Живые и мертвые души в поэме Гоголя

Гоголевская поэма отвечала и самым заветным стремлениям Гоголя, и самым насущным потребностям России. Восстание декабристов, его пораже­ние, жестокая расправа с восставшими, виселицы, катор­га, крушение надежд на свободу — все это оказало огром­ное влияние на жизнь последующих поколений и на формирование Гоголя как писателя и гражданина. Вот как рассказывает об этом времени А. И. Герцен: «Первые годы, последовавшие за 1825, были ужасны. Понадобилось не менее десятка лет, чтобы человек мог опомниться в своем горестном положении порабощенного и гонимого существа. Людьми овладело глубокое отчаянье и всеобщее уныние. Высшее общество с подлым и низким рвением спешило отречься от всех человеческих чувств, от всех гуманных мыслей . Только звонкая и широкая песнь Пушкина раздава­лась в долинах рабства и мучений; эта песнь продолжала эпоху прошлую, наполняла своими мужественными звуками настоящее и посылала свой голос в далекое будущее. Поэзия Пушкина была залогом и утешением. Поэты, жи­вущие во времени безнадежности и упадка, не слагают таких песен — они нисколько не подходят к покорности».
В самые трудные годы не замирал пульс передовой общественной мысли. « .Внутри государства, — говорит Герцен, — совершалась великая работа, работа глухая и безмолвная, но деятельная и непрерывная; всюду росло недовольство, революционные идеи распространились ши­ре, чем за все предшествующее столетие .» Но для такой работы нужны были убежденность, гражданское мужество. Царизм жестоко расправлялся с теми, кто осмеливался говорить горькую правду о Рос­сии. Вспомним судьбы Чаадаева, Пушкина, Лермонтова. «На поверхности официальной России ., — пишет Гер­цен, — видны были только потери, жестокая реакция, бес­человечные преследования, усиление деспотизма». Ближайший сподвижник Николая I — граф Бенкен­дорф, шеф корпуса жандармов, — возглавлял созданное после разгрома декабристов III отделение его величества собственной канцелярии. Цель III отделения заключа­лась в борьбе со свободомыслием, с критическим отноше­нием к действительности. Насаждался официальный оп­тимизм в духе известной формулы Бенкендорфа: «Про­шедшее России было удивительно, ее настоящее более чем великолепно, что же касается ее будущего, то оно выше всего, что только может представить себе самое смелое воображение». Вот в такой-то обстановке Гоголь решился сказать неч­то совсем иное. «Мертвые души» потрясли всю Россию,— писал Гер­цен. — Предъявить современной России подобное обвине­ние было необходимо. Это история болезни, написанная рукою мастера. Поэзия Гоголя — это крик ужаса и стыда, который издает человек, опустившийся под влиянием по­шлой жизни, когда он вдруг увидит в зеркале свое оско­тинившееся лицо. Но чтобы подобный крик мог вырваться из груди, надобно было, чтобы в ней оставалось что-то здоровое, чтобы жила в ней великая сила возрождения». Эта оценка «Мертвых душ» вводит поэму в ряд про­изведений, явившихся в 30-е годы и двигавших вперед самосознание передового русского общества, — «Медный всадник», «Капитанская дочка», «Смерть поэта», «Дума», «Герой нашего времени» . Гоголь прекрасно знал, чем могла грозить ему—да еще после «Ревизора» — публикация произведения, разоб­лачающего лживость официально-восторженного взгляда на положение страны. Недаром он вспоминал в «Теат­ральном разъезде», как сыпались на голову автора «Ре­визора» проклятия, обвинения в клевете на Россию, угро­зы Сибирью я каторгой». « .На Руси есть такая изрядная коллекция гадких рож, что невтерпеж мне пришлось гля­деть на них, — писал Гоголь вскоре после отъезда за Гра­ницу.— Даже теперь плевать хочется, когда об них вспо­мню. Теперь передо много чужбина, вокруг меня чужби­на, но в сердце моем Русь .» Уехал гонимый писатель лишь для того, чтобы послу­жить своей отчизне, чтобы лучше выполнить то предназ­начение, которое с юных лет чувствовал в себе и которое не давало ему ни минуты покоя. «Мертвые души» представляются Гоголю главным де­лом жизни, которое потребует всех сил души: « .теперь я погружен весь в «Мертвые души». Огромно велико мое творение, не скоро конец его. Еще восстанут против меня новые сословия и много разных господ: но что ж мне де­лать!» Работа над поэмой с самого начала была согрета и одушевлена вниманием Пушкина. Смерть поэта привела Гоголя в такое отчаяние, что он едва не бросил свою paботу. «Моя жизнь, мое высшее наслаждение умерло вме­сте с ним, — говорил Гоголь, — .Все, что есть у меня хорошего, всем этим я обязан ему. И теперешний труд мой есть его создание. Он взял с меня клятву, чтобы я писал, и ни одна строка его не писалась без того, чтобы он не являлся в то время очам моим». Клятву надо было выполнять. И Гоголь снова берется за перо. Он постоянно вспоминает о Пушкине в своих письмах и статьях, снова и снова думает над его произведениями. Эти раздумья нашли отраженно во всей гоголевской поэме. Отметим хотя бы несколько знаменательных деталей. В «Евгении Онегине» мог найти Гоголь сжатое в одну строфу мудро-ироническое изображение поместной России, так широко развернувшееся в «Мертвых душах». Вспомним: С своей супругою дородной Приехал толстый Пустяков; Гвоздин, хозяин превосходный, Владелец нищих мужиков; Скотинины, чета седая, С детьми всех возрастов, считая От тридцати до двух годов; Уездный франтик Петушков, Мой брат двоюродный Буянов, В пуху, в картузе с козырьком (Как вам, конечно, oн знаком). И отставной советник Флянов, Тяжелый сплетник, старый плут, Обжора, взяточник и шут. Так и кажется, что в имении Лариных собрались вме­сте будущие гоголевские герои, ожидая того, кто даст им развернуться и показать себя. Герцен услышал в словах «мертвые души» что-то наво­дящее ужас, «мертвыми душами» он назвал «всех этих Ноздревых, Маниловых и прочих» . Цензоры пришли в панику, подозревая в названии поэмы выступление про­тив крепостного права, оскорбление религии и бог весть ещё что. Но что же значат эти слова? По свидетельствам многих современников писателя, словосочетание «мертвые души» до гоголевской поэмы не употреблялось. Гово­рили о крепостных душах, о родовых душах (т. е. о кре­стьянах, доставшихся по наследству), о ревизских душах (т. е. учтенных при ревизиях). А тут— «мертвые души». Какое значение вложил в эти слова писатель? Наиболее очевидный смысл — это крестьяне, которыми торгуют даже после смерти. Можно видеть здесь и другое: живые люди с мертвыми душами. Возможность такого прочтения, конечно, имел в виду Гоголь. Ожидая откликов на свое обращение к читателям, Гоголь досадовал: «Точно как бы вымерло все, как бы в самом деле обитают в Рос­сии не живые, а какие-то «мертвые души». Но в этом названии, как и во всей поэме, можно заме­тить и отражение традиций передовой русской литерату­ры. Ибо и до Гоголя писатели думали, говорили о мертвящей сипе самодержавия и крепостничества. Помещичьи крестьяне, замечает Радищев в главе «Любани», в «законе мертвы», т. е. не охраняются законом, но отданы во власть произвола и потому не могут защитить себя иначе, нежели бунтом. «Страшись, помещик жестокосердный, на челе каждо­го из твоих крестьян вижу твое осуждение», — пишет Ра­дищев.
Гоголь не мог следовать за Радищевым в его призы­вах к уничтожению самодержавия и привилегий дворянст­ва. Но протест Гоголя против лишения людей человече­ских прав, понимание того, что «мертвые» с точки зрения самодержавно-крепостнической юстиции крестьяне самим своим бесправием понуждаются к бунту (вспомним кре­стьян сельца Вшивая Спесь) — все это было в традициях русской литературы, начиная с Новикова, Фонвизина, Ра­дищева.
