«В ее маленьком теле гостила душа...»
Д. В. Колесова, А. А. Харитонов
Почему
художественные произведения, написанные много лет назад, до сих пор обладают
притягательной силой? Что находят для себя в классических текстах все новые и
новые поколения читателей? Один из возможных ответов состоит в том, что каждое
новое поколение прочитывает художественное произведение по-своему. Именно
поэтому возникают новые интерпретации классических текстов. Стремились ли сами
классики к подобной множественности прочтений — этого мы сегодня сказать не
можем, зато многие современные писатели сознательно делают свои тексты
потенциально открытыми для различных интерпретаций. Виктор Пелевин принадлежит
к таким авторам. Его тексты можно трактовать по-разному, существует только одно
ограничение: авторская позиция, авторское отношение к описываемому объекту не
поддается однозначному определению. Этому автору нельзя приписывать одну точку
зрения в ущерб всем прочим; пелевинские тексты допускают разные интерпретации;
они, если угодно, — школа плюрализма, в которой и литературного критика, и
академического филолога научат признавать право на существование иной точки
зрения. Мы (если не как исследователи, то как читатели) по традиции ожидаем,
что существует одно определенное прочтение художественного текста, которое и
предполагалось автором. Из однозначности авторской позиции и замысла текста
следует возможность его однозначного истолкования. Такое отношение к Слову
заложено в русском языке и культуре, и русская классическая литература,
безусловно, опиралась на это отношение. Но постмодернизм живет по законам
деконструкции, и при анализе новых текстов не след забывать о новых правилах
игры.
Потому
мы ни в коей мере не претендуем на то, что изложенные ниже идеи и сопоставления
являются единственно возможными и созвучными авторской воле. Однако нам
кажется, что предложенный ракурс позволяет увидеть в тексте нечто новое.
Фирменный
знак произведений Виктора Пелевина — парадоксальные сюжетные ходы, радикальное
переосмысление известных фабул, экзотические персонажи). Однако по мере
знакомства с «Никой» читатель, ожидающий от автора подвоха, постепенно
расслабляется. Возникает впечатление, что писатель в кои-то веки следует
образцам традиционной литературы, на которые сам же старательно указывает
неискушенному читателю: Бунин, Газданов, Набоков... Разрушения привычных
смыслов не происходит; напротив, автор старательно строит сюжет из традиционных
смысловых блоков: Повествователь и Она; мужчина и девушка.
Он
— погребенный под грузом культурных напластований и собственного
всепроникающего аналитизма, страдающий от одиночества гуманитарий. Она — tabula
rasa, не испорченная цивилизацией и образованием, естественная и не склонная к
рефлексии. Он старше ее не только по физическому, но и по «культурному»
возрасту: кажется, он стар, как стоящая за ним европейская культура. Он
прячется в башне из слоновой кости от пошлости окружающей жизни (Повествователь
выглядывает на лестницу; из окна; на балкон — автор настойчиво обозначает
пределы замкнутого пространства, в котором герой чувствует себя комфортно и в
безопасности). Она во внешнем мире — как рыба в воде, и прозорливому читателю
становится за Нее страшно: этот мир опасен, особенно для простодушных и невинных.
Да тут и прозорливости особенной не требуется: писатель прямо указывает в самом
начале рассказа на его предстоящую трагическую развязку.
Она
молчалива, понимает больше, чем может (или хочет) выразить словесно; она
естественна, и естество ее напрямую связано с Природой, что загадочно и
недоступно наблюдающему за ней мужчине. Она не может (или не хочет) мыслить
отвлеченными категориями, не воспринимает «высокого» искусства и довольствуется
«ширпотребом», «кичем»; она не хочет думать; она вызывает жгучий интерес и даже
зависть у рефлексирующего интеллигента. У нее есть собственная жизнь, и
Повествователь не может проникнуть в эту жизнь. Эта жизнь представляется ему
более подлинной, чем его собственная, несмотря на все его знания и все
образование. Он — искушенный специалист по текстам культуры (история,
литература, музыка, философия); но Она — закрытый, самодостаточный и
недоступный прочтению текст. Можно сказать, что Повествователь настолько плохо
понимает Нику, что до последнего момента не осознает, что она — кошка. Конечно,
это гипербола. Но гиперболическому преувеличению подвергается опыт
психологически сугубо реалистичный и эмпирически знакомый каждому, кто любил
женщину: НЕВОЗМОЖНОСТЬ ПОНЯТЬ.
