Восстание масс

Содержание: 1. Содержание 2. Введение
3. Хосе Ортега-и-Гассет 4. Восстание масс 4.1. «Масса» и «избранное меньшинство» 4.2. Историческая справка 4.3. Массовый человек 4.4. Государство и «масса» 5. Заключение 6. Литература
Введение Я думаю, что недавнее политическое новшество не означает ничего, кроме политического господства масс. Х. Ортега-и-Гассет Для того чтобы родилась наука, недостаточно одного только существования феномена – он известен уже тысячи лет. Недостаточно и его причудливого своеобразия, привлекающего некоторых учёных, неравнодушных к новизне. Необходимо также, пусть эпизодически или безобидно, чтобы он распространялся настолько быстро и повсеместно, не давал бы людям спать, становясь проблемой, которую нужно решать безотлагательно. Кто занимался товарно-денежным обменом до того, как рынки заполонили мир? Кто интересовался истерией до того, как душевнобольных стали изолировать, а душевные болезни в полной мере заявили о себе? Никто или почти никто. Так никто бы и не стал говорить о толпах, если бы они не заявили о себе, как угроза цивилизации. Да, к концу XIX века толпы стали расширяться и приобретать определённый размах. Эта тенденция сформировалась, прежде всего, под упорным натиском капитала и революций старого докапиталистического режима. Дал трещины и начал разваливаться устойчивый мир семьи, соседских отношений, сёл. В своём падении он увлёк за собой традиционные религиозные и политические устои, а также духовные ценности. Вырванные из родных мест, из своей почвы люди, собранные в нестабильные городские конгломераты, становились массой. С переходом от традиции к модернизму на рынок выбрасывается множество анонимных индивидов, социальных частиц, лишённых связей между собой. Этот сдвиг немецкий социолог Tönnies описывает с помощью замечательной метафоры перехода от тёплого – естественного и непосредственного, основанного на кровных узах сообщества соседей, от родственности убеждений - к холодному, искусственному конгломерату и принуждению, базирующемуся на согласии интересов, на выгодах, которые одни могут получить через других людей, и на логике науки. Эта метафора иллюстрирует один из важных аспектов перелома, возникшего при переходе от «вчерашнего общества» к «сегодняшнему обществу». На необъятном рынке городов рождается массовая культура и массовые формы потребления. Один за другим на подмостках общества появляются коллективный служащий, коллективный интеллектуал, коллективный потребитель: стандартизированными становятся мысли и чувства. Тем самым возвещается появление нового человеческого типа «человека-массы», полностью зависимого от других, и который опирается лишь на самые примитивные человеческие установки, а не на моральные достижения. Таким образом, мы можем говорить о восстании масс, которое уничтожает все моральные и духовные ценности. Стало быть, произойдёт смешение и стирание социальных групп, то есть массификация, что может привести к регрессу общества, упадку культуры. Индивид умер, да здравствует масса! Вот тот суровый факт, который открывает для себя наблюдатель современного общества. В результате упорной и ожесточенной борьбы массы, кажется, повсюду одержали поразительную и бесповоротную победу. Именно они ставят новые вопросы и вынуждают изобретать новые ответы, поскольку их сила является реальностью, с которой отныне нужно считаться. Таким образом, перед нами возникает вопрос: что делать, когда массы налицо? В начале ХХ века многие философы пытались решить эту проблему, но среди них отдельно можно выделить испанского мыслителя Хосе Ортегу-и-Гассета.
