Аграрная реформа

Обсуждение столыпинской реформы в думе

Просто сказать, что указ 9 ноября 1906 г. был главным делом жизни Столыпина, будет явно мало. Это был символ веры, великая и последняя надежда, одержимость, его настоящее и будущее — великое, если реформа удастся; катастрофическое, если ее ждет провал. Столыпин прекрасно это сознавал.

«Крепкое, проникнутое идеей собственности, богатое крестьянство, — говорилось в особом секретном журнале Совета министров от 13 июня 1907 г., — служит везде лучшим оплотом порядка и спокойствия; и если бы правительству удалось проведением в жизнь своих землеустроительных мероприятий достигнуть этой цели, то мечтам о государственном и социалистическом перевороте в России раз навсегда был положен конец... Но столь же неисчислимы были бы по огромной важности своей последствия неудачи этой попытки правительства осуществить на сотнях тысяч десятин принятые им начала землеустройства. Такая неудача на многие годы дискредитировала бы, а может быть, и окончательно похоронила бы все землеустроительные начинания правительства, являющиеся ныне, можно сказать, центром и как бы осью всей нашей внутренней политики. Неуспех вызвал бы всеобщее ликование в лагере социалистов и революционеров и страшно поднял бы престиж их в глазах крестьян»[1].

Итак, это была игра ва-банк, и уже из этого следует, что Столыпин не мог являться и действительно не являлся единоличным творцом нового аграрного курса Его курс становится правительственным курсом только тогда, когда отражает самые глубокие интересы господствующих социальных сил, в данном случае самих правительственных «верхов» и поместного дворянства, а также /66/ консервативной и даже реакционной буржуазии октябристского типа. Так в данном случае и было: столыпинская аграрная программа настолько совпадала с аграрной программой Совета объединенного дворянства, что все тогдашние политические наблюдатели, от кадетов до большевиков, прежде всего подчеркивали это родство. Цитированный выше кадет А.С. Изгоев отмечал, что программа Столыпина — это программа «объединенных дворян». В.И. Ленин называл Столыпина приказчиком того же Постоянного совета объединенного дворянства. Более того, сам Совет с удовлетворением констатировал этот капитальный факт, правда в секретном циркуляре:

«За двухлетнее почти существование съезда уполномоченных и Постоянного совета объединенных дворянских обществ труды их оказали несомненную услугу делу восстановления хоть какого-либо правопорядка в Россия и не остались без влияния на всю правительственную политику, что и не раз признавалось в печати даже представителями левых партий. В самом деле, мы видим, что аграрная политика данного времени близко подходит к той, которая проектировалась на I съезде уполномоченных и является прямым следствием правительственного сообщения от июня 1906 г., непосредственно последовавшего за высказанными в адресе государю взглядами дворянства»[2].

Именно в июне 1906 г. будущий лидер умеренно-правых Балашов в записке царю писал:

«Дайте, государь, крестьянам их земли в полную собственность, наделите их новой землей из государственных имуществ и из частных владений на основании полюбовной частной сделки. Усальте переселение, удешевите кредит, а главное — повелите приступить немедленно к разверстанию земли между новыми полными ее собственниками, и тогда дело настолько займет крестьян и удовлетворит главную их потребность и желание, что они сами откажутся от общения с революционной партией»[3].

Нетрудно видеть, что здесь перечислены все пункты столыпинской аграрной программы.

Из этого следует, что ленинское определение «приказчик» нельзя понимать слишком буквально. Столыпин. безусловно, был равноправным соавтором программы «объединенных» дворян. Еще в бытность свою ковенским дворянским предводителем он стал горячим и убежденным сторонником хуторского крестьянского землевладения, противником общины. Более того, идея мелкого /61/ крестьянского землевладения как антитеза общинному возникла и стала распространяться как в правительственных, так и в дворянских кругах еще до революции. Это была ведущая идея Витте и возглавляемого им «Совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности». Именно это послужило причиной закрытия «Совещания», хотя уже после убийства всесильного министра внутренних дел В.К. Плеве, настаивавшего на сохранении традиционного курса царизма — ставки на общину как на свою исконную опору. Понадобился опыт революции и первых двух Дум, чтобы режим понял, что ставка на крестьянский консерватизм и общину бита. А поняв, он с такой же яростью бросился ее разрушать, с какой раньше отстаивал ее от малейших покушений.

В конечном итоге в основе этой радикальной смены курса лежал объективный ход вещей, именуемый развитием капитализма в стране, в том числе и в сельском хозяйстве. Аграрный бонапартизм, писал Ленин, «не мог бы даже родиться, а не то что продержаться вот уже два года, если бы сама община в России не развивалась капиталистически, если бы внутри общины не складывалось постоянно элементов, с которыми самодержавие могло начать заигрывать, которым оно могло сказать: “обогащайтесь!”, “грабь общину, но поддержи меня!”»[4]

Обсуждение указа 9 ноября 1906 г. началось в Думе 23 октября 1908 г., т. е. спустя два года после того, как он вошел в жизнь. Правительство и правооктябристское большинство Думы намеренно не спешили с этим, казалось, самым спешным и главным для них вопросом: они хотели, чтобы указ успел пустить глубокие корни, стать необратимым. В общей сложности обсуждение его шло более полугода. Выступило полтысячи ораторов, не считая прений в аграрной комиссии, предшествовавших пленарным заседаниям. Уже сам этот факт, а также ожесточенность, с которой шли думские дебаты, свидетельствуют о том, что все классы и партии русского общества отчетливо понимали: новый правительственный аграрный курс имеет жизненно важное значение для исторических судеб страны и, следовательно, для них самих. Успех его означал бы окончательную победу прусского пути развития капитализма и привел бы к глубокому изменению в соотношении классовых сил в стране, прежде всего к изменению позиции крестьянства. Даже если бы оно не стало «партией порядка», на что рассчитывали, как мы видели, Столыпин и Совет объединенного дворянства, его /68/ прежняя роль, как в революции 1906 — 1907 гг., революции аграрной, была бы утрачена навсегда,

Это, конечно, не означало, что буржуазно-демократическая революция или революции вообще стали бы невозможными в России после победы столыпинского аграрного курса. Но это были бы уже иные революции. Успех аграрной политики Столыпина исторически был вполне возможен, и В.И. Ленин высмеивал тех революционеров и демократов, которые заранее предрекали ей провал.

