Жизненный путь Зинаиды Николаевны Гиппиус

Мне нужно то, чего нет…. План. I Введение. II Путь, длиной в пятьдесят с лишним лет. 1. Самый крепкий брак «Серебряного века». 2. Пусть каждый пишет, как хочет и что хочет - и прозой, и стихами. 2. Стихи ее - это воплощение души 4. Мне нужно то чего нет на свете… 4.1 непонятна и чужда моя молитва! 2. Новая жизнь – эмиграция. III Заключение. «Как много было в ней – непознанного, не узнанного, отринутого Столько и не бывает в обычной женщине!

Вообще, в женщине, – не бывает!» Введение. Писать о Даме, законодательнице мыслящего Петербурга трудно. Трудно начинать. Трудно – понимать. Трудно - подыскивать слова для подлинного написания самых характерных черт, но самое магическое, самое удивительное: трудно было остановиться закончить, завершить очерк. Повествуя о ней в обычной, мягкой манере: женственной, пленительной – иногда ее называют «пронзительной»,

иногда «акварельной» - было бы неточно, не правильно, необъективно. В ней, Зинаиде Николаевне, за весь ее жизненный Путь, сложный, недопонятый, а то и вовсе - не понятый почти никем из пристрастных современников ее, было будто бы сразу несколько человек, несколько граней, несколько жизней. От юности и до смерти. Как уловить их, как правильно описать, как отразить неповторимость, какими словами, строками, буквами, точками? О ней, «зеленоглазой наяде, сатанессе, русалке, «дьяволице

с лорнетом», никак нельзя писать только чисто по-женски. Ее острый, критичный ум не потерпел бы тонкого кружева и излишней теплоты словоплетений. 1. Рисунок ее облика долженствовал быть резким, точным. Почти мужским. С какой то непременною тенью трагичности, постоянно присутствующей и в ней самой, и во всем, что она писала, во всем, что создала, что сохранила на дне своей резкой, ранимой, наполненной

бесконечной горечью потерь, Души. Души под всегдашней ледяной маской невозмутимости и иронии над самой собою и над всеми окружающими. Гиппиус, «искусственно выработала в себе два качества: женственность и спокойствие, но в ней было мало женственного и внутри она не была спокойна!» Можно легко согласиться с последним утверждением, но поспорить с первым. Женственности в ней с самого рождения, от природы, была бездна, тьма, нисчерпаемый омут, колодец, море!

Не зря же в нее без устали влюблялись, очаровывались ею беспрестанно, увлекались, писали безумные письма, хранили много лет ее ответы. Но море было в ней и - всего остального Того, с чем редко смиряется земное существование и земное понятие Любви. Горечи, ума, поразительной способности видеть суть и самую глубину вещей и называть все всегда лишь своими именами. Где то на грани цинизма. – мужской «привилегии» обычно…

Как много было в ней – непознанного, неузнанного, отринутого Столько и не бывает в обычной женщине! Вообще, в женщине, – не бывает! Но в ней все это – было. В том то – и загадка, в том то и фокус! Блестящая красавица, лихая амазонка - всадница, пылкая музыкантша, художница, с косою до полу, нежным цветом лица, стройным станом и ореолом рыжеватых, пронизанных солнцем волос, без устали дразнящая сонм

своих преданных поклонников язвительностью речей и колкостью намеков, мучающая их обещанием поцелуев, свиданий, пишущая по ночам в бесконечные дневниковые тетради, как несносна она была вчера, и как томительно скучно ей будет завтра, рядом с глупым и самодовольным лицом влюбленного в нее совсем безнадежно поэта Николая Минского или какого – нибудь «кузена Васи из Тифлиса!» Это, несомненно, Она. Спокойная в своем чинном замужестве и холодном блеске ума петербургская

светская дама, держащая известный в северной столице салон, с уютною зеленой лампой и чаем с английским печеньем. Это опять Она. Неутомимая спорщица и устроительница каждодневных бурных философско-литературных и политическо-исторических дисскусий со своим собственным мужем, Дмитрием Сергеевичем Мережковским. Верная его спутница в годы скитаний и изгнания, прожившая с ним бок о бок, не разлучаясь ни на день, пятьдесят один год.

Антон Крайний, Лев Пущин Антон Кирша. Беспощадный критик и публицист с тончайшим вкусом, чьих блестящих статей боялся весь столичный писательский бомонд! Было даже странно, что столь отточенным и сильным пером владеет хрупкое, изящнейiее существо, безупречно одетое в белое и окутанное облаком каких то немыслимо пряных ароматов, – Зинаида Гиппиус предпочитала светлые тона одежды и до старости любила густые ароматы, несколько напоминавшие восточные. Все она, она и она…

Как писал о Гиппиус Сергей Маковский : «Она вся была – «наоборот», вызывающе, не как все » Но что, же было в этом язвительном, непримиримом клише: « не как все», в этом вызове, щегольстве ума, дерзости, эпатаже - истинно, что было на самом деле? Павел Флоренский, религиозный философ и человек, необычайно строго судящий о людях, ( его сестра Ольга очень дружила с семьей Мережковских и некоторое время даже жила у них – автор.) писал о

