Человек, природа, бессмертие в поэзии Николая Заболоцкого

Осенью 1957 года, готовясь к первой (и последней) зарубежной поездке, Николай Заболоцкий пишет небольшой, в полторы страницы текст: «Мысль — Образ — Музыка». Время и судьба, столь мало баловавшие поэта, казалось, выносили его к финалу жизни на некоторый гребень внешнего успеха. Признанным мастером русского стиха ехал он на широкую поэтическую встречу в Италию, где предстояло ему сказать и свое слово о поэзии.

Как краткая строчка математической формулы нередко венчает длительный эксперимент, раздумья и озарения ученого, так и нечто похожее происходит в этих заметках Заболоцкого, где весь его поэтический опыт словно выделяет ясный кристалл вывода, вобравший в себя свет творческого самосознания. «Сердце поэзии — в ее содержательности», а бьется оно в такт особому мироощущению и мировоззрению ее носителя. В художественной ткани существует глубинный, так сказать, атомный ее уровень,

где созидаются первоэлементы произведения, его построительные кирпичики. И это не отдельные слова, по мысли поэта, а скрепленные сугубо индивидуальной печатью сочетания слов как сочетания смыслов. «Атомы новых смыслов складываются в гигантские молекулы, которые, в свою очередь, лепят художественный образ. Сочетаниями слов управляет поэтическая мысль». Значение этих первичных смысловых сочетаний для поэтического творения столь же определяющее, как для

биологической особи значение гена и семени, содержащих в себе как бы идеальное ее предсуществование. «Атомы новых смыслов» — своего рода завязь целого, живые зародыши, из которых вырастает каждый раз неповторимый художественный организм. В них лежит первая, стяженная «мысль» о целом, но от нее до самого целого путь нелегок. Потребен огромный труд образного и музыкального развития «идеи», осуществляющийся всем существом поэта «одновременно: разумом, сердцем, душою, мускулами». «Мысль —

Образ — Музыка — вот идеальная тройственность, к которой стремится поэт»,— заключает автор. Почти ошарашивающее впечатление острой оригинальности вызвали произведения Заболоцкого сразу же, как они появились в печати, начиная со «Столбцов» (1929). И, пожалуй, во многом определялось оно эффектом воздействия странно-необычного, дразнящего мыслительного «гена» поэта, тех «атомов новых смыслов», что проступали сквозь все образные решения, музыкальные оркестровки

его новаторских вещей. Произошло событие чрезвычайной редкости: в литературу вошел не просто хороший поэт, но поэт с действительно новым видением мира, и прежде всего отношений человека и природы. В поэзии преобладающим было отношение к природе "как к началу гармонии, красоты, вечного обновления, на лоне которой человек искал успокоение от терзаний своей жизни. Значительно реже, начиная с романтиков, появляется противостояние человека, преходящего, чувствующего

трагизм своей бренности, и равнодушной красоты вечной природы; врываются ноты обиженности, гордого, стоического вызова ей. С одной стороны, никогда не иссякает пейзажная лирика разной глубины, где природа предстает взору поэта то в своей созерцательной данности, то как отражение его душевных состояний. С другой — всякого рода философские вопрошания смысла природы, человека в ней, вершиной которых осталось тютчевское: «Откуда, как разлад возник?» Что художественного прогресса в литературе нет, это уже не

требует доказательства. Но что в ней идет непрекращающееся углубление в суть вещей, сопряженное с таким же процессом в других областях человеческого знания и практической деятельности, это показывает сама история искусства. Поэзия Заболоцкого стала следующим «моментом» развития и философского углубления темы природы. Он по существу первым в поэзии прямо и осознанно взглянул на природу не только как на единственно окружающий нас мир, прекрасно-гармоничный, дневной, или хаотический, ночной, как часто у

Тютчева, мир, являющийся нашему созерцанию и проникновению, а как на совершенно определенный способ и принцип существования, основанный на взаимном пожирании, вытеснении и борьбе. Это был уровень понимания, возможный при принципиально новом, активном осознании эволюции, когда человек признается ответственным за ее дальнейший ход. Такое понимание включало в себя необычайно расширившееся нравственное чувство, которое уже не ограничивает себя миром людей, себе подобных, получая натурфилософский,

космический смысл. Заболоцкий начинает с того, что с поразительной, почти маниакальной настойчивостью не устает обнажать «людоедства страшные черты», проступающие на всей природе. Маниакальность в таком случае не патологический симптом, а показатель одержимости чувством и идеей. Впечатление от все новых и новых картин «вековечной давильни» природы у него всегда тщательно «идейно» задано: вызвать чувство неприятия, вплоть до омерзения, нравственного шока.