«В истории, — подчеркивал он, — бывали примеры успеха подобной политики. Было бы пустой и глупой демократической фразеологией, если бы мы сказали, что в России успех такой политики «невозможен». Возможен!»[5].

Но он будет возможен только в том случае, «если обстоятельства сложатся исключительно благоприятно для Столыпина»[6], а это могло показать только время, в том числе и характер обсуждения указа в Думе.

Как же шло это обсуждение? Докладчиком аграрной комиссии по праву стал октябрист С.И. Шидловский.

«Во всяком случае могу с уверенностью сказать, — писал он много лет спустя, — что ближе меня едва ли кто-нибудь из членов Думы стоял к указу 9 ноября, так как мне же пришлось проводить его и через земельную комиссию, и через Государственную думу, не считая всех предварительных переговоров с Государственным советом, правительством и проч.»[7].

С первых же слов он был вынужден признать, что еще совсем недавно идея конфискации помещичьей земли находилась в плоскости практического решения, а в настоящий момент продолжает оставаться заветной крестьянской мечтой. Отвергая такой подход в принципе, докладчик противопоставил ему идею личной крестьянской собственности на землю. Только такая собственность выведет крестьянина из нужды, сделает из него свободную личность.

«Если кто действительно желает обращения нашего государства в правовое, — утверждал он, — тот не может высказаться против личной собственности на землю»[8].

Перейдя к вопросу о малоземелье, Шидловский оперировал обычными помещичьими аргументами: ограниченностью территории и экстенсивным, рассчитанным на большую площадь, характером крестьянского хозяйства. Отсутствие подлинной хозяйственной культуры создает у крестьян «веру в пространство».

Эта «вера в пространство в нашем народе, — вынужден был признать он, — еще очень сильна... крестьянство в пространство верит /69/ как в единственного целителя всех недугов... поэтому уничтожение этой веры в спасительное пространство должно быть приветствовано». Не надо захватывать помещичью землю, убеждает крестьян Шидловский, «вступать из-за ее захвата в кровопролитную войну было бы верхом безрассудности... Среди крестьян популярна мысль об экспроприации частновладельческих земель без выкупа. Помимо других соображений, захват чужого имущества неминуемо оттолкнет от крестьянского хозяйства всякого рода капиталы и уничтожит в корне все виды кредита, а это для них гибель»[9].

Выступавший вслед за Шидловским епископ Митрофан высказал от имени и по поручению правых их «общее принципиальное отношение к общине и к праву выхода из нее на основании закона 9 ноября 1906 г.». Повздыхав над тем, что когда-то община была удобна для людей, «являющихся в качестве учителей и руководителей народа», т. е. для сельских батюшек, в том отношении, что давала «им возможность в более широком маcштабе развить свое просветительное влияние на народ, так как при ней можно влиять сразу на целые массы», епископ вынужден был констатировать, что теперь это «моральное преимущество общины» исчезло. «Надо признать, что сила этого аргумента в пользу общины потеряла значительную долю своей убедительности». А раз так, то да здравствует «индивидуальность личности», создаваемой на базе частной собственности на землю. Крестьянин, пояснял Митрофан, полюбив свое, «научится ценить и чужое.. Сводя к единству все сказанное, — заключал он, — фракция (крайних. — А.А.) правых приходит к тому выводу, что закон 9 ноября в высшей степени благодетелен для русского народа и поэтому нужно желать всяческого его применения». Конечно, появятся в результате этого применения и безземельные. Но, «во-первых, ничто ведь не мешает им найти новое применение своего труда, а во-вторых, если бы им и пришлось временно потерпеть», то «пусть лучше из 10 человек 8 — 9 будут сыты, чем голодны все 10»[10].

Националист В.А. Бобринский также энергично нападал на общину и защищал столыпинский указ, как и крайний правый епископ. Общину надо разрушить, доказывал он, еще и потому, что «она служит... необходимым элементом для обострения классовой борьбы». Возражая кадетам, доказывавшим, что никакой нужды в поспешном издании указа по 87-й статье Основных законов, /70/ помимо Думы, не было, Бобринский говорил:

«Неверно указ этот был срочно нужен, крестьянство заметалось, оно потеряло голову, и его охватили волнения, отчаяние и растерянность, народ пошел за врагами отечества, и было одно время опасение, что.. Россия гибнет. Необходимо было найти выход, и найти его спешно и немедленно, и при этом найти верный выход». И правительство нашло его, «оно нашло верный путь, а потому мы заявляем, что не было закона более важного, более спешного, чем указ 9 ноября»[11].

Самой выразительной была речь Маркова 2-го, как всегда грубо откровенная, а потому и наиболее ценная. С презрением отвергнув кадетский тезис о том, что право выше силы, Марков без обиняков заявил:

«Я думаю, что сила... выше писаного права». Это был исходный тезис. «Я нисколько не опасаюсь того, — говорил он далее, — что часть крестьян при этом (т. е. при реализации указа. — А.А.) неизбежно обезземелеет; да, несомненно, обезземелеет, и опять-таки в этом я не вижу ни малейшего зла». Обезземелеют слабые, негодные. «И скатертью им дорога, пусть уходят, а те, кто из них сильнее, те пусть остаются. Говорят о кулаках. Что такое -кулак? Это хороший деревенский хозяин, который действительно каждую копейку бережет и умеет извлекать из своего состояния больше, чем это делают растопыри, люди, которые растопыривают руки и землю теряют». Пролетариат необходим и для промышленности, и для сельского хозяйства. Говорят, безземельным нечего будет делать. «Как нечего делать? Пусть едут в пустыни (голос слева: «Сам отправляйся туда»)... Кто бедствует и не желает трудиться, тем место не на свободе, а в тюрьме, или они должны быть вовсе исторгнуты из государства, это — пропойцы или лодыри»[12].