Зинаиде Николаевне: «Хотя я видел ее всего несколько часов, но многое понял в ней, и прежде всего то, что она неизмеримо лучше, чем кажется. Я знаю, что если бы я только и видел ее, что в обществе, то она возбуждала бы некоторую досаду и недоумение. Но когда я увидел ее в интимном кругу друзей и домашних, то стало ясно, что, в конце концов, то, что способно возбудить досаду, есть просто результат внутренней чистоты внешняя изломанность, – проявление внутренней боязни сфальшивить…Я хорошо знаю, что бывают такие

люди, которые, боясь неестественности, надевают маску ее – такую неестественность, которая не искажает подлинную природу личности, а просто скрывает ее.» (П. Флоренский - письмо к А. Белому от 15 июля 1905 года.) Поразительные слова, не правда ли? Своего рода ключ к натуре Женщины, потрясавшей умы и воображение многих. Но где истоки такой всепоглощающей скрытности, потребности

играть в жизни всегда определенную роль, а себя, подлинную, живую, щадить и прятать под маской «ломающейся декадентской дивы с лорнеткой»? Быть может, там, в ранней юности, в детстве? Попробуем приблизиться к ним, истокам. Зинаида Николаевна Гиппиус родилась двадцатого ноября 1869 года, в городке Белев, Тульской губернии, в семье известного юриста

Николая Романовича Гиппиуса и его жены Анастасии Васильевны, урожденной Степановой, дочери екатеринбургского оберполицмейстера. Раннее детство Зинаиды Николаевны было кочевым: из – за постоянных служебных переездов отца семья не жила на одном месте подолгу – временно обитали то в Саратове, то в Туле, то в Харькове. Жили и в Петербурге, ибо

Николай Романович, талантливый человек, незаурядная личность, прекрасный оратор, не достигнув еще и тридцати лет был назначен обер–прокурором Сената. Правда, ненадолго. Николай Гиппиус в сыром климате столицы начал тотчас сильно хворать и ему пришлось срочно выехать с семьею на юг, в Нежин, к новому месту службы, председателем тамошнего суда. В Нежине он и умер, скоропостижно, ввергнув семью в полное отчаяние и оставив ее почти без средств.

Сестры Гиппиус - Зинаида, Анна, Наталья и Татьяна поэтому не получили систематического гимназического или институтского образования, оно было домашним: их готовили к экзаменам экстерном гувернантки и приходящие студенты, но живые, оригинально мыслящие, имеющие пылкое художественное воображение, отличную память, пристрастие к хорошему чтению и музыке, девочки – Зина была самой старшей из них – выгодно отличались от своих сверстниц серьезностью и глубиною домашних

познаний. Впрочем, некоторое время хрупкая умница Зиночка побыла ученицею Киевского патриотического женского института, но вскоре из–за слабости здоровья - ее забрали оттуда. Все дети унаследовали от обожаемого ими отца склонность к чахотке. Именно эта коварная болезнь слишком рано свела Николая Романовича в могилу, осиротила семью и безумно страшила молодую вдову и мать смутным призраком новых

потерь! Опасаясь потерять старшую дочь, вскоре после смерти супруга - в 1881 году, Анастасия Гиппиус уехала с детьми сперва в Крым, в Ялту, а затем в Тифлис, к брату, потом на дачу в Боржоми. Кочевое детство талантливой, очень музыкальной и восприимчивой ко всему удивительному и новому девушки, – к моменту внезапно решенного переезда на юг Зине исполнилось шестнадцать внутренне безумно одинокой

после смерти отца, которого она сильно любила все продолжалось. Религиозное воспитание Зины, впитанное с младенчества от любимой бабушки, было скорее, не то, чтобы - глубоким, а привычным для того времени. Зиночка знала наизусть молитвы, прилежно ходила к заутрене и обедне, внимательно слушала жития святых, особенно Николая Чудотворца. Делала то, что делали все, но душа ее - молчала.

Она запоем читала самые разные книги, вела обширные дневники, писала письма знакомым и друзьям отца. Один из них, генерал Н. С. Драшусов, первым обратил на литературное дарование девушки и посоветовал ей серьезно заняться писательством, но тогда она еще сомневалась… Грызущую тоску о мгновенности жизни и вечности Разлуки с близкими и любимыми, которую она недавно и страшно познала, пока ничем нельзя было унять Так ей думалось. «Смерть тогда, казалось, на всю жизнь

завладела моею душой!» - с горечью писала З. Н. Гиппиус десятки лет спустя Требовалось время, чтобы залечить раны. И как, кстати, опять грянул переезд: родственники усиленно приглашали Анастасию Васильевну и детей ехать с ними на дачу в Боржоми. После Москвы и скучного лечения в Ялте, жизнь в теплом горном Боржоми, вместе с большою и веселой семьей дяди Александра, брата матери, очень

Зине понравилась: музыка, танцы, верховая езда, море книг, первые поклонники Душа ее понемногу оттаивала. Природа Боржоми совсем обворожила ее. Она вернулась сюда и ровно через год, в 1888 году. Ей было тогда неполных семнадцать лет. И именно здесь, на скромной даче в Боржоми снимаемой вместе с подругою, она и познакомилась с будущим мужем своим, двадцатитрехлетним поэтом