В «Мертвых душах» основное действие могло проис­ходить около 1831 —1832 годов. «Недавно была эпидемия, народу вымерло, слава богу немало», — думает Чичиков, решая заняться покупкой мертвых душ. Это он думает, скорее всего, о страшной холерной эпидемии 1831 года. И деловито, спокойно думает! Итак, в поэме описывается примерно начало 30-х годов? Значит, Гоголь говорит о современности? Зто верно, но неполно, т. к. речь идет о художественном произведении, где явления жизни преоб­ражаются и обобщаются. В поэме не однажды идет речь и о войне 1812 года. Чувствуется, что воспоминание о ней живо. Недаром почтмейстер рассказывает историю о ге­рое войны — капитане Копейкине, недаром в Чичикове видят Наполеона, сбежавшего с острова Святой Елены (а Наполеон умер в 1821 году). Да и Гоголь прямо пишет: «Впрочем, нужно помнить, что все это происходило после достославного изгнания французов». Пожалуй, можно сказать, что в поэме отразилась Россия всей первой трети XIX века, Россия того времени, когда разорялись дворянские имения, когда рождались и шли в гору напористые Чичиковы — буржуазные дельцы, | «приобретатели», способные делать деньги из чего угод но. Но и это неполно. Если вспомнить о лирических раздумьях автора, о будущей России, которую он видит внут­ренним взором, тогда время, отразившееся в поэме, рас­ширяется до бесконечности и смыкается с нашей совре­менностью. Нечто подобное происходит в поэме с местом действия. Вниматель­но читая «Мертвые души», можно догадаться, что Чичи­ков приезжает в одну из губерний северной или средней России. Вспомним деревянные тротуары в губернском го­роде, картины по пути в Маниловку: «Кочка, ельник, ни­зенькие жидкие кусты молодых сосен, обгорелые стволы старых, дикий вереск .» В поэме упомянуто, что «город был расположен «недалеко от обеих столиц». Он мог быть Тверью, Псковом, Тулой, Нижним Новгородом. Когда Селифан, задумавшись, столкнул свою тройку с встречной шестеркой (она везла губернаторскую дочку), чужой кучер кричал ему: «Осаживай, что ли, нижегородская ворона!» Но в художественном произведении конкретные при­меты места не могут точно определить границы повест­вования. Если прислушаться к голосу автора, мы поймем, что он видит всю Россию, словно бы глядя на нее с высоты поднебесной: «Открыто-пустынно и ровно все в тебе; как точка, как значки, неприметно торчат среди равнин не­высокие твои города, ничто не привлечет и не очарует взора. Но какая же непостижимая, тайная сила влечет к тебе? Почему слышится и раздается немолчно в ушах твоя тоскливая, несущаяся по всей длине и ширине тво­ей, от моря до моря песня?» 7 октября 1835 г. в письме к Пушкину Гоголь писал: «Начал писать „Мертвых душ". Сюжет растянулся на предлинный роман и, кажется, будет сильно смешон. Мне хочется в этом романе показать, хотя с одного боку всю Русь». Последнее выражение не совсем ясное. Может быть, Гоголь хотел показать только отрицательные стороны жизни крепостнической России? Но во втором томе он рисует наряду с отрицательными и положитель­ных персонажей. К тому же широко известно первона­чальное намерение автора провести «подлеца» Чичикова из «ада» через «чистилище» в «рай», т. е. завершить грандиозное творение положительными картинами. Что же в таком случае означают слова «с одного боку»? Если обратиться к структуре поэмы, то можно заме­тить, что в ней выведены представители господствующих сословий: дворяне, чиновники, «миллионщики» и т. д. Народ непосредственно не показан в поэме, не считая, слуги Петрушки, кучера Селифана и еще нескольких эпи­зодических лиц. Это не значит, что жизнь народа осталась за пределами поэмы. Но на переднем плане представлены привилегированные сословия, К ним и относится название поэмы «Мертвые души», потрясшее, по словам Герцена, всю Россию. Гоголь с необычайной силой вскрыл парази­тизм и разложение господствующих сословий, живших за счет крепостного права. Появление «Мертвых душ» пока­зало, что крепостничество порождает не только экономи­ческую отсталость, но и моральное разложение дворянст­ва. Раскрытие духовного омертвения привилегированных сословий определило центральную идейно-творческую задачу автора. Для решения ее нужно было найти соот­ветствующий сюжет и оригинальную композицию, Сюжет поэмы был подсказан Гоголю Пушкиным. По­купка «приобретателем» Чичиковым мертвых крестьян­ских душ, которые числятся по документам («ревизским» описям) живыми,— операция более чем странная. Но Чичикову для лучшего ведения своих торгово-финансовых дел надо было считаться богатым человеком. Кроме того, скупая за бесценок мертвые души крепостных, он намере­вался продать их в так называемый опекунский совет в качестве живых я получить таким способом изрядную сумму денег. Следовательно, изображение стяжательских сделок героя стало движущей пружиной сюжета. Скупая мертвые души, Чичиков объезжает дворянские усадьбы, знакомится с помещиками и чиновниками губернского города. Перед читателем как бы проходит жизнь всей сословно-помещичьей Руси — уродливая, погрязшая в алч­ности, своекорыстии, глупости и безделиц. Так частное событие — «похождения» «подлеца-приобретателя»— по­зволяет Гоголю широко обозреть общественные пороке В поэме выведена целая галерея типов, каждый из ко­торых представляет ту или иную ступень нравственного разложения. Вводная глава знакомит нас с Чичиковым и губернским городом. 2—6-я главы посвящены помещи­кам. В 7—10-й главах даны «губернские» картины, 11-я глава характеризует социальное происхождение Чи­чикова и общественно-исторический смысл его порочной практики. Завершается том вдохновенными словами ав­тора о Руси — «птице-тройке», устремляющейся к светло­му будущему, свободному от постыдного предпринима­тельства. Композиция поэмы проста по внешнему оформ­лению. В ней значимы каждая деталь, каждое событие. Кульминация приходится на 10-ю главу, когда обитатели губернского города узнают о плутнях Чичикова, Возбуждение достигает предельного накала. Закон должен сказать свое слово, Но . прокурор («око государево»), взволнованный слухами о небывалом преступлении, внезапно умирает. Необычна жанровая структура «Мертвых душ». Са­тира на крепостной строй соединена у Гоголя с глубокими раздумьями о России, перспективах ее развития. Так по­являются многочисленные лирические отступления. Соче­тание обличительных сцен с лирически приподнятыми словами о могуществе родины не разрушает художест­венной целостности повествования. «Всякое отрицание, чтобы быть живым и поэтическим,— писал В. Г. Белин­ский,— должно делаться во имя идеала». Идеал Гоголя — могучая, прекрасная в своем движении к соци­альному прогрессу Россия. Отсюда необычайная экспрессия, с которой поражает Гоголь пороки своего времени. Его сатира не «кривлянье балаганного скоморо­ха», как он сам замечал в 7-й главе «Мертвых душ», а «восторженный смех», достойный стать рядом с «высо­ким лирическим движением». Эти особенности художественной тональности позволили Гоголю назвать свое про­изведение не романом или сборником очерков, а поэмой.

Образы помещиков Что же стало основным объектом «восторженного смеха» Гоголя? Часто говорят, что поэме со всей сати­рической беспощадностью выявлено экономическое оску­дение крепостной Руси. И все же главный акцент Гоголь делает на моральном разложении личности. Стремление писателя разобраться в причинах паразитизма, показать его многоликость отразилось в системе образов, компо­новке событий. Портреты помещиков даны по степени на­растания в них духовной червоточины. Галерея помещи­ков открывается образом Манилова, а завершается «про­рехой на человечестве»— Плюшкиным.
В Манилове еще сохранились черты располагающего к себе человека. Он гостеприимен, добр. Черты лица его «не были лишены приятности», он «белокур, с голубыми глазами». Но дыхание мертвенности уже коснулось его. За «приятностью» Манилова, в которую «чересчур было пе­редано сахару», скрывалось полное безразличие к окру­жающему миру и пустота. Хозяйством своим он не зани­мался, в «кабинете» его два года лежит книжка с заклад­кой на 14-й странице. Время свое помещик проводил в праздных мечтаниях. Впрочем, было еще одно занятие, которому предавался герой в часы мечтательного вдохно­вения. На окнах его «кабинета» высились горки выбитой из трубки золы, «расставленные не без старания очень красивыми рядками». С помощью таких подробностей автор раскрывает никчемность героя, лишенного харак­тера, «задора», хотя бы самого курьезного, например же­лания «лихо пообедать» или «заломить угол» в карточной игре «какому-нибудь бубновому тузу». Поместье Манилова — парадный фасад помещичьей Руси Претензии на изысканность, образованность, утонченность вкуса еще более подчеркивают внутреннюю пустоту. В сущности те же потемкинские деревни, декорации, прикрывающие скудность. Эта пустота маниловского образа жизни открывается читателю еще по дороге в Маниловку. Все безжизненно, жал­ко, мелко. Пейзаж Маниловки немногим лучше. Иронически обыгра­но Гоголем и само название деревни: «Деревня Маниловка не­многого могла заманить своим местоположением». Печать ста­рости, скудности освещения, неопределенности цвета лежит во всем, что окружает Манилова: серый день, серые избы, скучный синий лес. В доме у Манилова все тоже неопрятно, тускло: шелковый капот жены был бледного цвета, стены кабинета были выкрашены «какой-то голубенькой краской вроде серенькой». Обстановка жизни всегда рельефно характеризует героя. Но у Гоголя этот прием доведен до сатирического заострения, герои погружены в мир вещей, их облик исчерпывается вещами. Во втором томе «Мертвых душ» Гоголь открывает читателю один из излюбленных им приемов характеристики персонажа: «Чичиков с любопытством рассматривал жилище это человека, думая по нем отыскать в ней свойства самого хозяина, как по оставшейся раковине заключают об устрице или улитке, некогда в ней сидевшей и оставившей свое отпечатление». В главе о Манилове «раковина» особенно важна, характер героя неопределен, неуловим. В Манилове человеческих желаний, той силы жизни, которая оправдывает существование. В этом смысле Манилов, несмотря на живость манер и любезное щебетанье в разговоре, мертвая душа «ни то, ни се, ни в городе Богдан, ни в селе Селифан". Гоголь в авторской характеристике прямо говорит, что от Манилова «не дождешься никакого живого или хоть даже заносчивого слова», что, поговорив с ним, «почувствуешь скуку смертельную». Но Манилов не только человек, от которого «не дождешься никакого живого слова», но и помещик, совершенно равнодушный к судьбам крестьян. Автор подсказывает читателю, что должно было бы занимать Манилова, если бы он был живой человек: «Зачем, например, глупо и без толку готовится на кухне? за­чем довольно пусто в кладовой? за­чем воровка ключница? зачем не­чистоплотны и пьяницы слуги? за­чем вся дворня спит