Причины строительства Берлинской стены и его международные последствия

Введение Хрущевская «оттепель» и XX съезд КПСС, успех западногерманских реформ и «экономическое чудо» в ФРГ не устраивали сторонников «холодной войны» в Восточном Берлине и Москве. Удар был нанесен снова, как и в 1948 году, в Берлине. Ультимативное требование Хрущева сделать Западный Берлин «вольным городом» было признано на Западе неприемлемым, а угрозы военного нажима вызвали ответную реакцию, вплоть до применения атомного оружия.
Новый острейший кризис в центре Европы, в Берлине, подогреваемый нажимом В. Ульбрихта на Хрущева, завершился возведением 13 августа 1961 г. Берлинской стены. Она должна была отделить наглухо соцлагерь от ФРГ и остановить нараставший поток беженцев из ГДР на запад. Стена стала символом кульминации раскола Германии и Европы. Признаком силы, но и слабости тоже. Исподволь признавался проигрыш в экономическом, и политическом соревновании с капитализмом. Но Бонну требовалось улучшать отношения с СССР во имя главной цели – воссоединения. Москве нужно было налаживать отношения с ФРГ в интересах экономического, технологического сотрудничества и безопасности. И тут, и там имелись ответственные люди, понимавшие это. Но проблема была отнюдь не только «германской», но и глобальной. Возведение Стены было также результатом неудачи переговоров Хрущева с Кеннеди в Вене и военно-политического нажима советского лидера на США путем серий мощных ядерных испытаний, увенчавшихся взрывом 57-мегатонного устройства на Новой земле. Это было и формой демонстрации силы, дабы таким путем оградить союзника на другом конце света – Кубу – от новых попыток вторжения. Тем временем германская социал-либеральная мысль все более утверждалась в понимании того, что на путях непримиримой конфронтации с СССР невозможно достигнуть воссоединения, что гибкая политика компромиссов и гуманитарного проникновения на Восток принесет гораздо больший эффект. Э. Бар, советник В. Брандта, говорил теперь о новой германской политике. Его стратегия «поворота путем сближения» покоилась на мнении, что «воссоединение – это не одноразовый акт, который будет осуществлен одним историческим решением в один исторический день на одной исторической конференции, но процесс со многими шагами и многими остановками». И представляется «…более реалистичным усиливать ГДР экономически, чем исключать из дискуссии». Это и стало новым политическим стартом, ведущим к эрозии тоталитарной системы. Обе стороны пускались, сначала осторожно, потом все активнее в опасное плавание, финиш которого состоялся через четверть века. Целью данной работы является рассмотрение причин строительства Берлинской стены и его международных последствий. Данная цель позволила сформулировать следующие задачи данного исследования: 1. Рассмотреть предпосылки и причины Берлинского кризиса. 2. Рассмотреть причины, вызвавшие строительство Берлинской стены. 3. Показать мировые последствия этого процесса, дальнейшее развитие отношений между ФРГ и ГДР. Актуальность данной работы заключается в том, что берлинский кризис и его итоги, когда у Бранденбургских ворот ствол в ствол стояли друг против друга советские и американские танки, а враждебная риторика достигла немыслимых масштабов, означал кульминацию «холодной войны» в Европе, но вместе с тем впервые именно в это время как бы прозвучали звуки новой увертюры. Зашедшая в глухие тупики бессмысленная борьба явно выдыхалась. В настоящее время исследователи послевоенной внешней политики и международных отношений широко оперируют понятием «новая история холодной войны». Появилось множество различных интерпретаций её возникновения и динамики. Это стало возможным после распада СССР, когда общественности открылись новые факты и документы. Сегодня историки ставят перед собой целью не вопрос о том, кто ответственен за холодную войну, а пытаются понять мотивы поведения обеих сторон, опираясь на новые архивные источники. Долгое время в отечественной историографии господствовала трактовка «холодной войны» только лишь как односторонней идеологической и политической агрессии Запада против СССР и стран «социалистического лагеря». В связи с этим российские историки обращаясь к архивным документам, пытаются, по сути, заново написать историю «холодной войны». В основу источниковой базы курсовой работы легли документы и воспоминания различных политических деятелей. Большую роль в работе сыграли документы по внешней политике СССР и международным отношениям СССР с ФРГ и ГДР в 50-е годы. Отдельный блок представляют документы о внешней политике США в эти годы. Еще один блок документов связан с проблемой объединения Германии. Из воспоминаний наибольшую ценность представляют воспоминания В. Брандта, который был непосредственным участником тех процессов. В своей работе мы опирались на работы С.И. Вискова, В.Д. Кульбакина, К. Кантора, И.Н. Кузьмина, Ф.И. Новика, М.И. Орловой, Н.В. Павлова, А.М. Филитова и многих других. Исследователи С.И. Висков и В.Д. Кульбакин описывают послевоенное развитие событий в Германии и показывают процесс разделения Германии и Берлина на две части. Очень многие исследователи пишут о советско-германских отношениях. Это такие исследователи как К. Кантор, Б. Орлов, Х. Тиммерманн. Отдельный блок исследований посвящен проблеме Германии. Это работы таких исследователей как А.М. Филлитов, О. Ференбах, Н.В. Павлов, М.И. Орлова, И.Н. Кузьмин. Ряд исследователей рассматривает германский вопрос через призму «холодной войны» (К.И. Коваль, Л.Н. Нежинский, А.М. Филлитов).
1. Предпосылки Берлинского кризиса 1.1 Визит Аденауэра в Москву в 1955 г. и его итоги 8 сентября 1955 г. правительственная делегация ФРГ во главе с Аденауэром прибыла в Москву. 14 сентября делегация отбыла обратно. Говорилось об успешном окончании переговоров. Стоит заметить, что спустя некоторое время министр иностранных дел ФРГ Брентано так охарактеризует акт установления дипломатических отношений – как «прежде всего событие технического порядка». По принципиальным вопросам никаких подвижек не произошло. Аденауэр передал советской стороне меморандум, в котором повторялась старая позиция: непризнание границы по Одеру – Нейсе, игнорирование ГДР и претензии представлять «всех немцев». Заявление ТАСС, отправленное канцлеру «вдогонку», повторяло советскую позицию: граница не подлежит пересмотру; ГДР – второе законное германское государство; права и претензии правительства ФРГ ограничиваются территорией западногерманского государства. С тех пор было опубликовано немало работ, где шла речь об этом визите, но ощущение противоречивости его оценок не проходило. Так, мемуары Аденауэра, Греве и других членов западногерманской делегации укрепляли впечатление о конфронтационной обстановке переговоров и крайне жесткой манере поведения гостей. Согласно предлагавшейся ими версии, подписание ими соглашения стало возможным только в результате того, что Аденауэр «пригрозил» досрочным отъездом, распорядившись подготовить к отлету лайнер «Люфтганзы». Поняв сигнал, хозяева пошли на уступки. Если же исходить из сведений, содержащихся в мемуарах и архивах дипломатов западных держав, то получается совсем иная картина. Делегация ФРГ покидала Москву в «подавленном настроении». Посол США в СССР Ч. Болен был буквально в ярости и сравнивал поведение Аденауэра в Москве чуть ли не с поведением Чемберлена в Мюнхене. Министр иностранных дел Великобритании Г. Макмиллан высказал, хотя и менее эмоционально, ту же оценку: «Большой успех для советской дипломатии, отнюдь не улучшивший для Запада перспективы предстоящей конференции министров иностранных дел». Точка зрения о том, что канцлер ФРГ подвел Запад, нанес ущерб его дипломатии, проявил недопустимые «своеволие» и «уступчивость», имела широкое распространение в комментариях западной прессы, последовавших сразу после визита.
В чем Запад мог видеть подрыв своих позиций и односторонний выигрыш другой стороны? Прежде всего в том, что наличие в Москве двух немецких посольств уже означало признание (пусть косвенное) факта равноправного существования двух германских государств. А это расценивалось как подрыв политики непризнания ГДР.