Читателя
нимало не удивляет то, что в рассказе нет ни слова героини. Его не
настораживает сильное желание Повествователя проникнуть в ее особый внутренний
мир. Даже то, что герой искренне убежден в абсолютной невозможности настоящей
близости с героиней, не вызывает у нас недоумения. Почему? Таких вопросов можно
задать довольно много, и реальным ответом будет только один: читателю знаком
описанный в рассказе женский тип.
Представляется,
что такая героиня (всегда выступающая в описанном выше отношении к
герою-повествователю) известна нам в основном по западной литературной
традиции. Возможные текстуальные сближения — роман Хулио Кортасара «Игра в
классики»; «Степной волк» Германа Гессе; набоковская «Лолита». В современной
русской культуре этот женский тип — один из протагонистов современной
рок-поэзии. Так, Борис Гребенщиков в композиции «Праздник и то, что нельзя»
сообщает о героине: «Она говорила: „Молчи, слова — это смерть“», а в другой
(«Диплом») дает ее развернутый психологический портрет:
Она
не станет читать твой диплом,
И
ты не примешь ее всерьез.
Но
она возьмет тебя на поводок,
И
ты пойдешь за нею, как пес.
Она
расскажет тебе твои сны
И
этим лишит тебя сна.
Она
откроет своим ключом
Клетки
всех твоих спрятанных птиц,
Но
не скажет их имена.
А
ты знаешь много новых стихов,
Где
есть понятия добро и зло,
И
ты знаешь много старых стихов,
Где
есть понятия добро и зло,
Но
ты не бывал там, откуда она.
Что
же. Считай, что тебе повезло.
Она
коснется рукой воды,
И
ты скажешь, что это вино.
И
ты будешь смотреть вслед ее парусам.
И
ты будешь дуть вслед ее парусам,
Когда
ты пойдешь на дно,
Когда
ты пойдешь, наконец, на дно.
Песня
Гребенщикова — яркий, но не единственный пример интересующей нас традиции.
Конфликт между «мыслящим» мужчиной и «естественной» девушкой становится темой
песни Андрея Макаревича:
Он
был старше ее, она была хороша.
В
ее маленьком теле гостила душа.
Они
ходили вдвоем, они не ссорились по мелочам.
И
все вокруг говорили: чем не муж и жена.
И
лишь одна ерунда его сводила с ума.
Он
любил ее — она любила летать по ночам.
Он
страдал, если за окном темно,
Он
не спал, на ночь запирал окно.
Он
рыдал, пил на кухне горький чай
В
час, когда она летала по ночам.
А
потом поутру она клялась,
Что
вчера это был последний раз.
Он
прощал. Но ночью за окном темно.
И
она улетала все равно.
А
он дарил ей розы, покупал ей духи.
Посвящал
ей песни, читал ей стихи.
Он
хватался за нитку, как последний дурак.
Он
боялся, что когда-нибудь под полной луной
Она
забудет дорогу домой,
И
однажды утром вышло именно так.
И
три дня и три ночи он не спал и не ел.
Он
сидел у окна и на небо смотрел.
Он
твердил ее имя, выходил встречать на карниз.
А
когда покатилась на убыль луна,
Он
шагнул из окна, как шагала она,
И
взлетел, как взлетала она,
Но
не вверх, а вниз...