немилосердным образом и повесничает все остальное время?» Эти «зачем?» можно было бы продолжить, Гоголь дает нам для этого много поводов. Зачем Мани­лов не знает, кто из его крестьян жив, а кто умер? Зачем он препоручил все хозяйство ленивому, пухлому приказчику, знавшему «слиш­ком хорошо, что такое пуховики и перины», и не считавшему, сколько в деревне умерло крестьян со времени последней реви­зии? Зачем «очень многие умирали» за такой короткий срок? Зачем «подбавляют на тягла победнее»? Зачем, наконец, живет Манилов и почему двести крестьянских дворов должны рабо­тать на него? — эти вопросы рождаются в умах читателей, вду­мывающихся в рассказ о Манилове. Но вопрос «зачем?» для Ма­нилова не существует. Он не в состоянии ответить на него. В Манилове все построено на желании понравиться, все равно кому. Для чего — этого он не знает. Так просто, чтобы были «имени­ны сердца». Вспомним, какую растерянность испытывает Манилов, ока­завшись перед непонятным для него явлением — предложени­ем Чичикова купить мертвые души: «Он чувствовал, что ему нужно что-то сделать, предложить вопрос, а какой вопрос, черт его знает. Кончил он, наконец, тем, что выпустил опять дым, но только уже не ртом, а через носовые ноздри». Манилов так пуст, что ничего, кроме приятной улыбки и прожекта о подземном ходе или каменном мосте через пруд, творить не может. Какие слова чаще всего встречаются в речи Манилова? Любезное «позвольте» и неопределенные местоимения и наречия: «какой-нибудь», «этакое», «какое-то», «этак» Эти слова придают оттенок неопределенности всему, что говорит Манилов, создают ощущение смысловой бесплотности «Как было бы, в самом деле, хорошо, если бы жить этак под одною кровлею, или под тенью какого-нибудь вяза философствовать о чем-нибудь; углубиться .» Манилов - первая ступень человеческого омертвения, когда пустая мечтательность становится заменой полно­кровной жизни. Вторая ступень — Коробочка. Она по­стоянно в хлопотах, трудах по домашнему хозяйству. И это выгодно отличает ее от Манилова, хозяйство кото­рого «шло как-то само собой». Небольшой дворик Коро­бочки полон живности, домашний огород радует доволь­ством, ухоженностью, да и в «мешочках», упрятанных в доме по разным комодам, было припасено немало целковничков. Добротное и безобидное с виду существование! Но парадокс в том, что бережливость и размеренность ее небольшого хозяйственного мирка — качества сами по себе достойные похвалы — не делают Коробочку чело­вечнее и лучше. Она — «дубинноголовая», потому что вся ее суета никому не приносит пользы и осуществляется ради накопительства. Трагедия ее усугубляется тем, что Коробочка не осознает бесцельности своего «хозяйство­вания». После продажи мертвых крестьянских душ она едет в город, чтобы узнать, какая теперь на них цена и не продешевила ли она Чичикову. Подобно Манилову, Ко­робочка увлечена призраком, а не самим существом жизни. В конце главы автор сопоставляет ее с аристократкой, которая, зевая за недочитанной книгой, думает не о том, «что делается в ее доме», а о том, «какой политический переворот готовится во Франции, какое направление при­нял модный католицизм». На первый взгляд, сравнение неожиданно. Но оно усиливает типичность образа. Здесь мы подходим к пониманию самой существенной черты да­рования Гоголя — его умения показать через малопри­метное, обыкновенное нечто глубинное, относящееся к психологии и поступкам многих и многих людей.
Соседство глав у Гоголя значимо. Парадные фасады и глу­хие углы поместной России схожи. Небрежность Манилова и аккуратность Коробочки, восторженная наивность и упрямая подозрительность, беспечность бескорыстного «философа» и настойчивая мелочность «скопидомки» сталкиваются Гоголем как откровенные антиподы. Вместе с тем эти отличия не сни­мают общей тени мертвенности с владельцев обеих усадеб.
Разговор Манилова и Чичикова о продаже мертвых душ, как и недоумение Коробочки в торге, свидетельствует о глупос­ти, несамостоятельности и потому страхе Манилова, который при всей своей «изысканности» в этом диалоге так же недалек, как и Коробочка. Несоответствие упрямой неподвижности Коробочки и энер­гичного напора Чичикова комично. Он изобретателен в своих разъяснениях и предложениях, подвижен, ловок. Он соблазня­ет Коробочку прибыльностью «дела», ласково уговаривает, гро­зит, умоляет, обещает . Но Коробочка, привыкшая только к автоматическим, известным ей действиям, не может решиться на незнакомое дело и в ответ на разнообразные реплики Чичи­кова твердит только одно: «Ведь я мертвых никогда еще не продавала». Обещания и угрозы Чичикова лишь пугают ее Страх перед неизвестным и боязнь продешевить в сочетании с глупостью Коробочки образуют глухую стену упрямства, о ко­торую Чичиков расшибся бы, если бы не пообещал в конце концов содействия в казенных подрядах Третья ступень человеческого падения —«в некотором отношении исторический человек» Ноздрев. Ноздрев безудержно весел, он герой ярмарок и балаганов. Недаром Ноздрев предстает перед нами в трактире, а не в по­местье, где мы встретили лениво-мечтательного Манилова и боязливо-тупую Коробочку, из страха перед неизвестным ми­ром и из скопидомства не решавшуюся высунуть носа за забор своего имения. Дом Ноздрева в каком-то смысле похож на трактир: вещи врут, как и хозяин. Шарманка перевирает мотивы, на турец­ком кинжале «по ошибке было вырезано: «Мастер Савелий Си­биряков». Слуги поместья отчасти уподоблены Ноздреву. Осо­бенно похож на него повар, который «руководствовался более каким-то вдохновением и клал первое, что попадалось под руку: стоял ли возле него перец — он сыпал перец, капуста ли попа­лась — совал капусту, пичкал молоко, ветчину, горох, — словом, катай-валяй, было бы горячо, а вкус какой-нибудь, верно, выйдет». В этой безалаберности есть некое бескорыстие, кото­рое поначалу может показаться даже привлекательным среди кулаков, скряг, выжиг, выведенных в «Мертвых душах». Но беспорядочность Ноздрева, как и его хвастовство, от­нюдь не безобидны. Эта «широта натуры» отзывается губитель­но на всех, кто рядом с Ноздревым, прежде всего на его кре­постных. Гоголь заставляет увидеть бледную нищету полей, разоренное имение, в котором процветает лишь псарня, пред­мет гордости Ноздрева. Собственные дети его, о которых упо­минается в авторской характеристике, не занимают в жизни Ноздрева никакого места. «Отцом семейства» он чувствует себя на псарне. Хвастливые речи Ноздрева еще более подчеркивают разорение. Да и каким может быть поместье, если «все, что ни привезли из деревни, продали по самой выгоднейшей цене», на ярмарке тут же прокутил и проиграл Ноздрев. Ноздрев обладает завидным здоровьем и как будто привле­кает неудержимой энергией. В портрете Ноздрева Гоголь на­стойчиво подчеркивает, что «здоровье, казалось, так и прыска­ло с лица его». Все краски лица очень ярки, но Гоголь придает облику Ноздрева что-то ярмарочное, пестровато-наглое (все краски кричат: «Смотрите, какой я молодец!»), хвастливое. Да и в самом звучании фамилии Ноздрева передана разудалая бес­шабашность (свирепо раздувающиеся ноздри, темпераментность, энергия). Впрочем, Гоголь сам как бы проясняет фамилию ге­роя: «Дома он больше дня никак не мог усидеть. Чуткий нос его слышал за несколько десятков верст, где была ярмарка со всякими съездами и балами; он уж в одно мгновение ока был там, спорил и заводил сумятицу .» Эта безудержная энергия и «подстрекает» Ноздрева затевать «истории» и быть «многосто­ронним человеком, то есть человеком на все руки. В ту же ми­нуту он предлагал вам ехать, куда угодно, хоть на край света, войти в каков хотите предприятие, менять все, что ни есть, на все, что хотите». Ноздрев наделен от природы поразительной энергией. Но на что она растрачена? На скандальные истории, на хвастли­вую болтовню, на игру в карты и плутовство, на «страстишку нагадить ближнему». В сущности, Ноздрев так же пуст, как Манилов. Гоголь постоянно подчеркивает бесцельность всех его действий: «наврет совершенно без всякой нужды», «нагадит ближнему», «иногда вовсе без всякой причины». Ноздреву, как и Манилову, не важен результат действия, его энергия бесцельна. Важен сам «процесс»: «менять все, что ни есть, на все, что хотите. Ружье, собака, лошадь — все было предметом мены, но вовсе не с тем, чтобы выиграть: это проис­ходило просто от какой-то неугомонной юркости и бойкости характера ». В Ноздреве живет неистребимый Хлестаков. Это беспоря­дочность людей «без царя в голове», которые не знают, что сделают в следующую минуту, это вечное желание сочинить про себя нечто необычайное, чтобы возвыситься в глазах слу­шателей, это безудержное мотовство людей, не знающих цены человеческого труда, — все роднит Ноздрева с Хлестаковым. Вот Ноздрев после ярмарки: «Ну, брат, если бы ты знал, как я продулся! Поверишь ли, что не только убухал четырех рысаков — просто все спустил». Как это напоминает положе­ние Хлестакова после проигрышей в дороге! Ноздрев невероят­но болтлив. Из всех гоголевских героев только он может, пожа­луй, состязаться в этом с Хлестаковым. Заметим, что в тракти­ре Ноздрев почти все время говорит один, не давая слова вста­вить оглушенным потоком небылиц собеседникам. Сочиняя всякий вздор, Ноздрев, как и Хлестаков, любит повторять, что он говорит «как честный человек». Но Гоголь предусмотри­тельно помещает рядом с бойким Ноздревым меланхолическо­го скептика Мижуева, который сомневается во всем, что гово­рит Ноздрев, и сонно оспаривает его. Ноздрев, как и Хлестаков, обычно совершенно не умеет по­нять, кто перед ним. Он полагает, что Чичиков отлично сошел­ся бы с кутилой Кувшинниковым, что он и дня не может про­вести без доброй бутылки какого-нибудь бонбона, то есть Нозд­рев самым наивным образом полагает, что все люди похожи на него. (Вспомним, что Хлестаков предлагал сигару и расспра­шивал насчет прекрасного пола смиренного Хлопова.) Когда же Ноздреву все-таки приходится столкнуться с нежеланием разделить его вкус, он ужасно сердится. Вот почему от фами­льярного «брат Чичиков» до презрительного «фетюк» у Ноздрева так недалеко. Ноздрев при всем сходстве с Хлестаковым неизмеримо бо­лее воинствен, чем случайный ревизор. «Кипящий в действии пустом» Ноздрев не безобиден. Его энергия разрушительна: «Чем кто ближе с ним сходился, тому он скорее всех насаливал: распускал небылицу, глупее которой трудно выдумать, расстраивал свадьбу, торговую сделку .» Спа­сая Чичикова от ярости Ноздрева, Гоголь все же дает почувст­вовать читателю, что относительно благополучное разрешение их ссоры не больше чем случайность. Недаром в конце главы появляется капитан-исправник и возвещает, что Ноздрев заме­шан «в истории по случаю нанесения помещику Максимову личной обиды розгами в пьяном виде». Будь Чичиков несколько менее проворным, не удалось бы и ему уйти от «розог в пьяном виде».