Устами Маркова помещичья контрреволюция ясно дала понять, что для сохранения своих земель она не остановится ни перед каким насилием по отношению к миллионам крестьян.

Обычно предпочитавший для своих редких выступлений с думской трибуны округлые речи на невинные сюжеты вроде охраны памятников и археологических раскопок, граф А.А. Бобрияский, или Бобринский 1-й, председатель фракции крайних правых, а также председатель Постоянного совета объединенных дворянских обществ, т е. главный лидер «объединенных дворян», на этот раз счел нужным быть не менее определенным, чем его /71/ собрат по фракции Марков 2-й. Отвечая на обвинения в том, что именно помещики готовили во время революции расстрелы крестьян, граф напрочь отбросил игру в респектабельность и сдержанность.

«Да, гг., расстрелы были, — негодовал он, — но расстрелы кого? Расстрелы хулиганов, убийц, грабителей, тех безумных шаек, которые несли пожар и смерть в беззащитные помещичьи усадьбы»[13].

Позиция октябристов была абсолютно идентична позиции правых. Недаром не только докладчик земельной комиссии по указу 9 ноября, но и ее председатель (М.В. Родзянко) были октябристами. Более того, прогрессисты, стоявшие в «конституционном» отношении ближе к кадетам, чем к октябристам, в данном случае полностью разошлись со своими соседями слева и безоговорочно поддержали столыпинский аграрный курс. В статье, озаглавленной «Ложная позиция», редактор прогрессистской газеты М.М. Федоров прямо заявил, что аграрная речь Милюкова — ошибка и что кадетам надо было стоять за указ[14].

Столыпин выступил в Думе по указу 9 ноября не в начале обсуждения, как можно было ожидать, а только 5 декабря, когда уже шло постатейное обсуждение, по статье, отдававшей укрепленный участок в личную собственность домохозяина. Объясняется это тем, что против нее выступили не только либералы и крестьяне, но и крайние правые в лице Маркова 2-го и др. И те и другие требовали сохранения семейной собственности. Мотивы у противников личной собственности были разные; провалить статью они не могли — ее принятие предрешалось голосованием правооктябристского большинства; но Столыпина обеспокоил сам факт этой оппозиции справа, поскольку статья о личной собственности являлась одной из ключевых. Без нее цель и смысл указа были бы в значительной мере искажены.

Именно с этого Столыпин и начал свою речь, объявив, что вопросу о личной собственности он придает «коренное значение». Нельзя «ставить преграду» крестьянину, решительно заявил он, «необходимо дать ему свободу трудиться, богатеть, распоряжаться своей собственностью... надо избавить его от кабалы отживающего общинного строя» Правительство, издав указ 9 ноября, пояснял он, «ставило ставку не на убогих и пьяных, а на крепких и на сильных».

«Крепкий личный собственник», говорил далее Столыпин, /72/ «нужен для переустройства нашего царства, переустройства его на крепких монархических устоях»[15].

Следует, однако, подчеркнуть, что капиталистическая направленность указа 9 ноября не была выдержана до конца ни в экономическом, ни в правовом отношении. В этой же речи Столыпин перечислил налагаемые «известные ограничения» на надельную землю, после того как она становилась собственностью «укрепленца». Ее нельзя было передать лицу иного сословия, заложить в любом банке, кроме Крестьянского, продать за личные долги. Завещана она могла быть только по обычаю, т. е. близким родственникам. Кроме того, по настоянию правительства в разгар прений по указу была внесена и принята 56-я статья, ограничивавшая скупку земли шестью наделами в одни руки. Смысл этой меры очевиден — не допустить такой мобилизации земель, которая привела бы к образованию вместо более или менее многочисленного класса кулачества немногочисленного слоя помещиков-нуворишей

Позиция кадетов обусловливалась двумя главными мотивами: 1) пониманием, что с каждым годом действия указа 9 ноября их собственная программа «принудительного отчуждения» становится анахронизмом и 2) весьма обоснованным опасением, что в случае краха столыпинского аграрного курса в стране разразится новая революция. Поэтому в их выступлениях основным мотивом был призыв к осторожности, к разъяснению, что «принудительное отчуждение» лучше, чем указ 9 ноября, насильственная полицейская сущность которого вылезает из каждого параграфа.

Первый кадетский оратор по указу Шингарев начал свою речь с характерного признания:

«Этот кошмарный аграрный вопрос в России обладает странным свойством феникса, вновь возрождающегося из, казалось бы, потухшего пепла».

Отметив, что поспешное издание указа было вызвано исключительно политическими мотивами, оратор ставил главный вопрос:

«Достигнет ли указ 9 ноября ценой недоразумений и смут в деревне, ценой трудности его проведения, грозности вопроса создания безземельных, достигнет ли он тех благ, которые он поставил своей целью?»

Ответ давался отрицательный. Как в таком случае следует поступить? Рецепт сводился к осторожности и постепенности. Будет крайне жаль, заявил оратор, если указ 9 ноября «потерпит крушение» и вместе с ним будут сокрушены и «те крупные зерна истины» — /73/ насаждение личной собственности, которые этот указ содержит.

«Насаждение личной собственности... и порядка настолько ценные сокровища, что чрезвычайно рискованно подвергать их неумелым экспериментам». Мы также за выдел, поэтому не требуем указ «отклонить»; но «мы хотим, чтобы этот выдел был обставлен разумными мерами, закономерно. Чтобы этот институт проводился не так, как горячие блины, а долгой, трудной, обдуманной законодательной работой»[16]

Призыв Шингарева к осторожности распространялся прежде всего на общину. Он защищал ее «жизнеспособность», способность к «здоровой эволюции», требовал сохранения за выделенными землями характера надельных земель.

«Я человек западной культуры, — вторил ему второй кадетский оратор, А.Ф. Бабянский, — но я был учеником знаменитого проф. К.Д. Кавелина в 80-х годах. Это тоже человек западный, но я помню его поучения в этом отношении Он говорил: “Гг., берегите общину, вы помните — это вековой институт”»[17].