Дмитрием Мережковским, только что выпустившим в свет свою первую книгу стихов и путешествующим по Кавказу. Он отличался от роя поклонников Зиночки тем, что был серьезен, много молчал, а когда все – таки заговорил, сопровождая ее на прогулке, то неожиданно посоветовал ей прочесть сочинения английского философа Спенсера. Красавица была ошеломлена. Обычно кавалеры предлагали ей прочесть только их беспомощные стихи или спешно тянулись за поцелуем. Она, посмеиваясь в душе над ними, уступала просьбам, ей даже

нравилось немного мучить надоедливых воздыхателей, но приходилось же и страдать от их невыносимой глупости! А тут Интересное, удлиненное, чуть аскетическое, лицо, серые глаза, грассирующий выговор, что то притягивающее в манерах, и главная, обезоруживающая ее пленительное кокетство, странность: кавалер сей верхом не ездит и не танцует! С увлечением говорит лишь о поэзии и философии, прочел бездну книг и безумно любит мать, которая серьезно больна печенью и лечится в Виши.

Они стали говорить друг с другом так, как будто были знакомы уже тысячу лет. Через несколько дней Дмитрий Сергеевич сделал предложение и Зинаида Николаевна приняла его без каких – либо колебаний. Она наконец - то встретила родственную душу, которую так долго искала. Это был слишком большой подарок Судьбы, чтобы его не принять!

Зинаида Николаевна вышла замуж очень просто. Приданного не было никакого – ее мать, вдова с тремя подрастающими барышнями на руках, едва ли могла обеспечить ее всем нужным. На свадьбе, 8 января 1889 года, не было ни свидетелей, ни толпы знакомых, ни цветов, ни венчального наряда. Только родные и два шафера – лишь для того, чтобы держать венцы над головой. После венчания молодые разошлись в разные стороны –

Зинаида Николаевна отправилась к себе домой, Дмитрий Сергеевич - в гостиницу. Они встретились довольно буднично утром, в гостиной, за чаем, в доме вчерашней невесты, где и было объявлено неожиданной гостье – гувернантке, что «Зиночка то у нас вчера замуж вышла!» После обеда, в тот же день, молодые уже выехали в дилижансе в Москву. Там они навестили бабушку и тетку Зинаиды Николаевны, не нашли у них понимания «непышности»

своей свадьбы, но, ни сколько ни смутясь столь холодным приемом близкой родни, молодожены отправились на несколько дней на Кавказ, по заснеженной Военно – Грузинской дороге. Это и было их коротким свадебным путешествием. Затем они вернулись в зимний сонный Петербург… И началась их семейная жизнь в новой петербургской квартире, снятой и обставленной матерью Дмитрия Сергеевича, как свадебный подарок.

Именно здесь, в квартире в доме Мурузи 18, и начался путь Зинаиды Николаевны Гиппиус – Мережковской, как поэта, романиста и критика. Как Личности. Женщины. Чуда Серебряного века. Это был очень долгий путь, длиной в пятьдесят с лишним лет. Последнюю свою литературную работу – редакцию альманаха «Свободный путь» она завершила за несколько месяцев до смерти в Париже, летом 1945 года. Она сама вспоминала о своем браке и о начале литературного

пути так: « Говорю здесь о коренном различии наших натур У него – медленный и постоянный рост, в одном и том же направлении, но смена как бы фаз, изменение (без изменений). У меня – раз данное, но все равно какое, но то же. Бутон может распуститься, но это тот же самый цветок, к нему ничего нового не прибавляется. Росту же предела или ограничения мы не можем увидеть

Но раскрытие цветка может идти быстрее, чем сменяются фазы растущего стебля или дерева. По существу - все остается то же. Однако, оттого и случалось мне как бы опережать какую – нибудь идею Дмитрия Сергеевича. Я ее высказывала раньше чем она же должна была встретиться ему на пути. Он ее тотчас подхватывал и развивал (так, как она, в сущности, была его же), и у него она делалась сразу махровее, что ли, принимала как бы тело, а моя роль вот этим высказыванием и ограничивалась, я

тогда следовала за ним. Потому что – необходимо здесь добавить,– разница наших натур была не такого рода, при каком они друг друга уничтожают, а, напротив, могут, и находят между собою известную гармонию. Мы оба это отлично знали, но не любили разбираться во взаимной психологии » Кстати, не все было так уж мирно и идеально в этом самом незаурядном и самом крепком браке «Серебряного века». Уже тогда блестящий и во многом – интуитивный - ум

Зинаиды Николаевны проявлял себя достаточно бурно. Вот пример того, из поздних ее воспоминаний: « Между нами происходили и ссоры, но ссоры, непохожие на обычные, супружеские. Моя беда была в том, что я, особенно в молодости, не умела найти нужные аргументы, чтобы доказать неправильность его идеи в том или другом его произведении, и оказывалась «побитой». Я не понимала, например, идеи замысла его романа «Леонардо».