Вскоре после визита делегации ФРГ в Москву прибыла делегация другого германского государства и был заключен первый в истории Договор об отношениях между СССР и ГДР, согласно которому последняя получала полный суверенитет и, в частности, полную свободу решать вопросы своих взаимоотношении с ФРГ, а советская сторона – полную свободу от каких-либо обязательств (и прав) в решении этих вопросов. Это новое положение было формализовано ликвидацией поста Верховного комиссара СССР в Германии (СКК была ликвидирована еще раньше –27 мая 1953 г.; в 1954 г. из компетенции Верховного комиссара была изъята первоначально предусматривавшаяся функция «наблюдения» за органами власти ГДР). Естественно, в новых условиях СССР уже с чисто юридической точки зрения оказывался неправомочным даже рассматривать (не то, что принимать) западные предложения об организации «общегерманских выборов» (либо даже о контроле над ними). Все это отныне было исключительно компетенцией ГДР. В этом смысле позиции западных держав на любых будущих переговорах с СССР по германскому вопросу выглядели совершенно бесперспективными, и соглашение СССР – ФРГ фактически фиксировало эту бесперспективность. Аденауэр оказался не таким уж лояльным союзником для западных держав. Дело в том, что с точки зрения долгосрочных интересов западных держав сосуществование двух германских государств их вполне устраивало, однако признание такового в краткосрочной перспективе было тогда опасно для судьбы НАТО и участия в ней ФРГ. И то и другое подавалось публике на фоне пропаганды о «советской угрозе» и невозможности сосуществования. Открыто высказать то, что писалось в секретных меморандумах, означало бы, по сути, перечеркнуть всю эту пропаганду, признать, что НАТО предназначена не столько для «сдерживания» СССР, сколько для того, чтобы контролировать западногерманского союзника-соперника. Стремясь сбалансировать долгосрочные и краткосрочные интересы, западные державы нашли такой вариант: Аденауэр должен поехать в Москву, но не должен соглашаться на обмен послами. Вместо этого ему следовало предложить создать ряд смешанных комиссий, которые занялись бы изучением вопроса о нормализации отношений между СССР и ФРГ. Изучение продолжалось бы до тех пор, пока СССР не пошел бы на уступки в вопросе «воссоединения» (это условие, правда, было больше данью пропаганде) либо пока формирование структуры НАТО не приняло бы стабильный характер (вот это условие было уже элементом оперативной политики). Западногерманская сторона почти клятвенно обещала придерживаться именно такого сценария. Фактически же он был отброшен. Дипломатические отношения были установлены немедленно без учета согласованных в НАТО «предварительных условий». Какими мотивами руководствовался бундесканцлер, столь явно нарушая «дисциплину» союза столь скоро после получения статуса союзника? Сам Аденауэр дал ответ: его мотивом и оправданием было желание выручить из советского ГУЛАГа 10 тыс. еще томившихся там соотечественников, судьбу которых советская сторона превратила в объект сделки «военнопленные за посольства». Не все в ФРГ приняли это объяснение. В либеральных кругах Аденауэра обвиняли в цинизме: ради группы лиц, осужденных в качестве военных преступников и в значительной мере являвшихся таковыми, он «обрек на рабство» 17 млн. сограждан за Эльбой. Однако основная масса населения ФРГ одобрила действия канцлера. Его престиж еще более вырос. Когда после смерти Аденауэра в мае 1967 года был проведен опрос по поводу оценки личности покойного, то 75% назвали его самым «великим деянием» именно вызволение военнопленных. Общественность не знала всех деталей истории с немецкими военнопленными, но ее знали западные союзники, и это отнюдь не увеличивало их доверия к тому, как Аденауэр описывал мотивы своего неожиданного московского «гамбита». Впрочем, в неофициальных разговорах с западными дипломатами канцлер не скрывал, что руководствовался вовсе не гуманитарными мотивами. Свое согласие на «сделку» он объяснял просто – желанием выиграть следующие выборы и по-прежнему держать социал-демократов подальше от внешнеполитической кухни. Этот аргумент на союзников подействовал, но лишь отчасти. Мораль истории с возвращением 10 тыс. военнопленных была им ясна: Аденауэр просто ловко перехватил выгодный гешефт у социал-демократов, использовав против них аппарат оккупационных властей. Где, однако, были гарантии, что при случае Аденауэр не перехватит у тех же социал-демократов что-нибудь из нейтралистского или антиблокового «репертуара», если окажется, что такова будет цена удержания им власти, что ради этого в будущем бундесканцлер не проявит сам инициативу, предложив советской стороне какую-нибудь сделку без согласования ее условий с союзниками и без учета интересов НАТО? Вопросы эти были далеко не академические. Ведь для Аденауэра западная интеграция представляла интерес главным образом, если не исключительно, как путь к суверенитету. Система «двойного сдерживания» вряд ли могла привлекать Аденауэра, поскольку одним из ее объектов мыслилась ФРГ. Видимо, в какой-то части этими соображениями и руководствовались советские лидеры, приглашая Аденауэра для переговоров. 1.2 Ситуация в ГДР и ФРГ в середине 50-х годов Судя по информации, присылавшейся советским посольством в ГДР, ситуация там в 1955 году, особенно во второй половине года, выглядела весьма похожей на ту, что предшествовала событиям 17 июня 1953 г. Опять развернулась кампания против церкви и духовенства (хотя, между прочим, именно в церковных кругах по всей Германии наиболее сильны были антимилитаристские настроения): началась кампания по усиленной вербовке молодежи в «казарменную полицию» (предтеча армии ГДР) и милитаризации обучения. Результатом стали студенческие волнения (самые сильные в Грейфсвальдском университете) и новый поток беженцев на Запад. Анализируя информационные материалы советского посольства, порой очень сложно определить собственное отношение их авторов к описываемым ими событиям и тенденциям. Очевидно, это отражало и отсутствие единой четкой позиции у сотрудников посольства. С известной долей вероятности можно предположить, что сам посол вряд ли мог солидаризироваться с конфронтационным курсом властей ГДР хотя бы уже потому, что он подрывал его диалог с западногерманскими политиками, направленный на отрыв ФРГ от НАТО. Во всяком случае, позднее, уже в 1958 году, когда в ГДР была разоблачена очередная «антипартийная группа» – Ширдевана – Вольвебера, которых, как и ранее Цайссера с Херрнштадтом, обвинили в «капитулянтстве» и политике «открытого вентиля» (т.е. политике известной либерализации режима), то в закрытых материалах СЕПГ прямо говорилось, что одним из прегрешений этой группы были излишне тесные контакты с послом Пушкиным. В архивах ЦК КПСС имеются прямые жалобы руководства ГДР на Пушкина, что, видимо, сыграло свою роль в его отзыве. «Партийная» дипломатия одержала верх над государственной, идеологическая заданность – над рационализмом.
Впрочем, не стоит преувеличивать и перспективность «линии Пушкина». Очевидно, он и его люди чрезмерно увлеклись апелляцией к немецкому «антиамериканизму», к немецким военным традициям и к лицам и организациям, их представлявшим. Это выразилось, например, в организации встречи бывших немецких военных под патронажем бывшего фельдмаршала Паулюса и усиленных контактах с организациями типа «Общества Секта» (его руководитель О. Вегенер сам представлялся как заместитель Гитлера по СА), «Союза бывших офицеров» или «Союза лишенных родины и прав» (эта политическая партия ФРГ выражала интересы «изгнанных» и пострадавших от денацификации). Помимо того что эти люди и организации не представляли собой сколько-нибудь влиятельной политической силы в ФРГ, такое заигрывание с «националистически настроенными кругами» (так сами себя определяли эти пользовавшиеся вниманием Пушкина партнеры) было вряд ли оправданно с точки зрения долговременных национальных интересов всех государств, граничащих с Германией. Ведь в этих кругах не проявляли никакой склонности к признанию послевоенных территориальных реальностей в Европе, граница по Одеру – Нейсе была для них анафемой. Немецкий национализм, конечно, был непригодной основой для формирования здоровой, сбалансированной политики. Ориентация на него также означала бы ее идеологизацию.
