Арапеши и мундугуморы

Арапеши и мундугуморы Арапеши и мундугуморы: В декабре 1931 года мы прибыли к арапешам и начали полевую работу, давшую мне совершенно новое понимание ролей мужчин и женщин в культуре и взаимосвязей врожденных половых различий темперамента с культурой. Эти открытия были связаны с таким стечением обстоятельств, которое нельзя объяснить никакими удачными случайными совпадениями. Когда Рео и я вернулись на Новую Гвинею, мы решили исследовать народ, живущий на равнине между хребтом

Торричелли и северным берегом острова. Мы знали об этих людях, что они строят гигантские треугольные дома для мужских собраний и что у них очень развита ритуальная сторона жизни. Мы полагали, что изучить другие племена мы сможем в будущем, но на этот счет у нас не было точных планов. Долгий путь в горы, по опасным тропам, проходившим то через крутые склоны, то через русла горных потоков, был медленным и тяжелым — в частности, потому, что меня должны были нести, но другого пути вглубь не

было. Однако удача Рео, нанявшего ним носильщиков из деревень, расположенных за горным хребтом, обернулась неожиданной стороной. Наши носильщики бросили нас со всем нашим багажом на вершине хребта, и у нас не было никого, чтобы нести наш шестимесячный запас в том или другом направлении — на равнины за горным хребтом пли же обратно на побережье. Итак, у нас не было выбора: мы не могли попасть ни к народу, выбранному нами для нашего исследования, ни обратно на побережье.

Вот почему нам пришлось осесть, построить дом и работать там, где мы оказались, работать с простыми, обнищавшими горными арапешами, церемониальная жизнь которых была обеднена, а искусство еще более примитивно. Перед этим Рео, однако, все же сделал попытку раздобыть носильщиков, спустившись на равнину, но, по его словам, он нашел, что “у этих людей вообще нет культуры — они называют своячениц „друзьями"”. Теперь, когда мы застряли в горной деревушке Алитоа, он решил изучать язык горных арапешей, что оказалось

совсем не легким делом. Как и в случае наших полевых работ на Манусе, наши личностные реакции на эту новую культуру были в очень высокой степени предопределены нашим прошлым опытом — опытом работы на Самоа, опытом, бесконечно мне импонировавшим, и опытом работы Рео на Добу, культуру которого он страстно ненавидел, и опытом исследования народа манус, проведенного нами без особых симпатий и антипатий, но иследования, хорошо сделанного, не вызвавшего сколько-нибудь

серьезного конфликта темпераментов я личностей. Мы были твердо убеждены, что именно культура является главным фактором, который учит детей, как думать, чувствовать и действовать в обществе. Несколько месяцев спустя после того, как мы взялись за нашу работу, мы получили от Рут Бенедикт первый вариант ее “Моделей культуры”. Рео прокомментировал его так: “Недостаточно сказать, что культуры различны.

Главное состоит в том, что они невероятно различны”. Тогда нам не пришло в голову, что различие опыта, приобретенного мною на Самоа, а Рео на Добу, в столь же большой мере зависело от наших личностей, как и от природы культур, исследованных нами. Я, безусловно, и раньше соглашалась с новаторскими идеями Рут Бенедикт, идеями, но которым различные культуры выбирают различные стороны человеческой личности,

отвергая другие. Она установила, испытав при этом чувство откровения, что между разнообразными культурами американских индейцев имеется одно фундаментальное различие: некоторые из них всемерно подчеркивают значимость экстаза (для обозначения их она воспользовалась ницшеанским термином “дионисовские”), в то время как другие превыше всего ценят умеренность и сбалансированность (она обозначила их опять же ницшеанским термином “аполлоновские”). Все это пришло ей в голову во время ее пребывания в поле тем летом 1927 года,

когда я встретилась с Рео в Германии перед его поездкой на Добу. В следующую зиму она работала над статьей “Психологические типы культур Юго-Запада”, где впервые это блестящее прозрение получило свое логическое развитие. Тогда я писала “Социальную организацию па Мапуа”, и мы обстоятельно обсуждали с ней тип личности, заложенный в институтах самоанской культуры. Несколько ранее она высказывалась в том же духе, утверждая, что именно