Хосе Ортега-и-Гассет Хосе Ортега-и-Гассет (1883-1955) – испанский философ и эссеист. Изучал философию в университетах Мадрида, Лейпцига, Берлина, и Марбурга. С 1910 по 1936 год был профессором метафизики в Мадридском университете. Эмигрировал из Испании в Латинскую Америку во время гражданской войны и вернулся в Европу в 1954 году. Как философ он был достаточно плодовитый, так как полное собрание сочинений насчитывает одиннадцать томов. Подобно многим испанским интеллектуалам Ортега, в своих работах, касался широкого круга проблем – истории, искусства, литературы, музыки, живописи, социологии, женщин, спорта, психологии – имел большой вес среди интеллигенции. В своих первых социологических работах «Дегуманизация искусства» (1925) и «Восстание масс» (1929) он утверждал, что культура и цивилизация внутренне противоположны демократии. Современный век уникален в своём отвержении понятия элитарного общества. Вместо послушного получения ценностей, моделей, целей от аристократии, «массовый человек» в настоящее время позволяет навязывать себе конформизм, терпимость, невоспитанность как ведущие социальные принципы. В «Дегуманизации искусства» Ортега показывает, что современное искусство есть антиэголитарное, недемократичное искусство. Он утверждает, что цель таких «трудных» художников, как Стравинский, Пикассо, Пиранделло, состоит именно в том, чтобы целенаправленно исключать массы из культурной жизни, которая во все времена является деятельностью элитарной. Сущность концепций Ортеги есть разделение общества на элиту и массы. Они состоят в критике рационализма. В работах «Повременная тема» (1923), «История как система» (1935) он утверждает необходимость «подчинять разум жизни». Для него характерен утопический рационализм – стремление развить критическую способность за счёт непрерывности жизни. Мы должны, считает Ортега, рассуждать «исторически», т.е. определять нашу умственную деятельность в границах созданных временем и пространством, в котором мы живём: «Мы должны искать наши собственные обстоятельства . в их пределах и особенностях . Заново освоить обстоятельства есть реальная судьба человека . я есть сам и мои обстоятельства». По мнению Ортеги, мир и сознание развиваются с одной скоростью, и рационализм не должен пытаться изменить результат. Однако Ортега не отождествляет себя с консервативными и ультраправыми движениями современности. Он всегда считал себя либералом, а нацизм и милитаризм, а также социализм – заслуживающими осуждения, как любые проявления деятельности масс. Так же, как «высший человек» своеволен, так и мы должны все «владеть рядом убеждений о мире, которые должны быть истинно нашими», ибо «ошибочно говорить о человеческой природе, . человек должен не только делать себя, но и быть свободным по принуждению». Таким образом, человек должен думать о себе, но его мышление должно идти в ногу со временем.
Особенности европейской демократии нового времени Ортега видит в том, что она не соотносит политический режим с исторически сложившейся социальной реальностью, а «стремиться приспособить эту последнюю к идеальной схеме», заставить социальный организм принять форму, соответствующую предлагаемой идее и системе понятий, изображённой и утвержденной разумом. Ортега был одним из первых европейских философов, заговоривших о переживающемся на рубеже XIX-XX века и в последующие десятилетия кризисе европейской культуры как историческом кризисе. В основе этого кризиса он усматривал два момента. Во-первых, кризис европейской культуры связывается Ортегой с изменением верований европейского человека. Его культура строилась на вере в разум, создавший математику и основу современной европейской культуры физику, которую нельзя не признать «интеллектуальным чудом своего рода». Ортега отмечает «великое смятение умов», которое, с его точки зрения, во многом объясняется тем, что после нескольких веков пристального внимания к разуму и его идеям человек перестал понимать, в чём состоит их истинное назначение и что ему с ним делать. Смысл существующей культуры для него исчезает. Дело во многом объясняется тем, что для огромного большинства людей значение разума и создаваемых с его помощью наук оказалась, связана преимущественно с той пользой, которую от них получали. Но, как пишет Ортега, к концу XX века в европейском человеке «уже погас тот первый восторг, который заставляет истолковывать практическую пользу как некий критерий истинного знания». Европейский человек жизненная позиция, определяемая навязчивым желанием покорить природу, приспособить её к своим нуждам, спорна, что это всего лишь «субъективное предпочтение» европейской культуры, которое не лучше и не хуже любого другого, представленного иной культурой.
Другая сторона кризиса определяется тем, что культуре в жизни европейских обществ стала отводиться во многом преувеличенная роль, в результате чего образовался отдельный, часто требующий профессиональных знаний, самодовлеющий мир, выходящий за свои рамки и подчиняющий себе реальность жизни. Ортега называет это «империализмом культуры». Конечно, - ищет он, - должны жить с идеями, но нет от имени наших идей, а от имени нашей неизбежной грозной судьбы. В этих условиях Ортега ориентирует человека на обличение культуры застывшей, окостеневшей, идеи которой принадлежат прошлому, т провозглашению культуры живой, на идеи которой он может опереться в реализации своей жизни. Только культура, участвующая в жизнетворчестве человека, сохраняет свою подлинность, своё истинное назначение. Особое место в анализе культуры занимает работа «Восстание масс», в которой он попытался показать, что потребительское отношение к миру, выводимое им, в конечном счёте, опять же из установок рационалистической философии, пройдя затем через практическую философию в мире позитивизма и опираясь на материальное благополучие, созданное к началу ХХ века развитием, с другой стороны, либерализма, с другой – техники, породило новый тип человека - «человека-массу».



