Специфика жанровых модификаций и стилевое своебразие рассказов Ф. Абрамова 60-70-х гг

Содержание Введени Специфика жанровых модификаций и стилевое своеобразие рассказов Ф. Абрамова 60-70-х гг. Заключение Список использованной литературы
Введение
Действительная жизнь участвует в книгах Ф. Абрамо­ва как неотвязная, неотступная сила. Она словно не от­пускает писателя, не дает ему легкой свободы. Эта жизнь, этот опыт, пережитый и узнанный, чурается всех, кроме самых необходимых и неизбежных, литературных условно­стей. Такая проза не может начаться с изобретения не­бывало-нового, безукоризненно-рассчитанного сюжета. Она обходится и без того, без чего сегодня, кажется, не обхо­дится ни один сведущий в литературном ремесле человек. Ни ассоциативного письма, ни потока сознания, ни щедрой описи вещного и природного мира. Ничего, что бы спе­циально задерживало внимание на себе как на элементе формы. Ничего, что бы не было обусловлено состоянием изображаемой жизни. Отсюда — простое и строгое обращение со временем в рассказах 60-70 х гг. Здесь и день длинен, и ночь длинна, даже ка­жется, что писатель пленен житейским временем и ниче­го в нем не хочет опустить, ни единой мелочи. Но именно из таких плотных, подробных дней, вечеров, ночей состо­ят рассказы, охватившие в своих жанровых модификациях жизнь русского севера. Между временем рассказов — разрывы в годы и десяти­летия, внутри рассказов не­изменно длинны и полны избранные писателем дни, вме­стившие так много событий и потрясений для всякой че­ловеческой живой души, такую бездну неотложной, беско­нечной работы. Время этих дней всегда существенно для всей последующей крестьянской жизни, оно потом отзыва­ется в том иль в другом.
Специфика жанровых модификаций и стилевое своеобразие рассказов Ф. Абрамова 60-70-х гг. Почти все значительные рассказы 60-70х гг вынашивались писателем года­ми. Свидетельство тому — сохранившиеся архивные материалы, мно­гочисленные заметки, наброски, заготовки, помеченные разными да­тами. Вот несколько примеров[1]: «Олешина изба» — 1967, 1968, 1971 — 1975; «Сказание о великом коммунаре» — 1963, 1965, 1973, 1975, 1978, 1979; «Из колена Аввакумова» — 1970, 1974 —1976, 1978; «Слон Голубоглазый» — 1974, 1975, 1978; «Франтик» — 1971, 1972, 1976, 1979 —1981. Но были и счастливые исключения. Довольно быстро были на­писаны «Старухи», «О чем плачут лошади». На одном дыхании родились последние рассказы, созданные в апреле 1983 года,— «Степ­ка», «Есть, есть такое лекарство!», «Потомок Джима». Из всех рассказов по: силе обобщения, по масштабу мысли и глу­бине чувства возвышается рассказ «Старухи» — самое проникновен­ное и вдохновенное произведение писателя, перекликающееся с исповедальными страницами-откровениями П. Чаадаева, Гоголя, Достоев­ского, Л. Толстого, Бунина, Короленко. Этот рассказ, созданный в 1969 году, обошедший почти все ре­дакции, вызывавший всеобщее восхищение читавших его в рукописи, был опубликован только через восемнадцать лет — в 1987 году. Кста­ти, в тот же год, когда увидели свет еще более долго лежавшие под гнетом цензуры поэмы-откровения А. Твардовского («По праву памя­ти») и А. Ахматовой («Реквием»). Небольшой по объему и предельно простой по форме (беседа автора со старухами-землячками) рассказ «Старухи» вмещает огром­ные пласты нашей истории, наши беды, муки, ошибки, трагедии и нерешенные, трудные вопросы, по сей день требующие ответа. Глав­ный из них — как восстановить справедливость, как искупить вину перед поколениями русских людей, особливо русских женщин-кресть­янок, которые не годами, а десятилетиями работали на износ, «рвали из себя жилы — в колхозе, в лесу, на сплаве», почти ничего не полу­чая за свой каторжный труд. Доля-трагедия русских женщин, рус­ских крестьянок встает в рассказе вровень с трагедией тех, кто испил муки репрессий и лагерей. Сложно