В основе всей кадетской критики указа лежал страх перед революцией. Еще на заседании земельной комиссии 16 января 1908 г. кадет А.Е. Березовский заявил:

указ приведет «к образованию сельского пролетариата, который волей-неволей нами этой свободой толкается на грабежи и присвоение чужой собственности, которая нас всех так измучила и предел которой мы желали бы положить... В будущем нашем постановлении этот обезземеленный народ, в сущности, наталкивается на то, чтобы броситься на те же землевладельческие земли и осуществлять свое право на них явочным порядком»[18].

Березовский был не только кадетом, но и помещиком и отдавал себе ясный отчет в глубоких антипомещичьих настроениях крестьянства, еще так недавно проявленных в знаменитых «иллюминациях».

Другой кадетский оратор, вторя ему, вопрошал:

«Куда они пойдут? В город? Но город уже переполнен в избытке таким элементом; они пойдут на завод, пойдут на шахты, где прежде имели работу, теперь нет; и они возвратятся назад и вместо заработка принесут домой только революционные листки и брошюры»[19]. Отвечая одному из правых, утверждавшему, что указом «образуется класс собственников, который будет противодействовать революции», тот же Березовский говорил: «Ведь мы правой рукой делаем одно, а левой возбуждаем революцию.. потому что если правительство, паче чаяния, не удовлетворит /74/ этих безземельных людей своими землеустроительными мерами, то что же получится? Получатся миллионы обезземеленных людей, которых мы, сами бросаем в революцию»[20].

Классы, как известно, никогда не ошибаются в политике в том смысле, что всегда безошибочно определяют, в чем состоит их классовый интерес, отвечает или, наоборот, противоречит та или иная реформа или закон их коренным жизненным целям и нуждам. Реакция правых и октябристов на столыпинский указ уже дает исчерпывающий ответ на вопрос, чьим классовым интересам он служит. Но решающее слово здесь принадлежало крестьянским депутатам, которых денно и нощно уверяли, что никогда еще не было в истории страны закона, столь благодетельного для крестьянства. Вот почему и правительство, и «верхи», и пресса с таким напряженным вниманием реагировали на выступления по указу депутатов-крестьян, и в первую очередь, как это ни покажется странным, правых крестьян.

Эти крестьянские депутаты, избранные в Думу не столько крестьянами, сколько помещиками, убежденные, что землю крестьяне получат лишь в том случае, если перестанут «бунтовать», а все надежды возложат на царя и Думу, преисполненные великодержавных и иных предрассудков, испытывавшие глубокое недоверие не только к интеллигенту-революционеру, но и к интеллигенту-либералу, считавшие, что их место именно на правых скамьях и в местных отделах «Союза русского народа», политически неискушенные, казалось бы, не должны были внушать каких-либо опасений по части своего отношения к указу всем этим бобринским, шидловским, Марковым, выдававшим себя за истинных друзей крестьян. Но надо отдать должное классовому чутью и проницательности крестьян — никакой уверенности на этот счет они не испытывали: было слишком много признаков, что правые крестьяне относятся к столыпинскому аграрному курсу отрицательно. А это, как отлично понимали все сторонники указа, определяло его конечную судьбу.

Еще в начале 1908 г. правые крестьяне внесли в Думу свой аграрный законопроект (проект 42-х), который поверг и правительство, и Думу в настоящий шок. Передовая «Речи» оценила его точно и выразительно: «Гони природу в дверь, она влетит в окно». Из этого следовал вывод, что указ 9 ноября не излечит крестьянство от трудовицкого духа и, следовательно, надо вернуться /75/ к кадетскому способу разрешения аграрного вопроса.

Основное содержание законопроекта 42-х сосредоточивалось в пунктах 3, 5 и 6 раздела А и в пунктах 2 и 4 раздела В. Пункт 3 гласил, что если в данной местности не хватит земли, то в государственный земельный фонд передаются и земли частновладельческие по справедливой оценке для передачи на льготных условиях безземельным и малоземельным крестьянам, причем «продажа земли частным лицам воспрещается». Пункт 5 предусматривал, что «долги, лежащие на землях, передаваемых в государственный земельный фонд, переводятся на государственное казначейство». Согласно пункту 6, «для возмещения части предстоящих государству расходов при проведении земельной реформы необходимо ввести прогрессивный налог с земли».

«Для подготовительных действий и проведения земельной реформы, — говорилось в пункте 2 раздела В, — надлежит издать закон об избрании местных земельных учреждений всем населением данной местности».

На их обязанности, согласно пункту 4 того же раздела, будет лежать:

«а) приведение в известность количества и распределения земли, а также численности состава нуждающегося в земле населения и другие исследования, б) определение количества частновладельческих земель, подлежащих передаче на основании настоящего закона в государственный земельный фонд, и оценка этих земель»[21].

Анализируя проект 42-х, В.И. Ленин писал:

«Будучи очень скромным по внешности, этот проект левее кадетского проекта, как признают и сами к.-д. Требуя обсуждения реформы, наделяющей крестьян землей, местными комиссиями, выбранными всеобщей подачей голосов, этот проект на деле есть революционный проект, ибо обсуждение земельной реформы на местах действительно демократическими выборными учреждениями абсолютно несовместимо с сохранением в современной России власти царя и землевладения помещиков. И то обстоятельство, что в черносотенной Думе... 42 крестьянина подписали подобный проект, это лучше всяких рассуждений доказывает революционность крестьянской массы в современной России»[22].

Реакция Столыпина и правительства на этот законопроект полностью подтверждает правоту ленинской оценки его./76/

Министр финансов Коковцов в отношении на имя председателя Совета министров от 18 апреля 1908 г. сообщал, что ипотечные долги частного землевладения составляют сумму свыше 2 млрд руб.[23] Главноуправляющий землеустройством и земледелием князь Васильчиков в отношении от 21 апреля дал законопроекту самую резкую оценку. Повторное возбуждение подобного вопроса в законодательных учреждениях, писал он, «приносит неисчислимый вред делу землеустройства... возбуждает в населении несбыточные надежды... отвлекает внимание крестьянства от тех способов, коими оно действительно может упрочить свое благосостояние... Крестьяне, уже готовые прийти к новым формам землепользования, вновь колеблются в своем намерении и, отказываясь приобретать отрубные участки и разверстывать чересполосность своих надельных земель, снова сосредоточатся в напряженном ожидании будущих прирезок земель». Этой надежде «ныне должен быть положен конец, и Государственная дума, отвергнув рассматриваемый законопроект по принципиальным основаниям, без передачи его даже в комиссию, сделает для успокоения страны и направления сельского населения на путь культурной работы более, чем, может быть, годы напряженных стараний правительства».