«Восстание масс».
«Масса» и «избранное меньшинство» В этой книге Ортега поддерживает идею о том, что нормальное состояние общества предполагает деление на «избранное меньшинство» и «массу». Это деление не на классы, а типы людей, поскольку представители «массы» встречаются как среди интеллигенции, так и среди аристократии, а наиболее типичного носителя массового сознания он видит в предприятиях «лабораторной науки». Масса – это средний человек. Таким образом, чисто количественное определение – «многие» – переходит в качественное. Это совместное качество, ничейное и отчуждаемое, это человек в той мере, в какой он не отличается от остальных и повторяет общий тип. К «избранному меньшинству» Ортега причисляет тех, кто «чувствует внутреннюю потребность приспосабливать свою жизнь к более высоким этическим ценностям», нормам культуры, добровольно служа им, тех, чья жизнь определяется дисциплиной духа, стремлением к самосовершенствованию, кто чужд самоуверенности. Ортега хорошо понимал, что, «если «масса» будет хозяйничать в мире и право решать останется за ней, то наши правовые и технические достижения исчезнут с той же легкостью, с какой не раз исчезали секреты мастерства» и наш континент одичает. Герман Вейль, один из крупнейших физиков современности, соратник и преемник Эйнштейна, не раз повторял в частной беседе, что, если бы определённые люди, десять или двенадцать человек, внезапно умерли, чудо современной физики оказалось бы навеки утраченным для человечества. Столетиями надо было приспосабливать человеческий мозг к абстрактным головоломкам теоретической физики. И любая случайность может развеять эти чудесные способности, от которых зависит и вся техника будущего. Но реалии наших дней подтверждают, что широкие массы выходят на историческое поприще. И сразу напрашивается вопрос: почему мир, который обычно был единством «массы» и «независимых меньшинств», сегодня становится массой? Легко понять, что стихийный рост «массы» предполагает совпадение целей, мыслей, образа жизни. Но почему тогда происходит этот процесс? Для ответа на него необходимо обратиться к истории.
Историческая справка Славу и ответственность за выход широких масс несёт XIX век. В условиях либеральной демократии и технического прогресса утроились людские ресурсы. Таким образом, мы должны считать, что массовый человек – это творец свободы и материального мира. Но мы видим, что человек, который намерен сегодня возглавить европейскую жизнь, мало похож на тех, кто двигал XIX век, но именно XIX веком он рождён и скормлен. Какой представлялась жизнь той человеческой массе, которую в изобилии плодил XIX век и почему современный массовый человек так мало похож на его предшественника? Жизнь в XIX веке представлялась во всех отношениях – материально доступной. Никогда еще рядовой человек не утолял с таким размахом свои житейские запросы. По мере того как таяли крупные состояния и ужесточалась жизнь рабочих, экономические перспективы среднего слоя становились день ото дня все шире. Каждый день вносил новую лепту в его жизненный standard. С каждым днем росло чувство надежности и собственной независимости. То, что прежде считалось удачей и рождало смиренную признательность судьбе, стало правом, которое не благословляют, а требуют. Этой материальной доступности и обеспеченности сопутствует житейский комфорт и общественный порядок. Жизнь катится по надежным рельсам, и столкновение с чем-то враждебным и грозным мало представимо. А именно, во всех её основных и решающих моментах жизнь представляется новому человеку лишенной преград. Это обстоятельство и его важность осознаются сами собой, если вспомнить, что прежде рядовой человек и не подозревал о такой жизненной раскрепощённости. Напротив, жизнь была для него тяжкой участью – и материально, и житейски. Он с рождения ощущал ее как скопище преград, которые он обречён терпеть, с которыми принужден смириться и втиснуться в отведенную ему щель. Контраст будет еще отчетливее, если от материального перейти к аспекту гражданскому и моральному. С середины прошлого века средний человек не видит перед собой никаких социальных барьеров. С рождения он и в общественной жизни не встречает рогаток и ограничений. Никто не принуждает его сужать свою жизнь. Не существует ни сословий, ни каст. Ни у кого нет гражданских привилегий. Средний человек усваивает как истину, что все люди узаконено равны.
