Ф.М.Достоевский. "Подросток". (1875)
Тарасов Ф. Б.
В
своем новом романе Достоевский показывает разложение родовых, семейных и
общественных связей в капитализирующейся России, дает свою версию
взаимоотношений "отцов и детей" и как бы подспудно полемизирует с
Л.Н. Толстым, противопоставляя традиционным семействам Иртеньевых, Ростовых,
Болконских "случайное семейство" Версилова. "Я уже давно, -
отмечал он, - поставил себе идеалом написать роман о русских теперешних детях,
ну и, конечно, о теперешних их отцах, в теперешнем их взаимном соотношении…
Пока я написал лишь "Подросток", - эту первую пробу моей мысли. Но
тут дитя уже вышло из детства и появилось лишь неготовым человеком, робко и
дерзко желающим поскорее ступить свой первый шаг в жизни. Я взял душу
безгрешную, но уже загаженную страшною возможностью разврата, раннею ненавистью
за ничтожность и "случайность" свою и тою широкостью, с которою еще
целомудренная душа уже допускает сознательно порок в свои мысли, уже лелеет в
сердце своем, любуется им еще в стыдливых, но уже дерзких и бурных мечтах
своих…" (I, 22, 7 - 8).
Неготовость
или, как часто выражался писатель, недоделанность целомудренной в своей основе,
но уже испорченной общей жизненной атмосферой души Подростка, ищущего справедливости
на неправедных путях, и становится предметом художественного анализа писателя.
В образе Аркадия Долгорукова, как и в образе Родиона Раскольникова рельефно
воплощена пульсация "темной основы нашей природы", в границах которой
направленность воли, особенности характера и своеобразие навязчивой
"идеи" соотносятся друг с другом в неразрывном целостном единстве. В
подготовительных материалах к произведению автор подчеркивал: "ОЧЕНЬ
ВАЖНОЕ. Подросток во весь роман не покидает своей идеи о Ротшильде окончательно.
Эта idea fixa есть его выход изо всего, из всех вопросов и затруднений. Она
основана на чувстве гордости, формирующейся в идее уединения… Во всем романе
вести так, чтобы придать этой идее значение в романе главнейшее" (I, 16,
97). Затруднения, униженность и оскорбленность юноши обострила в нем гордость,
которая сызмальства впиталась в его переживания: "С самых первых мечтаний
моих, то есть чуть ли не с самого детства, я иначе не мог вообразить себя как
на первом месте, всегда и во всех оборотах жизни" (II, 7, 222).
Когда
же воображаемое не совпадает с действительностью, уязвленное самолюбие
заставляет Подростка отъединяться от тех, кто как-либо превосходит его. Вообще
он не любит людей, общение с которыми становится для него тяжелым занятием чуть
ли не с двенадцатилетнего возраста и от которых он все больше замыкается, как
черепаха, "в свою скорлупу", уходит в свой угол, погружается в свою
идею. "Мне нельзя жить с людьми", признается он, "вся цель моей
жизни - уединение". Но, живя в скорлупе", "углу",
"идее", Аркадий Долгорукий, как и Раскольников, не может полностью
отъединиться от людей, поскольку он связан с ними своей эгоистической
гордостью, стремлением к первенству и господству над ними.
В
условиях новых общественных отношений наиболее подходящим средством для
одновременного уединения и возвышения служило богатство. "Богатство, -
отмечал Достоевский в записной книжке, - усиление личности, механическое и
духовное удовлетворение, стало быть отъединение личности от целого" (Ф.М.
Достоевский об искусстве, с. 460). Потому именно богатые люди, особенно
процветавшие в Америке, пленили воображение Подростка, когда он по ночам мечтал
об уединенном могуществе. "К себе, к себе! - восклицает он в разговоре с
Крафтом. - Все порвать и уйти к себе!.. В Америку! К себе, к одному себе! Вот в
чем вся "моя идея"…" (II, 7, 205).