Существова­ние его также бесцельно, что подчеркнуто убийственно-иронической фразой автора о том, что Ноздрев готов был в любое время «ехать куда угодно, хоть на край света, войти в какое хотите предприятие, менять все что ни есть на все, что хотите». Словом, «многосторонний», как иро­нически замечает Гоголь, человек. Нагадить, насолить ближнему, распустить о нем небылицы и тут же, как ни в чем не бывало, обходиться вновь с ним «по-дружески» доставляет Ноздреву величайшее удовольствие. При всем том — это гуляка, дебошир, с которым всегда происходят какие-либо скандальные «истории». Такие люди, полные животной энергии, опасны своей агрессивностью и бес­принципностью.
Значительнее достижение Гоголя как художника - создание образа Собакевича (четвертая ступень). Все здесь, начиная от портретной характеристики и кончая «душевными» движениями героя, сосредоточено на выяв­лении социального пороки, который сначала резко отделил класс помещиков от народа, а затем обрек его на гибель. Речь идет о прижимистости Собакевича, его постоянном стремлении всех держать в «кулаке». У него не забалует мужик и не выйдет из-под контроля староста. Он знает толк в хозяйстве, умеет распознать свою выгоду. Кресть­яне в его деревне не мрут с голоду, а живут в крепких из­бах, Но все это лишь для того, чтобы они лучше работали на помещика. Нрав у Собакевича тяжелый, ничто не вывернется из-под его руки. Не зря Собакевич внешне сма­хивал на средней величины медведя: ходил он «и вкривь и вкось и наступал беспрестанно на чужие ноги» (звали его к тому же Михаилом Семеновичем). Такие помещики, как Собакевич, приносили еще больший вред, чем Мани­лов и даже Ноздрев, потому что направляли свою кря­жистую силу на дальнейшее закабаление крепостных крестьян. Собакевичи далеко не безобидны в обществен­ном и служебном быту. Здесь они мертвой хваткой ско­вывают все живое, что хоть намеком стремится к инициа­тиве и самостоятельности. А если чиновный Собакевич нахватается еще «верхушек какой-нибудь науки, даст он знать, потом, занявши место повиднее, всем тем, которые, в самом деле, узнали какую-нибудь науку». Почему Ноздрев и Собакевич — мертвые души? Неугомонная бойкость воинствен­ного Ноздрева и прочная сила Собакевича, «человека здорового и креп­кого», которого природа «рубила со всего плеча», резвость их нападок на всех, кто кажется им врагами, неот­ступность в осуществлении желаний, наконец, их аппетит (вспомним Нозд­рева в трактире и Собакевича за обе­дом!) — все это никак не создает, на первый взгляд, впечатления об этих героях, как о мертвых душах. В Ноздреве и Собакевиче, как в предыдущей «паре», все различно. Юркое шулерство Ноздрева так непо­хоже на степенность Собакевича, жена которого, поддерживая важный поря­док дома, делает «движение головою подобно актрисам, пред­ставляющим королев». Фамильярность Ноздрева противопостав­лена мрачному церемониалу в доме Собакевича. Совершенное разорение поместья в одном случае и незыблемая прочность и изобилие — в другом. Легкомыслие и подвижность Ноздрева сказываются в измен­чивости его речи. Слова слетают с его языка как бы случайно и часто противоречат друг другу. Собакевич, напротив, обдуманно устойчив в своих определениях. Горячность, болтливый азарт речей Ноздрева контрастирует с мрачным немногословием Соба­кевича. Однако некоторые эпизоды обнаруживают странное сход­ство в интонациях Собакевича и Ноздрева. Когда Ноздрев хочет продать Чичикову жеребца, собак, наконец, шарманку, он хва­лит их так же, как Собакевич, рекламирующий мертвых крес­тьян, чтобы подороже их сбыть Чичикову. При всем несходстве героев, «хозяйственной» и «нехозяй­ственной» жизни «разорителей» и «накопителей» в них есть нечто общее. Их нельзя считать живыми людьми. Энергия Нозд­рева превратилась в скандальную суету, бесцельную и разру­шительную. Сила и прочность Собакевича ведут к скованности, неуклюжести, неподвижности. Бытописание для Гоголя не цель, а средство обнаружить бездуховность героев, которые похожи на вещи или на живот­ных. Замаскированное сравнение Ноздрева с гончим псом (Нозд­рев на псарне чувствовал себя «отцом семейства»), повторяю­щееся в ходе главы сравнение Собакевича с медведем, а его жены с гусыней подчеркивают примитивизм помещиков. Однако они способны подчинить себе все окружающее. Все вещи уподоблены хозяевам. И это одновременно говорит и о мерт­венности помещиков, и об их подавляющей силе. Конечная и самая страшная ступень человеческого разложения обозначена образом Плюшкина. Если в имении Манилова нас поразила нелепая претензия на изящество, в доме Коробочки - стремление отгородиться от мира и скрупулезная бережливость, в имении Ноздрева — разорение, у Собакевича — наглая прочность вещей, которые здесь царствуют безраздельно, то в имении Плюшкина прежде всего бросаются в глаза ветхость и опустошение. Жизнь, казалось, покинула дома в деревне Плюшкина, и жерди по сторонам домов напоминают ребра скелета. Это же запустение, дух смерти подчеркивает Гоголь, говоря о комнате Плюшкина: «Никак было нельзя сказать, чтобы в комнате сей обитало живое существо .» Картину «вымершего места» за­вершает «замок-исполин», висящий на обычно «запертых на­глухо» главных воротах. Гоголь, очевидно, намеренно, начиная описание дома Плюш­кина, называет его «странным замком», а заканчивает описа­ние символической деталью: «замок-исполин». Замок превра­тился в замок, наглухо заперший все живое. Кто же виновник этого страшного опустошения, странного омертвения? Его трудно отличить от его жертв, он грязен, обо­рван, сплющен как-то (отсюда, вероятно, и его фамилия Плюш­кин). Эта искаженность, сплющенность так велика, что прони­цательный Чичиков «долго не мог распознать, какого пола была фигура: баба или мужик». Есть сравнение, которое господствует в этой главе, обнару­живая всю трагическую сущность судьбы Плюшкина. Говоря о том времени, когда Плюшкин был бережливым хозяином и все в его доме «текло живо и совершалось размеренным хо­дом», Гоголь пишет: «Во все входил зоркий глаз хозяина и, как трудолюбивый паук, бегал хлопотливо, но расторопно по всем концам своей хозяйственной паутины». Когда Чичиков вошел в комнату Плюшкина, он заметил «часы с остановившимся маятником, к которому паук уже при­ладил паутину». Паук запутался в своей паутине, и жизнь остановилась вокруг него, умерло время. Плюшкин, владелец ты­сячи крепостных душ, одержимый страстью бессмысленного накопительства, становится нищим. Скупость обратилась в рас­точительство. Плюшкин видит приближающуюся угрозу полного разоре­ния и боится пойти «на старости лет по миру», но переменить в себе ничего не может. Скудость выжгла из его души не только все человеческие чувства, но и трезвый расчет, и действовать он может только автоматически, не меняя ничего по существу, потому что внутренне он мертв. Гоголь с гневным недоумением описывает это бессмысленно вертящееся колесо скупости. Описание сада Плюшкина открывает одновременно прекрас­ные возможности жизни, осуществленные в природе, и страш­ную попытку человека, превратившегося в паука, сковать все вокруг себя. Сад Плюшкина нарисован Гоголем как поединок жизни и смерти. Человек убил в себе все живое и, как паук, хотел бы затянуть весь мир своей омертвляющей сетью. И это превращение, и эта попытка страшны, ужасны. Однако жизнь в целом, природа не подчиняются усилиям паука. И это рожда­ет надежду, создает возможность просветления. Когда-то этот помещик был полон энергии, в глазах его «был виден ум», в доме «все текло живо и совершалось размеренным образом». Но страсть к накопительству постепенно вытеснила в Плюшкине все здоровые человеческие чувства. Он отдалился от людей. Сердце его очерствело. Собст­венные дети стали ему в обузу; Плюшкин без сожаления расстался с ними, посылая вслед либо «то, что называется в простонародии шиш», либо проклятие. Так совершилось падение человека. Жажда присвоения не просто переро­дила — она изуродовала Плюшкина, извратив и самые представления о ценностях, ради которых он отказался от нормальной человеческой жизни. Есть что-то непоправимо патологическое в том, как Плюшкин, владелец тысячи крестьянских душ, бродит по улицам своей деревни, со­бирая старые подошвы, тряпки, глиняные черепки, за­ржавевшие гвозди. А в это время в его имении «сено и хлеб гнили, клади и стоги обращались в чистый навоз, хоть разводи на них капусту, мука в подвалах преврати­лась в камень, и нужно было ее рубить, к сукнам, холстам и домашним материям страшно было притронуться: они обращались в пыль». Жуткая картина уничтожения бо­гатств усилена замечанием о том, что крестьяне умирали с голоду или убегали в леса, в другие губернии. Сам же хозяин несметных накоплений превратился в оборванное существо неопределенного пола. Чичиков при встрече долго гадал, кто перед ним — «баба» или «мужик», решив под конец, что это, видимо, «ключница». Конечно, в опи­сании внешнего вида Плюшкина (вспомним его халат, из которого «охлопьями лезла хлопчатая бумага»), как и его скаредности, есть известная доля гиперболизации. Но да­же в таком утрированном изображении Плюшкина «все похоже на правду», по словам Гоголя, ибо «все может статься с человеком».