Никогда за всю историю человек не знал условий, даже отдаленно похожих на современные. Речь действительно идет о чем-то абсолютно новом, что внес в человеческую судьбу XIX век. Создано новое сценическое пространство для существования человека, новое и в материальном и в социальном плане. Три начала сделали возможным этот новый мир: либеральная демократия, экспериментальная наука и промышленность. Два последних фактора можно объединить в одно понятие - техника. В этой триаде ничто не рождено XIX веком, но унаследовано от двух предыдущих столетий. Девятнадцатый век не изобрел, а внедрил, и в том его заслуга. Это прописная истина. Но одной ее мало, и надо вникнуть в ее неумолимые следствия.
Девятнадцатый век был революционным, по сути. И суть не в живописности его баррикад - это всего лишь декорация, - а в том, что он поместил огромную массу общества в жизненные условия, прямо противоположные всему, с чем средний человек свыкся ранее. Короче, век перелицевал общественную жизнь. Революция не покушение на порядок, но внедрение нового порядка, дискредитирующего привычный. И потому можно без особых преувеличений сказать, что человек, порожденный XIX столетием, социально стоит в ряду предшественников особняком. Разумеется, человеческий тип XVIII века отличен от преобладавшего в семнадцатом, а тот - от характерного для XVI века, но все они, в конечном счете, родственны, схожи и по сути даже одинаковы, если сопоставить их с нашим новоявленным современником. Для "плебея" всех времен "жизнь" означала, прежде всего, стеснение, повинность, зависимость - короче, угнетение. Еще короче - гнет, если не ограничивать его правовым и сословным факторами, забывая о стихиях. Потому что их напор не слабел никогда, вплоть до позапрошлого века, с началом которого технический прогресс - материальный и управленческий - становится практически безграничным. Прежде, даже для богатых и могущественных, земля была миром нужды, тягот и риска. При любом относительном богатстве сфера благ и удобств, обеспеченных им, была крайне сужена всеобщей бедностью мира. Сегодня жизнь среднего человека много легче, изобильнее и безопаснее жизни могущественнейшего властителя иных времен. «Какая разница, кто кого богаче, если богат мир и не скупится на автострады, магистрали, телеграфы, отели, личную безопасность и аспирин»? Тот мир, что окружает нового человека с колыбели, не только не понуждает его к самообузданию, не только не ставит перед ним никаких запретов и ограничений, но, напротив, непрестанно бередит его аппетиты, которые в принципе могут расти бесконечно. Ибо этот мир XIX и начала XX века не просто демонстрирует свои бесспорные достоинства и масштабы, но и внушает своим обитателям - и это крайне важно - полную уверенность, что завтра, словно упиваясь стихийным и неистовым ростом, мир станет еще богаче, еще шире и совершеннее. «И по сей день, несмотря на признаки первых трещин в этой незыблемой вере, - по сей день, мало кто сомневается, что автомобили через пять лет будут лучше и дешевле, чем сегодня. Это так же непреложно, как завтрашний восход солнца». Сравнение, кстати, точное. Действительно, видя мир так великолепно устроенным и слаженным, человек заурядный полагает его делом рук самой природы и не в силах додуматься, что дело это требует усилий людей незаурядных. Еще труднее ему уразуметь, что все эти легко достижимые блага держатся на определенных и нелегко достижимых человеческих качествах, малейший недобор которых незамедлительно развеет прахом великолепное сооружение.