Идея роста Леонардо – «небо внизу – небо вверху» - казалась мне фальшивой и я (слишком рано для понятия и принятия этого автором) принялась все это ему доказывать. Конечно, не сумела, ( а можно ли вообще доказать то, что чувствуешь интуитивно? – автор) и кончилась эта наша «сцена» - для меня вообще никогда не плачущей - слезами. А уж это – какое доказательство Через годы он эти доказательства нашел сам, и такие блестящие, до каких

бы я и впоследствии, вероятно, не додумалась!» - с гордостью за мужа заключила этот поздний пассаж мемуаров Зинаида Николаевна Удивительно нам, сегодняшним, погрязшим с головою в нудных мелочах быта, «оземленным» душами, читать такие вот строки о ссорах о замыслах, идеях, образах, книгах, фабуле! Но Ситуация такая странная лишь на первый взгляд. На самом же деле - глубоко понятна. Дмитрий Сергеевич

Мережковский всю свою жизнь – а особенно - после смерти матери (спустя два месяца после женитьбы, в марте 1889 года!) был страшно одинок. У него не было ни одного близкого друга. Не было школы. В конечном итоге – не было и семьи, в большом смысле этого слова. Дмитрий Сергеевич, не имевший ни с кем из родных душевной близости остался бы с тяжестью горя потери матери один на один. Если бы не молодая жена. Она, может быть, и не очень умело – считала себя весьма

непрактичною хозяйкой но трогательно о нем заботилась. Он был глубоко благодарен ей за это, воспринимал себя единым целым с нею, зная, что даже споря, она понимает его и разделяет с ним главное в его взглядах, мыслях, надеждах, планах. Нет, нет, она не задавала лишних вопросов, не утирала непрошеных слез, не щебетала о вечной любви! Она просто немедленно после всех нужных, но бесконечно тягостных кладбищенских церемоний увезла опустошенного

Мережковского в Крым, в Алупку, на снятую ею дачу, туда, где уже вовсю цвели апрельские розы Там, в Крыму, Дмитрий Сергеевич попытался вновь вернуться к работе очеркам о древнем Египте, о Толстом и Достоевском, встречался со знакомыми и друзьями. Зинаида Николаевна тоже вечерами писала что – то в тетрадь Она не говорила что, но он думал, что - прозу, ведь они негласно заключили меж собой уговор: она пишет

прозу , а он – стихи. Из ее стараний ничего толком не выходило. Она смеялась своим попыткам, он настаивал, что нужно учиться, но потом - сдался, и предложил ей перевести байроновского «Манфреда». Из этой попытки тоже - ничего не вышло, хохотали оба до безумия, и Зинаида Николаевна, скрепя сердце, решила-таки соблюсти условия договора: научиться прозе. Но тут вдруг сам Дмитрий Сергеевич сам объявил «о нарушении», сказав, что решил заняться прозой всерьез

и уже начал большой роман: о Юлиане Отступнике. Они опять было начали ссориться, но потом помирились на свободе: пусть каждый пишет, как хочет и что хочет - и прозой, и стихами. Стихи для Зинаиды Николаевны постепенно становились освоенною стезей: еще в декабре 1888 года она напечатала первые свои стихотворения в петербургском журнале «Северный вестник». С редакцией журнала ее познакомил муж, имевший там давних и добрых приятелей.

Строфы поэтессы редактору сразу понравились, не прошли они незамеченными и у читателей. Один из критиков позднее писал о поэзии Гиппиус: очень точно выразив ее суть: «Стихи ее - это воплощение души современного человека, расколотого, часто бессильно рефлективного, но вечно порывающегося, вечно тревожного, ни с чем не мирящегося и ни на чем не успокаивающегося». (Гофман М. «Зинаида Гиппиус». Очерк в составе «Книги о русских поэтах последнего десятилетия».

СПб, 1914 год.) Роман Гуль, еще позднее, уже в эмигрантские годы, добавлял к пониманию ее сложных строк такие штрихи: «Когда задумываешься, где у Гиппиус сокровенное, где необходимый стержень, вкруг которого обрастает творчество, где – «лицо», то чувствуешь: у этого поэта человека, может быть, как ни у кого другого, нет единого лица, а есть – множество » Построенная на контрастах, противоречиях, постоянном, страстном, живом диалоге героя с его отнюдь несовершенной, но стремящийся к совершенству душой ( «Мне

близок Бог - но не могу молиться// Хочу любви – и не могу любить!» ) лирика Гиппиус привлекала ценителей поэзии неизъяснимо, может быть пока еще наивной попыткой исследовать с помощью загадоных рифм и образов темные уголки человеческой души, но до своей поэтической зрелости и трагизма в строках первых лет октябрьского переворота ей было еще очень и очень далеко. Впрочем, кто сказал, что Мастерство приходит в одночасье, да и

Вдохновение – тоже? Все должно идти своим чередом. Россия бурными всплесками эмоций встречала Новый век, молодежь обеих столиц на поэтических вечерах упоенно декламировала : …О, пусть будет то, чего не бывает, Никогда не бывает. Мне бледное небо чудес обещает, Оно обещает. Но плачу без слез о неверном обете, О неверном обете…

Мне нужно то, чего нет на свете, Чего нет на свете. (Песня.1889 г.) Пока критики наперебой старались перещеголять друг друга в определении того, есть ли в поэзии «молодого, золотоволосого, чересчур худого ангела в розово - белом « (И. А. Бунин) хоть одно «живое слово» и что есть то, «Чего нет на свете»… Зинаида Николаевна уже стремительно пыталась найти себя в другом, довольно трудном для нее жанре - в