те личности, которые по своим врожденным свойствам слишком резко расходятся с нормами своей культуры, именно они считают свою культуру глубоко чуждой себе. В 1925 году она писала мне из резервации пуэбло в Коиити: “Я хочу найти по-настоящему не открытую страну”. Она не переставала спрашивать, была ли бы она счастлива, родись она в другом времени и месте, например

в древнем Египте. В наших дискуссиях мы обе согласились обозначать термином “девиант” людей, не приспособленных к своей культуре. Во “Взрослении на Самоа” я написала главу и назвала ее “Девиант”, где описала девушек, темперамент которых — то, что я назвала избыточной реактивностью в соединении с жизненной ситуацией и опытом,— заставляет их отклоняться от норм поведения самоанской личности. Однако идея естественных задатков или же конституционных психологических типов еще не вошла по-настоящему

в мое мышление. Я прочла важную статью Селигмана51 “Антропология и психология — некоторые точки соприкосновения” а в 1924 году, во время захватывающих переживаний, связанных с конгрессом Британской ассоциации этнографов в Торонто, Сепир говорил о том, как культуры навязывают определенные стили поведения, включая позы и жесты. Время от времени я размышляла над тем, в чем были корни моего очевидного отклонения от принятого стиля поведения женщин, ориентированных на карьеру.

И для меня было ясно, что я девиант в том смысле, что у меня был значительно больший интерес к тем вещам, которые занимают женщин, не нацеленных на карьеру. Я также мучительно думала над противоположностью моих психологических задатков в сравнении с моими братьями и сестрами, над тем, почему они совершенно иначе реагируют на события нашей общей жизни. Столь же мучительно я думала о несходстве между Рут и мною, особенно когда она высказывала в отношении

меня заведомо, на мой взгляд, противоречивые суждения вроде того, например, что меня совершенно невозможно представить мужчиной и вместе с тем что “тебе лучше быть отцом, чем матерью”. Когда я сформулировала проблему, с которой я прибыла в поле на этот раз, как проблему анализа влияния культуры на характер мужских и женских ролей, то за ней стояло недвусмысленно сформулированное намерение найти новый подход к фундаментальной проблеме биологических различий, связанных с полом.

Итак, в 1931 году задачей моего исследования, задачей, прямо провозглашенной в качестве главной, был анализ различных способов, с помощью которых культуры определяют нормы ожидаемого поведения мужчин и женщин. При этом мне не надо было тщательно обосновывать цель моей экспедиции, ибо она не зависела от получения нужных средств в каком-нибудь комитете, требовавшем обстоятельно разработанной гипотезы. Нет, нужная сумма была получена от музея, а для музея было совершенно достаточно сказать, что я хочу

поехать туда-то и туда-то и провести такие-то и такие-то полевые работы. Но безусловно, проблема половых различий очень сильно занимала меня, и, когда я начала работать с горными арапешами, именно ей я и уделила основное внимание. Однако на первый взгляд результаты оказались разочаровывающими. У арапешей, как у мужчин, так и у женщин, в одинаковой мере оказалось нормой поддерживать, лелеять

детей, заботиться об их росте. Мальчики помогали растить и кормить обрученных с ними маленьких жен, а мужья и жены дружно соблюдали табу, защищавшее их новорожденных детей. Весь смысл жизни заключался в том, чтобы содействовать росту — росту растений, свиязей и прежде всего детей. Функция отца сводилась к роли кормильца, так как арапеши считали, что для создания ребенка нужны многие акты соития, а ребенок создается из крови матери и семени отца.

Агрессивное поведение — поведение, связанное с неуважением к правам других, с нарушением правил, правил, запрещающих есть своих собственных свиней, дичь, которую ты сам убил, выращенный тобою ямс,— подвергалось здесь самому суровому осуждению. Но порицают и осуждают арапеши не агрессора, а всякого, кто вызывал гнев и акты насилия у другого. На все скверное в мире арапеши смотрели удивленно и отстраненно. Некоторые девочки растут слишком быстро и становятся женщинами до того, как созревают их мужья-мальчики,

которым полагалось созревать раньше их. И некоторые люди, мужчины и женщины, оказываются агрессивными, теряют контроль над своим поведением. Самое лучшее, что можно сделать в таких случаях,— это не возбуждать их. Но от каждого, будь он мужчина или женщина, ожидают, что он будет заботливым, ласковым человеком, внимательным к нуждам других. Рео и я очень по-разному реагировали на арапешей. Я тоже считала их культуру, почти лишенную церемониальной стороны, лишенную каких-то тонкостей, очень

поверхностной. Она требовала от меня применения всех моих, теперь уже достаточно хорошо развитых навыков полевого исследователя. Для меня было бы катастрофой столкнуться с такой культурой в моей первой экспедиции. Тогда мне показалось бы, что я имею дело с маленькой кучкой людей, просто отдыхающих в деревне после тяжелых работ или бесцельно слоняющихся с унылым видом. Теперь же я нашла этих людей в чем-то созвучными мне, хотя и скучными в интеллектуальном плане.