Свойственное
"темной основе нашей природы" и выражающееся в разных формах
эгоцентрического сознания "к себе" ассоциируется в уме Подростка с
фигурой Ротшильда, ибо, став подобным ему, "я уже тем самым разом выхожу
из общества". Он считал, что такой выход из общества может позволить ему
взять верховную власть над ними: "…я жаждал могущества всю мою
жизнь…". Пример ничем не ограниченного своеволия, тайного ощущения силы,
способной с высоты денежного могущества править миром, Аркадий Долгорукий
находит в образе пушкинского "скупого рыцаря". Этот образ отражает и
важную для Достоевского предельную закономерность в сфере эгоистической
гордости: чем выше Я, тем ниже все остальное, которое необходимо духовно
оскопить или физически уничтожить (поскольку без соответствующего приниженного
фона подобное самовозвышение не удостоверяет себя и не замечается окружающими)
и тем самым потерять и в себе собственно человеческие черты. "Скупой
рыцарь" и сравнивает себя с демоном, которому "все послушно", он
же - ничему. Тайное мечтание непослушного демона находит высшее наслаждение в
том, что он может принизить и поработить как раз противоположное его духу -
добродетель, вольный гений, музы и т.п. Сердечные грезы настраивают Подростка
на такое же наслаждение: "Мне нравилось ужасно представлять себе существо,
именно бесталанное и серединное, стоящее перед миром и говорящее ему с улыбкой:
вы Галилеи и Коперники, Карлы Великие и Наполеоны, вы Пушкины и Шекспиры, вы фельдмаршалы
и гофмаршалы, а вот я - бездарность и незаконность, и все-таки выше вас, потому
что вы сами этому подчинились" (II, 8, 225).
Следует
заметить, что ротшильдовская идея, на первый взгляд неожиданно, но по сути
закономерно перекликается с шигалевской идеей в "Бесах", в реализации
которой предполагалось всякого гения потушить еще в младенчестве, привести всех
к "одному знаменателю" и полному "равенству" и которую Петр
Верховенский оценивает следующим образом: "Шигалев гениальный человек! У
него хорошо в тетради… Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалываются
глаза, Шекспир побивается каменьями - вот шигалевщина!.." (II, 7, 381).
Примечательно, что в обоих случаях, несмотря на разницу в
"капиталистической" и "социалистической" логике,
наблюдается своеобразная "игра на понижение", проистекающее из
"темной основы нашей природы" завистливое устремление того, кто был
"ничем", стать "всем". "В том-то и "идея"
моя, в том-то и сила ее, что деньги - это единственный путь, который приводит
на первое место даже ничтожество", (II, 8, 222) - так характеризует
Аркадий Долгорукий еще одну сторону своего выбора. Если для достижения
могущества, насыщения гордости и удовлетворения эгоистического сознания через
наполеоновскую идею требовался хотя и безнравственный, но все-таки талант,
необходимы были определенные достоинства и доблести, то ротшильдовская идея
обеспечивала статус необыкновенного человека, говоря словами героя
"Преступления и наказания", самой обыкновенной "вши",
которая с миллионом в кармане может, по замечанию Достоевского, делать все, что
угодно. Писатель особо выделил в подготовительных материалах к роману
привлекательность для молодого человека этого свойства его "идеи":
"Его, главное, утешает в его системе наживы - бесталанность ее. Именно то,
что не нужно гения, ума, образования, а в результате все-таки первый человек,
царь всем и каждому и может отомстить всем обидчикам" (I, 16, 115).
В
"Подростке" встречается своеобразное рассуждение владельца ссудной
кассы Стебелькова о перемене ролей в обновляющемся обществе: "Я - второй
человек. Есть первый человек и есть второй человек. Первый человек сделает, а
второй человек возьмет. Значит, второй человек выходит первый человек, а первый
человек - второй человек… Была во Франции революция, и всех казнили. Пришел
Наполеон и все взял. Революция - это первый человек, а Наполеон - второй
человек. А вышло, что Наполеон стал первый человек, а революция стала второй
человек. Так или не так?" (II, 8,355). Продолжая аналогию Стебелькова,
можно сказать, что развитие истории делало наполеонов вторыми, а ротшильдов -
первыми людьми.