сказать, есть ли еще в литературе рассказ такого трагического звучания, такой трагической мощи, где бы в авторском голосе слились воедино восхищение, сострадание, любовь, боль, негодование, недо­умение, жажда справедливости, попытка и невозможность восстано­вить справедливость. Автор заставляет сострадать и думать, думать вместе с ним о подвиге и трагедии народной, о судьбе крестьянки-великомученицы, которую по мукам, кротости и долготерпению писатель готов был причислить к лику святых[2]. Всегда сдержанный авторский голос в этом рассказе подымается до самых высоких лирических нот, до самой высокой патетики: «Встаньте, люди! Русская крестьянка идет с восьмидесятилетним рабочим стажем». «Новый человек вырастет — не сомневаюсь. Но пройдет ли по Русской земле еще раз такое бескорыстное, святое племя?» Однако восхищение и сострадание не сделали бы рассказ вы­дающимся произведением искусства. Мысль автора глубже. Трагедия народного бытия оказывается совсем не легко разрешима, болезнь загнана так глубоко, что потребуются годы и немалые усилия, чтобы человек избавился от страха, обрел чувство собственного достоинства, осознал свои права и обязанности. «Беда не только в том, что народ мало получил, но беда в том, что он мало требовал»,— считал Абрамов. Тип героя – старух, которые теряют свой ореол, превращаются в окаменевших скифских баб, в людей безропотных, смирившихся и даже дово­льных своим положением. Финал рассказа — писатель наедине с портретом Сталина — выводит на самые серьезные размышления об эпохе. Разгадка про­шлого (да и настоящего тоже) — не только в культе вождя, но и в пси­хологии, самосознании, поведении народа. Первоначально рассказ имел другое название — «Как я хотел помочь своим землякам», название, выражавшее поистине суть всего творчества Абрамова, который всю жизнь искал путей, как помочь землякам, народу жить достойно, по-человечески, по справедливости, по совести. О том, как необходима и велика роль праведного, доброго, со­страдательного слова,— рассказ «Слон Голубоглазый»[3]. Рассказ во многом автобиографичен, в основе его — реальный юбилей, на котором мы присутствовали еще в пору работы в уни­верситете весной то ли 1956, то ли 1957 года. Событие нас поразило сразу своей одухотворенностью, неординарностью, торжеством под­линной доброты и человечности. Но рассказ долго не давался Абрамову. Видимо, надо было автору пройти через многие нравственные испыта­ния, многое передумать и переосмыслить, вырасти духовно, чтобы найти нужный тон и пафос повествования. Первые наброски были сделаны в августе 1973 года, а вплот­ную автор приступил к рассказу в 1978 году, более чем через два­дцать лет после реального факта. Работа шла нелегко. И вдруг в конце декабря — начале января 1979 года скованность исчезла, рассказ пошел в рост. О том — несколько дневниковых записей: «1.ХII.78 Кажется, получится «Слон Голубоглазый». Но опять надо от­бросить цензурные страхи. Только при этом родится полновесное зерно». «3.XII.78 Работаю взахлеб. В полном смысле — дни и ночи. «Слон» — будет! Если~ не сейчас, то позже. Но будет. И это будет совершенно еретическая вещь. Да, что ни копни поглубже — все не в дугу, все не влезает в рамки. Но на это я давно уже махнул рукой. Главное — написать. Главное — докопаться до истины».
16 января он закончил рассказ, но сам был не очень доволен. «19.1.79 Вот мой «Слон Голубоглазый». Одобрила Люся, одобрил Федюха, а я не доволен. Я изболелся душой, не могу работать: нет накала, нет потрясения. И вот сегодня вдруг все открылось: надо писать на пределе души и истины. Не мое призвание — святочные рассказы. Мое дело — прожигать читателя, наливать его гражданской яростью. И как толь­ко открылось это — пошло. С 4-х дня до 12.30 сидел за столом и пи­сал заметки к «Слону». И, кажется, на этот раз получится, хотя рассказ и будет непечатный.