Они были способны на ясное, хорошее мышление, а некоторые мальчики показывали хорошие результаты по тесту интеллекта Стэнфорд — Бине52. Но имелись и девиантные личности, переживавшие известные трудности в этой мягкой, расплывчатой культуре, где никто не выполнял работу профессионально, никто в точности не знал, что означает только что раздавшийся сигнальный крик, где каждый называл другого не по имени, а термином родства, отвечающим конкретному случаю всепроникающего закона взаимных услуг.

Так, человек мог называть одного из двух братьев “братом матери”, а второго —“шурином”, в зависимости от того, кому он сейчас помогал — своей матери или сестре. Рео, стремившийся выжать грамматику из неохотно диктуемых текстов, нашел все — и народ, и культуру — бесформенным, малопривлекательным и в высшей степени чуждым ему духовно. Когда его приводил в ярость один из мальчишек, ведших наше хозяйство, он угрожал ему физической расправой.

Тогда я, в свою очередь, бросалась между провинившимся и поднятой рукой Рео. Сам Рео был выходцем из культуры, где мальчики претерпевали физические наказания, а мужчины били женщин. Я же выросла в семье, где ни один мужчина, по-видимому, никогда не поднял руку па женщину или ребенка в течение многих поколений. И когда я становилась на сторону злополучного арапеша, это еще больше раздражало Рео. Я начала думать об арапешах и самоанцах вместе как об одной категории людей, противопоставив

их в некоторой степени манус и уж определенно добуанцам, этим свирепым воинам, суровым и опасным колдунам. Теперь у меня было много времени для размышлений. Я не могла никуда выйти из деревни, потому что тропы были круты и опасны для моей больной лодыжки. Деревня же часто была совершенно пустой. В собранной мною информации, даже при самой искусной ее обработке (всякий пойманный мною житель оказывался источником полезных сведений), все же было слишком много пустых

мест. Отдельные индивиды представляли у меня целые демографические группы. Они могли описать генеалогическое древо самым систематическим образом, но оказалось, что их действительная система родства совершенно ему не отвечала. Я также проводила много часов, копируя на акварельных миниатюрах их технику росписи панелей из коры. В динамичном обществе у меня совсем не было бы для этого времени. В то время я пережила два глубоких чувства. Одно из них было приятным.

Оно пришло, когда я осознала, что окупила все то, что мир вложил в мою учебу, или же, говоря языком Америки, что я преуспела. У меня родилось чувство свободы, свободы от обязательств, свободы выбрать то, чем я хочу заниматься. Второе чувство было иным. Это было ощущение загнанности в угол, ощущение, что мы никуда не движемся в области теории. Наши личные отношения с Рео складывались нелегко.

Когда в наши руки попали “Колдуны с Добу”, превосходно изданные в Англии, Рео посмотрел на книгу и печально сказал: “Это последняя книга, которую я написал один. Все мои другие будут написаны с тобой”. Я изучила язык арапешей, но не испытывала удовольствия от ощущения преодолеваемых трудностей, того удовольствия, которое заставляло меня проводить по восемь часов в день, изучая словарь манус или самоанцев. Я чувствовала себя в чем-то конченой.

