Интеллигент и философия Родины в прозе Леонида
Бородина
Капитолина
Кокшенева
Нет,
он не предъявил в творчестве счета своему поколению, остывавшему и черствевшему
с каждым годом после “оттепели”. Пусть дети Арбата и дети времени — его
сверстники — “"мяли глины ком”", тогда как он желал победы над камнем
неуступчивым и твердым. Да и каким судом ( совести? жизни? разума?) судить тех,
кто, быть может, и поныне носит “казнь мучительную” в сердце своем -— осознавая
или нет, что болен болезнью неуважения себя, кто заспал свою душу, кто
потратился совестью в одобрениях решений. Тех, кто сегодня оказался по сути
маргиналом, коему все еще кажется, что он “на передовых рубежах”...
Ему,
Леониду Бородину, пожалуй, даже повезло — пусть тяжко было то везение.
Государство поступило логично и было право своей оптимистически-дикретивной
правдой, изолировав таких как он (с повышенной чувствительностью к
справедливости) за проволоку лагерей. Вид на Родину из окон тюрьмы был сер,
угрюм и груб, но любовь не покинула сердца —- удержала , не дала политической
злобе полностью распорядиться судьбой:
То,
что считал виною (России - К.К.), —
То
лишь беда твоя.
По
большому счету в ином (не коммунистическом) измерении, его Родина духовная тоже
была заперта, тоже была под стражей. Так что и его место было там же —- среди
изгнанных.
Как
бы впору ему пришлось быть подданным царю своему. Но не было у него царя. Как
бы впору ему пришлось чувство воина, имевшего смелого вождя. Но не было у него
вождя.И эта тоска по высшему символу честной Власти переплавилась-перелилась
как только начал писать в тоску о Родине, о “золотом сердце России”, ибо
Родина, пусть упрятанная в архивах ГБ, спецхранах и хранилищах, вышвырнутая на
чужбину —- она у него была.
* * *
Леонида
Бородина ,наверное, можно назвать в определенном смысле антишестидесятником,
ибо время, понятое интеллигенцией как “режим свободы”, либеральной болтовни и
интеллигентских парений близ правды-истины, им было воспринято временем
действия (Первый срок он получил в 1967 году).И эта особенность судьбы войдет в
творчество. Оправдание выбора действием (связь идеи с действием и сердцем),
способность (или неспособность) героя к гражданскому чувству (или поступку),
тема верности и проблемы вины виноватых и без вины виноватых, соучастия в
преступлении, —- все эти мотивы-скрепы есть и в ранних повестях (“"Перед
судом”", “"Вариант”", “"Третья правда") и в более
поздних сочинениях (рассказ “"Киднепинг по-советски",
“"Божеполье", и др.). Сбиться на антикоммунистическую либеральную
идейность, на пафосную литературу с ее центральным вопросом о “правах человека”
так и толкала судьба, вежливо подсунувшая кличку “диссидент”.Но перечитав прозу
Бородина времен начал и “вариантов” въедливо и с пристрастием, я вижу как
вовремя и счастливо была им отброшена тога мученика за партийную
(антипартийную) истину, оставлена поза бойца за права малой части человечества.
Все это, опять-таки отработанное и аккуратно преподносимое — всегда наготове! —
просто-напросто потонуло в глубинах его мужского и мужественного начала. Ведь
вольная душа сибиряка была дисциплинирована жизнью, которая так мало похожа на
стиль московско-петербургской интеллигентской житухи. Вот именно здесь, во
взгляде на интеллигенцию, и можно обозначить границу, пролегающую между
диссидентом-шестидесятником и антишестидесятником, не желающем и не могущем по
совести разрешить вопроса о “правах человека” без ВОПРОСА О ПРАВАХ РОССИИ.
Герой-интеллигент
постоянно присутствует на страницах бородинской прозы и автор, иногда
достаточно грубо взяв за шкирку своего героя, ставит его лицом к лицу с
“вопросом о России”. Ответ же на вопрос очень часто оборачивался
противонаправленностью позиций — в боевой позе, друг против друга, застигал
писатель своего героя и свою Россию. Бородин, никогда не метивший в коммунизм
так, чтоб “попасть в Россию”, посмел высказать ( и подтвердить судьбой, получая
пайку вместо ”"пайка"”) паралоксальную для либеральных интеллигентов
мысль: интеллигент, освобожденный обществом для дум высоких, просто обязан все
свои теории по улучшению жизни проверять на себе. Иногда эта
“"проверка"” оборачивается трагическим осознанием своей ненужности
России (в“"Варианте"” читаем: “"Он догадывался и ранее об
отсутствии смысловой связи между его жизнью и судьбой того существа, что
именовалось Россией”" ); чаще же герой-интеллигент, полагающий Россию
“историческим недоразумением”,нимало не сомневается в своем праве “сделать”
Россию для себя — - удобную, либеральную, а в ней насадить и свою церковь, и
свою культуру, и свою общественность.На долю первого героя — “времени
непризнанного жениха” -— достается писательское сочувствие. Главный герой
"Варианта"” — Андрей, создавший боевую организацию в университете и
лично убивший сталинского палача, скрываясь, покидает Петербург и тут, за
пределами столичного города он словно в первый раз видит другую Россию:
“"В окне проносилась, проплывала, пролетала и растворялась в далях Россия.