В
черновиках Достоевский характеризует "идею Ротшильда" как новое
явление и "неожиданное следствие нигилизма" в обществе без
"оснований" и "преданий", теряющем религиозные убеждения и
нравственные устои. При воцарявшемся "беспорядке" (этим словом
первоначально обозначалось название романа) "игра на понижение"
становилась естественным соблазном для "вторых", стремившихся стать
"первыми" с помощью извращающей силы денег (ср. выстраданное мнение Гани
Иволгина в "Идиоте": "Деньги тем всего подлее и ненавистнее, что
они даже таланты дают"). Общее поветрие захватывает и Подростка,
противоречиво и парадоксально сочетаясь в его юношеской душе с жаждой высшего
порядка и духовного благообразия. Автор подчеркивает, что он "ищет
руководящую нить поведения, добра и зла, чего нет в нашем обществе, этого
жаждет он, ищет чутьем, и в этом цель романа" (II, 8, 720). В этих поисках
Аркадий сталкивается с самыми разными проявлениями "беспорядка" в
семейных и социальных отношениях, попадает в водоворот неожиданных и
катастрофических происшествий и переносит тяжелые нравственные испытания, в
результате которых его "идея" теряет над ним свою притягательную
власть, но "руководящая нить" так и не обретается, хоть на путь
познания добра и зла он уже вступил. Горький опыт мятежных страстей,
"стыда и позора", вовлеченность в личную драму отца заставляет
молодого человека задумываться над тайной обнаруженного раздвоения, когда все
делается во имя любви, великодушия, чести, а заканчивается безобразием,
нахальством и бесчестьем.
Достоевский
и в "Подростке" раскрывает одну из своих главных мыслей, что ростки
зла, будучи незаметными, неосмысленными и неуничтоженными, способны к
подспудному органическому росту и своеобразному смешению в человеческих душах с
добрыми побуждениями, что приводит к бесхребетной раздвоенности поведения.
Характеризируя собственное поведение, Келлер в "Идиоте" заявляет:
"…и слова, и дела, и ложь, и правда - все у меня вместе и совершенно искренне".
Сочетаются совершенно искренне несовместимые по духу слова и дела у
Раскольникова, Ивана Карамазова, Степана Трофимовича Верховенского и у многих
других персонажей писателя, в том числе и у Аркадия Долгорукого. Обнаруживая в
себе "душу паука" и одновременную устремленность к высшей красоте,
последний так и останавливается перед загадкой человеческой способности
"лелеять высочайший идеал рядом с величайшей подлостью": "жажда
благообразия была в высшей мере и уж, конечно, так, но каким образом она могла
сочетаться с другими, уж Бог знает какими жаждами - это для меня тайна"
(II, 8, 475).
Совсем
другой комплекс идей связан с образом отца Подростка, Версилова, который, тем
не менее, также демонстрирует на свой лад онтологическую расколотость
внерелигиозного гуманистического сознания, подчеркнутую в эпилоге романа:
"это дворянин древнейшего рода и в то же время парижский коммунар. Он
истинный поэт и любит Россию, но зато отрицает ее вполне. Он без всякой
религии, но готов почти умереть за что-то неопределенное, чего и назвать не
умеет, но во что страстно верует, по примеру множества русских европейских
цивилизаторов петербургского периода русской истории" (II, 8, 691).