Как бы то ни было, продолжала сохраняться та печальная ситуация, которая наблюдалась, как мы говорили, в самые первые годы послевоенной Германии: кроме коммунистов и СЕПГ советская сторона не видела в Германии политических сил, которые бы последовательно и твердо выступали за новые границы и против реваншизма. Между тем в политике руководства ФРГ порой проявлялись нетрадиционные подходы, которые в принципе могли бы представлять интерес с точки зрения ускорения решения германского вопроса. В марте 1958 года в беседе с советским послом в ФРГ А.А. Смирновым канцлер предложил так называемый «австрийский вариант» для ГДР: с ее территории выводились бы советские войска, она получила бы нейтральный статус, в то время как ФРГ по-прежнему оставалась бы в НАТО и на ее территории по-прежнему оставались бы вооруженные силы западных держав. Однако вопрос о скором проведении общегерманских выборов снимался, и вообще, по крайней мере временно, признавалось параллельное существование двух германских государств. С советской стороны реакции не последовало. В это время шла «холодная война», СССР отставал от США в ракетно-ядерной области, и потому восточногерманский плацдарм с точки зрения безопасности СССР мог быть оставлен только в обмен на соответствующие шаги со стороны противоположного блока. И что, может быть, главное – отсутствовало доверие, а ведь, по существу, от советской стороны требовались весьма серьезные акции в обмен всего лишь на западногерманские обещания временного признания ГДР. В начале 1959 года был разработан «план Глобке» (Г. Глобке руководил личной канцелярией Аденауэра). От инициативы 1958 года он отличался в двух отношениях: предусматривались установление дипломатических отношений между ФРГ и ГДР и проведение общегерманского референдума по вопросу о воссоединении в пятилетний срок. Предложение установить дипломатические отношения, конечно, представляло собой гигантский прогресс, но он обесценивался вторым элементом плана. Что толку было в признании статус-кво, если имелось в виду, что через пять лет он кардинально изменится? План был к тому же крайне противоречив: установление дипломатических отношений предполагало взаимное признание друг друга в качестве суверенных и независимых государств, однако почему в таком случае в них должно было проводиться общее голосование? А что было делать, если, положим, правительство ГДР, вначале согласившись на него, затем отказалось бы? Разрывать дипломатические отношения? Но это означало бы создание международного кризиса и опасную дестабилизацию ситуации. План так и остался чисто канцелярской разработкой, не был доведен не только до общественности, но и до непосредственного адресата хотя бы таким же неформальным образом, как план 1958 года. (Трудно сказать, что было тому причиной: то ли испуг от собственной смелости в дезавуировании принципа непризнания ГДР, то ли осознание противоречивости плана). 6 июня 1962 г. Аденауэр передал А.А. Смирнову еще одно, также неформальное предложение – о «гражданском мире». Период, когда стороны воздерживались бы от постановки вопроса о воссоединении, продлевался до 10 лет, но уже не упоминалось ни о признании ГДР, ни о нейтральном статусе ее территории. Зато от СССР требовалось обеспечить там «улучшение гуманитарной ситуации», другими словами, попросту «убрать Ульбрихта», как это расшифровывали комментаторы. На этот раз советская сторона предала гласности предложение ФРГ, разумеется, отозвавшись о нем вполне негативно (октябрь 1963 г.). Нить «тайной дипломатии» между Бонном и Москвой была оборвана. Интересно в данном случае то обстоятельство, что советская сторона решила это сделать только в ответ на уже более жесткий и явно неприемлемый вариант. Не говорит ли это о том, что до 1963 года советское руководство все-таки ждало какого-то более мягкого, компромиссного предложения со стороны ФРГ и готово было его серьезно рассмотреть? Если так, то тогда тезис об упущенных возможностях приобретает особую убедительность. 1.3 Позиция Аденауэра по вопросу объединения Германии Почему же дело не пошло дальше планов и зондажей? Аденауэру приходилось учитывать настроения общественности и линию оппозиции в ФРГ. Опрос, проведенный в сентябре 1956 года, показал, что 63% респондентов ожидали, что раскол продлится еще не более двух лет, а 65% считали, что правительство должно непрерывно требовать ускорения процесса его преодоления. Социал-демократы продолжали утверждать, что они держат в руках «ключи» к немедленному воссоединению – стоит им только прийти к власти и заявить о выходе из НАТО. (23 мая 1957 г. появился «Германский план СДПГ по достижению воссоединения и безопасности», согласно которому четыре державы должны были договориться об исключении обоих германских государств из соответствующих военных союзов). В этих условиях выступить с чем-то вроде декларации о безоговорочном признании границ по Одеру – Нейсе и по Эльбе – Верре и попытаться объяснить, что таков единственно возможный путь к воссоединению, хотя и далеко не быстрый, было бы для Аденауэра попросту политическим самоубийством. Можно, конечно, сказать, что он сам своей предшествующей политикой и пропагандой завел себя в такую западню, и это будет верно. Но это ничего не меняет в той характеристике сложившейся ситуации, которую очень точно определил И. Фошепот: «Советы, западные державы и Аденауэр – все были едины в том, что не следует делать ничего, что меняло бы существующее положение. Различие заключалось в том, что Советы это уже говорили вслух, а Аденауэр и западные державы именно ради сохранения статус-кво должны были публично подвергать его сомнению». Но даже и в этой обстановке оставалось пространство для маневра. К сожалению, следует констатировать, что, в отличие от аденауэровских планов и зондажей, его реальные политические акции лишь сужали, если совсем не ликвидировали это пространство.
Наиболее известной и роковой акцией было провозглашение 22 сентября 1955 г. «доктрины Хальштейна», согласно которой установление какой-либо страной дипломатических отношений с «режимом зоны» отныне рассматривалось как враждебный акт по отношению к ФРГ. Позднее, на совещании послов ФРГ за рубежом в декабре 1955 года, было конкретизировано, что с любым государством, которое признает ГДР, будут разорваны дипломатические отношения. Это было сделано в отношении Югославии (1957 г.), Кубы (1963 г.) и Занзибара (1964 г.). Последний случай особенно охотно упоминается как доказательство «успеха» доктрины: вскоре Занзибар объединился с Танганьикой, и новое государство, Танзания, отступило – оно отказалось от признания ГДР.
Для решения германского вопроса, однако, гораздо большее значение имели отношения не с африканскими странами, а с восточными соседями Германии, но здесь «доктрина Хальштейна» оказалась явно контрпродуктивной даже в краткосрочном плане. Все эти государства уже давно имели дипломатические отношения с ГДР, а потому как бы не существовали для ФРГ. В результате были упущены, пожалуй, наиболее существенные возможности достижения прорыва в германском урегулировании. По свидетельству известного публициста ФРГ Г.-Я. Штеле, который в 1957–1962 годах был корреспондентом «Франкфуртер альгемайне» в Польше и совмещал свои официальные функции с функциями неофициального посредника между Бонном и Варшавой, вначале польская сторона была готова установить дипломатические отношения с ФРГ, даже не требуя признания границы по Одеру – Нейсе, но западногерманская сторона реагировала в том духе, что такой акт «еще не актуален», «еще не созрел» и т.д. Даже когда польский министр иностранных дел А. Рапацкий в одном из своих выступлений фактически принял один из основных постулатов официального Бонна – о том, что воссоединение Германии является «условием полной нормализации отношений в Европе», – это не нашло никакого отклика со стороны правительства Аденауэра. Общий вывод Г.-Я. Штеле: негибкая позиция бундесканцлера и министра иностранных дел Брентано буквально вынудила польских лидеров вновь взять «московский курс», от которого они в принципе хотели отойти. Возможно, данный автор чрезмерно преувеличивает степень такого желания (и возможностей) поляков, равно как и степень их разногласий с советским руководством, но ясно, что догматизм Бонна не мог не стимулировать консерватизма другой стороны. Не менее значительную (и в принципе идентичную) роль играло упорное нежелание Аденауэра отказаться от требования восстановления Германии «в границах 1937 года», в результате чего против него в конце концов был вынужден выступить даже глава польского духовенства кардинал Вышинский, долгое время воздерживавшийся от полемики с «единоверцем». 1.4 «Атомная проблема» между Москвой и Бонном Сильнее всего «работала» на усиление недоверия и напряженности и тем самым на полный паралич в германском вопросе военная политика правительства Аденауэра. На первый взгляд она должна была вызывать недовольство скорее Запада, а никак не Востока. Бундесвер развивался, но далеко отставал от натовского «графика» и от первоначальных обещаний, которые западногерманские участники переговоров давали во время обсуждения проекта ЕОС и Парижских соглашений. Тогда расчетная численность бундесвера определялась в 500 тыс. человек, однако новый министр обороны ФРГ Ф.-Й. Штраус в одностороннем порядке снизил эту цифру до 325 тыс., а срок действительной службы – с 18 до 12 месяцев. Налицо была своеобразная «забастовка» Бонна. Опять речь шла о формулировании условий «бартера»: если НАТО хочет иметь столько немецких солдат, сколько было предусмотрено, то пусть она даст им… атомное оружие. Очень сомнительно, чтобы кто-нибудь из серьезных политиков или даже военных в ФРГ всерьез думал о том, чтобы использовать это оружие в войне против СССР или как средство шантажа с целью вернуть «восточные земли» (сам Аденауэр, правда, не публично, признавался, что такие цели нереальны). Скорее действительным мотивом был тот, что обладание атомным оружием сломает систему «двойного сдерживания», а выдвижение соответствующего требования перед союзниками окончательно сломает оппозицию. Дело в том, что социал-демократы, протестуя против оснащения бундесвера таким оружием, в то же время не протестовали против размещения американских ядерных средств на территории ФРГ. Они то ли не желали портить отношения с США, то ли полагали, что их принципиальная оппозиция НАТО делает этот частный протест излишним. Как бы то ни было, опять оказывалось, что в практическом плане правительство проявляло себя как сторона, более озабоченная «равноправием», чем витавшие в облаках оппозиционеры. В таком контексте «атомная проблема» больше относилась к внутринатовской и внутриполитической (для ФРГ) сферам, чем к области отношений Восток – Запад. Но советским руководителям эта проблема могла представляться и не в столь безобидном свете. Вспомним: еще при Сталине СССР отдавал предпочтение немецкой национальной армии перед интегрированной «европейской армией» не только из-за романтических воспоминаний о рапалльском сотрудничестве с рейхсвером, но и по более земной причине. В атомный век германская армия без атомного оружия не была реальной угрозой для СССР, так же как и НАТО не была угрозой для него без немецкого компонента. Только их соединение создавало такую угрозу. Парижские соглашения, согласно которым ФРГ лишалась доступа к ядерному, химическому и бактериологическому оружию, с точки зрения интересов советской безопасности были более приемлемыми, чем схема ЕОС. Однако теперь требование Бонна практически означало возвращение именно к этой старой схеме: ФРГ получала бы доступ к «ядерной кнопке», правда, не как суверенное государство, а как член натовской структуры, но особой разницы, во всяком случае, с точки зрения тогдашних лидеров СССР, не было. Первое заявление Аденауэра о том, что бундесвер «не может отказаться от атомного оружия», последовало 3 апреля 1957 г., и с тех пор «атомная проблема» стала главной в нотной переписке между Москвой и Бонном (в течение апреля – июня 1957 г. советской стороной были направлены одна за другой три ноты по этому вопросу, он фигурировал в качестве основного и в ряде других документов двусторонних отношений того времени). К сожалению, содержание советских нот и заявлений носило несколько односторонний характер «разоблачений» и «предупреждений». Позитивное предложение о взаимном отказе обоих германских государств от атомного оружия, выдвинутое ГДР 30 апреля 1957 г. и поддержанное СССР, не оказало должного влияния на общественное мнение в ФРГ. Предложение, в общем, соответствовало точке зрения оппозиции (СДПГ), но давало лишние аргументы пропаганде против нее как «союзницы СЕПГ». Аргументы советских нот насчет того, что атомное вооружение бундесвера еще больше ухудшит перспективы воссоединения, тоже не очень действовали. Во-первых, ухудшать уже было некуда; во-вторых, западные немцы хорошо помнили: Москва грозила всяческими карами, если ФРГ войдет в НАТО, а вошла – и ничего не случилось, наоборот, пригласили Аденауэра для переговоров. Так, может, если ФРГ войдет в «атомный клуб», Москва окажется еще сговорчивее?