Мышь бежала возле пашен, Птица падала на мышь. Трупик, вмиг обезображен, Убираем был в камыш. В камышах сидела птица, Мышку пальцами рвала, Изо рта ее водица Струйкой на землю текла. Философские герои Заболоцкого Бомбеев и Лодейников отправным моментом своей мысли, уводящей их к сверкающей мечте всеобщего преображения мира, делают беспощадное разоблачение закона, на котором стоит вся природа.

Они глубоко задумываются над тем фактом, что все, что мы знаем и наблюдаем вокруг, от себе подобных до жучка и былинки, включено в единый природный ряд, рожденный и подчиняющийся закону смерти, т. е. началу и неизбежному падению, концу. Природный способ существования — последовательность, осуществляемая через вытеснение последующим предыдущего, через гибель старого для кратковременного торжества нового и последующего его вытеснения. Всякая индивидуальная жизнь построена на костях других, уже живших и

живущих, и в свою очередь идет на кости. Заболоцкий таким острым фокусом настраивает наш взгляд, обычно расслабленный прекраснодушным гипнозом красоты и «гармонии природы», что ему предстает такая картина («Лодейников»): Лодейников прислушался. Над садом Шел смутный шорох тысячи смертей. Природа, обернувшаяся адом, Свои дела вершила без затей. Жук ел траву, жука клевала птица, Хорек пил мозг из птичьей головы,

И страхом перекошенные лица Ночных существ смотрели из травы. В поэме «Деревья» Бомбеев держит целую речь о «первородном грехе» всеобщего пожирания, царящем в мире ': корова «убивает», пожирает траву, а мы убиваем, едим корову,— и не только ее: В желудке нашем исчезают звери, Животные, растения, цветы. Так человек становится последней инстанцией пожирания, поистине «наивеличайшим убийцей на земле», по

слову немецкого философа Гердера. Пища, ее приготовление, поглощение ее — «кровавое искусство жить» — становится чуть ли не основным поэтическим предметом раннего Заболоцкого. Уж поистине, такого еще в поэзии не бывало! Причем это не фламандская роскошная снедь, оправданная гедонистически-эстетической ее подачей. Пища у Заболоцкого всегда представлена буквально как трупы, препарированные убитые и мертвые животные.

Почти шокирующая необычность «Столбцов», первого стихотворного сборника Заболоцкого, во многом задавалась этой какой-то фантасмагорической точкой зрения — увидеть страдание и убийство там, где тысячелетняя привычка лишь предчувствует вкусную еду («На лестницах»): Там примус выстроен, как дыба, На нем, от ужаса треща, Чахоточная воет рыба В зеленых масляных прыщах. Там трупы вымытых животных

Лежат на противнях холодных И чугуны, купели слез, Венчают зла апофеоз. Поэта часто преследует гротескный образ распятой плоти животных. Даже у рыбы — предсмертная тоска и вытянутые в мучении руки («Рыбная лавка»). Даже «Картофелины мечутся в кастрюльке, Головками младенческими шевеля» («Обед»). В «Столбцах», по общему справедливому признанию, Заболоцкий рисует гротески нэпмановского, мещанского

быта, торжество грубой материи, отвратительной, самодовольной плоти. И тут его сравнивают с Маяковским, не устававшим в те же годы разоблачать «мурло мещанина» в окружении единственно для него значащего мира удобных и вкусных вещей. Но при этом внимательные исследователи не могли не почувствовать «какой- то недоговоренной до конца мрачной мысли» (А. Турков), имеющей значительно болееобщее, философское значение для поэта.

М. Зощенко, к примеру, писал, что в стихах Заболоцкого 20—30-х годов «поражает какая- то мрачная философия и удивительно нежизнерадостный взгляд на смысл бытия Кажется, что поэт никак не может примириться с тем, что все смертны, что все, рождаясь, погибают». Эта «мрачная мысль», «мрачная философия» касаются самого порядка вещей в мире. В поэмах «Торжество земледелия», «Безумный волк», «Лодейников», «Деревья» уже указывается созидательный

выход из такого порядка, убедительный оптимизм которого не может быть поколеблен скептицизмом в отношении конкретных утопических мечтаний автора. В «Столбцах», как и в стихотворениях начала 30-х годов, собранных позднее самим поэтом в «Смешанные столбцы», Заболоцкий останавливается на том чувстве отчаяния, которое порождает «сама себя жрущая вселенная» (А. Платонов) у человека, когда он всем существом проникается этой истиной на уровне первого, непосредственного, «лирического» ее переживания.