прозе: писала романы и повести для журнала « Мир божий.» романы , о которых позже не могла совершенно ничего вспомнить, даже заглавия их, но за которые платили «недурной» гонорар печатала заметки, критические статьи, рецензии : зарабатывала деньги. Бюджет молодой, «неоперившейся семьи» был еще довольно скромен, хотя Дмитрий Сергеевич входил в состав редакции этого довольно популярного журнала. Супруги давно и отчаянно планировали совершить хоть небольшое путешествие в

Италию. Пятницы Я. Полонского, среды А. Плещеева, литературные субботы в доме Мурузи были на время отставлены прочь, и Мережковские вскоре уже скромно, но - путешествовали, в спальном вагоне восточного экспресса, с восторгом и восхищением молодости по местам, связанным с Леонардо: Флоренция, Рим, Мантуя. Генуя Восхождение на гору Монто–Альбано, Зинаида Николаевна запомнила на всю жизнь: на белом склоне

Белой горы, они с Дмитрием Сергеевичем нашли совершенно белую землянику с необыкновенным вкусом, а у подножия горы их ждала маленькая гостеприимная деревушка, в который родился великий Леонардо. Встречались они в Италии и с А. Чеховым и А. Сувориным, бывшими проездом во Флоренции и Риме, и удивлялись их невообразимой спешке: скорее, скорее прочь от первозданной красоты, разлитой во всем, даже и в небе!

Чувство восхищения Италией в пору ее самых счастливых, молодых лет, разлито в каждой строке мемуаров Гиппиус! Для тех, кто внимателен к этим строкам разумеется! Но о стихах она в то время думала как то мало Наступало время не для них. Неслышно пока еще подкрадывалось, но она интуитивно чувствовала легкую поступь страшного «Века одиночеств» в вихре войн и крови. Позже, в предисловии к переизданию сборника своих стихотворений 1889 – 1903 годов,

она скажет довольно резко и неожиданно, но, в конечном счете, правдиво, остро чувствуя потребность в исповедальной, горькой искренности Творца перед читателем: « Мне жаль создавать нечто бесполезное и никому не нужное сейчас. Собрание, книга стихов в данное время - самая бесполезная, ненужная вещь Я не хочу этим сказать, что стихи не нужны. Напротив, я утверждаю, что стихи, нужны, даже необходимы,

естественны и вечны. Было время, когда всем казались нужными целые книги стихов, когда они читались сплошь, всеми понимались и принимались. Время это – прошлое, не наше. Современному читателю не нужен сборник стихов!» И далее З. Н. Гиппиус обстоятельно поясняет свою точку зрения: « Естественная и необходимейшая потребность человеческой души всегда – молитва.

Бог создал нас с этой потребностью. Каждый человек, осознает он это или нет, стремится к молитве. Поэзия вообще, стихосложение, в частности, словесная музыка – это лишь одна из форм, которую принимает в нашей Душе молитва. Поэзия, как определил ее Боратынский «есть полное ощущение данной минуты». И вот, мы, современные стихописатели, покорные вечному закону человеческой природы, молимся - в стихах, как умеем, то неудачно, то удачно, но всегда берем минуту (таковы законы молитвы; виновны ли мы, что

каждое «я», в наше время, теперь, сделалось особенным, одиноким, оторванным от другого «я», и потому, непонятным ему и ненужным? Нам, каждому, страстно нужна, понятна и дорога наша молитва, нужно наше стихотворение, отражение мгновений полноты нашего сердца Но другому, у которого есть свое, заветное – «другое» непонятна и чужда моя молитва! Сознание одиночества еще более отрывает людей друг от друга, обособляет, заставляет замыкаться душу.

Мы стыдимся своих молитв и, зная, что все равно не сольемся в них ни с кем говорим, слагаем их уже вполголоса, про себя, намеками, ясными лишь для себя Некоторые из нас, стыдясь и печалясь, совсем оставляют стихотворную молитву, облекая иной, сложной и туманной плотью свои божественные устремления, иные пишут строки, лишь когда совсем не могут не писать» (З.Н. Гиппиус. Необходимое о стихах.) К таким вот, «иным»

Зинаида Николаевна относила саму себя. Она писала в статье к сборнику, завершившему десяток лет упорных поисков на стезе Поэзии: «Исчезли не таланты, не стих, исчезла возможность общения в молитве, возможность молитвенного порыва. Теперь у каждого из нас отдельный, осознанный или неосознанный, свой Бог, и потому так грустны, беспомощны и бездейственны наши одинокие, лишь нам и дорогие, молитвы Пока мы ни найдем общего Бога, или хоть не поймем, что стремимся все к нему – до тех пор наши молитвы

– стихи, живые для каждого из нас будут непонятны и не нужны ни для кого. Бог для Гиппиус это всегда – тайна. Потребность выразить главную в мире божественную тайну и рождает у нее совершенно особую манеру поэтического письма, манеру недоговоренности, иносказания, намека, умолчания. Манеру играть «певучие аккорды отвлеченности на немом пианино» как назвал это И. Анненский. Он считал, совершенно искренне, что не один мужчина никогда не посмел бы одеть абстракции

таким очарованием.» (И. Ф. Анненский. О современном лиризме. ) Но сама Зинаида Николаевна часто говорила , что для нее Бог является – Любовью. И она искала Любовь везде, во всех ее обликах и ипостасях: в общении с друзьями, в творчестве, в деятельной помощи мужу, который подбирал материалы для новой книги. Быть может, даже в своих странных, бесплотных, романах.