Казалось, к этой серой и молчаливой земле неприменимо название столь звучное,
как боевой клич, как зов походной трубы. Слово это воспринималось, как что-то в
прошлом, совсем немного в настоящем и никак в будущем...Проплывали селения, в
селениях жили люди, думалось же о них как об иностранцах...Еще страшнее было
представить иностранцем себя, страшнее, страшнее, потому что очень
правдоподобно...Железная дорога, бегущая к Уралу и дальше Урала, в Сибирь и
дальше Сибири, куда дальше, кажется, уже и невозможно, дорога эта
представлялась бездонным колодцем, уходящим в глубину России не только
пространственно, но и во времени”. Эта дорога вглубь давала ощущение некоего
постоянства, -“которое и раньше, и теперь, и всегда”- присутствовало в русской
“ многообразной и однообразной до отчаяния” жизни, но оно же, постоянство, по
отношению к “людям столиц” было ”всегда им чужое”. “Люди столиц” в прозе
Бородина как бы выделены, выведены в особый культурный клан или социальную
группировку. “Люди столиц” живут часто совсем не так, как вся Россия, впрочем,
человек этой всей России, герой “Киднепинга по-советски”, способен вполне
дружелюбно-снисходительно относится к ним, столичным интеллектуалам:
“"Ведь как они живут: сочинят про жизнь формулу в полстраницы и пыхтят над
ней до посинения. Надо бы упростить, и останется там, как оно есть, что дважды
два — четыре. Но тогда чем они будут отличаться... от гегемонов? Такая уж у них
игра в жизни. Это понимать надо”.Словом, “уберите сложность — и нет
интеллигента"” (“"Расставание"”).
Пограничные
столбы бородинской прозы расставлены не там, где можно было бы предположить.
Интеллигенты - диссиденты Бородиным не раз были описаны ярко и резко: они ничем
не пленены, никому и ничему не благодарны, ни перед чем не склонят головы. Их
лица , как в повести “Расставание”, изношены, — они не имеют ни культурной,ни
политической индивидуальности. У их требований нет и не может быть вершин, ибо
у них нет России —- есть лишь претензия на “неприкосновенность интеллигентских
деяний по расстройству России”. Московское диссидентство в
"Расставании"” -— это богема, клан со своим ритуалом жизни и
полагающий именно себя смыслом и центром истории. Для них и Москва -— не
столица государства, не “город чудный, город древний”, но “пункт” политических
событий, где “каждый чих —- событие”. Сознание собственной обособленной
исключительности и чужесть “к этой стране”, отмеченные Бородиным еще в
1981-1982 годах (время написания “"Расставания"), и ставшие сегодня
“интеллигентной нормой” позволили писателю показать, что “чужесть” для них даже
“спасительна”, ибо она не предполагает жалости, столь опасной для личного
выживания. Если и было разлито “кругом неподлинное бытие”, то искать
подлинности в диссидентско-интеллигентской среде тоже следовало с оглядкой, ибо
опутана и умерщвлена была их “человечность” двусмысленным пафосом политики. Тут
тоже важная черта бородинской прозы: пронизанность ее напряженной внутренней
борьбой. Борьбой явного публицистического накала сочинений Бородина,
интеллектуальной “ меры умом” с необходимым же ( достаточно мучительным)
ограничением собственной, пусть справедливой, социальной злобы и
пониманием-ощущением вечно присущей жизни ее живой теплоте, —- без этого
последнего невозможен русский писатель, сколь бы социально значимым он ни
признавался современниками.Отвращение писателя к коммунистической реальности,
мне кажется, всегда знало границы, ибо он никогда не был интеллигентом,
отбирающим у жизни все то, что принадлежало не ему, но Богу и природе.По
крайней мере плана воспитания мира интеллигентскими идеями у Бородина не
возникало, — он хорошо знал русскую историю, имел серьезные представления об
историческом развитии государственных идей, а значит, полагал, что мечты могут
быть пустыми, что можно “чисто верить в нечистые... дела”. “И оттого, — признается
Бородин в одном из “лагерных” своих стихотворений, —
над
порогом
Меча
я не подниму.
Я
знаю: Россия с Богом,
Хотя
и спиной к Нему”.