Массовый человек Пора уже наметить первыми двумя штрихами сегодняшнего массового человека: эти две черты - беспрепятственный рост жизненных запросов и, следовательно, безудержная экспансия собственной натуры и, второе, врожденная неблагодарность ко всему, что сумело облегчить ему жизнь. Обе черты рисуют весьма знакомый душевный склад - избалованного ребенка. И в общем можно уверенно прилагать их к массовой душе как оси координат. «Наследница незапамятного и гениального былого, гениального по своему вдохновению и дерзанию, современная чернь избалована окружением. Баловать - это значит потакать, поддерживать иллюзию, что все дозволено и ничто не обязательно. Ребенок в такой обстановке лишается понятий о своих пределах. Избавленный от любого давления извне, от любых столкновений с другими, он и впрямь начинает верить, что существует только он, и привыкает ни с кем не считаться, а главное, никого не считать лучше себя». Ощущение чужого превосходства вырабатывается лишь благодаря кому-то более сильному, кто вынуждает сдерживать, умерять и подавлять желания. Так усваивается важнейший урок: "Здесь кончаюсь я и начинается другой, который может больше, чем я. В мире, очевидно, существуют двое: я и тот другой, кто выше меня". Среднему человеку прошлого мир ежедневно преподавал эту простую мудрость, поскольку был настолько неслаженным, что бедствия не кончались, и ничто не становилось надежным, обильным и устойчивым. Но для новой массы все возможно и даже гарантировано - и все наготове, без каких-либо предварительных усилий, как солнце, которое не надо тащить в зенит на собственных плечах. Ведь никто никого не благодарит за воздух, которым дышит, потому что воздух никем не изготовлен - он часть того, о чем говорится "это естественно", поскольку это есть и не может не быть. А избалованные массы весьма малокультурны, чтобы всю эту материальную и социальную слаженность, безвозмездную, как воздух, тоже считать естественной, поскольку она, похоже, всегда есть и почти так же совершенна, как и природа. Мне думается, сама искусность, с какой XIX век обустроил определенные сферы жизни, побуждает облагодетельствованную массу считать их устройство не искусным, а естественным. Этим объясняется и определяется то абсурдное состояние духа, в котором пребывает масса: больше всего её заботит собственное благополучие и меньше всего - истоки этого благополучия. Не видя во благах цивилизации ни изощренного замысла, ни искусного воплощения, для сохранности которого нужны огромные и бережные усилия, средний человек и для себя не видит иной обязанности, как убежденно домогаться этих благ, единственно по праву рождения. «В дни голодных бунтов народные толпы обычно требуют хлеба, а в поддержку требований обычно громят пекарни. Чем не символ того, как современные массы поступают, только размашистей и изобретательней, с той цивилизацией, что их питает»? Ортега говорит, что «когда для заурядного человека мир и жизнь распахнулись настежь, душа его для них закрылась наглухо, и я утверждаю, что эта закупорка заурядных душ и породила то возмущение масс, которое становится для человечества серьезной проблемой». Сегодняшний человек обзавелся кругом понятий. Он полагает их достаточными и считает себя духовно завершенным. Массовый человек ощущает себя совершенным. Ортега воспринимает этого человека как «нового варвара», поскольку, потеряв интерес к принципам прошлой культуры, он не нуждается ни в каких иных. Он не признаёт для себя никаких ограничений, а единственный авторитет для него есть его собственный. Появление «нового варвара» Ортега связывает также и с тем, что, приобретая уверенность, жизнь европейца теряет драматизм, «проблематичность», и значит – подлинность. Ведь жизнь человека – это постоянное становление, работа над собой. Без такой работы человек возвращается к духовному варварству, хотя и на высоком уровне комфорта, созданного для него цивилизацией.
Итак, новая социальная реальность такова: европейская история впервые оказалась отданной на откуп заурядности. Или в действительном залоге: заурядность, прежде подвластная, решила властвовать. Решение выйти на авансцену возникло само собой, как только созрел новый человеческий тип – «воплощенная посредственность».
В социальном плане психологический строй этого новичка определяется следующим: во-первых, подспудным и врожденным ощущением легкости и обильности жизни, лишенной тяжких ограничений, и, во-вторых, вследствие этого - чувством собственного превосходства и всесилия, что, естественно, побуждает принимать себя таким, какой есть, и считать свой умственный и нравственный уровень более чем достаточным. Эта самодостаточность повелевает не поддаваться внешнему влиянию, не подвергать сомнению свои взгляды и не считаться ни с кем. Привычка ощущать превосходство постоянно бередит желание господствовать. И массовый человек держится так, словно в мире существует только он и ему подобные, а отсюда и его третья черта - вмешиваться во все, навязывая свою убогость бесцеремонно, безоглядно, безотлагательно и безоговорочно, то есть в духе "прямого действия".