В сущности, проза Гиппиус отражает основной конфликт, который преломился из ее поэзии. Все герои ее рассказов болеют ее собственной мукой: все они корчатся в тисках современной обезбоженной жизни, силятся разжечь угасший пепел религиозного состояния и действа. Конечно внутренний разлад, раздвоенное состояние современной души всюду получает у Гиппиус одну и ту же развязку: торжество религиозной идеи, победа небесного над земным, души над телом.

И , хотя литература, построенная на идее двоемирия существовала до Гиппиус, русская писательница, тонко и умело разрабатывая этот мотив, внесла в него много оригинального, придала ему новый интеллектуальный импульс. З.Н. Гиппиус очень тяжело переживала события 1917 года и последовавшие после него события. Все в ком была душа и это без различия классов и положений, ходят, как мертвецы. Мы не возмущаемся, не страдаем, не негодуем, не ожидаем

Мы ни к чему не привыкли, но ничему и не удивляемся. Мы знаем также, что кто сам не был в нашем круге – никогда не поймет нас. Встречаясь, мы смотрим друг на друга сонными глазами и мало говорим. Душа в той стадии голода (да и тело!), когда уже нет острого мученья, наступает период сонливости. Перешло Перекатилось Не все ли равно, отчего мы сделались такими?

И оттого, что выболела, высохла душа, и оттого, что иссохло тело, исчез фосфор из организма, обескровлен мозг, исхрупли торчащие кости. От того и от другого – вместе. Жить здесь невозможно. Душа умирает …Они покинули Россию в 1920 году, Пережив два погромных обыска, полную распродажу всех носильных вещей, расстрелы друзей, смерть знакомых от голода. Они переехали - легально, чудо польскую границу на ветхих, поломанных

санях, и с самым скудным багажом, какой только можно было вообразить: пара чемоданов с износившимся бельем, рваным платьем и грудой рукописей и записных книжек на дне. Вместо паспорта Дмитрий Сергеевич держал в руках одну из своих книг. Официально, он уезжал в Варшаву, истощенный и больной, вместе с женою, после того, как прочел в Минске цикл лекций о Древнем Египте. Мережковские ехали в другой, без революций, сытый и спокойный мир,

ослабевшие и душою и телом от голода и боли потерь. Не только - друзей, любимых близких. Всего того, чем жили раньше. В голодной, обескровленной, сумасшедшей, бредовой России оставались две сестры Зинаиды Николаевны.: Наталья, талантливейший скульптор, (ум. в 1953 году) и художница Татьяна, (ум. в 1963 году) продававшая на улице то старое трепье, то немыслимые сплетнические,

пустые газеты – листовки. Бросая их в полной неизвестности (обе они пережили лагеря, ссылки, и потом снова – лагеря и поселения, в которых и канули беззвучно, в Лету.) Зинаида Николаевна не могла быть спокойна, но на ее тонких руках тогда почти уже угасал обессиленный Дмитрий Сергеевич. А этого она допустить не смела уже никоим образом! Интуитивно чувствуя беду, отказалась прозорливая Зинаида

Николаевна ехать по приглашению «красной профессуры» в Крым, где уже вовсю тогда разгулялось Чека во главе с Бела Куном и Р. Землячкой. Палящему солнцу Крыма она предпочла неизвестную, полуголодную, но столь близкую к Польше Белоруссию. И выиграла последний и горький бой. Бой невозвращения. … В Варшаве они долго смотрели голодными, неверящими глазами на витрины магазинов,

в которых можно было, что-то купить! Мясо, молоко, вещи. В Берлине долго приходили в себя от пережитого. В Париже их ждала серая от пыли, неуютная, от нежилого духа, с соломенною мебелью, но своя квартира, из которой их никто не мог выселить за самый главный признак буржуазности – обилие книг. Они принялись обустраивать свой, по-прежнему сложный, теперь уже - навсегда - эмигрантский, но вполне

свободный, человеческий быт. Обзавелись знакомыми, которых пытались поддерживать всем, чем только умели и могли. В квартире этой вскоре снова уютно засияла лампа под зеленым абажуром, снова послышались звуки горячих, «непримиримых» споров между супругами, которых опасались непосвященные, и за которыми с улыбкою наблюдали давние друзья. Вновь закипела литературная работа, вновь Зинаида Николаевна вела по ночам свои обширные дневники, переписку с читателями и издателями

Дмитрия Сергеевича, которую он всегда препоручал ей, ибо находил, что она более него обладает пленительным талантом общения с людьми. Она подходила ко всему скрупулезно и педантично, письма непременно сортировала по срочности, ни одно не оставалось не отвеченным. Каждый день выходила с визитами, заботилась об обедах и вечерних чаях, на которых могло быть сразу более двадцати человек. И тогда у нее уставала рука разливать чай, хоть ей и помогали неизменные приятели

