М. А. Булгаков. «Собачье сердце». Учителем своим М. А. Булгаков (1891 – 1940) называл сурового сатирика М. Е. Салтыкова-Щедрина. Любимым же его писателем с детства и навсегда стал Н. В. Гоголь. Жизнь писателя Булгакова начиналась в смехе газетных фельетонов и сатирических повестей, заставлявших вспомнить имена Гоголя и Щедрина. Завершилась же она «Мастер и Маргарита», романом, поддёрнуты
м пеплом больших печальных раздумий, где слились философия, фантастика и меткая, глубокая сатира. Известно, что писатель не вызревает мирно в оранжерее. Об этом с понятным сарказмом говорится в главе романа «Мастер и Маргарита», посвящённой похождениям озорников Коровьёва и Бегемота в «доме Грибоедова». Для автора этого романа всегда были важны культура и среда, его воспитавшие, профессорская семья и интеллигентные киевские друзья и знакомые, газеты и журналы, прекрасная домашняя библиотека, гимназия и университе
т, оперный и драматический театры. И книги, книги, книги… Конечно же, в первую очередь русская классика – Пушкин, Гоголь, Лев Толстой, Щедрин. Булгаковская проза полна именами писателей: Диккенс, Мельников-Печорский, Анатоль Франс, Лермонтов, Марк Твен, Джером-Джером, Чехов, И. Горбунов, А. Амфитеатров. Вот ещё одна особенность ранней прозы Булгакова: с самого начала она пронизана музыкой. В его повестях, романах и рассказах звучат любимые
оперы: «Фауст», «Травиата», «Аида», Мусоргский, Римский-Корсаков, Волнер, Бизе, оперетка, ресторанные романсы, вальсы и блатные песенки. «Собачье сердце» – шедевр булгаковской сатиры, после этой удивительно зрелой вещи возможны были лишь московские сцены «Мастер и Маргарита». Булгаковский пёс Шарик по-своему умён, наблюдателен и даже не чужд сатирического дара: увиденная им из подворотни жизнь человеческая чрезвычайно интересна в метко схваченных подробностях тогдашнего
быта и характеров. Само одиночество немолодого Преображенского, его стремление уединиться, спрятаться от беспокойного мира в комфортабельной квартире и жить прошлым и одной наукой уже несут в себе авторскую оценку персонажа, оценку отрицательную, несмотря на очевидную симпатию к бесспорным его достоинствам, врачебному гению и высокой культуре ума и знания. Многое говорят о Преображенском его случайно оброненные слова «подходящая смерть».
В них отношение к человеку и жизни. Впрочем, самодовольство профессора, вздумавшего улучшить самое природу, соревноваться с жизнью и создать по заказу нового человека, было наказано быстро и жестоко. Седой Фауст сотворил доносчика, алкоголика, демагога, который ему же сел на шею. Хорошо хоть, что новоявленный Фауст сам вернул в первобытное состояние своё создание, омерзительного гомункулюса Шарикова и понял всю безнравственность «научного» насилия над природой и человеком: «Объясните
мне, пожалуйста, зачем нужно искусственно фабриковать Спиноз, когда любая баба может его родить когда угодно. Ведь родила же в Холмогорах мадам Ломоносова этого своего знаменитого!» История двух превращений Шарика – в человека и затем обратно - в собаку, со всем тем, что пережили виновники этих превращений и их помощники, так и осталась бы фантастико-юмористической историей, не б
удь в повести второго плана. Преображенский и Борменталь, убедившись, что их угораздило «милейшего пса превратить в такую мразь, что волосы дыбом встают», в конце концов исправили свою ошибку. А вот на втором плане… Он не слишком бьёт в глаза, этот план, но так или иначе проступает в действии «Собачьего сердца» постоянно. То в споре о разрухе, то явлением Швондера и всей его компании, то характеристикой Клима Чугункина. И открывается читателю, что тот процесс, который нечаянно спровоцировал и которым безуспешно пыт
ается руководить Филипп Филиппович, без всяких медико-биологических экспериментов давно совершается в самой действительности. В первых же строчках повести возникает некий Центральный Совет Народного Хозяйства. Под сенью Центрального Совета обнаруживается столовая нормального питания, где служащих кормят щами из вонючей солонины, где повар в грязном колпаке – «вор с медной мордой». И завхоз – тоже вор… А вот и Шариков. Не искусственный, профессорский – натуральный… «Я теперь председатель и, сколько ни накраду всё