Поэт пока наблюдает и изображает, и на этом этапе природная истина в силу своего всеобщего характера кажется безысходной. Какой вопль о всеобщем пожирании, гибели, смерти несется с этих страниц, вопль, который чаще всего оборачивается каким-то балагурством отчаяния, веселеньким абсурдом, вполне соответствующим дурной бесконечности природного «безобразия»! Вот стихотворение «Искушение» (1929) о мертвой деве, разлагающейся в могиле. И течет, течет бедняжка В виде маленьких кишок.

Где была ее рубашка, Там остался порошок. Изо всех отверстий тела Червяки глядят несмело, Вроде маленьких малют Жидкость розовую пьют. Была дева — стали щи. Дальше дева прорастет деревцем, а деревце зазвенит ветвями бесконечную песенку, вроде «У попа была собака». Все создания природы, бесчисленные ее твари, за «серийностью» которых поэт умеет разглядеть неповторимую особенность любой из них («Каждый маленький цветочек

Машет маленькой рукой»), одаряются смутным ощущением какой-то маеты, даже страдания существования в неуловимых тисках природного закона, в ее «высокой тюрьме». Образ природы как тюрьмы, из которой словно нет исхода, не раз возникает у Заболоцкого: И природа, вмиг наскучив, Как тюрьма, стоит над ним. Нелегкая задача — Разбить синонимы — природа и тюрьма.

Именно эту сверхтрудную задачу ставят герои его философских поэм. Заболоцкий неслучайно так упорно останавливается на образах природы- тюрьмы, страдания всей твари в тисках природного закона. Ведь главный, можно сказать, роковой вопрос, который неизбежно возникает по отношению к человеку, дерзающему радикально преобразовывать положение вещей в мире, диктовать ему свой закон — имеем ли мы право? Как человек может отменять столь налаженно-отрегулированный природный порядок

бытия, пусть даже — на особенно чувствительный взгляд — в природных жерновах стонут, перемалываясь, человеческие личности, но разве можем мы быть такими эгоистами, ведь целое, изобилие бытия, все эти козявочки, жучки, травки — всё живет, радуется, сияет, бессознательно и безропотно уступая место все новым и новым собратьям, идущим вслед. Вот тут-то Заболоцкий, усматривая в природе «страхом перекошенные лица», «вековечную давильню», как раз и пытается подтвердить знаменательные слова древних о твари, что

тоже «стенает и мучается доселе». Естествоиспытатели еще в XIX веке начали доказывать восходящий характер природной эволюции, неуклонно идущую в ней «цефализацию» (возникновение и усложнение сознания, мозга); ученые и философы на их обобщениях стали утверждать человека как разум природы, призванный, исходя из глубочайшего нравственного чувства, определить дальнейшее ее развитие. Именно принятие этих идей, развивавшихся в трудах

Н. Ф. Федорова, К. Э. Циолковского, В. И. Вернадского, А. Л. Чижевского, явилось для Заболоцкого фундаментом дерзания на отмену стихийно-природного типа существования. Если человек — вся эта природа, в разум приходящая, ее фокус, в котором присутствует тот же «жучок», но себя сознающий, то тогда человек действительно имеет право, ибо оказывается, что это как бы сам «жучок» так решил. «Торжество земледелия» — идейный итог ранней натурфилософской лирики

Заболоцкого. «Человек бесклассового общества, который хищническую эксплуатацию заменил всеобщим творческим трудом и плановостью, не может в будущем не распространить этого принципа на свои отношения с порабощенной природой. Настанет время, когда человек — эксплуататор природы превратится в человека — организатора природы» — так поэт позднее объяснял замысел своего произведения. То, что время действия приурочено к коллективизации, которая разворачивалась, когда писалась поэма,

не случайно. Социальное переустройство рассматривалось Заболоцким (да и многими пролетарскими поэтами 20-х годов) как начало того радикального преображения всего мира, которое здесь изображено. «Пролог» к поэме открывается зрелищем «страшно дикого» природного «беспорядка». Расхристанная, «беспризорная» природа, конечно, не реалистическое ее изображение, а тот «идейный» ее лик, который соответствует представлению о глубинном законе слепоты, хаоса, смерти, царящей