Такова политическая сторона дела, а вот другая, финансовая, представленная Васильчиковым.

«По данным Центр, статистич. к-та в 1905 г., число мелких владельцев (до 100 дес.) было 712797 имений с площадью владения 11539923 дес., от 100 дес. до 1000 дес. — 98762 с 30536727 дес., свыше 1000 дес. — 15 970 с 59574401 дес.» — и, таким образом, прогрессивный земельный налог для крупных собственников плюс их задолженность приведут к тому, что «огромное большинство более крупных земельных собственников будет вынуждено продавать казне свои имения». А если оценка их «будет представлена местным землеустроительным учреждениям, избранным всем населением данной местности (пункт 5 ст. 4, 2, отд. В), то крайне вероятно, что практика этих землеустроительных учреждений еще значительно расширит те границы, в коих принудительное отчуждение предположено проектом»[24].

В своих ответах обоим министрам от 2 мая 1908 г. Столыпин заверил, что он «вполне согласился» с их «соображениями по означенному делу»[25]. В том же духе был решен вопрос и в Совете министров. Но на этом /77/ законопроекте 42-х огорчения правительства и Думы не кончились. Свой аграрный законопроект внесли в Думу помимо крестьян депутаты-священники, также в массе своей разместившиеся на правых скамьях. Он был скромнее проекта 42-х, но также левее кадетской аграрной программы. Объясняя это совершенно загадочное на первый взгляд явление, В.И. Ленин писал:

«Почему деревенский священник, этот урядник казенного православия, оказался больше на стороне мужика, чем буржуазный либерал? Потому что деревенскому священнику приходится жить бок о бок с мужиком, зависеть от него в тысяче случаев, даже иногда — при мелком крестьянском земледелии попов на церковной земле — бывать в настоящей шкуре крестьянина. Деревенскому священнику из самой что ни на есть зубатовской Думы придется вернуться в деревню, а в деревню, как бы ее ни чистили карательные экспедиции и хронические военные постои Столыпина, нельзя вернуться тому, кто встал на сторону помещиков. Таким образом оказывается, что реакционнейшему попу труднее, чем просвещенному адвокату и профессору предать мужика помещику»[26].

К этому следует добавить, что страх вернуться в деревню с пустыми руками по части удовлетворения крестьян землей за счет помещиков владел и умами депутатов — правых крестьян, о чем они не раз говорили с думской трибуны. В качестве характерного примера можно привести выступление депутата от Тверской губернии Дворянинова, правого, волостного старшины, по так называемому законопроекту 39-ти, также внесенному правыми крестьянами. Суть законопроекта сводилась к требованию, чтобы расходы, связанные с содержанием волостных и сельских правлений, взимались не только с крестьян, но и с помещиков, не плативших ни копейки.

Под предлогом недостатка времени (приближался конец первой сессии) правооктябристское большинство отказалось рассматривать скромный крестьянский законопроект.

«Очень грустно было слышать, господа, — говорил по этому поводу Дворянинов, — что времени немного, что теперь уже браться не стоит. Ведь, господа, нам будет очень неприятно возвращаться ни с чем; как мы будем тогда возвращаться, как нас будут тогда спрашивать, как спрашивали, когда мы на каникулы приезжали, ко мне подходили с кольями к окнам, хотели стекла повыбить, — это ужасно. Я знаю, многим крестьянским /78/ депутатам угрожающие письма с мест посылали что вы за нас совсем не стоите, ничего не говорите ни о земле ни о налоге, для чего вы посланы? Господа, когда разойдемся, тогда вы, интеллигенты, будете в городах, вас будет охранять полиция, а ведь мы должны опять в эту же самую страду ехать... Нам придется в ту же деревню ехать, к тем же соседям, и на нас будут смотреть с презрением, потому что вы, дескать, получаете жалованье, а ничего не делаете»[27].

Разумеется, этот законопроект был похоронен и законом не стал.

Большинство правых крестьян, выступавших по указу 9 ноября, высказались в духе законопроекта 42-х. Крестьянин М.С. Андрейчук начал свою речь следующими словами:

«Обсуждая закон, созданный указом 9 ноября, я его приветствую... Но, — продолжал он, — я хочу обратить внимание на кое-что другое. Наш уважаемый докладчик в своем докладе подчеркнул, что если принять этот самый закон 9 ноября, то этим решится аграрный вопрос; по-моему, совсем не так. В аграрном вопросе должны быть разрешены еще многие другие стороны, так как не суть важно, что острота явилась в аграрном вопросе от 9 ноября, а суть важно и остро это безземелье и малоземелье крестьян». «Если я голоден, — сказал далее Андрейчук, — все равно буду кричать: “Есть хочу”. Поэтому необходимо “частичное отчуждение”»[28].

Крестьянин Никитюк говорил в том же духе.

«Этот закон, — заявил он, — я приветствую, но я еще больше его приветствовал бы, если бы у нас была правда, если бы с этим законом наделялись землей безземельные и малоземельные... я не буду здесь много говорить, но скажу: пусть нам отдадут землю, ту землю, которой мы пользовались еще в 40-х годах. Нас обманули в 1861 г. при наделении землею... Говорят: у вас есть земельные банки, пусть они вам помогают. Да, верно, есть. Кому же они помогают? Только богатым, у кого уже есть земля, а бедному даже ссуды не выдадут»[29].

Огромное возмущение у правых крестьянских депутатов вызвал тезис Маркова 2-го, Шидловского и других о том, что истинная причина бедности крестьян объясняется не малоземельем, а их леностью и неумением «культурно» вести хозяйство. Со знанием дела и величайшим презрением они разоблачали помещичью хозяйственную «культуру».