Я открыла новый тип полевых работ. Я умела изучать детей и связывать методы их воспитания с культурой, взятой в ее целостности. Все это вносило динамический элемент в то, что в противном случае было бы достаточно плоской картиной жизни другого общества. Мы с Рео изобрели метод анализа событий и научились рассматривать небольшие события в более широких контекстах. Но разрешение проблемы, с которой я прибыла в поле, проблемы, как предписываемые культурой

различия в маскулинном и фемининном поведении сказываются на различии структуры личностей у мужчин и женщин, подвигалось вперед очень мало. У арапешей нормативы культуры предполагают такое небольшое различие характеров мужчин и женщин, что я опасалась, открыла ли я здесь что-либо новое. Я поняла, что если в культуре манус делается акцент на анальности, то арапеши акцентируют оральность53 и такой акцент на оральности и пище вполне соответствует теоретическим концепциям ранних работ

Фрейда и Абрахамса. Но и у этого вывода отсутствовало достаточно солидное теоретическое обоснование. Итак, когда Рео делал короткие вылазки в соседние деревеньки и совершал более длительные вояжи к побережью или па равнины за горами, я сидела в Алитоа и считала свою интеллектуальную жизнь завершенной. Мне казалось, что мне предстоит исследовать еще много культур, пользуясь одним и тем же методом, что жизнь не уготовила мне больше никаких интеллектуальных наслаждений.

Может быть, все это было притупляющим следствием непрерывных занятий Рео Малиновским. Но тогда это было парадоксальным, так как студенты, действительно работавшие у Малиновского, получали от него мощный интеллектуальный заряд. А может быть, такова была моя реакция на неприятности, возникшие дома. Один научный фонд, как написала мне Рут, выделил миллион долларов на проведение антропологических исследований.

Но возникла одна сложность: этой суммой должен был распоряжаться Радклифф-Браун. Когда я услышала об этой новости, у меня возник превосходный план. Если мы действительно получим эти деньги, то лучше всего было бы, как мне казалось, предложить субсидии на проведение полевых работ самым многообещающим представителям всех общественных наук. Это значило бы, что большое число живых культур оказалось бы исследованным с точки зрения политической

экономии, политологии и психологии, а также что целая группа специалистов в перспективных общественных науках получила бы возможность познакомиться из первых рук с тем, что собою представляет определенная культура. Тем самым был бы сотворен новый мир. Но очень скоро стало очевидным, что несговорчивость обеих сторон обречет на неудачу любой план использования денег. Радклифф-Браун, несмотря на всю свою одаренность, вел себя вызывающе, обладал догматическим умом и

диктаторскими на клонностями. Боас и другие ведущие американские антропологи решили, что они скорее лишатся этих денег, чем позволят Радклифф-Брауну распоряжаться ими. К тому же времени, когда эти деньги вновь стали доступными антропологам, к концу 1940 года, каждая из общественных наук пошла своим путем и их представители — культурантропологи и социальные антропологи, социальные психологи и социологи — образовали какой-то сумасшедший тандем, передачи у которого были

сорваны. Даже решая одни и те же проблемы, они подходили к ним с разными мерками и разными концептуальными схемами. Я предчувствовала неизбежную неудачу этого великого плана, и это предчувствие частично объясняло мою депрессию. Это была сравнительно мягкая форма депрессии. Я полагаю, что она чем-то напоминала депрессию, которую многие испытывают в середине жизни, когда начинают понимать, что им не продвинуться дальше в своей профессиональной области.

Тогда мне было тридцать. С тех пор у меня никогда не было депрессий, длившихся больше чем несколько дней. Но на той горе, где туманы закрывали горизонт и можно было видеть лишь крупные листья папайи, проглядывавшие сквозь туман, будущее казалось мне тусклым и непривлекательным. Когда мы наконец вернулись от арапешей в августе 1932 года, оба мы были очень неудовлетворены научными результатами нашей экспедиции. Языковая работа неизбежно становится скучнее, когда каркас языка прояснится

и остается только заполнить его деталями. Рео был очень доволен своими экспедициями а глубь острова, и в особенности тем, что ему удалось расширить наши представления о страшных колдунах с равнины, шантажировавших наших кротких горцев. Они вымогали у них пищу, блага, имеющие рыночную стоимость, в обмен на обещание не трогать их родственников. Но во многих отношениях нашему материалу не хватало каких-то кульминаций; Мы не видели ни одной большой церемонии, обрядов посвящения, мы даже не видели никаких драматических

столкновений. Именно то обстоятельство, что культура была так поверхностна, позволило мне позднее документировать ее самым тщательным образом. И напротив, я подсчитала, когда Теодор Шварц начал свои работы на Манусе, что потребуется около тридцати лет, чтобы обстоятельно документировать эту культуру, а это еще не очень сложная культура. Что же касается ятмулов, народа, живущего на Сепике, начальные шаги по изучению которого сделал