в ней. Так представленная наличная, природная данность — своеобразный философский аргумент поэта, приводящий к дальнейшим выводам о необходимости нового в ней порядка. Природа как будто сама стремится к нему, и человек — как ее сознание — выражает это стремление и осуществляет его. Этому взгляду на природу Заболоцкий остался верен на протяжении всего своего творчества, изменилась лишь художественная форма выражения. В ранний период она — резче, эксцентричнее, в поздний — спокойнее,

классически уравновешеннее, но мысль та же. Достаточно вспомнить программное стихотворение «Я не ищу гармонии в природе » (1947), которым открывался составленный самим Заболоцким после долгого вынужденного перерыва сборник его стихов. И в этот час печальная природа Лежит вокруг, вздыхая тяжело, И не мила ей дикая свобода, Где от добра неотделимо зло.

И снится ей блестящий вал турбины, И мерный звук разумного труда, И пенье труб, и зарево плотины, И налитые током провода. И уж вовсе поражает то планетарно-преобразовательное дыхание, которое веет от «Творцов дорог», созданных в тот же год, но отразивших время более раннее, тяжелейший период жизни поэта в заключении на Дальнем Востоке. Чтобы в подобных условиях принудительного труда увидеть в нем «творческое начало» (как

отметил это в своих воспоминаниях его сын Никита Заболоцкий), надо было обладать необычайной стойкости видением задач человека по отношению к «томящемуся праздно мирозданью». В стихотворении «Начало стройки» («Новый мир», 1972, № 12) работа заключенного в тайге на лесозаготовках высекает невероятные чувства и, казалось бы, совсем неуместный пафос: В какое-то короткое мгновенье Я наполняюсь тем избытком сил,

Той благодатной жаждою творенья, Что поднимает мертвых из могил А уместно ли было еще первую главу поэмы «Торжество земледелия», посвященной, по заявлению самого Заболоцкого, «грандиозному переустройству природы», называть «Беседой о душе» и начинать раздумьями о смерти? Да, здесь есть своя глубинная логика: ведь главное, что неприемлемо для человека в природе, точнее, в ее способе существования,— это смерть. И первое, что изрекает по поводу обсуждаемого предмета

«мужик суровый, точно туча»: «Природа меня мучит, Превращая в старика». А тут уж недалека и такая участь: А тело, съедено червями, В черном домике лежит. Остается утешение, что, может, хоть душа остается после смерти, витает в мире и «пресветлой ручкой Машет нам издалека». Но его решительно, как глупое суеверие, развеивает Солдат, один из участников разговора. Развеивает, может, и наивно, но в полном соответствии с глубоким

убеждением самого Заболоцкого, для которого всегда было «невозможным бессмысленное и противоестественное представление о какой-то противоположности между духом и материей, человеком и природой, душой и телом». Итак, смерть царит над человеком безраздельно. И не только над человеком. В следующей главе — «Страдания животных» — Заболоцкий с новой изобразительной силой развивает свои излюбленные идеи. Опять картины всеобщего пожирания, убийства, вольного и невольного, как нормы жизни.

Тут говорят животные, в которых начинает просыпаться разум. Точнее, говорит человек с высоты новой нравственности, рожденной сознательно- активным пониманием эволюции. Как когда-то произошел решительный переворот в оценке культурных достижений общества, когда на них взглянули глазом человека не привилегированного, образованного, а забитого, «рабского» класса, так и тут реальность мира предстает иной замученным, «натуральным» жертвам человеческой эксплуатации.

Слово предоставлено быку: На мне печаль как бы хомут. На дно коровьего погоста, Как видно, скоро повезут. О, стон гробовый! Вопль унылый! Продолжает конь: Мужик, меня ногами обхватив, Скачет, страшно дерясь кнутом / / Кругом природа погибает, Мир качается, убог, Цветы, плача, умирают, Сметены ударом ног

Животные, в тоске и отчаянье от своей судьбы («Молю, откройте, откройте, друзья, ужели все люди над нами князья?»), вспоминают о человеке, в мечтаньях которого «мир животных с небесами примирен прекрасно-глу- по». Конечно же речь ведется о Велимире Хлебникове, чье «Я вижу конские свободы и равноправие коров» сильно воздействовало на философско-творческое воображение автора «Торжества земледелия». Для Заболоцкого не могло быть образцом существо, пусть сверхразумное и сверхмогучее, но лишенное чувства