«Нельзя умолчать о том, — говорил крестьянин Герасименко (Волынская губерния), — что много обвинялось здесь некоторыми ораторами крестьянское /79/ население, будто бы эти люди ни к чему не способные, ни к чему не годные и ни к чему вообще не подходящие, что насаждение у них культуры — работа тоже как будто излишняя и т. д. Но, гг., подумайте; на чем же это крестьяне должны применять культуру, если у них оказывается 1 — 2 дес. Никогда никакой культуры не будет... Дальше здесь еще указывалось на то, что если, например, раздать крестьянам всю землю, они оголодают еще хуже. Я никогда не видел, чтобы помещичья земля обрабатывалась культурнее крестьянской... обработка помещичьей земли совершенно не отличалась от крестьянской, хотя у крестьян хозяйство ведется на 1 десятине, а у того господина велось на 1000 десятин, но она была по всей ее производительности, по всему её вообще урожаю почти одна и та же. О законе 9 ноября я скажу, гг., так, что провести его существование действительно нужно... Но, гг., говорить о том, что проведением закона 9 ноября был бы разрешен общекрестьянский и общеземельный вопрос, мне кажется, утверждать нельзя»[30].

Это была доминирующая мысль, проходящая через все выступления правых крестьян, — указ 9 ноября не разрешает земельного вопроса.

«Здесь говорили, что закон 9 ноября будто бы налагает на крестьян какое-то закрепощение, но я скажу наоборот: закон 9 ноября дает каждому, владеющему участком, право выхода из общины и право закрепления этого участка в наличную собственность» — так начал свою речь другой волынский крестьянин — Данилюк. Казалось, выступал убежденный защитник указа. «Но, гг., — продолжал он, — мы не удовлетворим крестьян этим законом. Обратите внимание на безземельных и малоземельных... загляните в любую деревню, какая там царит голодная и холодная нищета. Крестьяне живут чуть ли не совместно со скотом, в одном жилом помещении. Какие у них наделы? Живут они на 1 десятине, на 1/2 десятине, на 1/3 десятине, и с такого малого клочка приходится воспитывать 5, 6 и даже 7 душ семейства... Нам предлагают переселение в Сибирь. Но помилуйте, гг., переселяться может тот, кто обладает денежными средствами, но как же нашему голодному и холодному крестьянину, у которого за душой ни копейки, как же ему переселяться?.. Чтобы по пути помереть голодной смертью?»[31]

Депутат от Области Войска донского предложил отвергнуть указ на том основании, что «авторы этого закона не спросили самих крестьян»[32]. Крестьянин Курской /80/ губернии Сушков предложил «принять и вводить закон 9 ноября, но без насилия»[33]. Депутат от Смоленской губернии Федоров заявил:

«Закон 9 ноября вполне ясен и понятен. С одной стороны, нельзя не признать закона 9 ноября, но с другой — нельзя голосовать за этот закон, потому что в нем ничего не сказано о тех безземельных и малоземельных, которые в случае принятия указа 9 ноября останутся совершенно без земли и будут выброшены на произвол судьбы»[34].

Очень точно отношение правых депутатов-крестьян к указу 9 ноября выразил крестьянин Могилевской губернии Шевцов.

«С болью в сердце, — начал он, — приходится говорить про этот указ 9 ноября», потому что пославшие его крестьяне «вовсе не ожидали от Государственной думы указа 9 ноября». Его, «конечно, нужно принять... Но, гг., указом 9 ноября, опять я говорю, мы не ублаготворим народ». Он «ожидал вовсе не указа 9 ноября, он его и не ожидает; он ожидает не разделения наших земель, которые у нас есть, он ожидает каких-либо источников наделения крестьян землею... Поэтому... про указ 9 ноября я упоминаю с болью сердца; он нужен и вовсе не нужен, он так, на воздухе... он идет сам по себе... дайте нам земли; я не говорю, на каких условиях, но дайте... Без этого, гг., никогда вы не дойдете до мирного и спокойного, так сказать, состояния (рукоплескания слева и голос: «Слушайте, господа правые»)»[35].

Крестьянин Сидоренко (Киевская губерния) заявил то же самое:

«Закон 9 ноября хорош, потому что як будет право собственности, так можно и одобрение получить, но что касается малоземелья и безземелья, то пока не будут удовлетворены безземельные, до тех пор не будет у нас по России спокойствия»[36].

Характерно, что депутаты-крестьяне из губерний, где общины уже не было или она находилась в стадии разрушения, высказались совершенно определенно за ее разрушение. Он, Тараненко (Екатсринославская губерния), стоит за собственность на земле, «поэтому стою всецело за разрушение этой общины»[37]. Но и они требовали наделения землей малоземельных и безземельных. Этого потребовал, в частности, и депутат-крестьянин от Витебской губернии В.Г. Амосенок, хотя перед этим он выступал в пользу указа. Его надо принять, но «каждому из вас известно, кому полезен указ 9 ноября. Закон 9 ноября полезен крестьянам, имеющим достаточное количество земли... Вот поэтому я не могу не выразить /81/ правительству свою благодарность от имени таких крестьян Витебской губ. и от себя лично за иницнативу и проведение в жизнь закона 9 ноября»[38].

Интересно сравнить эту речь Амосенка с его же выступлением в земельной комиссии 30 января 1908 г. при обсуждении первой статьи указа.