- литературные секретари, такие, например, как Дмитрий Философов или Владимир Злобин. Их, да и многих других, непременно и со слащаво – лукавой усмешкой обыватели и посетители парижского салона тут же записывали в любовники Зинаиды Николаевны. Конечно, была Зинаида Николаевна когда - то мучительно влюблена в барственного красавца - эстета Д. В. Философова об этом говорят ее письма к нему, ее странные, какие то полуматеринские, нежные,

пространно отвлеченные записи в дневниках 23- го года, вот только никак не мог ей странный «чаровник - умник Митенька» ответить взаимностью – с юности не интересовался дамами! Позже, в дневниках и письмах к друзьям, резких и обнаженных душевно, как всегда, она сама признавалась, что любит истинно, во всей глубине этого чувства только одного Дмитрия Сергеевича, мужа, и никого другого любить не может!

Каковы были грани этой «золотой», полувековой любви, пусть судит Бог, хотя одно лишь косвенное свидетельство (из случайного разговора) того, что они с Дмитрием Сергеевичем ни единой ночи за все годы супружества ни провели не вместе (Ирина Одоевцева. На берегах Сены.) говорит о многом, не правда ли? Не будем рисовать идеального портрета, но читая воспоминания, отрывки из писем

Зинаиды Николаевны, ее дневники, внезапно в какой то момент становится понятно, что при всей своей безмерной потребности, жажде любви, она была безмерно одинока, ибо страстно стремящаяся к полному, абсолютному постижению Душ любимых ею людей, не раз обжигалась о холод их сердец, а, быть может, и наоборот - о презрительный огонь. О стекло непонимания. Модные сейчас литераторы – мемуаристы, составители разных «Исторических антологий на тысячу знаменитых имен» говорят с презрительною усмешкою, что она влюблялась

более в женщин, чем в мужчин. Это совсем уж смешно. Она весьма презрительно и резко говорила о пороке «голубизны - розовости» – в своих мемуарах, особенно посетив Италию, где эти пороки просто роскошно цвели тогда! Но не менее резко Гиппиус всегда отзывалась и о женщинах, с которыми ей весьма часто было неинтересно и скучно. Неинтересно ей было не только то, что они говорят: кухня, дети, интрижки, но и как говорят.

Исключение всю жизнь и всю последующую память ибо многих – потеряла Зинаида Николаевна делала лишь для своих сестер, Поликсены Соловьевой, кузины знаменитого Владимира Соловьева, Ирины Одоевцевой, (столь « по – дамски» потом описавшей ее в своих «призрачных» мемуарах!) и в последние годы жизни - для шведской художницы Гретты Греель.

Хотя многим женщинам – литераторам и не литераторам - часто писала дружеские, серьезные письма. Она была мастерица писать и всем писала по- разному. Щедро, пленительно, открыто, глубоко, со сдержанным, чисто английским, юмором над трудностями быта, над своей хозяйственной неуклюжестью. Она в каждом собеседнике, в каждом человеке могла найти что – то интересное для себя, и при всей своей ошеломляющей резкости умела многое прощать.

Капризную, странную, блистательно, неприятно – умную, ее любили те, кто хорошо ее знал. Но хорошо знали – увы, немногие. И свидетельствовать о ней – могли немногие. Пожалуй, никто не рассказывал о ней столь непредвзято и правдиво, как рассказывала она сама! Не прощала же Зинаида Николаевна людям всегда лишь одного: пренебрежения к общению, пренебрежения к открытости Души, которое только и признавала истинным в дружбе.

В обществе поползли слухи о заносчивости и невыносимости госпожи Гиппиус, о том, что вся она находится во власти непонятных требований, высоких и мертвенных идей, под гнетом которых постепенно умерло, умирает ее творчество Но кому же было судить о творчестве? Обнищавшим снобам – эмигрантам, которые ностальгически продолжали вспоминать «довоенный» Париж с нитями жемчуга в ювелирных магазинах и призрачную

Россию? Россию, которой - не было, которой не будет уже никогда Зинаида Николаевна хорошо понимала, что к прошлому – нет возврата, в отличие от некоторых «умственно незрячих» наивных прожектеров. Получая иногда редкие, случайные весточки от сестер из их «мрачных сибирских глубин», хлопоча о посылках для них, она вполне, «кончиками нервов и души» представляла себе весь ужас сталинского молоха, прочно нависшего над Страною, где она оставила все самое близкое и дорогое, все,

чем жила: память, юность, зрелость, надежду, строчки стихов, тепло истинного домашнего, очага, объятия родных и друзей Сердце ее неизбывно болело. Но не от того, что не могли стать явью совершенно несбыточные надежды. Она хорошо знала им цену, таким надеждам! Сердце болело оттого, что опять «ничего нельзя было изменить», что не было рядом людей – как всегда, это казалось ей самым страшным! В воздухе снова пахло грозою.

На Европу надвигалась война. Для «новой России» она началась в 1941. Для Зинаиды Николаевны Гиппиус она, похоже, продолжалась с августа еще того, «имперского», тысяча девятьсот четырнадцатого года… Разве что, цифры читались теперь наоборот… Очень нелегко и неловко определенно писать о том, что было потом. Мы не Судьи. Не инквизиторы. И не коммисия по помилованию, образно говоря.