Из
рок-поэзии эта героиня перешла и в массовую культуру. В своей вполне «попсовой»
песне «То ли девочка, а то ли виденье» лирический герой М. Леонидова мечтает о
естественности и природной чистоте юной особы:
Помню,
что-то я ей пел про ресницы,
И
на ушко ей шептал дребедень я,
Только
вдруг она взлетела как птица —
То
ли девочка, а то ли виденье.
И
смотрел я в небо звездное долго,
И
назавтра был больной целый день я.
Я
искал ее, да только без толку —
То
ли девочку, а то ли виденье.
Пелевинская
Ника загадочна и обладает собственным миром, но она «не интересовалась чужими
чувствами», «ей было наплевать на все, что я говорю» и т. д. Физически она
рядом с героем, но, в сущности, равнодушна к его судьбе (и даже приводит его к
гибели, как у Гребенщикова и Макаревича). Ника из тех загадочных притягательных
натур, которые принадлежат естественному, а не рефлексирующему миру. Она,
конечно, не сильна в от ума добываемых знаниях, ей не важен интеллектуальный
уровень Повествователя, но она знает и умеет нечто, что ему совершенно
недоступно. Читатель по мере развертывания текста узнает в Нике воплощение
мечты современного интеллигента — пленника собственного рацио. Поэтому он и
уверен в том, что перед ним — мастерски написанная история взаимоотношений
мужчины средних лет и юной девушки, и перестает ждать от автора неожиданных
демаршей. Читатель ожидает развязки мелодраматической или трагической (ведь
автор в самом начале сказал, что Ника умерла), его читательская душа требует
катарсиса. Именно в этом ожидании он и оказывается обманут.
Интересно,
что игра с читателем/слушателем по принципу «ожидаешь женщину — получаешь
что-то другое» не чужда и русскому року. Приведем для примера отрывок из песни
Петра Мамонова (группа «Звуки Му»):
Стоило
завидеть осанку твою,
Я
понимал, как тебя люблю.
Стоило
завидеть крутые бока —
Знал
и видел, ты будешь моя.
После
такого многообещающего вступления слушатель готов к продолжению рассказа о
перипетиях отношений с любимой — и мыслит ее вполне антропоморфной, с «крутыми
боками» и прочими увлекательными приметами, с вполне явственной перспективой
физического обладания... И тут певец громко и страстно возглашает: «Бутылка
водки!» (Так, кстати, и называется песня.) Мамонов использует тот прием
обманутого ожидания, о значении которого говорил еще Аристотель, и не боится
изобразить в виде объекта страсти нежной предмет вовсе даже неодушевленный.
Однако
вернемся к «Нике».
Ошеломленный
читатель начинает перелистывать назад страницы рассказа, уверенный, что «здесь
что-то не так», писатель «ошибся». И он вынужден убедиться: автор абсолютно
честен. В предшествующем развязке тексте есть несколько прямых указаний на
настоящую природу Ники, но в контексте любовной истории à la «мужчина и
женщина» они воспринимаются как метафоры, а не по «номинальной стоимости».
Пелевин
был честен, но намеки на кошачью природу героини рассыпал по тексту все-таки не
без лукавства. Из многовекового литературного инструментария он ведь
использовал не только прием построения художественного произведения (обманутое
ожидание), не только популярный в новейшей литературе образ естественной,
загадочной и неподвластной рациональному познанию молодой женщины. Создавая
свой текст, автор имел в виду еще и известное во многих национальных культурах
сравнение женщины с кошкой. Оно существует так давно, что и в языке есть
«кошачьи» аллюзии, которыми писатель с успехом пользуется.
Пелевин
остался верен себе: он добился того, что любой читатель, прочитавший (и
понявший) его рассказ, будет шокирован. Причем читательское изумление тем
сильнее, чем лучше он знает мировую литературу, историю и культуру. Вероятно, в
этом и заключалось главное (а может быть, и единственное?) намерение автора
рассказа.
Список литературы
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.gramota.ru/