Московские страницы в лирике А. Ахматовой и О.Мандельштама

Москва – центр многовековой культуры русского народа. Уже в XIV – XV в. в московских монастырях-старожилах создавались обширные книгохранилища – библиотеки. В XV в. в Москве И. Федоров изобрел книгопечатание. В 1755 г. открылся Московский Университет и началось издание первых журналов создание литературных обществ, кружков, объединений. Москва – родина А.С.

Пушкина, А.С. Грибоедова, И.А. Крылова, А.Н. Островского, М.Ю, Лермонтова, А.И. Герецена, Ф.М. Достоевского … В Москве жили и работали А.И. Толстой, А.П. Чехов, А.М. Горький, А.И. Куприн, И.А. Бунин, В.Я. Брюсов, В.В. Маяковский, С.А. Есенин … Незабываемыми событиями литературной жизни

Москвы явились публичные чтения Пушкиным «Бориса Годунова», Гоголем – «Ревизора», Лермонтовым – «Мцыри», Островским – «Свои люди – сочтемся!». Традицию чтения новых своих произведений на собраниях литературных кружков «Среда» продолжили демократически настроенные писатели И.Д. Телешов, А.Н. Андреев, Е.И. Чириков … Важнейшие события в истории Москвы, реальные факты, подлинные имена, творчески трансформируясь

в сознание писателей, органически входили в контекст художественных произведений. Разграбленная, разоренная в огне пожаров, но не покоренная, ввергшая в катастрофу армии Наполеона, встает со страниц «Войны и Мира» Л.Н. Толстого. Грозные, напряженные осенне-зимние дни 1905 года, баррикадные бои на улицах и площадях Москвы документально точно воспроизводит в романе – эпопее «Жизнь

Клима Самгина» А.М. Горький. О Москве писали не только те, кто постоянно там бывал, жил и работал, но и те люди, которые были там «проездом», имели опосредованное отношение к столице России. Именно к таким писателям и относятся А.А. Ахматова и О.Э. Мандельштам. Их родиной был Петербург, Москва же никогда не была и не стала для них родным городом. Но так или иначе, за время их пребывания в Москве, у обоих сложилось свое понимание образа города,

которое в последствии изменялось, приобретало новую форму. Это понимание, осознание Москвы возникало не сразу. Каждый новый приезд в Москву был связан с каким-либо значимым событием в жизни поэтов, а это в свою очередь отражалось на их отношении к городу. Ахматова и Мандельштам пытались понять Москву, почувствовать ее историческую многослойность, когда человек существует

между церковью постройки XVI века и доходным домом начала ХХ. Возможно, это им удавалось не всегда, и наверно поэтому можно достаточно четко проследить, как со временем Москва обретала в их стихах совершенно новый облик, не похожий на тот, который буквально недавно рисовался в их сознании. Так как ни Ахматова, ни Мандельштам никогда не были москвичами, то и стихов, посвященных Москве, не так уж и много. Но, несмотря на это, можно постараться проследить, как меняется

позиция лирического героя по отношению к городу, и какую роль Москва сыграла в жизни поэтов. Мандельштам Осип Эмильевич 1891 – 1938 В стихотворении Осипа Мандельштама. «1 января 1924 года» есть такие строки, обращенные к Москве: Каким железным скобяным товаром Ночь зимняя гремит по улицам Москвы, То мерзлой рыбою стучит, то хлещет паром Из чайных розовых – как серебром плотвы.

Москва – опять Москва. Я говорю ей: здравствуй! Не обессудь, теперь уж не беда, По старине я принимаю братства Мороза крепкого и щучьего суда. Мандельштам родился в Варшаве в семье купца. Учился на романо-германском отделении Петербургского университета. Начал печататься в 1910г.: первая книга стихов «Камень» (1913г второе издание 1916г.), вторая – «Tristia». В ранних стихах ощутимо влияние поэзии символизма.