Издержки советской контрпропаганды против атомного вооружения ФРГ, равно как слабость и непоследовательность оппозиции ему внутри ФРГ, сыграли, видимо, свою роль в том феноменальном успехе правительственных партий на выборах 15 сентября 1957 г., когда аденауэровский блок ХДС/ХСС установил до сих пор не превзойденный рекорд в политической жизни ФРГ, получив абсолютное большинство голосов и мандатов (50,2%, 270 мест из 497; отрыв от СДПГ составил по голосам 18,4%, по мандатам – 101; если добавить еще 2,8% голосов и 17 мандатов выступавшей солидарно с правительственным блоком еще более правой Немецкой партии, то разрыв окажется еще значительнее).
Этот урок был в какой-то мере учтен, и вскоре была предложена более гибкая и реалистичная линия реагирования на ядерный фактор в германском вопросе. 2 октября на сессии Генеральной Ассамблеи ООН министр иностранных дел Польши А. Рапацкий изложил план создания «безатомной зоны» в Центральной Европе (на территории ФРГ, ГДР, Польши и Чехословакии). Принятие этого плана обеспечило бы ФРГ равенство с союзниками по НАТО на основе «нулевого варианта»: ни бундесвер, ни войска союзников на западногерманской территории не обладали бы ядерным оружием; система «двойного сдерживания» ослаблялась бы, но зато и СССР мог отныне размещать ядерное оружие только в пределах своих границ. «План Рапацкого» не предусматривал выхода ФРГ из НАТО. Аденауэру не надо было ссориться с союзниками, требуя от них вывести свои ядерные средства из Западной Германии. Такой вывод из всей центральноевропейской зоны должен был произойти в результате переговоров и договоренности всех заинтересованных государств. Более того, как отмечал эксперт по польским делам Г.-Я. Штеле, модифицированный вариант «плана Рапацкого» (от 14 февраля 1958 г.) не требовал от Бонна даже отказа от «доктрины Хальштейна». Вместо того чтобы подписать общий документ, участники договора могли просто депонировать односторонние декларации (о присоединении к нему) у правительства какой-либо третьей страны. «Изобретателем» этого плана был, по сведениям Штеле, не сам Рапацкий, а «беспартийный эксперт» польского МИД М. Ляхе, причем его концепция создавалась без ведома Москвы, а после ее обнародования вовсе не была встречена там с энтузиазмом. Если дело обстояло действительно так, то, проявив интерес к этому плану, Бонн получил бы возможность поиграть на противоречиях в лагере «противника», поэтому даже с точки зрения конфронтационной стратегии имелись доводы в пользу более или менее позитивной реакции на польскую инициативу. Реакция, однако, была абсолютно негативной. Причины такой реакции и, соответственно, неиспользования открывавшихся возможностей гораздо раньше начать европейскую разрядку, а следовательно, и раньше решить германский вопрос до сих пор неясны. Возможно, сыграла свою роль некая эйфория от удачно проведенной избирательной кампании: мол, отныне можно и не обращать внимания на оппозицию, взять на вооружение более прямолинейную тактику. В таком случае это была явная ошибка. В феврале – марте 1958 года конституировалось движение «Борьба против атомной смерти». Оно возникло по инициативе СДПГ и профсоюзов, однако, не будучи ограничено партийными или групповыми рамками, быстро приобрело массовый характер. Его поддержала и перешедшая в оппозицию СвДП. Возник своего рода прообраз будущей социал-либеральной коалиции (в рамках земли Северный Рейн-Вестфалия такая коалиция стала фактом). Конечно, проводить прямую связь между событиями конца 1957-го – начала 1958 года и 1969 года (уход ХДС/ХСС в оппозицию) или даже 1961-го (потеря ею абсолютного большинства на очередных выборах) вряд ли правомерно. Негибкая политика в «атомном вопросе» была лишь одним из факторов, вызвавших падение авторитета правительства, но значение этого фактора нельзя и преуменьшать, и вряд ли Аденауэр как опытный политик мог его игнорировать. В конце концов, если в 1955 году, отправляясь в Москву, он прежде всего думал о выборах 1957 года, то, выиграв их, он точно так же должен был задуматься о следующих и о том, как подействует на общественное мнение почти сталинско-молотовское «нет», которым он ответил на явно компромиссный проект ОВД. Аденауэровская установка на приобщение ФРГ к ядерному оружию стала, без преувеличения, трагическим элементом ее политики. Даже в случае достижения этой цели не была бы ликвидирована система «двойного сдерживания»: все равно ФРГ осталась бы на положении младшего партнера в западном альянсе (в конце концов, никто не собирался передавать ей стратегическое ядерное оружие да и ядерные боеголовки к тактическому). Само же «ядерное соучастие» могло быть куплено лишь ценой осложнения международной ситуации, через кризис. Такой кризис и разразился в конце 1958 года, хотя парадоксально, что второй берлинский кризис явился следствием акции советской стороны.
2. Берлинский кризис и его последствия 2.1 Начало берлинского кризиса 10 ноября 1958 г. в речи на митинге советско-польской дружбы Хрущев высказался относительно целесообразности отказа от «остатков оккупационного режима в Берлине». В нотах правительствам США, Англии и Франции, а также ГДР и ФРГ от 27 ноября было выдвинуто предложение о превращении Западного Берлина в «демилитаризованный вольный город». В течение полугода Советский Союз обязывался «не вносить изменений в существующий ныне порядок военных перевозок США, Великобритании и Франции из Западного Берлина в ФРГ». По истечении этого срока предусматривалось передать контроль над коммуникациями между ФРГ и Западным Берлином полностью в руки правительства ГДР, которая «будет осуществлять свой суверенитет на земле, воде и в воздухе». 10 января 1959 г. последовала еще серия советских нот. На этот раз в число адресатов были включены все государства, воевавшие с гитлеровской Германией. Главная их суть заключалась в идее незамедлительного заключения мирного договора с Германией, проект такого договора прилагался к нотам. Это был тщательно разработанный документ из 48 статей. Его содержание примерно соответствовало советскому проекту 1952 года. Помимо большей детализации его отличало прежде всего то обстоятельство, что с немецкой стороны партнером в его выработке и подписании должно было фигурировать не одно центральное правительство единой Германии, а два (ГДР и ФРГ) или даже три (те же плюс правительство Германской конфедерации, если таковая была бы создана). Специальная статья (25-я) определяла «особый статут» Западного Берлина на основании предложений от 27 ноября. Этот статус предполагалось сохранить «впредь до восстановления единства Германии». Наконец, проект содержал недвусмысленное запрещение производства ракетно-ядерного оружия и оснащения им вооруженных сил в обеих частях Германии. Для обсуждения этого проекта и подписания согласованного текста договора предлагалось созвать в двухмесячный срок мирную конференцию в Праге или Варшаве. Реакция западных держав заключалась, в общем, в том, что они выражали протест против советского намерения нарушить существующий статус Берлина и одновременно готовность обсуждать германскую проблему «в целом» (включая проблему воссоединения). Советская сторона поначалу настаивала на своей повестке дня (исключавшей проблему воссоединения) и заявляла, что, так или иначе, СССР подпишет мирный договор, в крайнем случае с тем германским государством, которое этого пожелает (т.е. с ГДР). На этой основе ему будут переданы все права контроля над коммуникациями между ФРГ и Западным Берлином, а если западные державы попытаются силой прорваться, их встретят расположенные в ГДР советские войска.