Автор
“"Третьей правды"” и “"Расставания", “"Ловушки для
Адама"” и “"Царицы Смуты"” давно уже вступил в большой спор,
который и ныне совсем не утратил накала. Принадлежность к целому,
принадлежность к общему —- это для писателя не только область социальная. Герой
“"Расставания", попадая в церковь, испытывает потрясение, приобщаясь
к некоему обшему, что гораздо значительнее и тоньше любых изысканнейших
интеллигентских рефлексий. Либерального интеллигента (тут нельзя не отметить
упреждающего знания писателя) “принажлежность к целому” унижает: он скорее
собственные слезы объяснит особенностями церковной архитектуры, он и чувствам
собственным готов не поверить, коли они —- вестники надличного и общего,
идущего из глубины...
Участник
тайных антисоветских организаций, человек , занимавшийся русской философией,
издающий русский национальный журнал “"Московский сборник”", начавший
всерьез писать в тюрьме ( знающий крайнюю форму несвободы внешней , только и
дающий полную свободу внутреннюю) , —- он и писательство свое не мог
воспринимать иначе, как служение.Выпавший из поколения, он не попал и ни в
какое “литературное течение”: ни к “"деревенщикам”", испытывавшим
недоверие и стилистическое неприятие ”городского”, ни к “"городским",
предпочитающим писать о частной жизни приватных людей, либо о своем поколении
интеллигентов, испытывающих историческую неприязнь к собственной родине. В ту
пору, когда было принято гордиться новообразованием — советской интеллигенцией
и умалчивать о ее подполье (интеллигентно-диссиденской среде), Бородин говорит
о глубоком утомлении, бездейственности, бесплодном недовольстве , моральной
усталости и тошнотворном трепе о себе все той же интеллигенции. Жизненное
бездорожье, либо ощущение бесцельности всех дорог —- вот что остается в
“итоге”, после вычитания всех интеллигентских рефлексий и эгоизма. В ту пору,
когда одна часть интеллигенция ( в начале 90-х годов) была объявлена другой
частью интеллигенции недостойной (“оказалась ниже”) той свободы, что
свирепствовала на российских просторах, когда писатели бросились в крайний
натурализм и жизнепоклонство, разлагая реальность как труп и расчленяя язык как
плоть, в творчестве Бородина усиливается эсхатологизм и тоска о чистой жизни
(“"Ловушка для Адама"). Он проведет своего героя по кругам почти
средневекового понимания мироустройства: через ад (земной преступной жизни),
чистилище ( бегство героя из цивилизации, пребывание в пути, очищение водой
Озера), и рай (герой неожиданно находит пристанище в счастливом доме, в Долине
счастья, но совершив падение —- “испакостил! осквекрнил!” чужую чистую жизнь —-
он изгоняется из рая, но остается с малой надеждой, что не все порушено, хотя и
отягощена его душа опытом разрушения, —- опытом тем более тяжким, что для
гибели чистого, ясного, цельного даже и большие усилия не нужны). Высшее у
писателя —- это то, отвечая чему человек “растет ему в ответ”... А когда,
казалось бы, самое время впустить современность на свои страницы,
современность, вопиющую о себе на каждом углу уродством, болью, безобразием;
когда “жизнь в формах самой жизни”(как правило плоти) жадно обгладывали
модернисты, он пишет “"Царицу Смуты". Художнически неожиданно передает
нам историю Смутного времени со стороны побежденных. Вся внутренняя
неизбежность поражения Марины Мнишек в “русской игре” уравновешена столь же
сильной нутряной верой ее в призвание быть русской царицей. Бородин тут не
выдумывает душ, не “сочиняет” людей, но, обладающий даром интуиции, словно с
лиц снимает немоту, отогревая героев своим теплом. Я не буду говорить о явных
параллелях того времени с нашей смутой, только подчеркну, что в этой повести
прозаик , как человек традиции, демонстрирует обладание более разнообразным и
изощренным культурным оснащением, нежели набор приемов модных писателей, из
пустоты создающих свое ничто.
Писатель,
одиночество которого в литературе подмечалось критикой не раз; писатель,
произведения которого не имеют стиллистического возраста; писатель, чьи
публицистические идеи всегда опережали время, разорвал круг земного тления, как
мне видится, все же не своей публицистикой и не исторической прозой, но
автобиографической повестью “"Год чуда и печали"” -— простым и торжественным
рассказом от лица мальчишки, свежего сердцем. Творческая сила детства и
отрочества этой повести сродни детской Родине И. Шмелева. Прилепленность сердца
к Байкалу ( "покров красоты наброшен над ним"), к матери, к великой
силе Предания вырастает в повести прямо и непосредственно —- как дар, ничем не
заслуженный и никакой ”борьбой идей” не обретаемый. В повести ”"Год чуда и
печали"” явлена нам Леонидом Бородиным надъязыковая, надлогическая полнота
и красота жизни и любви. Эта повесть — царственный венец музыки Родины в
творчестве писателя, напряженная ответственность перед которой не могла не
возникнуть позже. Эта повесть — "о любви и музыке печали", о ее
родстве с “ "временем мальчишеского счастья", “которое и теперь не
потеряло своего тепла и света.
Список литературы
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта
http://www.pereplet.ru/