Гоголь довольно четко обозначил связь морального падения своих героев с крепостнической практикой. Но взор художника проникает в глубь человеческой психо­логии, формирующейся на более широкой основе, чем система крепостных отношений. Гоголь отыскал главный канал, через который проникают в человека бациллы разложения. Он может незримо функционировать в отно­шениях человека с обществом и народом. Чем дальше личность от общенародных интересов и полезного труда, тем шире разрастается в ней внутренняя пустота, которая затем заполняется порочными страстями. Самая рас­пространенная и губительная из них — страсть к накопи­тельству, Она проявляется в разных формах и может глубоко проникать в человека именно потому, что обла­дает видимостью настоящего дела. Деньги, вещи, выгод­ное служебное место, даже сама репутация в обществе - все становится предметом приобретательства в мире, где властвуют инстинкты собственничества. Нельзя переоце­нить заслуги Гоголя, показавшего отвратительный лик приобретательства. Но истинная гениальность его как ху­дожника состояла в том, что он показал влияние этой па­губной страсти на людей обыкновенных, встречающихся едва ли не на каждом шагу. Действительно, кто такие Ноздрев, Коробочка, Собакевич, Плюшкин. Это не редкие исключения, а персонажи, очень похожие на многих. «Мертвые души» потому и «потрясли» Россию, что почти каждый мог увидеть рядом с собой бездну, пустоту, гро­зящую всеобщим омертвением.

Чичиков Вторжение в обыкновенный быт стихии приобрета­тельства в особенности наглядно раскрывается в образе Чичикова. Чичиков как бы соединяет многие образы «Мертвых душ» — и не только потому, что втягивает их в свою афе­ру: он сочетает в себе многие черты других персонажей, представляет собой самый высокий уровень обобщения. Чичиков — это как бы «тип типов». Чичиков может быть не менее деликатен, чем Манилов, способен копить более упорно, чем Коро­бочка, может кутнуть не хуже Ноздрева, а в умении «прилгнуть» далеко превзойдет этого болтуна; он при­жимист и деловит, как Собакевич, в бережливости не ус­тупит Плюшкину той поры, когда тот был еще мудрым хозяином, и уж, безусловно, в искусстве брать взятки пе­рещеголял Ивана Антоновича — «кувшинное рыло». Но есть в характере Чичикова черта, которая придает всем eго свойствам новое значение и делает его первым лицом в галерее подлости. Какая? Поразительная гиб­кость, цепкость, приспособляемость к любым обстоятель­ствам. Уже сама внешность Чичикова — воплощение это­го свойства: «не красавец, но и не дурной наружности, ни слитком толст, ни слишком тонок; нельзя сказать, чтоб стар, однако ж и не так, чтоб слишком молод». Чудеса приспособляемости демонстрирует весь его жизненный путь. Ведь он еще ребенком начал копить деньги с полтины и вскоре зашил в мешочек первые пять рублей. А как он постиг дух учителя, как влез в камен­ное сердце старого повытчика, как виртуозно надул и того и другого! Что же касается службы Чичикова в таможне, то гоголевский герой мог бы потягаться с самыми хитроумными из сыщиков и преступников. Кстати, Чичи­ков совмещал в себе и того и другого: он проявил дьяволь­ское чутье как таможенный контролер и удивительную изобретательность в контрабандистских операциях. Необыкновенную живучесть выказал гоголевский ге­рой и после двух своих провалов: он ушел, как колобок, от суда, сохранил незапачканным послужной список, даже деньги кое-какие затаил. Прошло немного времени — и вот он уже вновь занят спекуляцией, которая вполне может сделать его «миллионщиком». Рассмотрим «механизм» этой аферы. Дело в том, что еще с петровского времени в России проводились ревизии крепостных душ, о результате которых составлялись «ревизские сказки» — списки. За каждую душу мужского пола помещик платил в казну подушную подать. Если в период между ревизия­ми крестьянин умирал, за пего все равно надо было пла­тить подать, пока он числился в списках. Вот этих-то мертвых, но числившихся живыми крестьян, Чичиков и, скупал. Их можно было заложить в Опекунском совете и получить за каждую душу в десятки раз больше, чем за нее пришлось заплатить. Разумеется, деньги полагалось вернуть в установленный срок, в противном случае Опе­кунский совет конфисковал бы крестьян. Но души разре­шалось и перезакладывать. К тому же, получив изрядную сумму на определенный срок, можно было пуститься с нею на новые аферы . Итак, перед нами находчивый мошенник? Гоголь прямо заявляет, что берет в герои подлеца, а не доброде­тельного человека, потому что «обратили в рабочую ло­шадь добродетельного человека, и нет писателя, который бы не ездил на нем, понукал и кнутом, и всем, чем по­пало». Гоголь намекает, что добродетельный герой, пре­вратился в затасканную фигуру, что это не живой чело­век («остались только ребра да кожа вместо тела»), а ходячий набор добродетелей. «Нет, пора припрячь и под­леца, — заключает оп. — Итак, припряжем подлеца». Но Чичиков — подлец и мошенник не более, чей любой чиновник города N, «знающий дело». Подлость Чичикова — «концентрированное» выражение той мора­ли, которая в кругах, правивших Россией, считалась доб­родетельной и почтенной. Об этом явственно сказал пи­сатель уже в первой главе «Мертвых душ», сравнивая «толстых и тонких» чиновников. Ведь идеал губернского общества — толстые. «У тоненького в три года не останет­ся ни одной души, не заложенной в ломбард; у толстого спокойно, глядь — и явился где-нибудь в конце городе дом, купленный на имя жены, потом близ города деревенька, потом и село со всеми угодьями. Наконец, толстый, послуживши богу и государю, заслуживши всеобщее уважение, оставляет службу, перебирается и делается помещиком, славным русским барином, хлебосолом, и живет, и хорошо живет». Вот почему в изображении Чичикова синонимами ока­зываются столь разные слова: подлец, хозяин, приобре­татель. И ключевое слово тут «приобретатель». «Приобре­тение— вина всего, — замечает Гоголь, — из-за него произвелись дела, которым свет дает название не очень чистых». Приобретение — своего рода знамение времени: наступала эра буржуа, и ловкие, энергичные, цепкие приобретатели лезли изо всех щелей, исповедуя только одну веру, которую внушал Павлуше его отец; «все сделаешь и все прошибешь на свете копейкой». Итак, перед нами если и авантюрист, то претендующий па роль «хозяина жизни», если и подлец, то вырази­тель господствующей общественной морали. Сегодня он может еще потерпеть неудачу («пострадать за правду», как говорил Павел Иванович), но завтра . Как знать, кем будет Чичиков завтра? Исследуя закономерности движущейся жизни, Гоголь не хочет рисовать картонного добродетельного человека, но он не хочет рисовать я картонного подлеца. Задача писателя-реалиста несравненно сложнее: он рисует живого человека, естественные задатки которого извращены, приобрели «подлую» направленность в ре­зультате воздействия уродливых общественных отноше­ний. « .Мудр тот, — замечает Гоголь,— кто не гнушается никаким характером, но, вперя в него испытующий взгляд, изведывает его до первоначальных причин».