Однако, будучи изумительно тонким, изящным лириком, он вряд ли укладывается в прокрустово ложе акмеизма. Его творчество было, конечно, шире. Его сти¬хи пророчат гибель, по его определению, «христианско-эллинской» культуры. В его послереволюционных стихах звучит тема «отщепенства», результатом чего является социальная изоляция поэта. Он пробовал свои силы и в прозе: «Шум времени» (1925) — сборник автобиографических рассказов, «Египетская марка» (1928) — повесть о духовном кризисе интеллигенции перед революцией, эссе «Разговор

о Данте» (1933). По воспоминаниям священника Михаила Ардова, Ахматова говорила, что чувствует Петербург, Пастернак — Москву, “а Осипу дано и то, и другое”. В Москве Мандельштам был изначально чужак, петербуржанин (корневой город для Мандельштама был все-таки один), — но он обжил Москву и ощутил (или даже создал для себя) новое место

человека в этом вновь столичном городе — теряющееся, скользящее, превращающее на ходу человека в “воробья”, “трамвайную вишенку”. Ошарашенность и ощущение тепла в перчатке — они рядом. Нет, не спрятаться мне от великой муры За извозчичью спину - Москву, Я трамвайная вишенка страшной поры И не знаю, зачем я живу … … И едва успевают грозить из угла – Ты как хочешь, а я не рискну!

У кого под перчаткой не хватит тепла, Чтоб объездить всю курву-Москву. Он жил в левом флигеле дома Герцена на Тверском бульваре (д. 25). Мемориальная доска на доме напо¬минает: «Поэт Осип Эмильевич Мандельштам жил в этом доме в 1922— 1923 и в 1932—1933 годах». Здесь в 1920—1930-е гг. находилось писа¬тельское общежитие, в котором

А. А. Ахматова навещала чету Ман¬дельштамов в 1932—1933 гг. Ман¬дельштам посвятил ей еще в 1917 г. стихотворение «Кассандра», затем «Твое чудесное произношение», «Что поют часы-кузнечики». В «Листках из дневника» Ахматова вспоминала: «Снова и совершенно мельком я ви¬дела Мандельштама в Москве осенью 1918 года. В 1920 году он раз или два приходил ко мне в

Сергиевскую (в Петербурге), когда я работала в библиотеке Агрономического инсти¬тута и там жила. Тогда я узнала, что в Крыму он был арестован бе¬лыми; в Тифлисе меньшевиками». Ах¬матова говорила о том, что «в то время, как (в 1933 г.) О. Э. встреча¬ли в Ленинграде как великого поэта и его приезд и вечера были собы¬тием, о котором вспоминали

много лет и вспоминают еще и сейчас (1962),— в Москве его никто не хо¬тел знать, и, кроме двух-трех молодых и неизвестных ученых-естественни¬ков, О. Э. ни с кем не дружил». Наконец, в 1933 г. Мандельштам получил квартиру в Нащокинском пе¬реулке, 3/5 . Но жизнь его там не была сча¬стливой: он был арестован в ночь с 13 на 14 мая 1934 г отпущен, за¬тем снова арестован. В тех же воспо¬минаниях

Ахматова писала: « тень неблагополучия и обреченности лежа¬ла на этом доме. Мы шли по Пре¬чистенке (февраль 1934 г.), о чем го¬ворили, не помню. Свернули на Го¬голевский бульвар, и Осип сказал: «Я к смерти готов». Вот уже два¬дцать восемь лет я вспоминаю эту минуту, когда проезжаю мимо этого места» . Н. Я. Мандельштам, жена поэта, в своей «Второй книге» писала об отношениях