Грегори Бейтсон, то здесь понадобятся многие годы труда многих исследователей, использующих всю современную технику регистрации информации. После того как мы спустились с гор, мы провели шесть недель в Каравон, гостеприимной плантации на побережье, где мне уже приходилось останавливаться, когда Рео был в глубинах острова, добывая носильщиков. Там мы отдохнули, приглядывая вместе с тем за плантацией отсутствовавших хозяев, пополняя наши запасы, готовясь к тому, чтобы отправиться к берегам

Сепика, на новое место стоянки нашей экспедиции. Когда мы еще были у арапешей, мы получили номер “Океании”, в котором был опубликован короткий отчет Грегори Бейтсона о его исследовании ятмулов. Мы с Рео не сочли его очень интересным. Рео по-прежнему считал, что Грегори слишком тененциозен, остается пленником кембриджской традиции. При этом он постоянно ссылался на свои встречи с Грегори в

Сиднее. Тогда Рео возвращался с Добу с материалом, нуждавшимся только в дополнении, и с хорошо спланированной монографией, в то время как в запасе у Грегори не было ничего, кроме разочарования, связанного с его попытками исследовать культуру баинингов54. (И сейчас, сорок пять лет спустя, культура баинингов все еще сокрушает сердца исследователей, выбирающих ее для своих первых полевых работ.) Мы знали, что Грегори снова был на берегах Сепика, но здесь

Рео спросил, почему он, а не мы должен заниматься этой великолепной культурой. В те времена этика полевых работ была очень строгой. Боао отказал нам в праве заниматься навахо, потому что они “принадлежали” Глэдис Рейхардт. Он это сделал, не обращая никакого внимания на то, что мы смогли бы проделать эту работу куда лучше, чем она. До сих пор я никогда не встречалась с

Грегори Бейтсоном и потому ни в коем случае не была его защитником. Когда мы оба были на Манусе, я написала ему, прося проделать некоторую работу для музея. Он отказался, обнаружив полнейшее отсутствие заинтересованности. Однако он послал нам какие-то свои заметки, сделанные в Бипи55, отдаленной деревушке на островах Адмиралтейства, где он остановился на короткое время в 1929

году, сойдя с борта шхуны, шедшей из Новой Британии. Тогда он предпринимал свою замечательную экспедицию на Сепик. Но безотносительно к тому, обладал ли Грегори какими-нибудь исключительными правами на культуру Сепик или же нет, он ее выбрал, он уже был там, и она принадлежала ему. В то время мы еще не знали, что профессор Хаддон выразил желание исследовать бассейн реки

Сепик и опровергнуть построения Грегори, нарушившего равновесие между биологией и антропологией в пользу антропологии. Э. П. У. Чиннери, чиновник-антрополог из администрации, не дал ему в 1927 году, во время его первой экспедиции, поработать в бассейне Сепика и настоял на том, чтобы он отправился к баинингам. Но сейчас на счету у Грегори было уже три экспедиции к ятмулам. Вот почему, когда мы решили отправиться на Сепик, я была решительно за то, чтобы мы не вторгались на

территории Грегори. Я настаивала также на том, чтобы мы отправились туда, где никто до нас не был. Тем самым мы исключили бассейн реки Керам, нижнего притока Сепика, где немецкий этнограф Рихард Турнвальд56 изучал народность банаро в начале первой мировой войны. Когда война началась, австралийцы получили сообщение о “немецком десанте” на реке Керам. Но когда воинский отряд, получивший задание взять в плен этот десант, прибыл на

Керам, он нашел лишь одного Турнвальда, мирно изучавшего местную деревню. В конечном итоге мы решили подняться вверх по Сепику до первого его притока, расположенного выше реки Керам, и исследовать народ, живший там. Мы приняли совершенно произвольное решение, но оно привело нас к среднему течению реки Сепик. Мы поселились на берегах реки Юат (называемой местными жителями и Биват) среди мундугуморов58, уже в течение трех лет бывших под правительственным

контролем. Окружное правительственное управление, возглавляемое чиновником-новичком, знало лишь название деревень и границы их языковых ареалов. Вербовщики знали о мундугуморах лишь одно: они любят пуговицы. Однако мундугуморы оказались не совсем удачным выбором. Это была свирепая группа каннибалов, захватившая лучшие земли вдоль берега реки. Они совершали набеги на жалких соседей, заселявших болотистые земли, и приводили их женщин своим вождям.