на женское тело, на раковые шейки, на Абрау-Дюрсо. Потому что наголодался я в молодости достаточно, будет с меня, а загробной жизни не существует». Чем не помесь голодного пса с уголовником? И тут уже не частный случай. Нечто много более серьёзное. Не система ли? Наголодался человек, наунижался вдоволь. И вдруг, на тебе! – должность, власть над людьми…
Легко ли устоять перед соблазнами, которых теперь в свою очередь вдоволь Как и в «Роковых яйцах», в повести «Собачье сердце» важен и живописный фон, фигуры и события второго плана (хитрый Швондер и его компания, вороватый и шкодливый Шариков, страстная кухарка), описание быта, разрухи, её причин и способов борьбы с нею, а также чудесный эпилог, столь мастерски придуманный и написанный, что его можно перечитывать бесконечно, как, впроче
м, и всю повесть. В «Собачьем сердце» с особой ясностью видно, как автор последовательно изгоняет из своей прозы поверхностную фельетонность и приходит к высокому творчеству, становится замечательным художником, достойным наследником великих сатириков Гоголя, Щедрина и вдохновенного мыслителя Достоевского. Мы знаем, что работа эта была продолжена в «Мастере и Маргарите». Не случайно у каждого из двух планов «Собачьего сердца» свой финал. История с Полиграф Полиграфычем
завершается благополучно, почти идиллично: вернув собаку в её исходное состояние, профессор, посвежевший и, как никогда, весёлый, занимается своим прямым делом, «милейший пёс» – своим: лежит на ковре у дивана и предаётся сладостным размышлениям. Со вторым планом дело сложнее. Его финал Булгаков оставил открытым. Но не так уж и трудно было догадаться, каким представлялся он писателю: швондеры–то по–прежнему занимали свои посты, а шариковы продолжали плодиться и размножаться. «Собачьим се
рдцем» завершился цикл сатирических повестей и рассказов Булгакова. Больше он ни тех, ни других не писал. С 1926 года сатира его стала отливаться в иные формы. ИСТОРИЯ СОЗДАНИЯ: Ангарский ознакомился с рукописью ещё в середине февраля 1925 г. Отвечая 20 апреля Волошину на его письмо с похвалами «Белой гвардии», он писал: «Булгаков прочел Ваш отзыв о нём и был весьма польщён. Я не согласен с
Вами в оценке его романа: роман слаб, а сатирические рассказы хороши, но проводить их сквозь цензуру очень трудно. Я не уверен, что его новый рассказ «Собачье сердце» пройдёт. Вообще с литературой плохо. Цензура не усваивает линии партии». Дальнейшие события подтвердили его опасения. 2 мая новый сотрудник «Недр» Б. Л. Леонтьев писал от имени Ангарского о задержке рукописи в издательских инстанциях; в этот день Н.С. Ангарский уехал в заграничную командировку, а 2
1 мая Леонтьев уже сообщал Булгакову: некто Сарычев «заявил, что «Собачье сердце» чистить уж не стоит. «Вещь в целом недопустима» или что-то в этом роде». Ангарский, однако, сдаваться не собирался – это видно из последующих писем Леонтьева, к счастью, сохранившихся в архиве Булгакова. Они выразительно рисуют всю историю активных попыток Ангарского довести повесть до печатания, в необходимости которого он был совершенно уверен. Последняя
его попытка была исчерпана, по-видимому, осенью 1925 г. – 11 сентября Б. Леонтьев сообщал Булгакову: «Повесть Ваша «Собачье сердце» возвращена Л.Б. Каменевым. Булгаков протестовал против произвольного его расширения в демагогических целях. «Никакой контрреволюции» мог бы он повторить вслед за профессором Преображенским – «вот ещё одно слово, которого я совершенно не выношу. Абсолютно непонятно – что под ним скрывается? Чёрт его знает! Так я и говорю: никакой этой самой
контрреволюции в моих словах нет. В них здравый смысл и жизненная опытность». Прошло полтора года с весны 1926-го. Оставшаяся ненапечатанной повесть ходила по литературной Москве, её читали, о ней говорили. И вскоре она откликнулась в произведении, судьба которого тоже была непростой, но всё же более удачной. Это пьеса Маяковского «Клоп». Не мог ли Маяковский знать неопубликованную повесть Булгакова? У нас нет сведений о том, что он слушал её или читал, – скорее всего, он и не стал бы делать ни того, ни другого.
Как известно, «Дни Турбиных» Маяковский едва досмотрел до середины - этот художественный язык был для него скучен, неубедителен однако, он уверенно высказывался о спектакле. Острому творческому слуху Маяковского вполне достаточно было кем-то пересказанного сюжета повести, которая была всё-таки злобой дня, для того, чтобы мысль его двинулась в заданном этим сюжетом направлении. Но есть ли хоть какие-то предположения о том, что Маяковский слышал про повесть, знал её сюжет?