Государство и «масса» Но в хорошо организованном обществе масса не действует сама по себе. Такова ее роль. Она существует для того, чтобы ее вели, наставляли и представительствовали за нее, пока она не перестанет быть массой или, по крайней мере, не начнет к этому стремиться. Но сама по себе она осуществлять это не способна. Ей необходимо следовать чему-то высшему, исходящему от избранных меньшинств. Можно сколько угодно спорить, кем должны быть эти избранные, но то, что без них, кем бы они ни были, человечество утратит основу своего существования. Действовать самовольно означает для массы восставать против собственного предназначения, а поскольку лишь этим она сейчас занята, можно говорить о «восстании масс». В конце концов, единственное, что действительно и по праву можно считать восстанием, - это восстание против себя, неприятие судьбы. Действуя сама по себе, «масса» прибегает к единственному способу, поскольку других не знает, - к расправе. Нечего удивляться, что сегодня, когда «массы» торжествуют, торжествует и насилие, становясь единственным доводом и единственной доктриной. Как говорит Ортега: «Я давно уже отмечал, что насилие стало бытом». Сейчас оно достигло апогея, и это обнадеживает, поскольку должен начаться спад. Сегодня насилие - это риторика века, и его уже прибирают к рукам пустомели. Когда реальность отмирает, изжив себя, труп выносится волнами и долго еще вязнет в болотах риторики. Имена переживают хозяев, и хотя это звук пустой, но все-таки звук, и он сохраняет какую-то магическую власть. Но если даже и вправду кажется, что значимость насилия как цинично установленной нормы поведения готова пойти на убыль, мы все равно останемся в его власти, лишь видоизмененной. Теперь можно перейти к наихудшей из опасностей, которые грозят сегодня европейской цивилизации. Как и все прочие угрозы, она рождена самой цивилизацией и, больше того, составляет ее славу. Это наше современное Государство. Говоря о науке: плодотворность ее основ ведет к небывалому прогрессу, прогресс неумолимо ведет к небывало узкой специализации, а специализация - к удушению самой науки. Нечто подобное происходит и с государством. Вспомним, чем было в конце XVIII века государство для всех европейских наций. Почти ничем! Ранний капитализм и его промышленные предприятия, где впервые восторжествовала техника, самая передовая и производительная, резко ускорили рост общества. Возник новый социальный класс, энергичнее и многочисленнее прежних, - буржуазия. У этой напористой публики было одно всеобъемлющее дарование - практическая сметка. Они умели дать делу ход и слаженность, развернуть и упорядочить его. В их человеческом море и блуждал опасливо "государственный корабль". Эту метафору извлекла на свет божий буржуазия, ибо действительно ощущала себя безбрежной, всемогущей и чреватой штормами стихией. Кораблик выглядел утлым, если не хуже, и всего было в обрез - и денег, и солдат, и чиновников. Его строили в средние века иные люди, во всем противоположные буржуазии, - доблестные, властные и преданные долгу дворяне. Это им обязаны существованием европейские нации. Но при всех душевных достоинствах у дворян было, да и продолжает быть, неладно с головой. Они на нее и не полагались. Безрассудные, нерасчетливые, "иррациональные", они живо чувствовали и трудно соображали. Поэтому они не смогли развить технику, требующую изобретательности. Они не выдумали пороха. Поленились. И, не способные создать новое оружие, позволили горожанам освоить порох, завезенный с востока или бог весть откуда, и с его помощью разгромить благородных рыцарей, так бестолково заклепанных в железо, что в бою они еле ворочались, но начисто неспособных уразуметь, что вечный секрет победы - секрет, воскрешенный Наполеоном, - не в средствах защиты, а в средствах нападения. Власть - это техника, механизм общественного устройства и управления, и потому "старый строй" к концу XVIII века зашатался под ударами беспокойного общественного моря. Государство было настолько слабее общества, что сравнительно с эпохой Каролингов абсолютизм кажется вырождением. Разумеется, власть Карла Великого бесконечно уступала власти Людовика XVI, но зато общество при Каролингах было бессильным. Огромный перевес общественных сил над государственными привел к революции, вернее, к полосе революций, вплоть до 1848 года. Но в ходе революции буржуазия отобрала власть и, приложив к ней свои умелые руки, на протяжении одного поколения создала по-настоящему сильное государство, которое с революциями покончило. С 1848 года, то есть с началом второй генерации буржуазных правлений, революции в Европе иссякли. И, конечно, не по недостатку причин, а по недостатку средств. Власть и общество сравнялись силой. Прощай навеки, революция! Впредь лишь антипод ее грозит европейцам - государственный переворот. Все, что в дальнейшем казалось революцией, было причиной государственного переворота. В наши дни государство стало чудовищной машиной немыслимых возможностей, которая действует фантастически точно и оперативно. Это средоточие общества, и достаточно нажатия кнопки, чтобы гигантские рычаги молниеносно обработали каждую пядь социального тела. Современное государство - самый явный и наглядный продукт цивилизации. И отношение к нему массового человека проливает свет на многое. Он гордится государством и знает, что именно оно гарантирует ему жизнь, но не сознает, что это творение человеческих рук, что оно создано определенными людьми и держится на определенных человеческих ценностях, которые сегодня есть, а завтра могут улетучиться. С другой стороны, массовый человек видит в государстве безликую силу, а поскольку и себя ощущает безликим, то считает его своим. И если в жизни страны возникнут какие-либо трудности, конфликты, проблемы, массовый человек постарается, чтобы власти немедленно вмешались и взяли заботу на себя, употребив на это, все свои безотказные и неограниченные средства.