Во времена немецкого владычества, как нам рассказали мундугуморы, власти от случая к случаю посылали карательные экспедиции, сжигавшие деревни и убивавшие всех находившихся поблизости. Но эти экспедиции никак не смущали и не сдерживали их. Австралийская администрация, сменившая немецкую, нашла иной метод предотвращения межплеменной войны. Она не сжигала деревни, а бросала вождей в тюрьму.

Так, два вождя в Кенакатеме, деревне, где мы остановились, были в тюрьме уже в течение года, где они постоянно мучились вопросом, кто же соблазнил их многочисленных жен. Когда эти вожди вернулись домой, они провозгласили, что война окончена. Но это означало, что и все церемонии внезапно прекратились. Женщины и до этого были допущены к обряду инициации, и тем самым кульминационный момент ритуала — отделение

мужчин от женщин и детей — исчез, а самой церемонии, по-видимому, предстояло отмереть. Кроме того, молодые мужчины обязаны были покидать деревню и уходить на заработки. Безоговорочный разрыв с прошлым, что очень характерно для всех культур в бассейне Сепика, привел к своего рода культурному параличу. Но надо было работать. Рео на сей раз решил, что здесь он будет изучать духовную культуру, а я — язык,

детей и материальную культуру. Так как в нашем распоряжении был только один хороший поставщик информации, то мы работали с ним поочередно. Рео коллекционировал бесчисленные записи о войнах за женщин. Я детально изучала технологию. Нашим бичом были москиты, и мы обнаружили, что и сами мундугуморы постоянно говорили о москитах, о том, жалят они пли не жалят. Задача собрать сведения о культуре, которую сам народ считал исчезнувшей, была чрезвычайно трудна и

неблагодарна. В середине нашего пребывания у мундугуморов я обнаружила, что Рео, настаивавший на том, что только он будет изучать систему родства, потерял ключ в своих поисках. Ключ был дан ему из анализа словаря детей, над которым я работала. Я понимала, что если бы он в свое время не провел так резко разграничительную линию между своей работой и моей, то мы смогли бы значительно раньше сопоставить наши материалы.

Сейчас же мы вообще могли потерять идею в наших поисках, и это раздражало. Подобное разделение было в грубейшем противоречии с предписаниями настоящей научной методики исследования. Я но возражала против разделения труда, основывающегося на одном простом принципе: Рео выбирал себе то, что он хотел исследовать, оставляя мне все, что, с его точки зрения, казалось наименее интересным. Я не возражала, коль скоро работа подвигалась вперед.

Меня беспокоило другое: было вполне возможно, что работа вообще не будет сделана. К тому же я понимала, что никак не двигаюсь в своих исследованиях стиля поведения полов. Мундугуморы отличались от арапешей во всех отношениях. Доминирующим типом у мундугуморов были свирепые стяжатели — мужчины и женщины; нежные же и ласковые мужчины и женщины оказывались париями этой культуры.

Женщина, которая проявила бы великодушие, накормив своей грудью ребенка другой женщины, овдовев, просто не нашла бы себе нового супруга. Как от мужчин, так и от женщин ожидалось, что они должны быть открыто сексуальными и агрессивными. Как правило, оба пола не любили детей, а в тех случаях, когда детям позволяли остаться на свете, родители сильно тяготели к детям противоположного пола. У арапешей женщин стремились отстранить от работы в огородах, защищая эти огороды: ямсу не нравилось

иметь дело с женщинами, У мундугуморов пары совокуплялись в чужих огородах, чтобы испортить ямс владельцев. Как у арапешей, так и у мундугуморов я обнаружила сильную унификацию личности культурой, причем и у мундугуморов считалось, что и мужчина и женщина должны воплощать в себе единый тип личности. Идея поведенческих стилей, отличающих мужчин от женщин, была чужда обоим народам. Это завело в тупик решение главной проблемы, которую я ставила перед собой.