и прежде всего нравственного чувства как к себе подобным, живым и умершим, так и к окружающей растительной и животной природе. Именно через его произведения наиболее отчетливо в поэтическое сознание нашего века проникла идея ответственности человека, вершины эволюционных усилий природы, за своих «меньших братьев» по бытию. Нельзя тут же не вспомнить Павла Филонова, художника редкого своеобразия; из его полотен на нас глядят почти человеческие лица животных и еще полузвериные, искаженные мукой роста — людские.

Обычно, говоря о связях ранней поэзии Заболоцкого с творческим миром Филонова, выделяют больше формальные моменты (аналитическое, часто гротесковое разъятие натуры, фантасмагорическая атмосфера), но главным было другое: близость философской установки, поиски в активно-эволюционном направлении. Утверждая «изучение человека» в многообразии его свойств «основой своего искусства», художник писал в статье «Идеология аналитического искусства и принцип сделанности»: « я стараюсь подметить признаки

его интеллектуальной и биологической эволюции и понять решающие факторы, законы и взаимоотношения этой эволюции». «Битва с предками», одна из глав «Торжества земледелия»,— это неизбежный спор с покорным согласием на данные природой рамки, с философией природного кругооборота, которую представляют «предки». Сторону преодоления природного закона, творческого дерзания держит Солдат: Предки; все это понятно, Но, однако, важно знать,

Не пойдем ли мы обратно, Если будем лишь рожать? И вот наступает «Начало науки», заключительная апофеоза поэмы, поданная как сон Солдата, как осуществившаяся мечта. Человек преобразует природу, «подтягивает» до себя отставших по лестнице эволюции своих младших братьев, устанавливает новый закон бытия, закон истинного родства, связующий все существа земли. Этот закон высится на новой натуральной основе жизни, из которой изгоняется принцип взаимного пожирания

и вытеснения. И на этом особенно настаивает поэт в своих ликующих сценках «нового питания». Какой контраст с бывшим удручающим «кровавым искусством жить»! А под горой машинный храм Выделывал кислородные лепешки, Там кони, химии друзья, Хлебали щи из ста молекул, Иные, в воздухе вися, Смотрели, кто с небес приехал.

Корова в формулах и лентах Пекла пирог из элементов, И перед нею в банке рос Большой химический овес. Подобные, казалось бы сугубо юмористические, фантазии на самом деле таили серьезную мысль. Чтобы ее понять, вспомним идею автотрофности, с которой выступил наш знаменитый биогеохимик В. И. Вернадский. Правда, прямо он ее выдвинул несколько позднее, в самом конце 30-х годов, но в ее духе высказывался и значительно ранее.

Так, первая публикация статьи «Автотрофность человечества» (на французском языке) относится еще к 1925 году. Надо отметить, что Заболоцкий с большим интересом относился к научному и философскому творчеству Вернадского и внимательно следил за его работами. Достижение автотрофности ученый понимал как одну из важнейших задач будущей активной эволюции человечества. В чем же суть этой идеи? Сейчас человек, как и прочие природные твари,— существо гетеротрофное, т.

е. прямо зависящее в своем существовании от других живых существ или продуктов их жизнедеятельности. Только растения, не считая еще некоторых почвенных бактерий, существа автотрофные («самопитающиеся»), они при помощи солнечного света сами строят свой организм на основе неживого, косного вещества окружающей среды (газы, водные растворы, соли и т. д.). Вернадский считает, что ныне установившаяся связь человека с целым биосферы через питание другой жизнью вовсе не есть некий «глубокий природный процесс, неизменный

и необходимый для жизни». Человеческий разум, активно перестраивающий мир вокруг, может регулировать и собственную природу, направляя ее развитие в том направлении, которое ему диктует его глубокое нравственное чувство. Кстати, и естественная необходимость понуждает человека искать новые источники питания, взамен природных, приходящих ко все большему истощению. Ученый имеет в виду «непосредственный синтез пищи, без посредничества организованных существ», умение поддерживать и воссоздавать свой организм, как растение,