Затем, однако, последовало смягчение советской позиции. И двухмесячный, и шестимесячный «лимиты» были молчаливо преданы забвению. В ответ на предложение западных держав о проведении совещания четырех министров иностранных дел «для обсуждения германской проблемы во всех ее аспектах и последствиях» с советской стороны вначале было выдвинуто контрпредложение – о совещании глав правительств, затем – о привлечении к участию в совещании министров – представителей Польши и Чехословакии (видимо, дабы соблюсти «паритет»: трое – от НАТО, трое – от ОВД), затем снято было и это условие.
С 11 мая по 20 июня и с 13 июля по 5 августа состоялось Женевское совещание министров иностранных дел четырех держав, в котором принимали участие и представители обоих германских государств (в качестве «советников» на «кошачьем положении», как шутили в ФРГ, имея в виду, что немецкие участники сидели не за общим столом: для них были специально поставлены в отдалении друг от друга два стола). Оно кончилось безрезультатно, но кризисная обстановка разрядилась. После кэмп-дэвидской встречи с президентом США Эйзенхауэром Хрущев уже публично признал (30 сентября 1959 г.), что для переговоров «не устанавливается какой-либо ограниченный по времени срок». Переговоров, однако, не последовало, а 2 апреля 1960 г. во время визита во Францию Хрущев вновь поднял тему о возможности заключения мирного договора междуСССР и тем из германских государств, которое будет на это согласно (впервые такая идея была высказана 17 февраля 1959 г.). На Западе это было расценено как «возобновление угрозы подписать сепаратный мир с ГДР». После инцидента с американским У-2 и срыва Парижского совещания в верхах напряженность вновь увеличилась (хотя ужесточение советской линии началось еще до полета Пауэрса), однако она разрядилась до выборов нового американского президента. 2.2 Причины строительства Берлинской стены Чрезвычайно ценный архивный документ – материалы «Совещания первых секретарей коммунистических и рабочих партий социалистических стран для обмена мнениями по вопросам, связанным с подготовкой заключения германского мирного договора» (оно проходило 3 – 5 августа 1961 г. в Москве) – очень существенно расширяет информацию о том, как решение о возведении стены готовилось и почему было принято. Материалы совещания прежде всего подтверждают, что стена замышлялась не как «антифашистский защитный вал» против «агрессии с Запада», а как орудие против граждан ГДР, стремившихся на Запад. Ульбрихт сказал по этому поводу на совещании следующее: «Сохранение высокой конъюнктуры в Западной Германии и экономическое развитие в социалистическом лагере не позволяют рассчитывать на то, что ГДР в недалеком будущем догонит Западную Германию по уровню жизни населения. В интересах существования и развития ГДР необходимы поэтому действенные меры для пресечения вербовки из нашей республики… Необходимо, чтобы в свое время государственная граница ГДР, проходящая через Берлин, была закрыта и чтобы граждане ГДР могли переходить за границу только при наличии соответствующего разрешения на выезд или, поскольку это касается посещения гражданами ГДР Западного Берлина, с особым пропуском». Как можно понять из контекста, закрытие границы предполагалось осуществить после заключения мирного договора, когда в условиях прогнозировавшегося обострения международной обстановки и эмбарго против ГДР со стороны Запада экономическое положение там должно было бы ухудшиться настолько, что поток беженцев стал бы лавинообразным и неуправляемым. Однако уже и в начале августа 1961 года бегство на Запад приняло именно такой характер. Потому вполне логично прозвучала реплика польского лидера Гомулки: «…Стоит ли ждать принятия мер, целью которых является закрытие доступа с территории ГДР в Западный Берлин? Не принять ли уже сегодня решающие меры в этой области?» Гомулка, правда, оговорился, что эти меры должны были носить временный характер, но на какое именно время они рассчитывались? Единственным критерием, который мог быть применен при решении вопроса об их отмене, было бы ухудшение конъюнктуры в ФРГ и улучшение экономических показателей социалистического лагеря, а таковое вовсе не прогнозировалось. Словом, стена, вне зависимости от риторики, мыслилась как постоянный элемент системы. В стенограмме совещания приведенное выше высказывание Гомулки – единственное, которое можно понять как намек на скорое закрытие границы. Материалы, таким образом, не дают прямого ответа на те вопросы, которые и ныне остаются историческими загадками. Когда было принято решение о возведении Берлинской стены? Кто был его инициатором? Было ли это решение единственно возможным? Однако некоторую косвенную информацию для ответа на эти вопросы получить, полагаем, можно. Начнем с последнего. Альтернативы возведению стены имелись и рассматривались. Но все они были далеки от реальности, означали непозволительную для ситуации «холодной войны» «потерю лица» либо для одной, либо для другой стороны. К примеру, предлагавшийся Западом компромисс в виде восстановления четырехстороннего статуса всего Берлина, упомянутый в докладе Ульбрихта, вовсе не был компромиссом с его точки зрения: он означал утрату ГДР своей столицы при сохранении для немцев возможности свободно уходить на Запад. С другой стороны, рекомендованные им самим в качестве компромисса меры типа ликвидации центра воздушных сообщений в Западном Берлине или закрытия всех западноберлинских аэродромов (что должно было предотвратить установление «воздушного моста», как это было в 1948–1949 гг.), не имели, конечно, никаких шансов быть принятыми западной стороной. Теоретически был возможен такой вариант, при котором социалистический лагерь взял бы на себя роль донора, который подпитывал бы экономику ГДР, компенсируя, в частности, потери рабочей силы в результате бегства на Запад. Надо сказать, что Ульбрихт выдвинул и практическое предложение в этом плане, поставив вопрос о командировке в ГДР 50 тыс. рабочих и специалистов из СССР и Болгарии, а Хрущев в ответ пообещал прислать даже 100 тыс. с оптимистическим прогнозом насчет того, что они женятся на немках и посодействуют созданию интернационалистской идиллии. Советский лидер вообще довольно активно развивал в своей речи тему о необходимости «поддержать жизненный уровень в ГДР», «тем более что будет открытый город». Впрочем, добавил он, «если даже будет и закрытая ГДР», все равно надо ей помогать и не допускать в ней снижения жизненного уровня. Трудно сказать, рассматривал ли Хрущев серьезно вариант «открытого города», то есть сохранения открытой границы в Берлине. Контекст речи вроде бы говорит в пользу положительного ответа на этот вопрос, из чего, казалось бы, следует, что еще за 10 дней до 13 августа решение о возведении стены не было им принято, однако делать такой вывод из одной-единственной фразы вряд ли можно. При рассмотрении же общего контекста выступлений на совещании бросается в глаза, что никто из союзников ГДР по социалистическому лагерю не проявил особой готовности удовлетворить какие-либо конкретные просьбы ГДР о помощи (хотя в абстрактном плане все были «за», особенно представители тех стран, которых ни о чем конкретном не просили). Вопрос о посылке рабочих и специалистов в ГДР как-то сам по себе ушел в тень; кстати, и 100 тыс. их вряд ли помогли бы: по расчетам Госплана ГДР, утечка рабочей силы при открытой границе в 1962 году должна была составить 185 тыс. человек.
Выходило, что возведение стены оказывалось единственным выходом из положения. (Дискуссионным остается вопрос о том, что привело к этой ситуации: изначальная дефектность экономической модели, существовавшей в восточной зоне и ГДР, в сравнении с моделью ФРГ или волюнтаристские акции руководства СССР и ГДР – тот же «берлинский ультиматум», развязавший «войну нервов», плюс проведенная в I960 г. сплошная коллективизация в ГДР, вновь, как и в 1953 г., спровоцировавшая кризис снабжения). Вариант «стены» имел и то преимущество, что реакция на него Запада прогнозировалась в принципе верно – как максимально мягкая. Выше уже говорилось, что «сигналы» с американской стороны давали понять СССР и ГДР, что следует предпринять в Берлине. Если нужно было официальное подтверждение этим намекам, то его дала речь Кеннеди 26 июля: принцип свободы передвижения между западными и восточными секторами Берлина он не назвал в числе трех «необходимых элементов» американской позиции по берлинской проблеме. Эти три «необходимых компонента» включали в себя «свободу доступа», «присутствие западных войск» и «жизнеспособность» (т.е. поддержание прочных связей, в том числе экономических, Западного Берлина с ФРГ).