Хрен с ним! Высшая радость — открыть своим словом истину»[4]. Именно в январе 1979 года он обрел тот тематический стержень, ту главную мысль, которая не просто одухотворяла повествование, но придавала поучительной и возвышенной истории социальный и общечеловече­ский смысл. Отныне человеческую доброту автор соотносит с потрясе­ниями эпохи, с той душевной стужей и классовой ненавистью, кото­рые царили в стране десятилетиями. Его романы, повести, рассказы – летопись страданий многомиллионного крестьянства. Он писал о трагедии раскулачивания, о репрессиях ("Деревянные кони", "Франтик", "Поездка в прошлое"), о непосильных налогах и трудовой повинности, когда женщин и подростков "гнали" на сплав и лесозаготовки, о разрушении малых деревень, о чудовищно нелепых "реорганизациях" в сельском хозяйстве, а в конечном счете -- о трагедии народа и человека, которому не давали достойно жить, работать, думать. Люди страдающие, замученные, изломанные встают со страниц абрамовской прозы как обвинение всей преступной тоталитарной системе. Еще в 1969 году был создан рассказ "Старухи". Он обошел почти все редакции, вызывал всеобщее восхищение, но увидел свет только через восемнадцать лет – в 1987 году. Это один из лучших рассказов, которым очень дорожил сам писатель. Рассказ вмещает огромные пласты нашей истории, наши беды, муки, ошибки, трагедии и нерешенные, трудные вопросы, по сей день требующие ответа. Главный из них – как восстановить справедливость, как искупить вину перед поколениями русских людей, особливо русских женщин-крестьянок, которые не годами – десятилетиями работали на износ, "рвали из себя жилы – в колхозе, в лесу, на сплаве", почти ничего не получая за свой каторжный труд. Доля-трагедия русских крестьянок встает в рассказе вровень с трагедией тех, кто испил муки репрессий и лагерей[5]. Всегда сдержанный авторский голос в этом рассказе подымается до самых высоких лирических нот, до самой высокой патетики: "Встаньте, люди! Русская крестьянка идет. С восьмидесятилетним рабочим стажем"; "Новый человек вырастет -- не сомневаюсь. Но пройдет ли по русской земле еще раз такое бескорыстное, святое племя?". Любой абрамовский рассказ может стать предметом специального исследования, серьезного разговора. Остановлюсь на наиболее значи­мых, на тех, которые сам автор высоко ценил, над которыми больше всего трудился. Привлекаемые дневниковые записи, черновые вари­анты, наброски, заметки к рассказам, где нередко выражены сокровен­ные авторские рассуждения, помогут глубже понять историю создания рассказов, масштаб авторской мысли, суть изображенного. Многое из черновых вариантов и разных редакций дано в «Приложении». Писатель продолжал ту линию русского искусства, которая шла от Чаадаева к Чехову и Бунину: бесстрашно взглянуть на самих себя, не идеализировать народ, разобраться в крайностях русского на­ционального характера, понять достоинства и недостатки его. Он полемизировал и с теми, кто приукрашивал народную жизнь, сгла­живал противоречия, и с теми, кто смотрел на крестьянина и ремес­ленника свысока, считая их людьми второго сорта и даже носителями зла — собственнической психологии. Исследовательский и полемический смысл абрамовской прозы, в том числе и рассказов, еще ждет подлинного истолкования и пони­мания. Пока освоен лишь верхний ее слой, связанный с проблемами социальными и отчасти с нравственными. Проблемы философские, общечеловеческие, «бытийные» зачастую даже не названы. Это опре­деляется, конечно, общим уровнем нашего самосознания, духовным состоянием общества. Если в последние годы мы начали заново осваивать гражданскую грамоту, начали учиться «мыслить обо всей стране, мыслить истори­чески», постигать политические и экономические устои, то отстает, оставляет желать лучшего наше философское мышление, связанное с общечеловеческими ценностями, с проблемами цивилизации, куль­туры, религии, с постижением природы, тайн мироздания, человече­ской личности, ее потаенных сил, неразгаданных возможностей[6]. По рассказам писателя можно угадать, как нелегко он сам рас­ставался с романтическими иллюзиями, возникшими в детстве и юности под влиянием былей и легенд Октября. В «Могиле на круто­яре» (1963 — 1968) он впервые, пожалуй, самокритично взглянул на себя и свое поколение, уловил пагубность безоглядной, фанатичной веры и революционности. Но и приземленная практичность, здравомыслие, заботы об одних материальных нуждах настораживали писателя. Он понимал, что даже в нашей изголодавшейся и измученной стране «не хлебом еди­ным жив человек». В наши дни, подчеркивал Абрамов, погоня за материальным успехом привела человечество на грань глобальных катастроф. Про­блема гуманитарной, духовной переориентации человеческих устрем­лений выросла до всемирных размеров. В освоении ее может сыграть особую роль русское искусство, русская литература, отражавшая в лучших произведениях те горние устремления, те порывы души ко всемирному братству и единению, о которых говорил Достоевский в речи о Пушкине. В рассказах и повестях Абрамов поведал не только о трагедии, но и о духовной силе, красоте русского человека (Лиза Пряслина, Милентьевна), о не утраченных даже в годы жесточайшей дикта­туры сердечной доброте, отзывчивости, праведности. В рассказах писатель продолжает повествовать о русских пра­ведниках и подвижниках, о неизвестных, неприметных, скромных тружениках, память о коих осталась лишь в устных преданиях и в слове писателя («Сосновые дети», «Когда делаешь по совести», «Куст рукотворный», «Золотые руки», «Слон Голубоглазый» и дру­гие, десятки рассказов в «Траве-мураве»)[7]. Книги Абрамова воспринимались и толковались критикой в основном как остросоциальные вещи, повествующие о трагедии русского народа, взывающие к радикальным переменам в стране. А проблемы философские, нравственные, звучавшие в его произведениях, зачастую не получали должного осмысления. Словами Павла Вороницына ("Вокруг да около") Абрамов выразил трагедию миллионов, низведенных до крепостного положения: "А ежели я человеком себя не чувствую, это ты понимаешь? Почему у меня нет паспорта? Не личность я, значит, да?" Но Абрамов был далек от одностороннего обличительства. Его книги – не только обвинение, не только скорбь, боль и плач о России. В его книгах – поиски истины, поиски причин происшедшего и тех животворных основ, которые помогли России не погибнуть, а выжить, выстоять, в великих муках и испытаниях сохранить живую душу, человечность, доброту, совесть, сострадание, взаимопомощь.