из самых элементарных, неорганических веществ, используя при этом лучистую энергию космоса. «Последствия такого явления в механизме биосферы были бы огромны. Это означало бы, что единое целое — жизнь — вновь разделилось бы, появилось бы третье, независимое ее ответвление» («Автотрофность человечества»). Для ученого речь идет не просто о промышленном синтезе пищи, идея автотрофности простирается значительно дальше, имея в виду творчески-трудовое обретение такого

принципиально нового способа обмена веществ с окружающей средой, который в пределе не должен иметь конца. Уже в растении, писал Вернадский в «Очерках геохимии», солнечная энергия «перешла в такую форму, которая создает организм, обладающий потенциальным бессмертием, не уменьшающим, а увеличивающим действенную энергию исходного солнечного луча». В автотрофном человеке, вышедшем из закона всеобщего пожирания, активно осуществляющем творческое самосозидание, эта потенциальная возможность должна перейти в действительное

бессмертие. У Заболоцкого автотрофность распространяется на весь животный мир. Эта замечательная идея-мечта, с которой поэт сталкивался и в философском творчестве К. Э. Циолковского (у последнего мы встречаем образ будущего человека, «животного космоса», прямо ассимилирующего в своем «питании» солнечные лучи и элементарные вещества среды), в «Торжестве -земледелия» оборачивается детски-задорной, весело-торжествующей поэзией. Мир как будто рождается заново. «Младенец-мир» — гласит

одна из заключительных глав поэмы. Мир, начинающий науку новой жизни с самого начала, с буквы А. Мы старый мир дотла снесем И букву А огромным хором Впервые враз произнесем! В более поздних стихах излюбленной формой выражения той же мысли становится у Заболоцкого образ природы-ученицы, которую мудрый и строгий учитель-человек засаживает за учебу. Природа черная, как кузница, Отныне людям будь союзница,

Тебя мы вылечим в больнице, Посадим в школе за букварь, Чтоб говорить умели птицы И знали волки календарь. Чтобы в лесу, саду и школе, Уж по своей, не нашей воле На нас работала сама. То же через десять лет: От моря до моря, от края до края Мы учим и пестуем младшего брата. («Читайте, деревья, стихи

Гезиода») В «Торжестве земледелия» мир не просто перестраивается, а радикально преображается, начинается настоящая «онтологическая» революция, призванная установить «новое небо» и «новую землю». Мы же новый мир устроим С новым солнцем и травой. Это, конечно, высшая цель, предел дерзаний, и к ней ведет не один этап. Это утверждается в поэме «Безумный волк» (1931), непосредственно примыкающей к «Торжеству земледелия».

Природа, явленная в восходящих формах жизни вплоть до ее вершины — человеческого сознания,— основной предмет, занимающий ум и воображение Заболоцкого. Это природное восхождение выстраивалось для него в иерархию возрастающей ценности. Небытие, куда возвращается индивидуальная жизнь после смерти, где уничтожается организация и форма — область распада и хаоса,— вообще лежит вне ценностного определения. Только жизнь имеет настоящий смысл. Нет в мире ничего прекрасней бытия,

Безмолвный мрак могил — томление пустое. («Завещание») Причем эта восходящая лестница природных существ свидетельствует о порыве к совершенствованию, пронизывающем саму природу. Волк в философской поэме Заболоцкого концентрированно-символически воплощает это стремление. Отталкиваясь от своих лесных собратьев, для которых круг существования задан одним повелительным «Я жрать хочу, кусать желаю!» — Волк специальным станком выворачивает себе шею, совершив, как когда-то

человек, основополагающий акт самосозидания, рывок от горизонтали земли, животной похоти в вертикаль, к небу, познанию и труду. Он демонстрирует весь пройденный человечеством ряд культурного развития: постигает законы природы, занимается наукой и литературой. Но его высокое безумие в том, что он дерзает на, казалось бы, невозможное: проникнуть в сам творящий стан природы, повторить когда-то осуществленные ею эволюционные метаморфозы, например, превратить растение

в животное. Его манит идеал совершенной красоты и гармонии, символически означенный «волшебной звездой Чигирь». Открыть путь к ней может победа над путами природных законов, земным притяжением. Но одним даже самым напряженно-экстатическим усилием воли взлететь к свободе и бессмертию нельзя. «Великий Летатель Книзу Головой» погибает, но его подвиг ведет за собой других. И вот много лет спустя отмечается годовщина его смерти.