Версилов
пытается оформить "что-то неопределенное" в идеи абстрактной любви ко
всему человечеству, высших достижений культуры, "живой жизни",
"золотого века". Однако все эти идеи оказываются
"нечистыми", т.е. несовершенными и недостаточными для преодоления
"темной основы нашей природы", гордости, эгоизма, любостяжания…
Достоевский так характеризует представителя на его глазах уходящего и
изменяющегося дворянского сословия: "У него высокий идеал красоты, вериги
для его достижения, ибо идеал - смирение, а все смирение основано на гордости…
Самые позорные и ужасные воспоминания для него - ничто и не тяготят раскаяния,
потому что есть "своя идея", т.е. идеал. Идеал нечистый.
Самообожание. Люди для него - мыши" (I, 16, 235).
Подобно
Ставрогину в "Идиоте", отец Подростка безвозвратно потерял
непосредственную связь с "почвой", питающей "чистый идеал"
и взращивающей экзистенциальную вовлеченность в атмосферу христианской веры.
Рационалистическая гордыня мешает ему переступить "предпоследнюю верхнюю
ступень до совершеннейшей веры", и все попытки преодолеть ее приводят его
к однозначному выводу: "Друзья мои, я очень люблю Бога, но - я к этому не
способен". Как и Ставрогин, Версилов отдает себе ясный отчет в том, что
без любви к Богу и ближнему, без веры в бессмертие души всякая "великая
мысль", любовь к дальнему и всему человечеству обесцениваются и обессмысливаются,
оказываются непростительной иллюзией, а в реальной действительности и
каждодневном поведении не препятствуют проявлениям "закона Я",
"темной основы нашей природы", чему ярким примером является он сам.
Теоретическое добро и нравственные императивы подрываются в его сознании
убежденностью, что человек органически не способен любить ближнего своего:
"Тут какая-то ошибка в словах с самого начала, и "любовь к
человечеству" надо понимать лишь к тому человечеству, которое ты же сам и
создал в душе своей (другими словами, себя самого создал и к себе самому
любовь) и которого, поэтому, никогда и не будет на само деле" (II, 8,
347). В сниженно-материалистическом воззрении на людей как на "вшей",
"мышей", "тварей дрожащих" он сближается с Раскольниковым и
убеждает сына: "Люди по природе своей низки и любят любить из страху; не
поддавайся на такую любовь и не переставай презирать. Где-то в Коране Аллах
повелевает пророку взирать на "строптивых", как на мышей, делать им
добро и проходить мимо - немножко гордо, но верно" (II, 8, 346).
Противоречие
между "великой мыслью" и непосредственным жизнечувствием лежит в
основе крайней раздвоенности внутреннего мира Версилова, способного
"чувствовать преудобнейшим образом два противоположных чувства в одно и то
же время". Отсюда его двойная любовь (к матери Подростка и к Екатерине
Николаевне Ахмаковой) и двойная жизнь, которая превращается в иждивенчество и
игру, едва не заканчивается убийством и самоубийством и как бы символически
обобщается состоянием одержимости и раскалыванием иконы надвое. В образе
Версилова автор показывает, как старшее поколение со всеми выработанными
формами дворянской культуры, но в отрыве от национальной "почвы" и
христианского идеала не может оставаться на должной духовной высоте и
"удержать красоты за собою". Более того, "теперь уже не сор
прирастает к высшему слою людей, а напротив, от красивого типа отрываются, с
веселою торопливостью, куски и комки и сбиваются в одну кучу с
беспорядствующими и завидующими. И далеко не единичный случай, что самые отцы и
родоначальники бывших культурных семейств смеются уже над тем, во что, может
быть, хотели бы верить их дети. Мало того, с увлечением не скрывают от детей
свою личную радость о внезапном праве на бесчестье, которое они вдруг из
чего-то вывели целою массой… И поверим, что истинных либералов, истинным и
великодушных друзей человечества у нас вовсе не так много, как это нам вдруг
показалось" (I, 25, 189).