Мандельштама и Ахма¬товой: «Пришлось Мандельштаму до¬вольствоваться легкими дружбами с легкими людьми, но, как бы ни скла¬дывалась жизнь, он всегда берег на¬ши отношения и ценил дружбу с Ах¬матовой. С ней был разговор, шутка, смех, вино и главное — общий путь, одинаковое понимание самых сущест¬венных вещей и взаимная поддерж¬ка в труде и во всех бедах». Мандельштам хорошо знал лите¬ратурную Москву и посвятил ей два очерка: «Литературная

Москва» и «Литературная Москва. Рождение фа¬булы». Он входил в группу «Ли¬рический круг», в которую также вхо¬дили А. Ахматова, К. Липскеров, С. Парнок, С. Шервинский, В. Хода¬севич, А. Эфрос и др. В статье «Ли¬тературная Москва» он так писал о Москве: «Москва — Пекин; здесь тор¬жество материка, дух

Срединного царства, здесь тяжелые канаты желез¬нодорожных путей сплелись в тугой узел, здесь материк Евразии празд¬нует свои вечные именины. Кому не скучно в Срединном цар¬стве, тот — желанный гость в Москве. Кому запах моря, кому запах мира. Здесь извозчики в трактирах пьют чай, как греческие философы; здесь на плоской крыше небольшого небо¬скреба показывают ночью американ¬скую сыщицкую драму; здесь при¬личный

молодой человек на бульва¬ре, не останавливая ничьего внимания, насвистывает сложную арию Тангейзера, чтобы заработать свой хлеб, и в полчаса на садовой скамейке ху¬дожник старой школы сделает вам портрет на серебряную академиче¬скую медаль; здесь папиросные мальчишки ходят стаями, как собаки в Константинополе, и не боятся кон¬куренции; ярославцы продают пи¬рожные, кавказские люди засели в гастрономической прохладе. Здесь ни один человек, если он не член Всероссийского союза писателей, не пойдет летом на

литературный дис¬пут » Имея в виду «чистки поэзии» в 1920-е гг Мандельштам писал: «Ко¬гда в Политехническом музее Мая¬ковский чистил поэтов по алфавиту, среди аудитории нашлись молодые люди, которые вызвались, когда до них дошла очередь, сами читать свои стихи, чтобы облегчить задачу Мая¬ковскому. Это возможно только в Мо¬скве и нигде в мире,— только здесь есть люди, которые, как шииты,

го¬товы лечь на землю, чтобы по ним проехала колесница зычного голоса». Восприятие Москвы у Мандельштама с годами сильно изменялось. Можно установить три группы “московских” стихов Мандельштама: 1) тексты 1916 года “с примыкающим к ним стихотворением “Все чуждо нам в столице непотребной ” (1918) с “просвечивающим” в их словесной ткани образом М.

Цветаевой, с “борисо-годуновским” подтекстом, образами Третьего Рима и мятежа; 2) Стихи 20-х — начала 30-х годов — с мотивом одиночества и вины перед “четвертым сословием”, симпатией и тяготением к городской анонимности, “воробьиности”, при крепнущем понимании “китайско-буддийской” застойности советской столицы; 3) Во второй половине 30-х годов в стихах Мандельштама пытается сложиться новый образ — образ советской

державной Москвы, столицы сталинской империи. Чтобы понять, как именно менялось отношение Мандельштама к Москве, и что повлияло на эти изменения в сознании поэта, попробуем проанализировать каждый из этих периодов. Мандельштам и Цветаева впервые встретились летом 1915 года в Коктебеле. В начале 1916-го знакомство это возобновилось — в дни приезда Цветаевой в Петербург, точнее, именно тогда состоялось настоящее знакомство, возникла потребность общения,

настолько сильная, что Мандельштам последовал за Цветаевой в Москву и затем на протяжении полугода несколько раз приезжал в старую столицу. Это была пора волнения, влюбленности, взаимного восхищения … В эти «чудесные дни с февраля по июнь 1916 года» Цветаева «Мандельштаму дарила Москву». В разноголосице девического хора Все церкви нежные поют на голос свой,

