотальную самоотдачу человека творчеству над всеми другими страстями? Ответ на этот вопрос дает ее поэзия. Цветаева отнюдь не подавляет иных чувств, даже наоборот, её лирика с необычайной доверчивостью и бесстрашием обнажает интимную жизнь лирической героини, и самый опытный и придирчивый взгляд но обнаружит в ее лучших стихах следов отделки, следов игры. Вдохновение, порыв, творческое одушевление стирают эти следы, стихи

выпеваются как мелодия чувства, выговариваются как естественная речь, несмотря на тропеическую насыщенность, цветаевскую плотную образность, ритмическую резкость. Для примера возьмем одно восьмистрочное стихотворение «Психея», написанное почти одновременно с тем, которое цитировалось выше. Не самозванка — я пришла домой, И не служанка — мне не надо хлеба. Я страсть твоя, воскресный отдых твой,

Твой день седьмой, твое седьмое небо. Там на земле мне подавали грош И жерновов навешали на шею. — Возлюбленный! — Ужель не узнаешь? Я ласточка твоя — Психея! Психея — олицетворение души — в древних мирах представлялась и как бабочка, и как летящая птица. У Цветаевой — ласточка. Душа, жаждущая любви. Кажется, здесь любовь господствует над всем, нет ничего выше любви для героини стихотворения, весь

свет сошелся на возлюбленном. Но как это написано! С какой страстью! С каким вдохновением! Вдохновение — та внутренняя сила, которая и нас, читателей, заражает волнением художника, заставляет сопереживать ему, воспринимать стихи с безоглядным доверием. Это пик творческого самочувствия и самоотдачи поэта. Но не только, конечно, преданность поэзии давала Цветаевой силу преодолевать тяжкие обстоятельства

жизни и внушала веру в будущее. Она в какой-то мере воплотила в себе многие черты русского национального характера, те его черты, которые прежде сказались и в Аввакуме с его гордыней и полным презрением к бедам и напастям, преследовавшим огнепального протопопа, и в литературном уже образе Ярославны, всю страсть души отдавшей любви Истоки ее характера — в любви к родине, к России, к русской истории, к русскому слову.

Она пронесла эту любовь через все заблуждения, беды и несчастья, на которые сама себя обрекла некоторыми вдобавок наградила ее жизнь. Она выстрадала эту любовь. И не поступилась ею, не поступилась своею гордостью, своим поэтическим достоинством, святым, трепетным отношением к русскому слову. О неподатливый язык! Чего бы попросту — мужик, Пойми, певал и до меня: — Россия, родина моя! Любовь к родине — истинно поэтическое свойство.

Без любви к родине нет поэта. И путь Цветаевой в поэзии отмечен многими знаками этой любви-вины, любви-преданности любви-зависимости, любви, которая, наверное, диктовала даже и ошибочные поступки в ее жизни. «Простите меня, мои горы! Простите меня, мои реки! Простите меня, мои нивы! Простите меня, мои травы!» Мать — крест надевала солдату, Мать с сыном прощалась навеки

И снова из сгорбленной хаты: «Простите меня, мои реки!» Многие оттенки любви можно ощутить в этом восьмистрочном стихотворении, написанном кровью сердца. Но продолжим цитату предыдущую, из стихотворения «Родина»: Но и с калужского холма Мне открывалася она — Даль — тридевятая земля! Чужбина, родина моя! Даль, прирожденная, как боль,

Настолько родина и столь Рок, что повсюду, через всю Даль — всю ее с собой несу! Даль, отдалившая мне близь, Даль, говорящая: — «Вернись Домой!» Со всех — до горних звезд — Меня снимающая мест! Вот она, сила притяжения родной земли, вот она, генетическая связь с землею предков, дающая надежду хотя бы на то, что сын, которого она благословляет на возвращение в

Россию «в свой край, в свой век», не будет «отбросом страны своей». В «Стихах к сыну» Цветаева не без гордости восклицает: «Призывное: СССР, — не менее во тьме небес призывное, чем: SOS». Атмосфера искусства в семье, привилегированная среда частных учебных заведений в годы детства и юности не отгородили, однако, Цветаеву от каких-то генетически воспринятых ею традиций народности, которые

дают себя знать в свой час, разрывая внешние покровы и наслоения. Помните, как Наташа Ростова в гостях у дядюшки пустилась в пляс под гитару, и это место у Толстого: «Где, как, когда всосала в себя из того русского воздуха, которым она дышала, — эта графинечка, воспитанная эмигранткой-француженкой, — этот дух, откуда взяла она эти приемы, которые pas de chale давно бы должны были вытеснить? Но дух и приемы эти были те самые, неподражаемые, неизучаемые, русские,

которых и ждал от нее дядюшка » И Анисья Федоровна сквозь смех и слезы смотрела «на эту тоненькую, грациозную, такую чужую ей, в шелку и в бархате воспитанную графиню, которая умела понять все то, что было в Анисье, и в отце Анисьи, и в тетке, и в матери, и во всяком русском человеке». Не то ли же самое или нечто подобное мы можем сказать и о Марине Цветаевой, когда она прорывалась к истине, тосковала по родной земле, распахивала свое израненное

любящее сердце перед людьми Пригвождена к позорному столбу Славянской совести старинной, С змеею в сердце и с клеймом на лбу, Я утверждаю, что — невинна. Это кто? Боярыня Морозова? Нет, это лирическая героиня Цветаевой, самоотверженная в любви, равно готовая испить чашу ее сладости и горечи, равно готовая к празднеству любви и страданию.

Стихи Цветаевой о любви исполнены такой силы переживания, такой всеохватывающей страсти, какие можно встретить разве лишь в народных песнях. В них эхом отзывается женская судьба — судьба возлюбленной и покинутой, судьба повелительницы и страдалицы. Поэзия Цветаевой тематически разнообразна. В 30-е годы, пристально всматриваясь в жизнь Советской России, она с тоской и надеждой вопрошает: «Россия моя,

Россия, Зачем так ярко горишь?» Пишет стихи о челюскинцах, гордится, что они — русские. Пишет «Стихи к Чехии», полные гражданского негодования в связи с отторжением от Чехословакии Судетской области. Не все написанное Мариной Цветаевой выдержало проверку судом истории в ее поступательном развитии. Но нам близко и дорого в ее обширном литературном наследии то, что связывает поэта с родной землей,

с традициями отечественной культуры и традициями народности, в чем проявилась могучая сила таланта и незаурядность характера. 3а это мы храним в своих сердцах благодарность Марине Ивановне Цветаевой. Список литературы. 1. «Марина Цветаева», стихотворения, М «Детская литература», 1986г.