Здесь-то и подстерегает цивилизацию главная опасность - полностью огосударствленная жизнь, экспансия власти, поглощение государством всякой социальной самостоятельности - словом, удушение творческих начал истории, на которых, в конечном счете держатся, питаются и движутся людские судьбы. Когда у массы возникнут затруднения или просто разыграются аппетиты, она не сможет не поддаться искушению, чтобы добиться всего самым верным и привычным способом, без усилий, без сомнений, без борьбы и риска, одним нажатием кнопки пустив в ход чудодейственную машину. Масса говорит: "Государство - это я" - и жестоко ошибается. Государство идентично массе лишь в том смысле, в каком Икс идентичен Игреку, поскольку никто из них не Зет. Современное государство и массу роднит лишь их безликость и безымянность. Но массовый человек уверен, что он-то и есть государство, и не упустит случая под любым предлогом двинуть рычаги, чтобы раздавить какое бы то ни было творческое меньшинство, которое раздражает его всегда и всюду, будь то политика, наука или производство.
Кончится это плачевно. Государство удушит окончательно всякую социальную самодеятельность, и никакие новые семена уже не взойдут. Общество вынудят жить для государства, человека - для государственной машины. И поскольку это всего лишь машина, исправность и состояние которой зависят от живой силы окружения, в конце концов, государство, высосав из общества все соки, выдохнется, зачахнет и умрет самой мертвенной из смертей - ржавой смертью механизма. Такой и была судьба античной цивилизации. Бесспорно, созданная Юлиями и Клавдиями империя представляла собой великолепную машину, по конструкции намного совершеннее старого республиканского Рима. Но знаменательно, что, едва она достигла полного блеска, общественный организм угас. Уже при Антонинах (II век) государство придавило его своей безжизненной мощью. Общество порабощается, и все силы его уходят на служение государству. А в итоге? Бюрократизация всей жизни ведет к ее полному упадку. Жизненный уровень быстро снижается, рождаемость и подавно. А государство, озабоченное только собственными нуждами, удваивает бюрократический нажим. Этой второй ступенью бюрократизации становится милитаризация общества. Все внимание обращено теперь на армию. Власть - это, прежде всего, гарант безопасности (той самой безопасности, с которой, напомним, и начинается массовое сознание). Поэтому государство - это прежде всего армия. Императоры Северы, родом африканцы, полностью военизируют жизнь. Напрасный труд! Нужда все беспросветнее, чресла всё бесплоднее. Не хватает буквально всего, и даже солдат. После Северов в армию приходится вербовать варваров. Теперь ясно, как парадоксален и трагичен путь огосударствленного общества? Оно создает государство как инструмент, облегчающий жизнь. Потом государство берет верх, и общество вынуждено жить ради него. Тем не менее, состоит оно пока что из частиц этого общества. Но вскоре уже не хватает людей для поддержания государства и приходится звать иноземцев - сперва далматов, потом германцев. Пришельцы, в конце концов, становятся хозяевами, а остатки общества, аборигены, - рабами этих чужаков, с которыми их ничто не роднило и не роднит. Вот итог огосударствленности - народ идет в пищу машине, им же и созданной. Скелет съедает тело. Стены дома вытесняют жильцов. Диктат государства - это апогей насилия и «прямого действия», возведённых в норму. Масса действует самовольно, сама по себе, через безликий механизм государства. Европейские народы стоят на пороге тяжких внутренних испытаний и самых жгучих общественных проблем - экономических, правовых и социальных. Кто поручится, что диктат массы не принудит государство упразднить личность и тем окончательно погасить надежду на будущее? Зримым воплощением такой опасности является одна из самых тревожных аномалий последних тридцати лет - повсеместное и неуклонное усиление полиции. К этому неумолимо привел рост общества. И как ни свыклось с этим наше сознание, от него не должна ускользать трагическая парадоксальность такого положения дел, когда жители больших городов, чтобы спокойно двигаться по своему усмотрению, фатально нуждаются в полиции, которая управляет их движением. К сожалению, "порядочные" люди заблуждаются, когда полагают, что "силы порядка", ради порядка созданные, успокоятся на том, чего от них хотят. Ясно и неизбежно, что, в конце концов, они сами станут устанавливать порядки - и, само собой их устроят. Стоит задержаться на этой теме, чтобы увидеть, как по-разному откликается на гражданские нужды то или другое общество. В самом начале прошлого века, когда с ростом пролетариата стала расти преступность, Франция поспешила создать многочисленные отряды полиции. К 1810 году преступность по той же причине возросла и в Англии - и англичане обнаружили, что полиции у них нет. У власти стояли консерваторы. Что же они предпринимают? Спешат создать полицию? Куда там! Они предпочли, насколько возможно, терпеть преступность. "Люди смирились с беспорядком, сочтя это платой за свободу".