Надо полагать, есть. Маяковский и Булгаков были знакомы лично; относились друг к другу холодно-уважительно; резкости Маяковского по отношению к «Дням Турбиных», какими бы грубыми они ни казались сегодня, вполне укладывались в рамки тогдашней литературной полемики. Булгаков платил ему тем же безоговорочным отрицанием, но оно осталось не выраженным печатно или публично. Всё это нисколько не исключало того, что творчество их оказалось взаимовлиятельным, в нем обнаруживаются связи и переклички. Немаловажно свидетельст
во М. А. Ермолинской-Чимишкиан, хорошо знавшей обоих: она рассказывала, как зашла к Маяковскому во время его работы над «Клопом», и он сказал: «Ну, я пишу пьесу – заткну за пояс твоего Булгакова!». Пьеса была актом литературной полемики – но не только с драматургией Булгакова, но и с его прозой. Литературная связь «Клопа» с Булгаковым подтверждена текстуально – сам автор пьесы будто проговаривается о ней, помещая это имя в «словарь умерших слов».
Отметим, что и в «Собачьем сердце» присутствует полемика с Маяковским: «Нигде кроме такой отравы не получите, как в Моссельпроме» - ядовито осмеивается реклама, сочиненная поэтом. Реплика Присыпкина: «Воскресили… и издеваются!» звучит как прямая цитата из Шарикова: «Разве я просил мне операции делать Ухватили животную, исполосовали ножиком голову, а теперь гнушаются». И тот и другой ощущают себя – хоть и по-разному – жертвами науки.
Но и пьеса Маяковского отразилась в последующей работе Булгакова. Сцены будущего заметно повлияли на пьесу «Блаженство», задуманную в 1929 г. и написанную в 1933-1934 гг. Есть и менее заметные следы этого влияния: «Голос из толпы: - Ах, не надо, не надо, не мучьте бедное животное – Профессор прекратите! – Музыка, марш » («Клоп»). Эти реплики проступили в романе «Мастер и Маргарита»: «Кот передал голову Фаготу, тот за волосы поднял её и показал
публике, и голова эта отчаянно крикнула на весь театр: Доктора! Ты будешь в дальнейшем молоть всякую чушь грозно спросил Фагот у плачущей головы. Не буду больше прохрипела голова. Ради бога, не мучьте его! – вдруг, покрывая гам, прозвучал из ложи женский голос, и маг повернул в сторону этого голоса лицо». Есть свидетельства, что после гибели Маяковского Булгаков вновь и вновь задумывается о его судьбе, личности и творчестве. Рисуя гениального экспериментатора-биолога, Булгаков отдавал дань
первому – неосуществившемуся – варианту своей биографии. Работа медика всегда казалась ему «блестящей» (это было именно его слово). Но к середине двадцатых годов его творческая мысль выходила уже за контуры этой фигуры – и за контуры жанра сатирической повести о современности. Есть основания думать, что уже во время завершения повести «Роковые яйца» у Булгакова складывается замысел нового романа – и вслед за третьей повестью он рассчитывал, видимо, приступить ко второму р
оману. Неудача с «Собачьим сердцем» задержала, вероятно, реализацию замысла романа «Мастер и Маргарита» (в первой, во многом отличной от последующих, редакции) на три года. Годы эти оказались отданы не прозе, а драматургии. «На наступление не идите никогда, против кого бы оно ни было направлено. Доживите до старости с чистыми руками» эти слова одного из персонажей «
Собачьего сердца» можно было бы вывести в виде лозунга или девиза в любом месте, где обучается молодёжь. Внимательный читатель оценит и то, что профессор остаётся с Шариковым на «вы» вплоть до самой последней реплики, к нему обращённой: его ассистент готов временами убить Шарикова но на язык его не перейдёт ни в коем случае. «Вот всё у вас, как на параде… - обвиняет Шариков своих хозяев, «извините», да «мерси», а так, чтобы по-настоящему – это нет». Для Булгакова этот парад был существенным в личном жизнеповедении, на нём
он настаивал и в своём творчестве, иногда позволяя себе обращаться к читателю почти дидактически. Булгаков был уверен, что сохранность важнейших опор человеческого общества в большой мере зависит от того, сумеют ли члены этого общества понять культурную ценность этого парада, не поддаться соблазну заговорить по-настоящему, сокрушая войной «всех против всех» нормы человеческого общежития. СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ. 1. Боборыкин В. Г. «Михаил
Булгаков»-1990 г. 2. Чудакова М. «Булгаков М. А»-1988 г. 3. В. В. Гудкова «Драмы и театр Михаила Булгакова»-1990 г. 4. М. А. Булгаков «Мастер и Маргарита».