Волки встали на путь цивилизации, идут по нему твердо и осмотрительно, опираясь на очевидные научные истины, трезвую практику. Волки-инженеры, доктора, музыканты все участвуют в строительстве новой жизни, составляя «мостик на другой берег земного счастья». Но они отвергают как нелепость крайние мечты Безумного Волка. Подумай сам, возможно ли растенье В животное мечтою обратить,

Возможно ль полететь земли произведенью И тем себе бессмертие купить? На эти сомнения Волка-студента отвечает Председатель, выразитель авторской идеи. Во-первых, указывает он, их прекрасный островок научно- технической победы стоит на природной основе, которая осталась не преображенной. Мир по-прежнему лежит во зле пожирания и смерти: Глядите, звери, в этот лес,— Медведь в лесу кобылу ест ( )

Глядите, звери, в этот дол,— Едомый зверем, плачет вол, А мы, построив свой квартал, Волшебный пишем интеграл. Во-вторых, достигнутая ими новая ступень развития, их наука и искусство тоже совершенно нелепы на глаз и суждение старого животного мира, какого-нибудь Медведя, «конского громилы, коровьего Ассурбанипала». Развитию и совершенствованию пределы не поставлены, и самые «безумные» мечтатели, если

ими движут благородные и высокие стремления,— «великие гладиаторы мысли» будущих времен. Века идут, года уходят, Но всё живущее — не сон: Оно живет и превосходит Вчерашней истины закон. ( ) Лежи смирно в своей могиле, Великий Летатель Книзу Головой. Мы, волки, несем твое вечное дело Туда, на звезды, вперед! «Туда, на звезды, вперед!» — звал другой реально существовавший мечтатель,

Циолковский. Заболоцкий признавался, что на него самое большое влияние оказали Энгельс в своей «Диалектике природы» и Циолковский, с философскими произведениями которого он познакомился в самом начале 30-х годов. Прежде всего его поразила близость многих идей Циолковского к его собственным заветным мыслям, развиваемым в «Торжестве земледелия», «Безумном волке», «Школе жуков» и других. Они вступают в переписку.

Заболоцкий полностью принимает у Циолковского его «мысли о будущем Земли, человечества, животных и растений». Но при этом в представлениях Циолковского была одна сторона, которая вызвала внутреннее неприятие и сопротивление Заболоцкого. Речь как раз идет о смерти и бессмертии. Для Циолковского смерти фактически не существует.

Он представлял Вселенную единым материальным телом, буквально кишащим жизнью, причем в самых разнообразных и усложняющихся формах; по ней бесконечно путешествуют атомы, покинувшие распавшиеся смертные тела, атомы, которые для Циолковского и есть неразрушимые «первобытные граждане», «примитивные Я». Настоящая блаженная жизнь для них начинается в мозгу совершеннейших, бессмертных существ космоса, при том, что огромнейшие промежутки «небытия», нахождения в низшем материальном виде, как будто и вовсе

не существуют. Гарантией достижения бессмертного блаженства для мозговых атомов становится уничтожение в масштабах Земли и космоса несовершенных форм жизни, подверженных страданию, в которые эти атомы могли бы попасть. (Для Циолковского это приложение теории «разумного эгоизма» к своей «научной этике».) Сильное влияние на Циолковского как мыслителя, оказанное Писаревым и в известной степени Чернышевским, неожиданно и причудливо проявилось в этической стороне

его космической утопии, в которую также вплелись наивно трансформированные буддийские мотивы переселения душ (на атомном уровне) и отталкивания от низких форм те- лесного воплощения. Такой атомный трансформизм, нечувствительность к проблеме личности Заболоцкому было принять трудно. Он резонно отвечает Циолковскому: «Мне неясно, почему моя жизнь возникает после моей смерти.

Если атомы, составляющие мое тело, разбредутся по вселенной, вступят в другие, более совершенные организации, то ведь данная-то ассоциация их уже больше не возобновится и, следовательно, я уже не возникну снова Наконец, и самый атом не есть неделимая частица Атом при известных условиях разрушается точно так же, как разрушаюсь (умираю) я Личное бессмертие возможно только в одной организации. Не бессмертны ни человек, ни атом, ни электрон Вы, очевидно, очень ясно и твердо чувствуете себя государством