В конце концов, все обострившиеся пороки современности – пьянство, наркомания, преступность, эгоцентризм, цинизм, равнодушие – порождены угнетением личности, низкой культурой, попранием правовых и нравственных норм, беззаконием. Хотя Абрамов писал в основном о людях русской деревни, но за их судьбой стояла жизнь и проблемы всей страны, проблемы общенародные, общегосударственные, общечеловеческие. Недаром рассказ о заброшенной деревне назван "Дела российские .". Да, все, что происходит в деревне, в районе, в поселке, на сенокосе или на лугу, где "плачут лошади", в крестьянской избе, – это все "дела российские", дела общие.
Федор Абрамов неустанно выверял каждую мелочь, каждую частность высшей мерой – мерой всенародного страдания или блага, мерой ухудшения или улучшения народной жизни. И потому, о чем бы он ни писал – он всегда говорил с читателем о самом главном: что мешает или помогает нам жить достойно, по-человечески. Абрамов продолжал ту линию русской литературы, которая шла от Чехова и Бунина: бесстрашно взглянуть на самих себя, не идеализировать народ, разобраться в сложности и крайностях русского характера. Писатель хорошо понимал, что в конечном счете судьбы страны и человечества зависят не только от политиков, но и от поведения, умонастроения, устремлений, идеалов, культуры и нравственности миллионов. Его всегда тревожило не только всевластие чиновников, которые "все пожирают и ни за что не отвечают", но и неразвитость гражданского мышления в стране, полуграмотность, полуобразованность большинства. Он видел, что в запущенном состоянии находятся не только экономика, быт, система управления, но и сознание, нравственность, культура, состояние умов и сердец. Он собирался написать статью, рассказать, как десятилетиями вытравляли в народе самостоятельность мышления: "Не смей думать, живи по приказу. Никакой инициативы. Выключи мозги"[8]. Превыше всего ценил Абрамов в людях умение вдохновенно работать везде – в литературе, в науке, в поле, на стройке. Он был убежден: пора воздать должное теории "малых дел", пора "подумать о значении так называемых малых дел, которые, складываясь, составят большое". Он не уставал доказывать, как необходим каждодневный совестливый труд каждого гражданина, "без чего неосуществимы никакие грандиозные планы и программы". "Любое дело начинается с человека и кончается им", – веровал он. «Трава-мурава» стоит между публицистикой Абрамова и прозой Абрамова. Она без помех со­единяет и ту и другую. Сам Абрамов входит в книгу, не отделяя себя от героев, не маскируясь под рассказ­чика, под постороннего. Да и какая тут повторяемость, когда место действия — Пинега, а герои — его земляки? Так, впрочем, было и в рассказах — разве не сам Абрамов герой и «Бабилея», и «Последнего старика деревни», и «Могилы на крутояре», рассказов «Однажды осенью», «Из колена Аввакумова», «О чем плачут лошади», «Последняя охота», «Олешина изба», «Дела российские», «Сказание о великом комму­наре», «Сосновые дети»? С какой точки ни взгляни на эти вещи, всюду увидишь автора: то беседующего с конями на лугу, то расспрашивающего старую Соломею и дивящегося ее стойкости, то приезжающего на сосновую деляну к своим героям, где растят они моло­дые сосенки — надежда Абрамова, что молодой сосняк залечит раны вырубленного леса — то исповедующего Полю Открой Глаза, то самого перед собой исповедую­щегося. Нет, не дано было Абрамову олимпийское возвы­шение над ,героями — от своей души отрывал он их, от своих воспоминаний. Писал ли он о Милентьевне, о ста­ром доме с конями — он тут же относился мыслями к своей матери, к ее рукам с березовым трепалом, которым обрабатывают лен, или к ее глазам, которые «светились . и сияли, когда она, до упаду наработав­шись . поздно вечером возвращалась домой», — справ­лял ли с бабами «бабилей» за рекой, его сердце тер­залось оттого, что он, писатель, ничем не может помочь закабаленной «силиратами» Катерине. «Господин гневу своему — господин всему» — гово­рит пословица. Абрамов не всегда в жизни был госпо­дин гневу своему, но гнев этот был праведен, чист. Он исходил из чистого источника. И жаждал только чистоты. В «Траве-мураве» Абрамов хотел показать русский характер со всех сторон — со стороны его «живописно­сти» и со стороны «неотделанности», со стороны «долго­терпения» и со стороны «своеволия»[9]. Рассуждая о рус­ском характере, он писал: «Нам в России всегда не хватало деловитости . Нам всегда тесно в рамках того, что есть, мы всегда уносимся мечтами в небеса . Я убежден, что русский характер — самый многогран­ный и самый разнообразный, и самый, так сказать, не­выделанный . Русский характер очень красив, живо­писен, дает благодатный материал для литературы. Однако он не очень, как бы это сказать, удобен для практической, общественной жизни . В русском харак­тере . нередко уживаются самые полярные тенденции — скажем, стремление к государственности и тяга к своеволию . Иногда нравственный максимализм, ко­торый так вознес русскую литературу XIX века . наше стремление во что бы то ни стало разрешить, и разре­шить немедленно, сию минуту, все «проклятые» и веч­ные вопросы . оборачиваются забвением земных мело­чей, конкретных дел своего бытия. .И еще одну важную черту я отметил бы в рус­ском характере — черту, которая много объясняет в на­шей истории и которая, в свою очередь, объясняется нашей историей, — это готовность к долготерпению и самоограничению, к самопожертвованию. Черту, ге­ниально подмеченную еще Пушкиным, хотя нужно пря­мо сказать: в этой особенности имеются как свои свет­лые, так и опасные, даже пагубные стороны»[10]. Слова эти говорят, как трезво смотрел Абрамов на народ. Как он не обольщался его «всемирной отзывчи­востью», которая мешает ему иногда позаботиться о собственном доме. В «Траве-мураве» есть и характеры, твердые как камень — как Татьяна Васильевна, например, которая, не простив измены мужу, на похоронах ни единой сле­зинки не обронила при его гробе. А есть и безответная Машуня, которая осталась в девках, но не в ропоте на судьбу, хотя судьба ее — в довершение всего — глаз лишила. Про таких, как она, говорят, что ее ждет один «жених Гроб», а она не соглашается: «Не знаю, не знаю, что со мною будет, какая жысь . Может, и мне что заготовлено у бога». Есть слабые, есть сильные, есть упрямые, есть ус­тупающие, прощающие, готовые защитить тех, кто их обидел. Есть гуляки, фантазеры, скоморохи, есть кулаки, которые корку хлеба без попрека родному дяде не по­дадут, есть отчаянные, которые — если нет жизни — уходят с этого света по собственной воле. В «Траве-мураве» много таких смертей. Люди уми­рают не дома, а в поле, а если дома, то думая о поле, о работе. Один просит отвезти его на пожню, чтоб в последний раз увидеть сенокос, другой еле тащит на горбу короб с сеном, и когда его спрашивают, почто тащишь, ведь ты стар, пора и на покой, отвечает: «Робить хочу». А третий сам снимает с книжки остав­шиеся деньги на похороны и, встретив соседа на улице, говорит ему: я завтра умру. И ложится, и отходит в мир иной.
Один («Слуга народа») умирает, как пишет Абра­мов, «на посту продавца маленькой деревенской лав­чонки» и всерьез считает эту работу свою постом, где он служил народу, другой (в «Завете отца») уходит за несколько месяцев до пенсии с фабрики — не желает на количество работать, а третий («Спустя четверть ве­ка») всю молодость наганом промахал, все своих земля­ков раскулачивал, а остался ни с чем, с пустыми ру­ками и пустой душой.