«Я, господа, — заявил он, — соглашусь с речью г. Шингарева, за исключением слова «принудительный». Даже я бы советовал предать забвению слово «принудительный»... Я скажу о своей Витебской губернии, там у нас сами уже поспешили перейти на хуторское хозяйство. И кто же? Поспешили Нестер, у которого 5 наделов земли, где 26 десятин при 5 наличных душах. Конечно, само собой разумеется, он уже не крестьянин, а мелкий помещик... А Андрей, у него один надел на 14 душ. Что ему остается делать, когда из общины Нестер уйдет? Или в батраки уйти, служить за кусок хлеба, или продать землю за ломаный грош и отправиться в Сибирь... Это просто разорение. Чем вперед нам торопиться к принудительным мерам прибегать, заставлять переходить на хутора, так лучше принять первую меру, наделить крестьян принудительно (? — А.А.) землей. А раз этого нет, то предать забвению и то и другое... Восьмидесятимиллионное население ждет от нас хлеба, а не камня, и если мы ему дадим хлеб, то и перед Богом не будем отвечать и батюшка государь возрадуется и скажет: действительные народные представители... Когда меня крестьяне посылали, так они сказали: поезжай проси, требуй, чтобы нас землей наделили. Мы не приехали для того, чтобы наши изрезанные клочки разрывать на мелкие кусочки. Пусть не думает правительство, что от этого страна усмирится и успокоится. Если мне придется десятина земли, все равно я буду кричать: дайте мне земли, мне есть нечего, я существовать не могу. А что нам член Думы Шидловский указывает, что наша культура пропадает, то я глубоко поклонился [бы] перед членом Думы Шидловским, если бы он мне эту культуру доказал на 1 десятине, чтобы с семьей можно было существовать. Я бы заплатил за нее с удовольствием. Господа, я не вижу культуры у тех людей, которые о ней кричат и загребают жар нашими руками»[39].

Ссылка на батюшку царя как на заступника крестьян, в отличие от членов Думы Шидловского, Маркова и им подобных, была очень характерна для правых думских крестьян. В связи с этим, сравнивая кадетские речи е крестьянскими, В.И. Ленин писал:

«Сопоставьте с этим /82/ речи крестьян. Вот вам типичный правый крестьянин Сторчак. Он начинает свою речь воспроизведением полностью слов Николая II о «священных правах собственности», недопустимости их «нарушения» и т. д. Он продолжает: «дай Бог государю здоровья. Он хорошо сказал для всего народа»... Он кончает: «А если сказал государь, чтобы была правда и порядок, то, конечно, если я сижу на 3 десятинах земли, а рядом 30000 десятин, те это не есть порядок и правда»!!. Сравните этого монархиста с монархистом Березовским. Первый — темный мужик. Второй — образованный, почти европеец. Первый наивен до святости и политически неразвит до невероятия. Связь монархии с «порядком», т. е. беспорядком и неправдой, охраняющими владельцев 30000 десятин, для него неясна... Первый — один из миллионов, которые маются всю жизнь на 3 десятинах и которых экономическая действительность толкает на массовую революционную борьбу против 30000-чников. Второй — один из десятков — самое большее: из сотни тысяч помещиков, желающий «по-мирному» сохранить свое «культурное хозяйство», помазав по губам мужичка. Неужели неясно, что первый может сделать буржуазную революцию в России, уничтожить помещичье землевладение, создать крестьянскую республику (как бы ни страшило его теперь это слово)?»[40]

В этом было все дело. Крестьянство в лице своих думских представителей отлично разобралось в антикрестьянской, пропомещичьей сути указа 9 ноября, и это предопределяло конечную судьбу указа.

Выступления крестьян-трудовиков в Думе показывают, что в аграрном вопросе они занимали, по существу, ту же позицию, что и правые крестьяне. Разница была лишь в том, что если вторые выражали «революционность крестьянской массы бессознательно, стихийно, сами боясь не только договорить до конца, но даже и додумать до конца», то «трудовики в III Думе выражают дух массовой борьбы крестьян прямо и открыто»[41].

Крестьянин-трудовик А.Е. Кропотов выступил, в частности, так:

«И вот мои избиратели мне говорили о том, что закон 9 ноября — это помещичий закон, который делает из крестьян деревенских кулаков и помещиков, а из бедняков — батраков, вечно голодных работников». Бедняков миллионы, «но обезземелила их не община, а обезземелили их тяжелые прямые и косвенные налоги·... Конечно, может быть, помещикам интересно наделать /83/ безземельных и малоземельных; рабочие руки будут дешевле»[42].

«Я слышал, — вторил ему Г.Е. Рожков, — как говорили, что закон 9 ноября надо обязательно провести, потому что он уже два года существует на местах, и если мы его не пропустим, то Дума будет распущена (рукоплескания слева; шум и возгласы справа: «Ого!» Звонок председателя). Гг., нас сюда послал народ не для того, чтобы Думу беречь, а для того, чтобы облегчить жизнь исстрадавшемуся народу (рукоплескания слева)». Поэтому, закончил оратор, «ни в каком случае никто не должен дать свой голос за такой закон, к которому нужно подгонять жизнь штыками и нагайками»[43].

Община у нас всегда была надежной фискальной единицей, содержащей на последние гроши своих захребетников, заявил трудовик И.С. Томилов.

«Кто эти захребетники? А захребетники у нас привилегированное сословие — дворянство, духовенство и правительство». В результате применения указа 9 ноября «большинство земель перейдет в руки капиталистов и кулаков и за счет общины создадутся крестьянские помещики, появится новый вид деревенского пролетариата».

Вследствие этого увеличится наплыв рабочих и безработных в городах, в связи с чем повысятся цены и ухудшится заработная плата рабочих. Увеличатся голодовки, смертность, разврат, разбои.

«Все это является результатом закона 9 ноября... Цель издания этого закона всем известна. Он издан для того, чтобы погасить революционное движение, посеять раздор и вражду среди крестьян, поссорить их между собой и тем отвлечь стремление отобрагь у помещиков землю»[44].

Все неимущие крестьяне, говорил К.М. Петров 3-й, должны быть «наделены землей из удельных, кабинетских, монастырских, посессионных, частновладельческих и прочих земель. Все земли должны перейти в уравнительное пользование всего народа... Указ 9 ноября, как сильно действующий болезнетворный микроб, может обнаружить несколько иные свои свойства, чем представляют себе заправилы... При первой возможности мы будем добиваться для трудового народа всего того, о чем говорили в первой и второй Государственных думах. При первой возможности мы будем стараться, насколько хватит наших сил, защищать трудовое население против эксплуататоров — гг. помещиков-дворян и промышленников-капиталистов»[45].

Речь Петрова неоднократно прерывалась с правых скамей выкриками вроде: /84/ «Провались ты сам с этой кафедры»; Пуришкевич: «Кончайте, пожалуйста, меня уже тошнит».