атомов. Мы же, Ваши корреспонденты, не можем отрешиться от взгляда на себя как на нечто единое и неделимое. Ведь одно дело — знать, а другое — чувствовать» (из письма от 18 января 1932 года). Вот тут и завязался тот драматический конфликт между чувством и знанием, который прошел через зрелую философскую лирику Заболоцкого, конфликт между «консервативным чувством» неприятия смерти и передовым, как ему казалось на примере Циолковского, знанием, утверждавшим неизбежность разброда «единого и неделимого»

целого человеческой личности в бесконечные вещественные комбинации мира. Это был трудный и трагический, личный конфликт. Он точно передан в воспоминаниях Николая Чуковского: как тщетно пытался Заболоцкий примириться с участью стать материалом бесчисленных природных метаморфоз. В поэзии Заболоцкого с редкой силой была выражена нестерпимая боль умирания. Эта боль настолько велика, что ею наделяется сама природа.

Река дрожит и, чуя смертный час, Уже открыть не может томных глаз, И все ее беспомощное тело Вдруг страшно вытянулось и оцепенело И, еле двигая свинцовою волной, Теперь лежит и бьется головой. («Начало зимы») Мучительные сцены смерти в природе (вот еще из «Засухи», 1936: «В смертельном обмороке бедная река Чуть шевелит засохшими устами»), в которых особенно полно

разворачивается свойственное поэту олицетворение природных явлений, конечно, истинное свое значение раскрывают для человека, выявляют его чувство, интенсивность его переживания. «Нестерпимая тоска разъединения», вносимая смертью в жизнь, рождает в Заболоцком порывы горького душевного протеста. Вчера, о смерти размышляя, Ожесточилась вдруг душа моя. Печальный день! Природа вековая Из тьмы лесов смотрела на меня.

Моменты особенно обнаженного контакта с миром дают поэту ощущение, переходящее во внутреннее убеждение, что мертвые, великие и малые, все ушедшие поколения — здесь, они присутствуют в мире. И все существованья, все народы Нетленное хранили бытие, И сам я был не детищем природы, Но мысль ее! Но зыбкий ум ее! Здесь выражен другой взгляд, чем традиционно пантеистическая философия вечного кругооборота веществ

и существ в природе, бесконечного трансформизма мира, в которой сам Заболоцкий пытался успокоиться в «Метаморфозах» и «Завещании». Пытался, но так и не сумел. Отправиться в «необозримый мир туманных превращений» противилась его душа. Это противоречило и самому духу его убеждения в необходимости сознательного управления природной эволюцией. Ведь тем самым стушевывалась главная задача — вырвать жало смерти у природы.

И, как будто стряхнув сладостный усыпляющий гипноз пантеистического примирения, он гневно восклицает: Опять ты, природа, меня обманула, Опять провела меня за нос, как сводня! / / В который ты раз мне твердишь, потаскуха, Что здесь на пороге всеобщего тленья Не место бессмертным иллюзиям духа, Что жизнь продолжается только мгновенье! Вот так я тебе и поверил! Человек, венец мира, его преобразователь, не может принять тот факт, что

его «жизнь продолжается только мгновенье». Недаром исследователь творчества Заболоцкого А. Македонов утверждает: «В дальнейшем Заболоцкий приходит к своеобразной концепции материалистического понимания личного бессмертия, зародыши которой имелись уже в мыслях о некой материальности самих «мыслей» в «Торжестве Земледелия». В этой концепции Заболоцкий принимает представления

Циолковского о бессмертии как прогрессивной рекомбинации человека — государства атомов. Но возобновляющееся государство атомов для Заболоцкого есть и реальная возможность сохранения данного «государства» как единого неделимого, как этой личности; умирающей и возрождающейся и совершенствующейся». Этот пробивающийся у Заболоцкого пафос личного бессмертия питается основным его убеждением, которому он никогда не изменял: Недаром, совершенствуясь от века,

Разумная природа в свой черед Сама себя руками человека Из векового праха создает. Список использованной литературы: 1. Альфонсов В.Н. Слова и краски. Л 1966. 2. Гинзбург Л. Я. Заболоцкий двадцатых годов // Гинзбург Л. Я. Человек за письменным столом. Л 1989. 3. Заболоцкий

Н. Жизнеописание // Огонь, мерцающий в сосуде М" 1995. 4. Македонов А. Николай Заболоцкий. Жизнь. Творчество. Метаморфозы. Л 1968. 5. Хелемскшй Я. Всем своим существом // Воспоминания о Н. Заболоцком. 6. Чуковский Николай. Встречи с Заболоцким. — «Нева», № 9, 1965, с. 186-190.