Есть в книге и «силираты», и мастера, и раскула­ченные девки, прибывшие после долгой разлуки в родную деревню, и старики, которые ждут тепла, чтоб по­смотреть, как на горбылях земля первую отпотину дает, и умереть, и вдовы, которые берегут подарки своих му­жей (какое-нибудь медное колечко), все еще ожидая, что те вернутся с войны. Есть добрые сыновья и внуки, бессребреники и свя­тые, и есть с «волчьими сердцами», доводящие своих стариков до петли. Есть блокадники, которые в самые тяжелые минуты не плачут, потому что тому, кто пережил блокаду, «грех великий плакать», есть пьяницы, разрушающие семью, есть «коммунарки», которые, вопреки здравому смыслу и удобству жизни, не хотят покидать своих коммуналок. Вот еще несколько историй из «Травы-муравы». « — Что это тебя, Максимовна, так к земле при­гнуло? — Как не пригнет . У сердца-то моего сколько лежало . Пятеро своих, да сына трое, да дочери четверо». «Восемьдесят три года. Грузная, тяжелая. Идет по улице — копна сена ползет. И только глаза молодые, полные жизни. И тетя Катя любила приговаривать: — Тело просит земли, а душа любви». « — У тебя глаза-то светлые, а у девок твоих черные. В кого? — В кого, в кого? Девки-то не много плакали. У матери тоже были черные. Это от слез облезли, сле­зой краску-то съело». А вот новелла «Майка-плотник». «Удивлению моему не было предела: девка-плот­ник! И добро бы там какой-нибудь хлевок сварганила, сарай сколотила, ну, баньку, наконец, а то ведь дом сру­била. И какой дом? Ладненький, веселенький, со светелкой-чердаком, а у той светелки-чердака еще балкон­чик с точеными перильцами — терем!» Очень этот терем напоминает терем, который был изображен на картинке, купленной на рынке в рассказе «Пролетали лебеди». Только тот был сказочный терем, придуманный, а этот настоящий, да и хозяйка в этом терему не нарисованная, а настоящая красавица: «лег­кая, синеглазая, грудастая — не каждый день такую увидишь»[11]. Но — не берут Майку замуж. Мужики говорят: не хотим топора в кровать. Так и садится в тридцать лет за стол одна. «Топор счастья бабе не приносит», — говорит мать Майки. Как всегда, эти истории у Абрамова печальны, но и, как всегда, заключен в них высший урок и высшее оправдание. Что делать людям, если не имеют они иной жизни? Надо прожить эту жизнь так, чтоб не стыдно было взглянуть друг другу в глаза. А деревня — это десятки, сотни, тысячи глаз. Идешь по деревне — тебя все окна видят, все души, населяющие эти избы, и даже пред­ки с кладбища смотрят (потому что рядом оно), как идешь. Не виноваты эти бабы, что их жизнь к земле при­гнула, что слеза цвет глаз выела. Да и Майка-плотник от нужды научилась топор в руках держать. Пятеро их — и все девки — осталось у матери после войны. Кто гвоздь вколотит, доску прибьет? «И вот Майка . с ма­лых лет начала за топор хвататься». Нет счастья сердцу, так дал бог счастья рукам. Го­лове смышленой, душе доброй. Таких, как Майка-плотник, Абрамов ценит. Таких любит. Такими он восхищается. Ничто так не восхищает Абрамова в человеке, как стоическая верность труду. Как такой же стоицизм в отношении жизни, когда человек принимает удары судьбы с высоко поднятой головой. «Трава-мурава» — песнь песней Абрамова о таких людях. Она продолжение песни песней о народе, кото­рая была пропета в его романах и повестях. В «Траве-мураве» есть короткий рассказец. Назва­ние у него «Совесть», а подзаголовок: «Из жизни одно­го известного ученого». Приведем его целиком: «В десятом классе наголо, под нулевку остриг во­лосы. Чтобы не ходить на танцы, не убивать время на пустяки. А как же? Мать работает прачкой, по две­надцати часов стоит у корыта, а он развлекаться будет? Каждый час, каждую минуту — математике!» Этот рассказ можно отнести к самому Абрамову. Каждый час, каждую минуту — литературе! Так отно­сился Абрамов к своему труду. За «Чистой книгой» должно было последовать «Жи­тие Федора-Стратилата» — повествование о себе, о своей жизни и жизни своего поколения. Стратилат — это воитель, а Федор Абрамов был вои­телем. Но как и все русские писатели, он был еще и го­сударственник. Что означает это понятие? Прочтите за­писку Н. М. Карамзина «О древней и новой России», записку Пушкина «О народном воспитании» — и вы пой­мете. Других примеров не нужно. Пушкин писал по по­воду своей записки: «Я был в затруднении, когда Нико­лай спросил мое мнение о сем предмете. Мне бы легко было написать то, чего хотели, но ненадобно же про­пускать случая, чтоб сделать добро». И Карамзин, и Пушкин хотели помочь: их не по­няли— это другое дело. Пушкину за его записку «вы­мыли голову», а Александр Первый, который попросил Карамзина высказать свои мысли о древней и новой России, обиделся на историографа. Но вновь и вновь русские писатели старались