Можно предположить, что дата этой речи может служить нижней границей того промежутка времени, в течение которого было принято решение о закрытии границы в Берлине. Выбор даты 13 августа был произведен, видимо, с тем расчетом, чтобы упредить начало прогнозировавшегося с 15 августа «экономического наступления» Запада против ГДР (трудно сказать, что стояло за этим прогнозом). Вряд ли можно сказать, что среди лидеров социалистического лагеря были какие-то противоречия или имелись какие-то нюансы по вопросу об акции 13 августа. Отдавая в своей речи предпочтение более жестким вариантам, Ульбрихт стремился главным образом произвести эффект на присутствовавших на совещании китайских представителей (этим же объяснялся и преувеличенно воинственный стиль речи Хрущева), и, конечно, Гомулка не был единственным, кто понимал, что время не терпит. Сам факт, что по вопросу о закрытии границы ГДР не было никакой дискуссии, свидетельствует о наличии консенсуса (хотя, по-видимому, определение точных сроков проведения акции было оставлено на усмотрение советской стороны – такова была стандартная практика в социалистическом лагере). 2.3 Строительство Берлинской стены После венской встречи Хрущева и Кеннеди в июне 1961 года кривая напряженности снова пошла вверх. 13 августа началось возведение Берлинской стены. Последовали протесты западных держав, конфронтация доходила до прямого противостояния танков советской и американской армий в непосредственной близости друг от друга. Но после всего этого кризис пошел на убыль. По существу, все закончилось заявлением Хрущева на VI съезде СЕПГ (январь 1963 г.) о том, что заключение мирного договора не является более особо срочной задачей. Сталинская и хрущевская авантюры (соответственно 1948–1949 и 1958–1963 гг.) обнаруживали разительное сходство. Это касалось и мотивов, и представлений о реакции «противника», и последствий, полностью противоположных ожидавшимся. Вначале о мотивах. Как в 1948 году, так и десять лет спустя с советской стороны вовсе не имелось в виду «выгнать союзников» из Берлина, «захватить» его западную часть. В обоих вариантах имела место оборонительная реакция на то, что воспринималось как вызывающая политика Запада: в первом случае – на форсирование создания ФРГ, во втором – на форсирование ее атомного вооружения. Это была и реакция на утерю центристской альтернативы – в данном случае на то, что Аденауэр не захотел (или не смог) вновь, как в 1955 году в Москве, продемонстрировать самостоятельность. (Напомним: советская сторона в то время, очевидно, не знала, что Аденауэр незадолго до того вступил в серьезный конфликт с США и НАТО, когда речь зашла о планах размещения на территории ФРГ ракет средней дальности, направленных против СССР, и одержал победу – ракеты не были размещены). Впрочем, проблема предотвращения расползания ядерного оружия, что могло произойти, в частности, в результате подключения к «ядерному клубу» ФРГ, действительно в то время становилась одной из самых первоочередных, и какая-либо советская инициатива, способствующая решению этой проблемы, была бы вполне уместна. Хрущеву приписывается такое объяснение его неожиданного демарша 10 ноября 1958 г.: «Я им врежу в пах, и они сразу завопят». Ручаться за аутентичность этого высказывания нельзя, однако несомненно, что, как и в 1948 году, проблема Западного Берлина и путей доступа к нему была избрана как объект советского, мягко говоря, внимания не из-за того, что с ней было связано что-то существенное в плане собственной безопасности или в плане решения германского вопроса, а действительно потому, что это было самое чувствительное место для Запада. Разумеется, использование слабостей и уязвимых позиций у другой стороны – это азбука дипломатии. Но есть и другая азбучная истина: надо учитывать и сильные моменты в позиции другой стороны, нельзя загонять партнера в угол; нужно следить за логикой аргументов и инициатив, делая и те и другие максимально убедительными и приемлемыми для мирового общественного мнения. Однако Хрущев игнорировал такого рода требования. В центре его аргументации был тезис о том, что западные державы «потеряли» права на пребывание в Берлине, что вообще все четырехсторонние соглашения по Германии стали не более чем «мертвой буквой», что вообще нет никакой связи между западноберлинской проблемой и другими аспектами германской проблемы. Он, например, категорически отверг возможность каких-либо уступок со стороны СССР даже в случае, если бы НАТО отменила свои планы атомного вооружения бундесвера или пошла на признание ГДР де-факто. В таком виде советская позиция оказывалась совершенно иррациональной. Крупнейший немецкий международник Э. Шульц отмечает (его точка зрения разделяется и другими западными исследователями), что тезис об устарелости всех союзнических соглашений по Германии подрывал собственную правовую базу Советского Союза в германском вопросе и ставил под сомнение принципы потсдамского урегулирования, в том числе и вопроса о границах. (Хрущев, правда, не дошел до прямого денонсирования Потсдамского соглашения, но очень близко подошел к этому). Очень слабо действовала хрущевская аргументация насчет Западного Берлина как «очага западного шпионажа». Каждому было понятно, что преимущества открытой границы в Берлине могли использовать не только западные, но и восточные разведчики. Кроме того, поскольку 1958 год не принес никаких сенсаций в сфере «тайной войны», то и довод Хрущева насчет «нетерпимости» сложившегося положения не представлялся убедительным. При всем при том для Запада вовсе не была столь уж неприемлемой мысль о признании в какой-либо форме факта существования ГДР и о необходимости вступить с ее властями в определенные деловые контакты. «Не стоит вести ядерную войну из-за спора, кто будет ставить штамп на документах» (имелись в виду путевые документы у водителей на маршрутах Западный Берлин – Западная Германия) – сформулированное таким образом отношение Великобритании в целом отражало, пожалуй, общий подход стран НАТО. Позднейшие аналитики отмечали, очевидно справедливо, что если бы Хрущев поставил с самого начала вопрос о германском мирном урегулировании (в духе проекта 10 января 1959 г.), вместо того чтобы неожиданно заявлять о намерении в кратчайший срок и на собственных условиях решить проблему Западного Берлина, то эффективность его демарша была бы намного больше.
Кстати, согласно архивным данным именно такой характер советской инициативы по германскому вопросу имел в виду советский посол в ГДР Первухин, когда обсуждал эту проблему с Ульбрихтом. В своем отчете об этой беседе он прямо-таки подсказывал центру, что первым шагом с советской стороны должна быть нота западным державам с изложением содержания мирного договора. Хрущев проигнорировал эту рекомендацию. Может быть, потому, что Первухин входил в «антипартийную группу» и был отправлен в Берлин как в своего рода ссылку, а следовательно, любые исходившие от него предложения рассматривались как подозрительные. А может быть, потому, что, прежде чем выступить с позитивной программой, Хрущев намеревался «попугать» Запад, дабы сделать его уступчивее. В таком случае эта тактика оказалась столь же контрпродуктивной, как и примененная в 1948 и 1952 годах.
2.4 Мировая реакция на строительство Берлинской стены Мировая общественность заговорила о советском «ультиматуме», о «непредсказуемости» советского лидера, причем чем дальше, тем больше его имидж приобретал, скорее, комический характер, а дискуссия по поднятым им проблемам становилась несерьезной. В одной из английских газет был, к примеру, изложен такой план «решения» проблемы Западного Берлина: построить на территории ФРГ его точную копию и переселить в него всех западноберлинцев, «отдав» ГДР пустой город. Серьезно воспринявший этот «проект» западногерманский комментатор обратился к редактору с возмущенным риторическим вопросом, как бы он отреагировал на предложение перенести столицу из Лондона в Глазго. Веселье стало всеобщим, когда выяснилось, что редактор – шотландец и потому, видимо, был бы не против такого варианта. Другая шутка сыграла, видимо, не последнюю роль в карьере тогдашнего бургомистра Западного Берлина, а в будущем канцлера ФРГ В. Брандта. Его популярность резко возросла, когда он сравнил хрущевскую идею о мирном договоре между СССР и ГДР с предложением холостяку жениться… на самом себе. Ф. Нинкович следующим образом охарактеризовал общее впечатление на Западе от хрущевских эскапад: «Три года войны нервов, в ходе которой Советы то отворачивали, то заворачивали вентиль, регулирующий уровень напряженности. Под звук фанфар они драматически объявляли все новые «предельные сроки» лишь для того, чтобы затем между прочим заявить, что могут и подождать». Все это подрывало авторитет советской политики, доверие к ней, а заодно и возможности урегулирования германской проблемы. Правда, кроме столь однозначно отрицательной оценки политики Хрущева в связи с «берлинским ультиматумом» встречаются и другие – прохрущевские. По сути, речь идет о тех же самых доводах, что приводились в качестве «рационального объяснения» мер по блокаде Берлина в 1948 году: мол, советский нажим (по крайней мере поначалу) вызвал растерянность в западном лагере, способствовал дифференциации в нем различных течений, в том числе и оформлению групп «голубей». Более того, если при оценке долгосрочных последствий сталинской авантюры единодушно констатируется их негативный характер, то результаты действий Хрущева порой подаются в более благоприятном свете: западные державы все-таки не решились вооружить ФРГ атомным оружием, сильно испортились отношения между западными немцами и их западными союзниками, Аденауэр проиграл следующие выборы, и вообще политика ФРГ и западных держав в германском вопросе приняла более рациональный, реалистический характер. Доводы эти трудно принять. Действительно, есть немало свидетельств того, что реакция Запада на «инициативу» Хрущева была далеко не одинаковой, что имелись разные точки зрения на наиболее целесообразный курс в германском вопросе, что эти точки зрения менялись. Известно, например, что даже такой «ястреб», как Даллес, отошел от прежней позиции тотального игнорирования ГДР (выразил готовность иметь дело с ее властями как «агентами» СССР) и приверженности свободным выборам как единственному пути воссоединения (признал, что мыслимы