И в дугах каменных Успенского собора Мне брови судятся, высокие, дугой. И с укрепленного архангелами вала Я город озирал на чудной высоте. В стенах Акрополя печаль меня снедала По русском имени и русской красоте. Не диво ль дивное, что вертогард нам снится, Где глуби в горячей синеве, Что православные крюки поет черница: Успенье нежное –

Флоренция в Москве. И пятиглавые московские соборы С их итальянскою и русскою душой Напоминают мне – явление Авроры, Но с русским именем и в шубке меховой. Так Цветаева «заставила» О.Э. впервые заговорить о Москве. Возвышенные чувства поэта нашли свое отражение в каждой строчке этого стихотворения.

В нем четыре строфы, и каждую замыкает строка с намеком на женского адресата. Прочитаем подряд эти композиционно значимые, конструктивно и эмоционально выделенные строчки и постараемся найти в них что-нибудь узнаваемо цветаевское: 1 И в дугах каменных Успенского собора Мне брови чудятся, высокие, дугой. 2. В стенах Акрополя печаль меня снедала По русском имени и русской красоте.

3. Что православные крюки поет черница: Успенье нежное — Флоренция в Москве. 4. И пятиглавые московские соборы С их итальянскою и русскою душой Напоминают мне явление Авроры, Но с русским именем и в шубке меховой. Согласимся, «русское имя» и «русская красота» — слишком общее, вполне неиндивидуальное место, чтобы в них узналась именно

Марина Цветаева. «Шубка меховая» и «высокие брови, дугой» (к тому же подсказанные каменными дугами арок — то есть пустых глазниц) настолько внешние и вещные признаки, настолько безразличные и к глазам, полукружьем бровей осененным, и к сердцу, из тесноты груди и шубки рвущемуся, что если такое ее присутствие и задумывалось как комплимент или признание в любви конкретной женщине, то женщина эта, и тем более женщина-поэт (с именем, кстати, морским, отнюдь не каменным и не русским), женщина-поэт, сказавшая о «презрении к платью

плоти временному» (что уж говорить о платье куда более съемном и временном — шубке меховой), с полным основанием могла ощутить взгляд Мандельштама как холодное скольжение по достопримечательностям столицы, в вереницу которых включена и она — наперекор всей ее природе обезличенная и обескровленная. В строчке «Успенье нежное — Флореция в Москве» Флоренция есть этимологически точный перевод фамилии Цветаевой. Что касается города, то Мандельштам восхищается архитектурой столицы.

Видимо достаточно тонкое, можно даже сказать щепетильное отношение поэта к религии (в особенности к православной), сыграло не малую роль в написании этих строк. Он поражен этой красотой и величавостью русских храмов и церквей. Поэт восхваляет русские традиции, русскую культуру. Однако восхищенное принятие кремлевских храмов соединено у

Мандельштама с грустной нотой. Поэт поднимается на Боровицкий холм, он смотрит на город “с укрепленного архангелами вала” Архангельский и Благовещенский соборы, фланкирующие вход на Соборную площадь, стоят неподалеку от крутого ската холма, высоко поднимающегося в этом месте над кремлевской стеной и Москвой-рекой, и душу его томит печаль. То, что можно в стихах “расшифровать”, — становится

многосмысленным и ощутимым, для того, чтобы еще сильнее почувствовать никакими словами не называемую “печаль по русском имени и русской красоте”. В следующем стихотворении «На розвальнях, уложенных соломой….», датированном тем же 1916 годом, отношение поэта к Москве координально меняется. Уже в первых строчках просвечивается его недоверие к городу, легкая небрежность. Он называет Москву огромной … Не странно ли, что поэт, только что “принимавший в подарок”

Москву от Марины Цветаевой, создавший беспримерной красоты стихи о кремлевских соборах, где русская и православная лексика столпились тесней, чем церкви на Соборной площади Кремля (слово “русский” употреблено четырежды в шестнадцати строках), — не странно ли, что он вдруг пугается и пишет стихотворение, в котором отождествляет себя с самозванцем? А в Угличе играют дети в бабки И пахнет хлеб, оставленный в печи.