Заключение. Было бы неправильно считать, что «Восстание масс» имеет откровенно политический характер. На мой взгляд, идея этой работы такова: современное европейское общество утратило нравственность. Ортега говорит, что сейчас во всей Европе не найдётся людей «нового этноса», признающих какие-либо культурные заповеди. Бегство от обязанностей – вот удел нашего времени. Сейчас не найдется ни одной группы людей, которая бы не воспользовалась бы случаем увеличить в чём-то свои права, приуменьшая при этом свои обязанности. Не следует идеализировать нынешний кризис социальных отношений, изображая его как борьбу двух цивилизаций, обречённой и нарождающейся. Новорождённая массовая цивилизация не несёт никакой культуры. Человек массы просто обходится без морали, ибо всякая мораль в основе своей – чувство подчинённости чему-то, сознание служения и долга. Современная культура направлена отрицание традиций накопленных за тысячи лет. Современной России присущи те же самые проблемы: потеря нравственности, утрата связей между поколениями и так далее. Но в России другие причины зарождения этих проблем. У нас в стране сознание массовости пришло благодаря господствовавшему на протяжении 70 лет коммунистическому строю. Таким образом, «масса» в России это не тип людей, про который говорит Ортега, а группа людей живущих по образцу. Мы не можем делить российское общество на два типа: «массу» и «избранное меньшинство», так как из-за череды экономических кризисов на общество сильно разделилось на классы по материальному положению, где каждый класс по своему «масса» однотипных людей, как я уже отмечал, живущих по определённому образцу. Упадок культуры связан, прежде всего, с пагубным влиянием Европы. Российскому человеку западная культура кажется более интересной, а наша скучной. Это связано с тем, что уровень жизни у них выше и имеется больше прав и свобод. Можно провести аналогию современного российского общества с европейским середины XIX века. На человека неожиданно обрушивается такое количество прав и свобод, что он просто «теряет голову» среди миллиона соблазнов европейской жизни.
Также можно отметить, что в России люди вступают в Профсоюзы подчас для того, чтобы из-за свой многочисленности оказывать влияние на узкий круг людей. И мы видим, что правительство помогает «массе» нападать на «избранные меньшинства». Таким образом, мы также столкнулись с восстанием масс. Хотя и проходящей в другой форме и немного по-другому, всё равно итог один: упадок культуры.
Ортега писал эту работу в начале XX века, когда «масса» уже заполонила всю Европу. Он хорошо понимал грядущие перемены в общественной жизни и пытался противостоять им. Но время шло быстро. В итоге упадок культуры, развал семьи, происходящие потому, что заурядные люди почувствовали себя «избранными», кто полностью освобождён от обязанностей. Сейчас в России назревают те же проблемы, что и в Европе. И как только рабочие партии в достаточной мере увеличат свои ряды, «массы» дадут о себе знать. Поэтому необходимо задумываться: Кем мы хотим стать? И мы должны это сами решать. Неправда, что в жизни решают обстоятельства, так как мы пущены в мир, как пуля из ружья, по неукоснительной траектории. И вместо единственной траектории нам задаётся множество, и мы соответственно обречены, выбирать себя.




Литература
1. Руткевич А.М. Философы XX века. – Москва: «Искусство», 1999 г. 2. Блинников Л.В. Великие философы. – Москва: «Логос», 1998 г. 3. Ортега-и-Гассет Х. Восстание масс. - Перевод Герескула А.М., 1991 г. 4. Канетти Э. Масса и власть. – Москва, 1997 г.