Марков и Ко, изображая из себя друзей крестьян, предлагают им взамен помещичьих дутые, мифические десятки миллионов десятин земли у киргизов, в Сибири и т. д., говорил Волков 2-й.

«Крестьяне и сами скоро поймут и разберутся в том, кто их друзья и кто их враги. Поймут, что друзья их — те, которые сидят налево и которые говорят о необходимости отчуждения помещичьих земель, а враги — те, которые сидят направо и указывают на свободные якобы земли в Сибири, исчисляемые ими сотнями миллионов десятин». Это несбыточные надежды, выход один, другого нет: «принудительное отчуждение»[46].

Итак, крестьяне-трудовики высказывались за национализацию всей земли.

Но и правые, и октябристские крестьяне в Думе, если вчитаться в их речи по указу и их аграрные проекты, также практически высказались за отобрание помещичьих земель и национализацию. В отличие от трудовиков, они зачастую не отдавали себе в этом отчета, а то и просто страшились до конца додумать собственные мысли. Внешне, однако, позиции различались, и на первый взгляд довольно существенно. Трудовики требовали перехода всей земли во всенародную собственность, защищали общину и голосовали против указа. Правые крестьяне в большинстве своем выступили против общины и за принятие указа. Внимательный анализ показывает, что эти расхождения не были принципиальными, а являлись лишь оттенками внутри единого направления. То, что правые крестьяне выступали против общины, свидетельствовало, что им не было никакого дела до народнического «социализма», они хотели стать полными хозяевами своей земли на буржуазной, а не на общинно-надельной основе. Трудовик же защищал общину как выразитель определенной доктрины. Тем не менее трудовик-крестьянин и трудовик-интеллигент защищали общину по-разному. Защита общины трудовиком-крестьянином носила не столько теоретический, сколько практический характер. В ней он видел одно из средств борьбы против указа 9 ноября. Община, по его мнению, худо ли, бедно, но все же защищала крестьян от быстрого и массового обезземеливания, которым грозил столыпинский указ. Следует еще иметь в виду, что крестьяне-трудовики были преимущественно из губерний, где община была еще крепка. Тогда как правые крестьяне в основном /85/ представляли западные и южные губернии, где община либо исчезла совсем, либо уже была сильно подорвана ходом экономического развития.

Еще одно отличие позиции трудовика-крестьянина от позиции трудовика-интеллигента — это отношение к указу 9 ноября. Оно выглядит более глубоким, даже непримиримым. Известная часть правых крестьян, безусловно, голосовала за него сознательно, как за закон, выражающий их реальные интересы. Но большинство их голосовало за указ под страхом роспуска Думы в случае его отклонения, чем их все время пугали Марковы и пуришкевичи. Другим мотивом была наивная и ошибочная мысль, что принятие указа не снимает вопрос о том или ином наделении безземельных и малоземельных крестьян землей, о чем говорил законопроект 42-х, обсуждения, которого правые крестьяне потребовали в самый разгар прений по указу 9 ноября. Ту же идею выражала и фраза Шевцова о том, что указ 9 ноября «нужен и вовсе не нужен, он так, на воздухе, идет сам по себе». Заявления правых крестьян вроде «не указа ждет деревяя, а земли», «указом вы деревню не успокоите» и т. д. воочию доказывали, что крестьянство в массе своей продолжало оставаться в аграрном вопросе на революционных позициях.

Сторонники указа отдавали себе в этом ясный отчет.

1. ЦГИА СССР. Ф. 1276. Oп. 3. Д. 417. Л. 93, 96.

2. ЦГАОР СССР. Ф. 434. Oп. 1. Д. 78. Л. 6.

3. Там же. Ф. 543. Oп. 1. Д. 515. Л. 39.

4 Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 17. С. 274.

5. Там же. С.31.

6. Там же. С.29.

7. Шидловский С.И. Воспоминания. Берлин, 1923. Ч. 1, 2. С 133.

8. Ст. от. С. 2. Ч. 1. Стб. 171.

9. Там же. Стб. 175, 189 — 191.

10. Там же. Стб. 199 — 200, 202 — 203.

11. Там же. Стб. 494, 506.

12. Там же. Стб. 921, 931 — 933.

13. Там же. Стб. 1326.

14. См.: Слово. 1908. 7 ноября.

15. Ст. от. С. 2. Ч. 1. Стб. 2279 — 2280, 2282 — 2283.

16. Там же. Стб. 223, 241 — 242, 262, 270.

17. Там же. Стб. 460.

18. ЦГИА СССР. Ф. 1278. Oп. 4. Д. 2418. Л. 162.

19. Там же. Л. 172.

20. Там же. Л. 390.

21. Там же. Ф. 1276. Oп. 4. Д. 267. Л. 2.

22. Ленин В.И. Поли. собр. соч. Т. 17. С. 315 — 316.

23. ЦГИА СССР. Ф. 1276. Oп. 4. Д. 267. Л. 6.

24. Там же. Л. 16 — 18.

25. Там же. Л. 20.

26. Ленин В.И. Полн. собр соч. Т. 17. С. 12.

27. Ст. от. С. 1. Ч. 3 Стб. 1937.

28. Там же. С. 1. Ч. 1. Стб. 999 — 1000.

29. Там же. Стб. 1051.

30. Там же. Стб. 1246 — 1247.

31. Там же. Стб. 1250.

32. Там же. Стб. 1262.

33. Там же. Стб. 1264.

34. Там же. Стб. 1265 — 1266.

35. Там же. Стб. 1266 — 1267.

36. Там же. Стб. 1330.

37. Там же. Стб. 1334.

38. Там же. Стб. 1341.

39. ЦГИА СССР. Ф. 1278. Oп. 4. Д. 2418. Л. 326 — 328.

40. Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 17. С. 315,

41. Там же. С. 316.

42. Ст. от. С. 2. Ч. 1. Стб. 205, 207.

43. Там же. Стб. 219, 221.

44. Там же. Стб. 410-411.

45. Там же. Стб. 567, 574.

46. Ст. от. С. 2. Ч. 1. Стб. 1025 — 1026.