по­мочь и подсказать. То же делал и Федор Абрамов. Он был убежден, что слово есть такое же важное для дер­жавы дело, как и всякое другое дело. Слишком многое в истории человечества зависело от слова. «В слове, — писал Абрамов, — сокрыта самая великая энергия, известная на Земле, — энергия челове­ческого духа». Слово могло строить, слово могло и раз­рушать. Раздавшееся вовремя слово сильней взрыва ядерного устройства — из-за него сотрясались уклады и уходили в прошлое целые эпохи. Слово не сразу про­изводит такой эффект — но перевороты, которые оно готовит в жизни людей, сильнее природных катаклиз­мов. Поэтому, — настаивал Абрамов, — «в век неслыхан­ной, небывалой спекуляции словом . нам, писателям, дано вернуть слову его изначальную мощь и силу». А для этого нужно неустанно, выматывая себя, ра­ботать. Искать это слово, отмывать и отчищать насло­ения штампов, казенщины, налипшей от частого упот­ребления грязи нечистых рук. Старое слово может заиг­рать, как играют отмытыми красками картины после трудов художников-восстановителей, художников-рестав­раторов. Абрамов — сдержанный художник, может быть, са­мый сдержанный во всей «деревенской прозе». С ним редко случается, чтобы он дал волю своему умилению или печа­ли. Это жизнь, и люди в ней бывают «несдержанны», кри­чат и плачут. Он только следует за этой «несдержанностью» жизни — он иногда внимательнее к ней, чем другие; он слышал там, где другие не слышат. В рассказе «Материнское сердце» звучит один голос — голос матери, старой крестьянки. Она изливает душу чело­веку, которого знает и который может ее понять. Может услышать[12]. То, о чем рассказывает Офимья, могло быть частью пекашинской летописи. «За войну какие муки ни приняли пекашинцы, а лес сравнить не с чем. Лес всем мукам му­ка». «А бабы, детные бабы,— что они вынесли за эти годы! Вот уж им-то скидки не было никакой .» Анфиса Петровна даже «не заикалась», что у тех женок, что попали уполно­моченному на карандаш,— малые ребята: «Дети не в рас­чет и раньше были». В Пекашине той крутой поры никто не удивлялся, что о людях говорят: гнать в лес, «выгнать к реке», на сплав. Офимья тоже не удивлялась, когда бри­гадир Павел Егорович, Пахарожа («нехороший человечишко был!»), матюками гнал ее в лес. Этот человек не был извергом, но привык, что все вокруг впряглись и тащат, а он приставлен погонять. Это он оторвал Офимью от боль­ного сына, сломил ее волю, и уехала она на долгую неде­лю, зная, что плох ее Степанушко, что кровь была на снегу в отхожем месте, что прилетала птичка и билась в стекло, предупреждала . А вернулась, сухари на стол высыпала — ешь, сынок, сколько хочешь, а у того и сил-то уже нет су­харь разгрызть .
И вот дорога в больницу: « .Степа, говорю, к району подъезжаем. Можешь ли, говорю, посмотреть-то? А он сам меня просил: «Мама, скажи, когда к району подъезжать будем». Ребенок ведь! Нигде не бывал дальше своей деревни — охота на белый свет посмотреть». Тут есть что-то парадоксальное: вроде бы современный человек необычайно обо всем осведомлен, «информационный взрыв» разрастается и т. п., но подлин­ности что-то не хватает, и в ней нуждаются. Словно под­линный облик мира дробится, распадается на кадры, мон­тируется, перемонтируется, туманится, ускользает, и только художник возвращает нам ощущение целого в его истин­ном порядке и смысле, и человек с его судьбой предстает в своей несомненной драматической достоверности. Под­линность в литературе не унижает, не оскорбляет; унижают и оскорбляют — пошлость, фальшь и обман.
Федор Абрамов с самого своего начала, с рассказов 60-70х гг, ставил перед собой одну и ту же задачу: художе­ственное воспроизведение, художественное исследование подлинного мира людей. Писатель вступил в литературу, когда жизнь уже прорывала пелену превратных представ­лений о себе. Рассказы 60-х годов позволили по­чувствовать реальное состояние деревенской жизни. Пер­вый роман Абрамова унаследовал от этой прозы главное: верность действительности и действительному человеку. Был унаследован и дух смелого социального анализа, но это стало особенно заметно позднее. Тогда же, в рассказах, писатель был занят прежде всего тем, чтобы передать предельное напряжение народной жизни посреди войны. Физические и нравственные муки терзают крестьян; будь это только самозащита, круговая оборона от голода, отчаяния, смерти, то и тогда ее можно было бы назвать героической. Но абрамовский мир выстаивал, не клонился еще и потому, что сам он чувствовал себя опорой и надеждой своих воюющих в неведомой дали мужиков. Он существовал, и, значит, легче было существовать им. Вспоминая об этом времени, Абрамов писал, что тогда, в сорок втором, ему посчастливилось увидеть своих земля­ков «во весь их богатырский рост»[13].