По улицам везут меня без шапки, И теплятся в часовне три свечи. Скорее всего это связано какими-то переживаниями в душе поэта. Причиной этому служат сложные отношения притяжения-отталкивания, связывающие Мандельштама с родительским наследием. Еврейская тема — один из чувствительнейших нервов поэзии Мандельштама. Порой эта тема звучит явно, но чаще (как в этом стихотворении) — под сурдинку, причудливо

смешиваясь с другими темами. Отчетливо видна связь с темой Лжедмитрия, еврейства и самозванства. Москва уже принимает свое историческое значение. Мандельштам вспоминает XVII век, век смуты. Именно таким предстает перед нами город: мятеж, казни, кровь, грязь… В апреле 1916 Мандельштам пишет еще одно стихотворение, посвященное Москве: О, этот воздух, смутой пьяный, На черной площади

Кремля Качают шаткий «мир» смутьяны, Тревожно пахнут тополя. Соборов восковые лики, Колоколов дремучий лес, Как бы разбойник безъязыкий В стропилах каменных исчез. А в запечатанных соборах, Где и прохладно, и темно, Как в нежных глиняных амфорах, Играет русское вино. Успенский, дивно округленный,

Весь удивленье райских дуг, И Благовещенский, зеленый, И, мнится, заворкует вдруг. Архангельский и Воскресенья Просвечивают, как ладонь, - Повсюду скрытое горенье, В кувшинах спрятанный огонь … Здесь снова появляется образ мятежной Москвы XVII века. В первых двух четверостишиях Мандельштам отрицает город, видна его негативная оценка.

: воздух пьяный, черная площадь, тополя, восковые лики, дремучий лес… Зато в следующих трех строфах, поэт как бы в противовес этой грязи ставит святость. Он вновь восхищен русской традицией, русской церковью. Перед нами возникают дивные соборы: Успенский, Благовещенский, Архангельский и Воскресенья. Несмотря на всю чернь, грязь, хаос, на фоне этого мятежного города, возникает

некий ареал святости, «луч света в темном царстве». Видимо православная религия для него действительно была чем-то единственно положительным во всем этом отрицании. В стихотворении «Когда в теплой ночи замирает …» Мандельштам полностью отрицает Москву. Он не находит в ней ничего святого. Это мрачный город. Это мертвый город, из него давно ушла жизнь.

Когда в теплой ночи замирает Лихорадочный форум Москвы И театров широкие зевы Возвращают толпу площадям Протекает по улицам пышным Оживленье ночных похорон; Льются мрачно-веселые толпы Их каких-то божественных недр. Это солнце ночное хоронит Возбужденная играми чернь, Возвращаясь с полночного пира

Под глухие удары копыт. И как новый встает Геркуланум , Спящий город в сияньи луны, И убогого рынка лачуги, И могучий дорический ствол! Создается образ вульгарной, пошлой Москвы. Зевы театров, оживленье ночных похорон, возбужденная играми чернь – таким представляет себе поэт город с его жителями. Каждая строчка этого стихотворения наполнена грязью, безысходностью.

Москва ассоциируется с гордыней, в ней не осталось ничего святого. Это погибший город. Замыкает эту группу московских стихов стихотворение «Все чуждо нам в столице непотребной…». Уже из первых строчек видно, что для поэта-петербуржца этот город навсегда останется чужим. Он снова ругает город, снова возникает образ «разбойного Кремля», «торг на Сухаревке хлебной»… Все это точно подчеркивает недовольство поэта городом, его отрицание.