Это можно понять лишь интуитивно. Можно лишь догадываться – почему Почему Дмитрий Сергеевич Мережковский, вскоре после нападения Германии на СССР, выступил с речами и статьями… в поддержку Гитлера. Немногие из старых знакомых Мережковских отшатнулись от них с испугом. Русские эмигрантские газеты перестали печатать статьи

Дмитрия Сергеевича, издательства разрывали с ним договор. Чета Мережковских вела теперь трудную и скудную жизнь. Зинаида Николаевна экономила на молоке и продуктах первой необходимости, сама перелицовывала старое пальто и костюмы Дмитрия Сергеевича. Но не произнесла ни слова упрека или осуждения. Разделяла убеждения? Дневники ее и по сей день изданы с большими купюрами .

Она зябла и боялась бесконечного круга смерти, круга молчания. Умирали один за другим старые знакомые, те, что оставались – не здоровались, сторонились. Она прощала им, легко кивала вслед, едва поседевшей головой. Понять стареющего писателя, ход его мыслей, было трудно. Считали, что он, всю жизнь писавший об опасности прихода на

Землю Антихриста, просто - напросто - не разглядел его Но ему самому казалось, что – разглядел. Как это могло быть? Как могло случиться такое? Все дело, наверное, было в том, что для Мережковского Антихристом был больше Иосиф Сталин, чем Адольф Гитлер, который клятвенно обещал очистить мир от «коммунистической заразы».

Кажется, именно на это лукавое обещание лукавого беса только и рассчитывал наивно - мудрый Мережковский, в отчаянии, затененными сиреневыми парижскими ночами ловящий по старенькому радиоприемнику сводки Совинформбюро из Москвы…. Что ж, что ему перестали подавать руку знакомые? Не мог же он всем им объяснять, что из двух наихудших зол обычно приходится выбирать меньшее. Да и стоило ли? Как показало дальнейшее развитие событий, интуиция все – таки немного изменила своему

гению, блестящему философу и историку. Или просто - казавшееся ему «меньшим» Зло, стало вдруг - слишком Большим? Кто знает? Кто может сказать что – нибудь определенно? Нам ли его судить из нашего совсем сложного далека? Да и стоит ли? Может, он, страшно и страстно ошибаясь, в чем то был – прав Шаг Мережковского в пропасть так и остался непонятым для его соотечественников, для друзей, даже для

противников в эмигрантском, совсем уже поредевшем кругу, для истории, для нас, потомков… Когда он умер, проводить его в последний путь в русский храм на улице Дарю пришло лишь несколько человек Заключение. Зинаида Николаевна помнила день смерти Дмитрия Сергеевича спустя годы, так ясно, как будто все это произошло вчера, или Она пережила его уход очень остро, рассказывали даже, что у нее временно помутился рассудок,

и она хотела покончить с собой, но Но Бог дал ей слишком живую и гордую душу. Прежде, чем уйти вслед за ним, она решила оставить книгу воспоминаний о человеке, которого любила столь сильно, что часто просто не замечала своей любви, она была для нее органичною потребностью, словно разлитою в воздухе. Мемуарный жанр и раньше блестяще удавался ей, ее воспоминания о Блоке и Розанове были в числе самых популярных изданий в русских книжных магазинах.

И она стала писать о нем, своем муже. И о себе. Просто, ненавязчиво, с большим чувством юмора и тактом, рассказывать историю своей и его жизни. Больше, наверное, все таки – своей. А, может быть его. Невозможно сказать точно, настолько неразрывно они были слиты, связаны незримыми узами друг с другом Когда то Зинаида Николаевна написала стихотворение « Моя душа – любовь», которое, то ли шутя, то ли по рассеянности,

Дмитрий Сергеевич опубликовал под своим именем. Обман - путаница обнаружилась не сразу, но Зинаида Николаевна сквозь пальцы смотрела на подобные вольности мужа «Они так дополняют друг друга, что подлинное авторство, в конце концов, совсем не имеет значения, ибо каждый подпишется под словами другого полностью! Какая разница! – махнула рукой она. Души их все равно слиты воедино З. Н. Гиппиус так и не смогла закончить мемуаров о муже.

Или, вернее, самая последняя их страница была дописана уже ее Смертью, 9 сентября 1945 года, в Париже. Проводить Зинаиду Николаевну к ее последнему пристанищу на кладбище Сент – Женевьев де Буа, пришли все, кто еще жил и помнил. Даже непримиримый и остроязычный злословец в их с

Дмитрием Сергеевичем адрес – Иван Бунин. Душа гордой золотоволосой «петербургской русалки» с зелеными глазами, душа всю жизнь искавшая Любовь на всех высотах и просторах, во всех обликах и зеркальных миражах была бы, наверное, довольна таким прощанием. Или нет? Бывают ли вообще чем - либо довольны Души, всю жизнь ищущие то, чего нет на свете Увы, в печали безумной я умираю, Я умираю. Стремлюсь к тому, чего я не знаю,

Не знаю Но плачу без слёз О неверном обете, О неверном обете Мне нужно то, чего нет на свете, Чего нет на свете.