Вспомним детство Чичикова: скука, одиночество, од­нообразный труд и вечные попреки больного отца, «ни друга, ни товарища в детстве», ни слова не сказано и о материнской ласке . Известно, что Гоголь предполагал, продолжая «Мертвые души» (а задумана была много­томная эпопея) в конце концов привести своего героя к нравственному возрождению. Можно усмотреть намеки на такой ход событий и в тексте первого тома. Автору ви­делись впереди «колоссальные образы», ему казалось, что все повествование в дальнейшем «примет величавое лирическое течение». И вряд ли не связана с этими меч­тами та деталь, которая доныне остается загадочной для читателей я критиков: ведь это Чичиков любит быструю езду, как и всякий русский, и это от изображения его тройки, в которую впряжены Гнедой, Чубарый и Засе­датель, переходит Гоголь к изображению летящей, необгонимой Руси-тройки.
Иронизируя над своим героем, безжалостно разобла­чая его претензии на благородство и благопристойность, Гоголь вместе с тем восхищается его практическим умом и упорством. «Надобно отдать справедливость неодоли­мой силе его характера, — говорит Гоголь о Чичикове. — После всего того, что бы достаточно было если не убить, то охладить и усмирить навсегда человека, в нем не по­тухла непостижимая страсть»! Гоголевский герой в своей жизни одно любил горячо и искренно — свое лицо, и одно по-настоящему трогало его душу — собственное благополучие. А что ка­сается других, то он, подобно Собакевичу, будет руковод­ствоваться своими интересами. Сентиментальные настроения ему не помешают. Надо ему — и он едет в те «углы нашего государства , которые более других пострадали от несчастных случаев, неурожаев, смертностей и прочего и прочего .» Едет, разумеется, не с тем, чтобы сострадать и помогать, но чтобы «удобнее и дешевле накупить потребного народа». И это свойство Чичикова имеет отнюдь не только личный характер. Перепуганные чиновники заподозрили, что Чичиков— переодетый Наполеон, и даже открыли сходство во внешности. В этой выдумке есть смысл, и Гоголь хотел, чтобы читатель о нем догадался. Ведь наполеонизм стал выра­жением морали торгашеского общества, согласно которой люди — только средства достижения власти, богатства, ус­пеха. Масштабы разные, но по сути Чичиков действует в духе этой морали, действует не войском и дипломатией, но средствами полузаконной коммерции. Гоголь продол­жает пушкинское сатирическое обличение бесчеловечно­го индивидуализма: Мы все глядим в Наполеоны. Двуногих тварей миллионы Для нас орудие одно . Итак, Чичиков — образное обобщение очень широкого круга явлений — от взяток до захватнических войн. При всем разнообразии этих явлений у них одна суть — при­обретение, т. е. удовлетворение любыми средствами эгоистических интересов, прикрытое самыми благопри­стойными доводами я объяснениями. Чичиков не противопоставлен, как иногда думают, уездным помещикам - и чиновничеству. Он лишь выделен на фоне этой среды как герой новой, капиталистической формации. Чичиков представляет тех, кого можно назвать «первонакопителями». Это они оценили силу капитала, предпочтя крупные денежные операции натуральному хозяйству. В ходе исторического развития Чичиковы приходят на смену разлагающемуся классу дворян. Гоголь подчеркивает, что новый тип приобретателя намного опаснее прежних. Дворяне разоряют крестьян у себя дома, в пределах уезда, Чичиков же стремится к размаху. Он разъезжает по всей России, всюду выискивая «прибыль». К тому же он ловок, увертлив, действует со знанием дела, прикрывая свои эгоистические помыслы личиной благовоспитанности и приспосабливаясь к обстановке. У Ма­нилова он притворился человеком «чувствительным», испытавшим немало «гонений» за то, что «соблюдал прав­ду», «подавал руку и вдовице беспомощной, и сироте-го­ремыке». Губернатору намекнул, что в его губернию «въезжаешь, как в рай, дороги везде бархатные .». Даже вызвал расположение Плюшкина, отказавшись от угоще­ния под предлогом, что «уже и пил и ел». Везде он держит себя с «достоинством», а среди жадных до денег чинов­ников прослыл еще и «миллионщиком». Приобретательство перерастает у Чичикова в пред­принимательство. В достижении корыстных целей он не останавливается ни перед чем, основывая свои действия на искусно завуалированной подлости. Последняя, самая гнусная его афера — покупка мертвых крестьянских душ с целью приобретения капитала. Афера не удалась. Чи­чиков разоблачен, но разоблачен случайно, он уезжает из города, не понеся никакого наказания: Из этого видно, что Чичиков — «свой» человек в дворянско-чиновной среде, а его «неудача» случайна. В другом месте другие чичиковы добьются своего. В этом направлении развивалась со­циально-экономическая жизнь России и Западной Европы в 30—40-е годы XIX в. Очевидно, Гоголь, предвидя такую тенденцию, в конечном счете отказался от намерения ис­править «подлеца-приобретателя». Во всяком случае по­пытки автора заставить Чичикова «устыдиться» своих пороков при встрече с «добродетельными» героями во втором томе (Костанжогло, Муразов и др.) не дали убе­дительных художественных результатов. В сознании чи­тателя Чичиков остается типичным представителем бур­жуазного хищничества, независимо от того, где и в какой сфере оно проявляется. Мировую значимость образа Чичикова зорко подметили Белинский и Чернышевский, писавшие о том, что Чичиковых можно встретить во Франции и в Англии, всюду, где набирало силу буржуазное деля­чество.
Губернское общество Рисуя широкую картину дворянско-помещичьей России своего времени, Гоголь, кроме поместных дворян, изображает и губернских чиновников. В заметках к первому тому поэмы Гоголь писал: «Идея города — возникшая до высшей степени пустота. Пустословие. Сплетни, перешедшие пределы. Как всё это возникло из безделья и при­няло выражение смешного в высшей степени, как люди неглупые доходят до делания совершенных глупостей». Вот такую жизнь губернского общества и его представителей и показывает Гоголь. Это тоже царство «мёртвых душ», празд­ности и внутреннего убожества. Губернские чиновники, по суще­ству, ничем не отличаются от уездных, ранее нарисованных Гоголем в «Ревизоре». Подобно городничему, «чудотворец» - полицмей­стер «в лавки и в гостиный двор наведывался, как в собствен­ную кладовую». Склонность «вольнодумца» Ляпкина - Тяпкина к чтению масонских книг разделял почтмейстер города, который «вдался более в философию и читал весьма прилежно, даже по ночам» книги мистиков. Робость Хлопова унаследовал прокурор-«моргун», «с испугу умерший» от тех слухов, которые пошли в городе в связи с покупкой Чичиковым мёртвых душ. Назначе­ние нового генерал-губернатора так же сильно напугало губерн­ских чиновников и лишило их рассудка, как ожидаемый приезд ревизора — уездных. Здесь царят та же семейственность, та же продажность и тот же произвол, что и в уездном городе; процве­тает то же взяточничество (чего стоит один Иван Антонович — «кувшинное рыло»!), то же невежество и пошлость. Как и герои «Ревизора», чиновники губернского города оторваны от народа, от его нужд и запросов.
Сплетни, пустомыслие и пустословие, мелочность интересов, погоня за развлечениями характеризуют губернских дам. Гоголь едко высмеивает пустоту жизни губернского общества, балы и вечеринки, вечную игру в карты, нелепые предположения чиновников о Чичикове, показывающие необычайную убогость их мысли. Он издевается над «этикетом и множеством приличий самых тонких», которые строго соблюдали губернские дамы и в своём поведении, и в словах. «Никогда не говорили они; я высморкалась, я вспотела, я плюнула, а говорили: я облегчила себе нос, я обошлась посредством платка». Стремление дам под­черкнуть свою «культуру» приводило их к высокомерному пре­небрежению русским языком. «Чтобы ещё более облагородить русский язык, половина почти слов была выброшена вовсе из разговора, и потому весьма часто было нужно прибегать к фран­цузскому языку», который, однако, они весьма коверкали.