и «другие пути», правда, не указав какие). Позднее стало известно, что и Аденауэр, долгое время считавшийся образцом твердости на протяжении всего кризисного периода 1958–1962 годов, в частном порядке признавался, что у него «шевелятся волосы на голове» при мысли, что две сверхдержавы идут к столкновению, «как два поезда, движущиеся навстречу друг другу по одной колее». И уж особенно много спекуляций было насчет «нетвердости» англичан и французов. (На последних главнокомандующий НАТО в Европе генерал Л. Норстэд изливал свою обиду в связи с тем, в частности, что они, мол, отказались предоставить свои аэродромы для ядерных бомбардировщиков США, которые было решено дополнительно перебросить в Европу для демонстрации «западной решимости»). Все это, видимо, так, но следует учитывать и другое. Свои «примирительные» идеи Даллес высказывал до того, как хрущевская риторика достигла своих непревзойденных высот; после того он снова вернулся к прежней воинственности, представляя не только свою личную точку зрения, но и позицию всей американской администрации. Что касается Аденауэра, то вполне вероятно, что он не был таким уж «ястребом», как это представлялось в нашей пропаганде, но все же факт, что даже в самых доверительных беседах с союзниками он использовал отнюдь не «голубиную» аргументацию. Так, на переговорах с американскими лидерами во время визита в США весной 1959 года канцлер ФРГ требовал от Запада большей «твердости» в отношении СССР, причем в такой форме, что Эйзенхауэр определил его поведение как «почти психопатическое». Отнюдь не «голубиной» была и позиция французских лидеров. Да, в том, что касалось чисто военных мероприятий, они, видимо, проявляли сдержанность, но в сфере политики подчеркнуто демонстрировали франко-западногерманскую солидарность, которая проложила путь к последующему Елисейскому договору между двумя странами, подписанному 22 января 1963 г. Аденауэром и де Голлем. (Правда, в США заподозрили в этой связи возможность «парижско-боннской сделки с Москвой», которая привела бы к «концу НАТО и нейтрализации Германии»). Кроме того, вряд ли обоснованны упреки (или комплименты – в зависимости от точки зрения) в адрес британской политики за «мягкость». Очевидно, в данном случае речь шла об определенной игре и имелось, скорее, намерение подтолкнуть Хрущева еще дальше по иррациональному пути, чтобы он окончательно увяз на нем. Наконец, каковы были долгосрочные последствия берлинского кризиса? Кризисная обстановка отнюдь не помешала дальнейшему превращению ФРГ в «атомный плацдарм НАТО», как тогда писали (и это было не столь уж далеко от действительности). Более того, произошел качественный скачок: если до начала 60-х годов на территории ФРГ размещались лишь тактические ядерные средства, то в 1962 году туда были ввезены 96 ракет средней дальности (до 2500 км), которые были выведены с территории страны только в 1969 году. Аденауэр, ранее возражавший против размещения в ФРГ ракет этого класса (о чем говорилось выше), в данном случае принял это как должное.
Следует отметить еще одно: под сурдинку пропаганды о «советской угрозе» (а эта пропаганда стала находить большее понимание благодаря хрущевской «дипломатии») ФРГ получила возможность поставить вопрос о своем приобщении не только к тактическому, но и к стратегическому ядерному оружию и даже почти решить его. Речь идет о проекте «многосторонних ядерных сил» (МЯС), предусматривавшем создание атомного флота НАТО со смешанными экипажами и общим контролем стран-участниц над ядерной кнопкой.
Арсенал фактов об этом предприятии не особенно обогатился с того времени, когда оно было объектом внимания политиков, ученых и публицистов. Ныне стало больше известно о прохладном, если не прямо отрицательном, отношении к плану МЯС со стороны высшего американского руководства – президентов Кеннеди и Джонсона – и вместе с тем о довольно мощной поддержке, которую он получал со стороны влиятельных сил во внешнеполитическом истэблишменте США, в частности в госдепартаменте (и, вероятно, не только там). Далеко не все здесь ясно, но по крайней мере можно считать общепризнанным тот факт, что данный проект не был чисто теоретической разработкой, а имел вполне реальный характер, причем смысл его был в том, чтобы допустить ФРГ именно к «спусковому крючку», а вовсе не к «предохранителю» ракетно-ядерного арсенала НАТО, как это в свое время подавалось сторонниками этого проекта. В этом смысле контрпропаганда ОВД была в принципе обоснованной, и, если отвлечься от обычной тогда «разоблачительной» фразеологии, ей был свойствен только тот недостаток, что не вскрывался корень проблемы: идея МЯС могла появиться и стать опасно актуальной только в той обстановке антисоветского психоза и обострения «холодной войны», которая стала возможной в результате предшествовавшего берлинского кризиса и той политики (в том числе и нашей), которая к ним привела. В этой обстановке вовсе не ослабли, а, напротив, усилились, достигнув, пожалуй, пика, выступления ведущих боннских политиков в пользу «границ 1937 года» и против границы по Одеру – Нейсе. Вовсе не ослабла, а скорее укрепилась и «доктрина Хальштейна». На первый взгляд последний тезис далеко не бесспорен. Уже Женевское совещание 1959 года, где имели равный статус представители двух германских государств (но неравным был их статус по отношению к представителям четырех держав), означало, по выражению автора одного из первых курсов истории внешней политики ФРГ – В. Бессона, «конец западногерманской политики в германском вопросе» (разумеется, имелась в виду традиционная политика непризнания и игнорирования ГДР). То же событие означало (что также общепризнанно) явное повышение престижа ГДР на международной арене. Но то, что произошло 13 августа 1961 г., – возведение Берлинской стены стало, без преувеличения, началом конца для ГДР. Вот как охарактеризовал это событие историк X. Клессман: с одной стороны, оно означало «частичный успех Ульбрихта в битве за стабилизацию ГДР», но с другой, что более важно, – «заявление о безнадежном банкротстве системы, которая претендовала на историческое превосходство и на то, чтобы стать прообразом будущей Германии». Возможно, с точки зрения перипетий «холодной войны» события 13 августа и то, что последовало за ними, можно было бы даже рассматривать как «поражение» Запада, который смирился с явным нарушением статус-кво в результате односторонней акции «противника». Но в более широком плане, с точки зрения перспектив того соревнования двух систем, о котором тогда много говорилось, в частности, и Хрущевым, это было явное поражение «социализма». И не случайно, что рецепт «герметизации» ГДР как средства разрядки кризисной обстановки буквально подсказывался западной стороной советскому руководству. Кеннеди прямо говорил о необходимости стены (правда, в разговорах с ближайшими советниками, но это вполне могло дойти и до советских дипломатов). Председатель комиссии по иностранным делам американского сената Фулбрайт публично заявлял накануне 13 августа, что у него лично нет никаких возражений против закрытия границы в Берлине. Наконец, и в руководстве ФРГ реакция на возведение стены была вполне определенной: первые слова Аденауэра, когда его разбудили утром 13 августа и сообщили о событиях в Берлине, были: «Слава Богу!». Фактическое отсутствие реакции западных держав на акцию 13 августа вызвало определенный кризис в их отношениях с ФРГ. Как пишет историк ФРГ Г. Кистлер, «велико было разочарование с немецкой стороны в связи с пассивностью американцев. Немцы восприняли жестокую акцию полного замуровывания как чудовищную провокацию, требовавшую немедленных контрмер, а государственный секретарь США интерпретировал ее тогда же, 13 августа, как «событие внутри советской сферы влияния, не затрагивавшее неприкосновенных для западных держав позиций… Не было и речи ни о «прорыве» стены, ни о «танковом контрударе», ни о каких-либо подобных массированных акциях с целью восстановления статуса, существовавшего до 13 августа, а их ожидала часть немецкого населения». «Танковое противостояние» у контрольного пункта «Чарли», воспоминания о котором остались в массовом сознании, имело место спустя несколько месяцев, и причиной его было вовсе не существование стены, а изменение процедуры проверки документов у американских военнослужащих, пересекавших границу. Власти ГДР решили ужесточить соответствующий контроль, и Запад отреагировал на попытку ущемить именно «права победителей», а не права немцев. Как отмечал в дневниковой записи за 31 декабря 1961 г. председатель фракции ХДС/ХСС в бундестаге Г. Кроне, «Запад смирился с разделом Германии. Слова «воссоединение», «самоопределение» больше не имеют никакой силы. Все ищут сосуществования на основе статус-кво». Так, может быть, хотя бы здесь – в стимулировании недовольства немцев их союзниками, в разжигании противоречии в «лагере противника» – можно усмотреть успех советской дипломатии в ходе берлинского кризиса? Опять-таки нет. Напротив, доводы о «предательстве» Запада, об антинемецком «сговоре-заговоре» великих держав стали питательной средой для оживления неонацистской пропаганды, ранее привлекавшей лишь ничтожный круг «вечно вчерашних». Вначале это выразилось в появлении и скандальном успехе трудов, прославлявших либо Бисмарка (в более умеренном варианте), либо Гитлера и Мао, а затем и в соответствующем организационном акте: 28 ноября 1964 г. была создана Национал-демократическая партия Германии, успехи которой на выборах в 1966–1968 годах напугали весь мир. С другой стороны, возведение стены завершило ту серию роковых ударов по движению «Борьба против атомной смерти» и вообще по антиаденауэровской левоцентристской оппозиции, которые начались с «хрущевского ультиматума» 1958 года. Собственно, кризис этого движения начался еще раньше, однако с 1959 года оно окончательно раскололось. Левое крыло, представлявшее главным образом студенческую молодежь, ушло в ультралевизну и, сосредоточившись на борьбе с «империализмом» и «обществом потребления», фактически отстранилось от антивоенной деятельности. Усиление дифференциации политических сил в ФРГ, которое порой считают чуть ли не успехом советской политики в германском вопросе, привело, таким образом, к появлению наряду с правым и левого экстремизма. Ситуация стала обнаруживать тревожные параллели с поздневеймарской Германией.