По
мысли Достоевского, лишенная прочного религиозно-нравственного фундамента
культура "отцов" при определенном стечении обстоятельств
"срывается с корней", перерождается и вырождается и тем самым
прокладывает русло для нигилизма "детей" в его разных вариантах в том
числе и в "идее Ротшильда". В качестве корректива к атеистической
"великой мысли" и "европейскому цивилизаторству" Версилова
автор романа выводит образ странника Макара Ивановича Долгорукого, который
внутренне возвышается над "беспорядком" современного общества и
конкретно воплощает духовное "благообразие", утраченное дворянским сословием
и взыскуемое Подростком. Сам Версилов открывает в качестве особой черты его
характера "ту почтительность, которая необходима для высшего равенства,
мало того, без которой, по-моему, не достигнешь и первенства. Тут именно, через
отсутствие малейшей заносчивости, достигается высшая порядочность и является
человек, уважающий себя несомненно и именно в своем положении, каково бы он там
ни было и какова бы ни досталась ему судьба. Эта способность уважать себя
именно в своем положении - чрезвычайно редка на свете, по крайней мере, столь
же редка, как и истинное собственное достоинство" (II, 8, 265).
В
логике Достоевского, основа подобного самоуважения и достоинства,
проявляющегося в облике, характере, жестах, поступках этого персонажа,
воплощающего в себе еще один идейный комплекс романа, является "стояние
пред Богом". Макар Иванович обладает полнотой сердечной убежденности в
том, что "жить без Бога - одна лишь мука", бесплодная для
преображения и утоления высших запросов души деятельность. "Ибо читают и
толкуют весь свой век, насытившись сладости книжной, а сами все в недоумении
пребывают и ничего разрешить не могут. Иной весь раскидался, а самого себя
перестал замечать. Иной паче камене ожесточен, а в сердце его бродят мечты…
Иной из книг выбрал одни лишь цветочки, да и то по своему мнению; сам же
суетлив и в нем предрешения нет… Иной все науки прошел - и все тоска. И мыслю
так, что чем больше ума прибывает, тем больше и скуки. Да и то взять: учат с
тех пор, как мир стоит, а чему же они научили доброму, чтобы мир был самое
прекрасное и веселое и всякой радости преисполненное жилище? И еще скажу:
благообразия не имеют, даже не хотят сего; все погибли, и только каждый хвалит
свою погибель, а обратиться к единой истине не помыслит" (II, 8, 503).
Идолопоклонникам
науки, прогресса, "золотой кучи" или утопических мечтаний Макар
Иванович противопоставляет "единую истину", которая одна способна
просветить "темную основу нашей природы" и в свободном приятии
божественной основы и тайны мира избавить человека от онтологической
бессмыслицы и экзистенциальной тоски. Руководимый этой истиной
"странник" преодолел неизбежную для эмансипированного сознания
мучительную раздвоенность, справился с мощными эгоистическими силами
"натуры", обрел подлинное смирение, спокойствие духа и "веселие
сердца", выработал мудрость "главного ума", которая при
отсутствии внешних знаний позволяет верно оценивать происходящее, не терять
чувства меры в суждениях о людях и событиях, оказывать благотворное
нравственное влияние на окружающих.
"Твердое
в жизни" - так называет эту мудрость Подросток, которая становится для
него столь же притягательной, как "великая мыль" Версилова, и так же
способствует ослаблению "идеи Ротшильда". В эмоциональном порыве
Аркадий признается Макару Ивановичу: "Я вам рад. Я, может быть, вас давно
ожидал. Я их никого не люблю: у них нет благообразия… Я за ними не пойду, я не
знаю, куда я пойду, я с вами пойду…" (II, 8, 489). Однако автор оставляет
открытым вопрос о том, куда в конечном итоге "пойдет" выходец из
"случайного семейства", расставаясь с ним как бы на перепутье, на
развилке трех дорог. Проблемы, поставленные в "Подростке", найдут
свое углубленное религиозно-философское осмысление и в последнем романе
писателя.
Список литературы
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.portal-slovo.ru/