В изображении губернского города N Гоголь продолжил тради­ции «Ревизора» и дал убийственную характеристику нра­вов городских чиновников. С виду они гостеприимные, добродушные люди. Губернатор слыл добряком, любил вышивать по тюлю. Председатель гражданской палаты «был человек премилый, когда развеселялся», почтмей­стер «вдался более в философию и читал весьма прилеж­но, даже по ночам». Дамы города N умели не хуже пе­тербургских «поддержать этикет». Они чурались грубых выражений и, чтобы «облагородить» язык, выбрасывали из лексикона почти половину русских слов, заменяя их французскими. Друг с другом чиновники обращались «совершенно по-приятельски». Дуэлей между ними не было. Но в случае вражды каждый старался «напа­костить» приятелю тайно, что, «как известно, подчас бы­вает тяжелее всякой дуэли». Службу свою губернские чиновники «не забывали», почитая долгом своим поживиться за счет просителей и государства. Взятки, поборы считались у них делом привычным и необходимым. Полиц­мейстер, к примеру, « .был среди граждан совершенно как в родной семье, а в лавки и гостиный двор наведы­вался, как в собственную кладовую . Трудно было даже и решить, он ли был создан для места или место для него. Дело было так поведено у него, что он получал вдвое больше доходов противу своих предшественников». Тако­вы были нравы чиновников губернского города, находя­щегося «не в глуши, а, наоборот, недалеко от обеих столиц». Такова помещичье-чиновничья Россия в изображении Гого­ля, Россия «мёртвых душ». Сатирически рисует её писатель. Он морально уничтожает помещиков и чиновников своим разящим смехом, видя в них врагов общественного прогресса, бездельни­ков, оторвавшихся от народа, губителей страны. Так и воспри­няла поэму Гоголя передовая русская общественность. Герцен писал: «Благодаря Гоголю мы, наконец, увидели их («дворянчиков») выходящими из своих дворцов и домов без ма­сок, без прикрас, вечно пьяными и обжирающимися: рабы власти без достоинства и тираны без сострадания своих крепостных, высасывающие жизнь и кровь народа с тою же естественностью и наивностью, с какою питается ребёнок грудью своей матери, «Мёртвые души» потрясли всю Россию. Подобное обвинение необходимо было современной России. Это — история болезни, написанная мастерской рукой. Поэзия Гоголя — это крик ужаса и стыда, который испускает человек, унизившийся от пошлой жизни, когда вдруг он замечает в зер­кале своё оскотинившееся лицо». Важное значение имеет «вставная» повесть о капитане Копейкине (10-я глава), которая в неприкрытой форме раскрывает равнодушие правящей петербургской знати к нуждам простых людей. Инвалид войны 1812 г. («под Красным ли, или под Лейпцигом . ему оторвало руку и ногу») так и не добился в Петербурге «монаршей ми­лости»— выдачи пенсионного пособия. Министр, к кото­рому он обратился, приказал фельдъегерю выдворить за пределы столицы дерзкого просителя. Копейкину ничего не оставалось, как возглавить в «рязанских лесах» шайку «разбойников». Эпизод о капитане Копейкине, хотя и дан в юмористическом изложении полицмейстера, обладает силой сатирического обличения. «Никто и никогда до него (Гоголя) не написал такого полного курса па­тологической анатомии русского чиновника. Смеясь, он безжалостно проникает в самые сокровенные уголки этой нечистой, зловредной души.
Народ В помещичьей и чиновничьей среде Гоголь не обнаружил ни одного порядочного человека. Она населена мерзавцами и пош­ляками. Полным контрастом предстает в изображении писателя Россия народная, в которой он, по слову Белинского, увидел «плодовитое зерно русской жизни». Этот контраст выражен в «Мертвых душах» резко и достаточно определенно окра­шивает идейную направленность этого произведения, свидетель­ствуя о том, на чьей стороне были симпатии, ум и сердце его автора. Чем дальше движется сюжет «Мертвых душ», тем больше расширяется поэтический диапазон поэмы, ярче вырисовывается поэтический облик народа. Назревает столкновение двух ми­ров— народного и пошлого. Такое столкновение не входило в замысел Гоголя, однако намеки на него включаются в поэму. Намеки очень осторожные. Покорность и смирение мужика не должны никого вводить в заблуждение относительно истинных чувств, питаемых им к ба­рину. «Бог ведает, трудно знать, что думает дворовый крепост­ной человек в то время, когда барин ему дает наставления»,— многозначительно замечает писатель. В барском доме царит сы­тость и видимость благополучия. Но тревожно в этом доме. Плюшкин недаром вспоминает о беглых мужиках. Даже Чичи­ков, радостно возбужденный и счастливый после успешно завер­шенных сделок, в самый разгар бала у губернатора не может от­делаться от тревожных предчувствий: «положение мыслей и духа его было так же неспокойно, как неспокойны те кресла, в которых он сидел». То и дело возникает на страницах поэмы разговор о бунте. Городские чиновники вошли в положение Чичикова, накупивше­го крестьян мужского пола на сто тысяч, и тревожно размыш­ляли об их предстоящем переселении в Херсонскую губернию. «Стали сильно опасаться, чтобы не произошло даже бунта». Хо­рошо зная характер крепостных людей, чиновники советуют Чи­чикову для безопасности взять конвой. Именно так, под охраной войсковых частей, и происходили в те времена подобные пересе­ления. Правда, полицмейстер замечает, что нет основания для беспокойства; по его словам, будет вполне достаточно одного картуза капитан-исправника, чтобы погнать крестьян до самого их нового места жительства. Но такой аргумент не всем показался достаточно убедительным. Чтобы «искоренить буйный дух» крестьян Чичикова, предлагались разные меры,— среди них были и такие, которые «чересчур отзывались военной жестокостью и строгостию». Комизм этого эпизода в том, что никакого усмирения чичи­ковских крестьян, никакого конвоя при их переселении не надо: некого, собственно, конвоировать, Чичиков, естественно, отказы­вается от конвоя, ссылаясь на то, что его крестьяне «отменно смирного характера» и «что бунта ни в каком случае между ними быть не может». Под комической ситуацией скрывается серьез­ная мысль Гоголя о сопротивлении народа насилию над ним, о возмездии пошлому миру.
Гоголь отнюдь не склонен был к идеализации мужика. Траги­ческие условия действительности порождали в этой среде немало и таких людей, как Селифан и Петрушка, дядя Митяй и дядя Миняй. Нет, не в Селифане видел Гоголь воплощение «русской нату­ры», не с этим образом связывал он свое представление о буду­щем России. Бескрайние просторы родной страны поэтически ассоциировались у него с образом неодолимого, могучего бо­гатыря.
Неспокойно в крепостническом государстве. Полна скрытой жизни и внутренних сил Русь «с другого боку», и неизвестно, чем обернется «разгул широкой жизни» народной . Не зрят этого, не видят равнодушные очи помещиков и правителей, занятых свои­ми мелкими интересами, чуждых истинной любви к родине, отмахивающихся от патриотов советами «искать самим себе средств» . Ну что ж, Россия найдет средства сдвинуть с места свою бедную, бесприютно раскинувшуюся на широчайших про­сторах жизнь. Гоголь не знает, какие это будут средства, и вряд ли подразумевает что-либо вроде повсеместного крестьянского восстания и тем более на средства буржуазного преуспевания. Идеал его неясен ему самому. По он есть, этот идеал, он выражен в поэме, он ее завершает не только композиционно, он дает ей идейно-художественное завершение, и без него не было бы поэ­мы, не было бы и завершения поэмы. «Русь, Русь! вижу тебя, из моего чудного, прекрасного дале­ка тебя вижу: бедно, разбросанно и неприютно в тебе . Открыто-пустынно и ровно все в тебе; как точки, как значки, неприметно торчат среди равнин невысокие твои города; ничто не обольстит и не очарует взора. Но какая же непостижимая, тайная сила вле­чет к тебе? Почему слышится и раздается немолчно в ушах твоя тоскливая, несущая по всей длине и ширине твоей, от моря и до моря, песня? Что в ней, в этой песне! Что зовет, и рыдает, и хва­тает за сердце? Что порочит сей необъятный простор? Здесь ли, в тебе ли не родиться беспредельной мысли, когда ты сама без конца? Здесь ли не быть богатырю, когда есть место, где развер­нуться и пройтись ему? » «Русь, куда ж несешься ты, дай ответ? Не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на зем­ле, и, касаясь, посторониваются и дают ей дорогу другие народы и государства…». Здесь социально-философское зерно гоголевской поэмы. Вера в великие творческие силы России сочеталась с горестным осо­знанием несовершенства современной действительности я ощу­щением того, что эти силы сейчас стреножены. «Дремлет наша удаль, — писал Гоголь позднее, в статье «Предметы для лиричес­кого поэта в нынешнее время», — дремлет решимость и отвага на дело, дремлет наша крепость и сила, — дремлет ум наш среди вялой и бабьей светской жизни, которую привили к нам, под име­нем просвещения, пустые и мелкие нововведенья» (VIII, 281). Комедия Гоголя «Ревизор», его роман «Мертвые души»— это страшная исповедь современной России .» — писал Герцен. «Мертвые души» оказались бы книгой совершенно без­отрадной, если бы писателем не руководило высокое и светлое чувство любви к родине, народу. Тема народа раскрыта Гоголем преимущественно в лирических от­ступлениях. Автор не скрывает бедственного положения крестьян, которые кое-как перебивались на барщине, «пахали», «извозничали», убегали в леса, спасаясь от по­мещичьего произвола, а пойманные властями, отбывали срок в тюрьмах, на каторге. Многие гибли: кто в труде, кто в разбойных делах, а кто и в кабаке во время пьяной драки. Читателю ясно, что все это — следствие горемычной жизни, жестоких крепостнических отношений. Они на­кладывали отпечаток и на психологию крестьян, порождая забитость, неспособность разобраться в простых житей­ских вещах (образы Селифана, Петрушки, дяди Митяя и дяди Митяя, дворовой девчонки Пелагеи, не знавшей, где левая, где правая сторона). Но не убита душа народа, не стерта его талантливость, не иссякло желание вольной, свободной жизни. Эти стороны в характере простого рус­ского человека подчеркнуты Гоголем ярко, пафосно, со­общая многим страницам поэмы приподнято-торжествен­ный тон повествования («А! вот он, Степан Пробка, вот тот богатырь, что в гвардию годился бы! Чай, все губер­нии исходил с топором за поясом и сапогами на плечах . ( .) Абакум Фыров? ты, брат, что? где, в каких местах шатаешься? Занесло ли тебя на Волгу и взлюбил ты вольную жизнь, приставши к бурлакам? »). Гоголь не обошел и тех случаев, когда терпению наро­да наступал конец и он восставал против своих поработи­телей. В поэме, хотя и бегло, но упомянуто об объединив­шихся крестьянах двух сел, которые «снесли с лица земли будто бы земскую полицию в лице заседателя, какого-то Дробяжкина». Однако будущее России он связывал не с революционной деятельностью масс, а с постепенным развитием прогресса, с преобразованием русской жизни на началах гуманизма и нравственности. В такой уста­новке легко отыскать элементы утопического. Но вера в неизбежность преобразований, в могучие творческие силы русского народа была так велика, что, по существу, она сливалась с помыслами наиболее передовой части общества. Не случайно Белинский видел в Гоголе, авторе «Мертвых душ», своего союзника и наставника прогрес­сивной общественности в борьбе с крепостным правом и политическим мракобесием. «Мертвые души» критик оценил как «творение чисто русское, национальное, вы хваченное из тайника народной жизни, столько же истин­ное, сколько и патриотическое, беспощадно сдергивающее покров с действительности .». В особенности ярко патриотический пафос Гоголя сказался в лирических от­ступлениях, в образе Руси-тройки, неудержимо несущейся навстречу своему будущему. « .Гремят мосты, все отстает и остается позади. Остановился пораженный божьим чу­дом созерцатель: не молния ли это, сброшенная с неба? что значит это наводящее ужас движение? и что за неве­домая сила заключена в сих неведомых светом конях? ( .) Русь, куда ж несешься ты? дай ответ». Гоголю не­легко было рассмотреть контуры будущего. Но пафос движения, образ дороги, ведущей к «сверкающим», «чуд­ным» далям,— все это говорило о том, что писатель был полон оптимизма, ожидания скорых перемен. «Здесь ли, в тебе ли не родиться беспредельной мысли,— обращался он к родине,— когда ты сама без конца? Здесь ли не быть богатырю, когда есть место, где развернуться и пройтись ему?» Гоголь заражал читателя верой в будущее отечест­ва. В этом подвиг Гоголя как писателя и гражданина.