Заключение Стилевое своеобразие Абрамова умещается в пределы северорусского крестьянского мира.И ес­ли о его книгах писали, как о «народном эпосе» или «эпо­се народной жизни», то имели в виду, должно быть, саму протяженность изображенного народного существования во времени. Для эпоса, оказывается, достало и одних пе-кашинских изб. Не потому ли, что в потоке времени, в вечной череде смертей и рождений, смене поколений и об­стоятельств что-то сильное в самих основах пекашинского мира упорно не менялось и не разрушалось, передавалось дальше, не желая рассеяться или раствориться? От этой устойчивости народной жизни веет эпическим, но напрас­но искать покоя под крышами Пекашина. Все, кажется, давно было: отшумело, отболело, зажило; созерцай, сочув­ствуй, тешь внутреннее око туманными картинами минув­шего, рассуждай и рассуживай бестрепетно, а — невозмож­но! Кому — ушедшая история, а Федору Абрамову эти пе-кашинские годы — его жизнь: все это было на его веку — с ним или с теми, кого знал и любил; это было, отпыла­ло, но не успело остыть; меркнут лица, исчерпываются земные сроки, но остается здесь все неутоленное, все не­доумения, боли, обиды, тревоги — остается, если уметь слушать, призыв к разумности, к бережному обращению с "жизнью. Федору Абрамову было даровано сердце, способное слышать эту боль и этот призыв. Читая Абрамова, постоянно ощущаешь давление реаль­ной, жестко-неудобной жизни, ее противоречивое, неспо­койное состояние. Что жизнь такова — стоит ли удивлять­ся? Бывает ли она иной? Выдающийся отечественный фи­зиолог А. А. Ухтомский писал: «У нас нет решительно никаких оснований к тому, чтобы думать, что реальность и истина станут когда-нибудь подушкою для успокоения. Подушкою для успокоения норовит быть каждая из тео­рий, но благодетельное столкновение с реальностью опять и опять будит засыпающую жизнь». Удивляться следует, наверное, тому, что писатель так настойчиво и мужест­венно ищет прямого контакта с действительностью, откло­няя всякое посредничество. И если он чувствует и уме­ет выразить давление, волю действительности, ее беспо­койство, то это для него не тягость, а благо, он этого хо­чет, он так устроен. Ему нужно растолкать все засыпаю­щее, спутавшее сны с явью. Нам только .кажется, что мы все помним и знаем, говорит он нам. Мы знаем все в об­щих чертах и общих словах. Позвольте, я вам расскажу, как в сорок третьем колхозница Офимья поехала на за­готовку леса, оставив дома больного сына . Или про то, как «хорошо растет осинник на слезах человеческих» там, где в военную пору растили хлеб . И рассказывает. Вот задача, которая кажется простой: « .описывать действи­тельность серьезно и правдиво, ничего не изменяя в ней, как это делают для большего эффекта» (Л. Толстой).
Список использованной литературы 1. Абрамов Ф. А., Деревянные кони. М, 2005. 2. Абрамов Ф. А., Чистая книга. М, 2003. 3. Абрамов Ф.А., Трава-мурава Были-небыли. М, 1993 4. Галимов Ш. З. Федор Абрамов: творчество, личность. Архангельск, 1989 5. Горнак В. В. Система образных средств языка в творчестве Ф. А. Абрамова. Минск, 1991 6. Дас Кандарпа Циклы миниатюр в современной прозе о деревне (Ф. Абрамов, В. Астафьев, В. Солоухин). М, 1994 7. Заглоба В. В. Традиции и новаторство в прозе 60-х-70-х годов. М, 1991 8. Земля Федора Абрамова. М, 1986 9. Золотоссуский И. П. Федор Абрамов: Личность. Книги. Судьба. М, 1986 10. Крутикова Л. В. Дом в Верколе. Л., 1988 11. Кульбас Д. Г. Композиционная палитра рассказов Ф. А. Абрамова. Курган, 1997 12. Ларионов А. К милому пределу. М, 1992 13. Маслов И. С. Правда как мера таланта. Харьков, 1994 14. Мыреева А. Н. Изображение народного характера в советском романе о деревне в 60-е гг. Якутск, 1987 [1] Золотоссуский И. П. Федор Абрамов: Личность. Книги. Судьба. М, 1986, с. 11 [2] Ларионов А. К милому пределу. М, 1992, с. 85 [3] Земля Федора Абрамова. М, 1986, с. 54-58 [4] Маслов И. С. Правда как мера таланта. Харьков, 1994, с. 94 [5] Галимов Ш. З. Федор Абрамов: творчество, личность. Архангельск, 1989, с. 84 [6] Ларионов А. К милому пределу. М, 1992, с. 64 [7] Золотоссуский И. П. Федор Абрамов: Личность. Книги. Судьба. М, 1986, с. 99 [8] Заглоба В. В. Традиции и новаторство в прозе 60-х-70-х годов. М, 1991, с. 49 [9] Маслов И. С. Правда как мера таланта. Харьков, 1994, с. 49 [10] Земля Федора Абрамова. М, 1986, с. 223 [11] Ларионов А. К милому пределу. М, 1992, с. 102 [12] Маслов И. С. Правда как мера таланта. Харьков, 1994, с. 94 [13] Галимов Ш. З. Федор Абрамов: творчество, личность. Архангельск, 1989, с. 4