Конечно, у меня собиралась масса нового материала, но не по тому вопросу, над которым я особенно хотела работать. В двух моих предшествующих экспедициях, где исследуемые народы были выбраны столь же произвольно; мне сопутствовала удача. Но на сей раз, казалось, она оставила меня. Кроме того, мне была отвратительна культура мундугуморов с ее бесконечными схватками, насилием и эксплуатацией, нелюбовью к детям. У мундугуморов сложилась особая в данном регионе система родства, которая не была

ни натрилинейной, ни матрилинейной в своих основных характеристиках: женщина принадлежала к роду своего отца, к которому принадлежала и его мать. Мужчина же принадлежал к роду матери, к которому принадлежал и ее отец. Это означало, что мужчина принадлежал к той же группе, что и его дед с материнской стороны, но он не был связан родственными узами ни со своим отцом, ни о его братьями, ни с братьями своей матери. И конечно же, он и его сестры принадлежали к разным “кланам”.

Такая система породила безжалостное соперничество и вражду между представителями одного и того же пола, беспощадную эксплуатацию чувств маленьких детей. Маленькие мальчики семи-восьми лет должны были становиться на сторону отца, когда он хотел обменять дочь на новую жену, в то время как при правильном подходе сестру мальчика следовало бы держать дома, чтобы обменять ее впоследствии на жену для него. Маленьких мальчиков. отправляли на месяцы заложниками к временным союзникам племени, но, когда их посылали

туда, им приказывали внимательно изучать тропинки в джунглях, которые вели к деревням, где их держали заложниками. Впоследствии при набегах они: должны были служить проводниками. Любовь сопровождалась царапаньем и побоями, а люди совершали самоубийство в порыве гнева, бросаясь в каноэ и уплывая вниз по реке, где их схватит и съест соседнее племя. Труднее всего было выносить отношение мундугумопов к детям.

Женщины хотели иметь сыновей, а мужчины — дочерей. Ребёнка нежелательного пола завертывали в ткань из коры и бросали живым в воду. Кто-нибудь мог выловить это суденышка из коры, проверить пол ребенка и отправить его дальше. Я так сильно реагировала на этот обычай, что решила родить несмотря ни на что. Мне было ясно, что культура, так отвергающая детей, не может быть хорошей, а влияние ее жестко предписанных

норм на поведение отдельного индивидуума было слишком прямым. Рео же мундугуморы и отталкивали и притягивали. Они затронули в нем какие-то струнки, совершенно чуждые мне, а работа с ними обострила те стороны его личности, которым я никак не могла сочувствовать. Свои болезни он лечил тем, что уходил из деревни и карабкался по горам, как бы бросая вызов болезни, выбивая ее из организма. Как только мы поженились, он нежно заботился обо мне во время первых моих

приступов малярии — они ужасны, зябнешь так сильно, что даже не верится, что когда-нибудь согреешься и перестанешь трястись. Но позднее, когда я стала больше чем женой для него, частицей его самого, он так же свирепо обращался со мной, как со своими болезнями. Когда у меня возник нарыв на пальце и нужно было сделать горячую припарку, он сказал мне, чтобы я делала ее сама. А в свое время в Нью-Йорке, когда я заболела, он отказался выйти из дома за термометром.

Мне пришлось обратиться к соседу, и я обнаружила, что у меня температура более 40°. У мундугуморов меня часто лихорадило, и все это в соединении с бескомпромиссным отношением Рео к болезням, москитами и неприязнью, вызываемой этим народом, сделало три месяца пребывания там очень неприятным временем моей жизни. Как раз перед рождеством мы упаковали наши вещи и отправились к устью Юата, туда, где река сливалась с темными, быстрыми волнами

Сепика. Ночь, которую мы провели там, ожидая катера администрации, была самой скверной из всех проведенных мною у мундугуморов. Там сделали дверь в уборную из пальмовых листьев, покрытых шипами, и, когда я попыталась ее открыть, сотни шипов вонзились мне в руки. Наконец утром прибыл чиновник на казенном катере, и мы начали долгое плавание вверх по течению, стремясь попасть к рождеству в Амбунти, главный административный центр на реке, отстоящий на 250 миль от ее устья.

Эта часть Сепика широка и глубока, по обоим берегам тянутся большие болота, и только местами, где уровень земли поднимается, высокие деревья вычерчивают свои темные зеленые силуэты на фоне неба. Мы проплыли мимо Тамбунама, покрытого густой тенью, самой впечатляющей деревни на Сепике и одной из самых красивых деревень Новой Гвинеи, с ее большими жилыми домами, ротанговыми масками, повешенными на коньки, с ее двухконусным мужским домом, установленным на большой площади, где росли

посаженные кротоновые пальмы. И снова Рео и я вздохнули с завистью. Это была культура, которую нам хотелось бы изучать.