Заключение Особого рассмотрения требуют моралистические тен­денции «Мертвых душ». Трудно назвать писателя, кото­рый бы так глубоко страдал от несовершенства челове­ческих отношений и так страстно желал бы людям добра, духовного просветления. Своей поэмой Гоголь хотел разъяснить людям их ошибки, нравственную слепоту, трагичность погружения в «тину мелочей» и далее — ув­лечь примерами подлинной человечности, благородства. Осознавая сложность такой задачи, он писал Жуковско­му: «Огромно велико мое творение, и не скоро конец его». Завершить свой труд в соответствии с замыслом Гоголю не удалось. Работа прервалась на втором томе, как раз там, где писатель намеревался художественно воплотить свою мечту о положительных русских людях из среды преуспевающих помещиков (Костанжогло), откуп­щиков (Муразов), склонных к благотворительности и др. Здесь чувство реальности изменило великому писателю, идеализированные образы пришли в противоречие с его могучим реализмом. Испытывая мучительные противоре­чия и неудовлетворенность своим творением. Гоголь ре­шился уничтожить второй том, в котором, по предполо­жению современников, было 11 глав, как и в первом томе. Следует подчеркнуть, однако, что неудача Гоголя в работе над вторым томом объясняется не слабостью таланта пи­сателя (об этом свидетельствуют сатирические образы второго тома — Петух, Кошкарев, Хлобуев и др.), а противоречиями самой действительности. Белинский писал о том, что в 40-е годы трудно было изображать положи­тельных людей, «не впадая в идеализацию», потому что истинно человеческое находилось в них «в прямом проти­воречии с тою общественною средою, в которой они жи­вут».
«Мертвые души» — вершина художественного мастер­ства Гоголя. Здесь откристаллизовались, получив даль­нейшее углубление, те принципы реалистической типиза­ции, которые определили новаторство «Миргорода», пе­тербургских повестей, «Шинели», Важнейший из них - умение представить ускользающие обычно из поля зрения подробности так крупно и ярко, что само явление или предмет видится читателю во всей своей многозначности и полноте. Именно эта способность писателя позволила ему вскрыть всю «тину мелочей», опутавших русскую жизнь, «всю глубину . раздробленных характеров». Вспомним образ Манилова, Это серый, малоинтересный человек, приметы которого целиком укладываются в по­словицу: «ни то, ни се, ни в городе Богдан, ни в селе Селифан». Но Гоголь скрупулезно собрал все мелкие черты персонажа, сложил их в единое целое — и характер сла­щавого мечтателя, далекого от проблем современной ему жизни, ярко предстал перед взором изумленного читателя. Гоголь далек от натуралистического копирования, простой описательности. Черты портрета, речевой характеристики, подробности бытовой обстановки — все у писателя выво­дится на главные, опорные линии изображения. В итоге можно говорить о доминанте в характере того или иного персонажа. Так, в изображении Коробочки писатель пре­имущественно сосредоточен на выявлении ее скопидомст­ва, у Ноздрева выделяются безалаберность и дебоширст­во, у Плюшкина — скаредность и т. д. Было бы неверно отождествлять это с од пол и ценностью классицистических персонажей. Будучи реалистом, Гоголь воспроизводил характеры во всей их жизненной полноте. Но, типизируя образы, раскрывая их психологию и социальную природу, Гоголь склонялся к выделению главного, подчиняя ему, как он говорил, весь «дрязг жизни», все «тряпье до ма­лейшей булавки, которое кружится ежедневно вокруг че­ловека .» .
С выделением доминирующих свойств сатирических персонажей связана и такая особенность творческого ме­тода Гоголя, как наличие гиперболических описаний, комических сравнений {вспомним, например, описание внешности Собакевича, Плюшкина, сравнение чинов­ничьего липа с «кувшинным рылом» и т. д.). В обрисовке образов у Гоголя замечается определен­ная система, последовательность в переходах от одного приема к другому. Так, при характеристике помещиков Гоголь описывает сначала поля, принадлежавшие вла­дельцу, затем его усадьбу, дом, обстановку в комнатах, потом портрет, манеру речи героя, особенности нрава. Большую роль играют в этих описаниях вещный быт, че­рез который познается характер хозяина. Предметное окружение становится у Гоголя «своего рода знаком ге­роя, а герой — знаком вещей»'. Не случайно, например, у Ноздрева в доме вечный беспорядок, а у Собакевича столы и стулья были такого крепкого свойства, словно го­ворили «и я тоже Собакевич!». Поэзию «Мертвых душ» нельзя почувствовать, не уяснив стихии комического, которой пронизана почти каждая строка бессмертного творения. Смех Гоголя воз­никает из осознания глубоких противоречий, уродливости самой действительности, а не из желания окарикатурить изображаемое, привнести в него комическое. Такой смех — средство социального обличения и потому прояв­ляется в разных формах: от добродушного юмора («Эх ты!., не знает, где право, где лево!., черноногая!») до ед­кой, бичующей иронии и сатиры. Наивысшего накала са­тира Гоголя достигает в изображении помещиков, губерн­ского чиновничества и Чичикова. Но ирония и сатира не выступают у Гоголя обособ­ленно. Сквозь едкий («видимый») смех в поэме можно почувствовать и «невидимые миру» слезы. И в этом одна из особенностей стиля поэмы «Мертвые души». Гоголь страдал от несовершенства мира, поэтому убийственный смех его сопровождался печальными размышлениями о неустройстве русской общественной жизни, разрушении в человеке человеческого. Это сообщало сатире Гоголя гуманистическую направленность, поднимая ее на высшую ступень народности. В письме к Пушкину 7 октября 1835 года Гоголь сообщал, что ему хочется в «Мертвых душах» «показать хотя с одного боку всю Русь». Но уже через год, в письмах к Жуковскому и Пого­дину, Гоголь говорит другое: «Вся Русь явится в нем!», «Вся Русь отзовется в нем .» (в нем — в «творении) Противоречия здесь нет. В письме к Пушкину Гоголь называ­ет «Мертвые души» романом и, видимо, подразумевает роман са­тирический. В письмах к Жуковскому и Погодину «Мертвые ду­ши» названы неопределенно — «творением»: у Гоголя созревал замысел той оригинальной жанровой формы, которую он назвал впоследствии поэмой или малой эпопеей. Русь «с одного боку» необходимо было дополнить так, чтобы «вся Русь» «отозвалась» и так или иначе «явилась» в произведении, осветив критическую картину мира «мертвых душ». Гоголь, как мы видели, осуществил этот свой замысел и создал не роман и не повесть, а нечто совершенно ориги­нальное. Исторические заслуги Гоголя не ограничиваются са­тирическим изображением нравственных уродств, порож­даемых противоречиями собственнического мира. Обла­гораживающее воздействие гоголевских творений — в их страстности. Писатель призывал не просто верить в добро, но и содействовать его распространению каждым своим поступком, а где можно, и всей жизнью. Чувство народа, личной ответственности перед обществом — вот источник вдохновенного лиризма писателя, остроты его социальных обличений.