Все чуждо нам в столице непотребной: Ее сухая черствая земля, И буйный торг на Сухаревке хлебной, И страшный вид разбойного Кремля. Она, дремучая, всем миром правит. Мильонами скрипучих арб она Качнулась в путь – и полвселенной давит Ее базаров бабья ширина. Ее церквей благоуханных соты – Как дикий мед, заброшенный в леса,

И птичьих стай густые перелеты Угрюмые волнуют небеса. Она в торговле хитрая лисица, А перед князем – жалкая раба. Удельной речки мутная водица Течет, как встарь, в сухие желоба. Но так или иначе, в очередной раз Мандельштам показывает, что на фоне этого «заброшенного леса» существует «дикий мед», «благоуханные соты» церквей. Он снова дает понять, что церковная святость – это традиция,

присущая Москве. Это то, без чего город не сможет существовать, то, что складывалось веками, что единственное, по мнению поэта, осталось от прежнего благоухания. Это единственная положительная черта города, то, за что Мандельштам любит Москву, что он в ней ценит. Пожалуй именно этим стихотворением заканчивается первая группа стихов, посвященных Москве. Позиция поэта вполне очевидна, он отрицает

Москву с ее грязью и развратом. Восхищения заслуживают лишь русские традиции, русская культура. Религиозный вопрос волнует поэта, поэтому большее предпочтение он отдает описанию именно церковной архитектуры. Стихи 20-х — начала 30-х годов характеризуются мотивом одиночества и вины перед “четвертым сословием”, симпатией и тяготением к городской анонимности, “воробьиности”, при крепнущем понимании “китайско-буддийской” застойности советской столицы.

К этому периоду относится стихотворение «Московский дождик». В нем хорошо видна отчужденность, которая царила в душе поэта. «Воробьиный холодок», который поэт чувствует в этом «скупом» дождике, дает понять его душевное состояние. Мандельштам относится к Москве с какой-то опосредованностью. Как будто холода рассадник Открылся в лапчатой Москве!

В стихотворении «1 января 1924 года» снова видна та же отчужденность, то же спокойствие. Неизбежность времени, пытается подчеркнуть О.Э. в некоторых строках. Век. Известковый слой в крови больного сына Твердеет. Спит Москва, как деревянный ларь, И некуда бежать от века-властелина… В начале 30-ых появляется стихотворение «Полночь в

Москве. Роскошно буддийское лето…». В нем снова появляется та чернота, которая свойственна Мандельштаму при описании московского колорита. Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето. С дроботом мелким расходятся улицы в чоботах узких железных. В черной оспе блаженствуют кольца бульваров… В интерпретации слова “буддийский” просматривается неявная отсылка к интерпретации слова “буддийский” как “застойный”, “неподвижный” (эквивалент “китайского”),

характерной для разных направлений русской мысли XIX века: В.Г. Белинский, А.К. Толстой, В.С. Соловьев. При всей значимости для Мандельштама этой интеллектуальной традиции (он и сам писал об этом) позволим предположить, что слово “буддийский” в позднем творчестве Мандельштама претерпевает некоторый семантический сдвиг и означает не столько “застойный”, сколько “самодостаточный”, отстраненный, существующий сам по себе — с оговоркой,

что при разных стихотворениях в нем возникают разные пучки смыслов. В последней группе стихов, посвященных Москве, Мандельштам пытается сложить новый образ – образ советской державной Москвы, столицы сталинской империи. Впрочем, и сталинскую Москву Мандельштам воспринимал совсем не так, как требовалось, а свободно. Мандельштам ощущал себя на птичьих правах, и в сталинской

Москве тоже (и даже не только потому, что и вправду был лишен права жить в Москве после ссылки). Его восприятие становилось все более воздушным и немыслимым. Отношения слова со смыслом становились все более непредсказуемыми — при том, что стихи оказывались точными и невероятно масштабными. Трагизм оказывается насущным и вдруг играющим — и это новый трагизм, подлинный. В новой Москве, в Москве “заводов-