Вызывала тревогу и эволюция главной силы оппозиции – СДПГ. 30 июня 1960 г., после очередной хрущевской вспышки, приведшей к срыву парижского совещания в верхах (что было крайне отрицательно оценено мировой общественностью), руководитель фракции СДПГ в бундестаге Г. Венер выступил с сенсационным заявлением: отныне его партия отказывается от идей нейтрализации Германии и «разъединения» и переходит на позиции безусловной поддержки НАТО и военной политики ФРГ (за исключением программы атомного вооружения).
А вскоре западногерманские социал-демократы показали, что они могут выступать с еще более экстремистских позиций, чем даже Аденауэр. Во всяком случае, избирательную кампанию 1961 года они построили вокруг тезиса о том, что канцлер проявил «слабость», реагируя на события 13 августа (Особенно обыгрывался в этой связи тот факт, что Аденауэр не сразу посетил Западный Берлин и первое время продолжал вести свою избирательную кампанию, путешествуя по городам ФРГ, как будто ничего не случилось), а их кандидат В. Брандт, напротив, проявил мужество и доблесть, организуя «сопротивление» берлинцев противоправному акту «советских марионеток» (по этому случаю вспоминали и «твердость», которую проявил Брандт, отказавшись встретиться с Хрущевым во время пребывания того в Берлине в марте 1959 г.). Такого рода пропаганда здорово отдавала демагогией. Ведь известно, что сам Аденауэр объяснял отсрочку своей поездки в Западный Берлин опасениями насчет ее возможных «неконтролируемых последствий», и вряд ли следует отмахиваться от такого объяснения. Ситуация там была близка к взрывной и могла привести к кровопролитию, если бы, положим, толпа, которая неминуемо собралась бы по случаю прибытия канцлера, вдруг бросилась «ломать стену» (такие настроения были). В. Брандт же никакого реального сопротивления стене, конечно, не организовывал, а, наоборот, призывал к спокойствию, что тоже говорило в его пользу, но не соответствовало имиджу «героя-борца». Тем не менее именно эта пропаганда привела к потере ХДС/ХСС голосов на выборах и росту голосов, поданных за СДПГ. Естественно, в этих условиях не могло быть и речи даже об ограниченном признании ГДР. План СДПГ 1959 года был отброшен и забыт, «доктрине Хальштейна» получила одобрение большинства немцев. «Соревнование» между правительством и оппозицией шло теперь по линии того, кто хлестче выразится в адрес Ульбрихта и Хрущева и кто ярче продемонстрирует свою «твердость», в том числе и в германском вопросе. Таковы были последствия возведения Берлинской стены и хрущевской «дипломатии».
Заключение Почему все-таки имеет хождение версия о чуть ли не благотворном воздействии кризиса 1958–1962 годов на международную обстановку и германский вопрос? Действительно, к середине 60-х годов отрицательные тенденции в международной обстановке в целом и в самой Германии стали сменяться более позитивными. Но это было результатом не кризиса, а его преодоления. Возможно, что возведение стены стало для руководства СССР и ГДР неизбежным методом выхода из кризисной ситуации. Что же произошло в послекризисные годы? Что нового было привнесено в германский вопрос? На выборах 1961 года социал-демократы обошли правительственный блок справа, вырвавшись вперед на волне антисоветизма, антикоммунизма и, скажем прямо, примитивного национализма и демагогии. Решив использовать методы соперников, Аденауэр прибавил по части антисоветизма, национализма и демагогии – и ошибся. Гораздо лучше ситуацию оценила оппозиция. Надо отдать должное социал-демократам и их новому лидеру В. Брандту. Им не вскружил голову конъюнктурный успех, достигнутый в 1961 году на платформе «сверхжесткости». Они поняли, что с таким идейным багажом далеко не уедешь – нужны новые идеи и подходы. 15 июля 1963 г. в речи на собрании Евангелической академии в Тутцинге ближайший сподвижник Брандта Э. Бар предложил формулу «изменение через сближение». По сути она означала отказ от «доктрины Хальштейна», признание ГДР и установление с ней полномасштабного сотрудничества, разумеется, при сохранении идеи воссоединения. Это то, что касалось германо-германских отношений. Труднее далась социал-демократам задача выработки реалистической позиции в вопросе о территориальном статусе Германии, то есть о признании границы по Одеру – Нейсе. Даже в наиболее компромиссном мирном плане СДПГ 1959 года этот вопрос обходился молчанием. Отсутствие здесь четкой линии сослужило оппозиции плохую службу во время очередных выборов в 1965 году. Предвыборная стратегия была разработана внешне очень неплохо: центральное место в программе по германскому вопросу было отведено идее заключения мирного договора. В случае прихода к власти СДПГ брала на себя обязательство разработать соответствующий проект (альтернативный выдвинутому СССР 10 января 1959 г.) и представить его на суд мирового сообщества. Но первыми, кто совершил в ФРГ прорыв в деле признания границы по Одеру – Нейсе, оказались не социал-демократы и вообще не какая-либо из действовавших в стране политических организаций (если не считать нелегальной КПГ), а представители конфессиональной общины. 1 октября 1965 г. Синод евангелической церкви Германии опубликовал свой исторический меморандум с призывом к примирению между народами Германии и Польши и к отказу ради интересов такого примирения от притязаний на прежние немецкие территории на востоке. Это был мужественный акт, поскольку значительное число прихожан этой конфессии принадлежало к категории «изгнанных» и с их стороны призыв духовных пастырей мог быть воспринят как «удар в спину». Такой реакции, однако, не последовало. Меморандум, в общем, нашел достаточно широкую поддержку. «Момент истины» настал после выборов 1969 года. Одним из первых актов правительства социал-либеральной коалиции было подписание (28 ноября 1969 г.) Договора о нераспространении. Затем начались интенсивные переговоры с СССР, Польшей, Чехословакией и ГДР, завершившиеся подписанием «восточных договоров». В результате были реализованы все элементы той триады, которая еще с конца 50-х годов стала необходимым фундаментом для дальнейшего продвижения германского вопроса: нормализация отношений с ГДР, признание границы по Одеру – Нейсе, отказ от ядерного оружия. Фундамент был построен, предпосылки созданы, теперь надо было строить само здание, то есть решать наконец германский вопрос.
Список использованных источников 1. Брандт В. Воспоминания. – М., 1991. – 312 с. 2. Горбачев М.С. Как это было. – М., 1999. – 210 с. 3. Международные отношения и внешняя политика СССР. (Сборник документов). (1870–1957 гг.) / Сост. Л.А. Харламова. – М., 1958. – 318 с. 4. Объединение Германии и его последствия: материалы и документы / К.К. Баранова, В.Б. Белов, И.В. Борисова. – М., 2001. – 218 с. 5. Сдерживание: Документы об американской политике и стратегии 1945–1950 гг. // http://www.patriotica.ru/. 6. Советский фактор в Восточной Европе. 1944–1953 гг. Документы. – В 2-х т. – Т. 2. 1949–1953 гг./ Отв. ред. Т.В. Волокитина. – М., 1993. – 581 с.
7. Berliner Jahrbuch fuer osteuropaeische Geschichte: Deutsch-russische Beziehungen, 1995/1. – Berlin, 1995. – 291 S. 8. Brand W. Die Spiegel-Gespraeche 1959–1992 / Hrsg. von E. Boehme, K. Wirtgen; Vorwort von R. Augstein. – Stuttgart, 1993. – 528 S. 9. Major crises in contemporary American foreign policy. A documentary history / Ed. by Russel D. Buhite. – Westport, London, 1997. – 470 p.
10. Висков С.И., Кульбакин В.Д. Союзники и «германский вопрос» (1945–1949 гг.) / Отв. ред. Р.Ф. Иванов. – М., 1990. – 304 с. 11. Вторая мировая война и преодоление тоталитаризма. – М., 1997. – 281 с. 12. Зонтхаймер К. Федеративная Республика Германия сегодня: Основные черты политической системы. – М., 1997. – 216 с. 13. Кантор К. Кентавр перед Сфинксом (германо-российские диалоги). – М., 1995. – 275 с. 14. Квицинский Ю.А. Время и случай. – М., 1993. – 174 с.