Ф.М.Достоевский. "Дневник писателя". (1873.
1876-1877. 1880-1881.)
Тарасов Ф. Б.
Хотя
автор "Дневника" изредка печатал в нем небольшие рассказы
("Мальчик у Христа на елке", "Мужник Марей",
"Столетняя", "Сон смешного человека", "Кроткая"),
его основное содержание составляли публицистические статьи, а также очерки,
фельетоны, подходящие моменту мемуары. Литературная деятельность Достоевского
была сопряжена с "тоской по текущему", другими словами, с глубоким
интересом к современным событиям, характерным явлениям, выразительным деталям
окружавшей его действительности. Наблюдая за всеми оттенками развития
"живой жизни", он с неослабным вниманием следил за отражением ее
проявлений в русской и иностранной периодике. По признанию очевидцев, писатель
ежедневно просматривал газеты и журналы "до последней литеры",
стремясь уловить в богатом многообразии значительных и мелких фактов их
внутреннее единство, социально-психологические основания, духовно-нравственную
суть, философско-исторический смысл.
Такая
потребность диктовалась не только своеобразием романистики Достоевского, в
которой органично сплавились вечные темы и злободневные проблемы, мировые
вопросы и узнаваемые детали быта, высокая художественность и острая
публицистичность. Писатель всегда испытывал страстное желание говорить напрямую
с читателем, непосредственно влиять на ход социального развития, вносить
незамедлительный вклад в улучшение отношений между людьми. Еще в издаваемых им
совместно с братом в 1860-х годах журналах "Время" и
"Эпоха" печатались его отдельные художественно-публицистические
очерки и фельетоны.
Однако
Достоевский намеревался выпускать сначала единоличный журнал "Записная
книга", а затем - "нечто вроде газеты". Эти замыслы частично
осуществились в 1873 году. когда в редактируемом им в это время журнале князя
В.П. Мещерского "Гражданин" стали печататься первые главы
"Дневника писателя". Но заданные рамки еженедельника и зависимость от
издателя в какой-то степени ограничивали как тематическую направленность статей
Достоевского, так и их идейное содержание. И вполне естественно, что он
стремился к большей свободе в освещении "бездны тем", волновавших
его, к раскованной беседе с читателями прямо от своего лица, не прибегая к
услугам редакционных и издательских посредников.
С
1876 по 1881 год (с двухлетним перерывом, занятым работой над "Братьями
Карамазовыми") Достоевский выпускал "Дневник писателя" уже как
самостоятельное издание, выходившее, как правило, раз в месяц отдельными
номерами, объемом от полутора до двух листов (по шестнадцать страниц в листе)
каждый. В предуведомляющем объявлении, появившемся в петербургских газетах, он
разъяснял: "Это будет дневник в буквальном смысле слова, отчет о
действительно выжитых в каждый месяц впечатлениях, отчет о виденном, слышанном
и прочитанном".
И
в самом деле, на его страницах автор заводит пристрастный разговор,
перемежающийся с личными воспоминаниями, о разных вещах и внешне вроде бы
совсем не соприкасающихся сферах - о внешней и внутренней политике, аграрных
отношениях и земельной собственности, развитии промышленности и торговли,
научных открытиях и военных действиях. Внимание писателя привлекают
железнодорожные катастрофы, судебные процессы, увлечение интеллигенции
спиритизмом, распространение самоубийств среди молодежи. Его беспокоит распад
семейных связей, разрыв между различными сословиями, торжество "золотого
мешка", эпидемия пьянства. искажение русского языка и многие другие
больные вопросы. Перед читателем открывается широчайшая историческая панорама
пореформенной России: именитые сановники и неукорененные мещане, разорившиеся
помещики и преуспевающие юристы, консерваторы и либералы, бывшие петрашевцы и
народившиеся анархисты, смиренные крестьяне и самодовольные буржуа. Читатель
знакомится и с необычными суждениями автора о личности и творчестве Пушкина,
Некрасова, Толстого...
Однако
"Дневник писателя" - не многокрасочная фотография и не калейдоскоп
постоянно сменяющих друг друга пестрых фактов и непересекающихся тем. В нем
есть свои закономерности, имеющие первостепенное значение. И о чем бы ни
заводил речь автор "Дневника" - будь то общество покровительства
животным или литературные типы, замученный солдат или добрая няня, кукольное
поведение дипломатов или игривые манеры адвокатов, кровавая реальность террористических
действий или утопические мечтания о "золотом веке"-его мысль всегда
обогащает текущие факты глубинными ассоциациями и аналогиями, включает их в
главные направлении развития культуры и цивилизации, истории и идеологии,
общественных противоречий и идейных разногласий. Причем при освещении столь
разнородных тем на предельно конкретном и одновременно общечеловеческой уровне
Достоевский органично соединял различные стили и жанры, строгую логику и
художественные образы, "наивную обнаженность иной мысли" и конкретные
диалогические построения, что позволяло передать всю сложность и неодномерность
рассматриваемой проблематики. В самой же этой проблематике он стремился
определить ее этическую сущность, а также "отыскать и указать, по
возможности, нашу национальную и народную точку зрения". По мнению
Достоевского, всякое явление современной действительности должно
рассматриваться сквозь призму опыта прошлого, не перестающего оказывать свое
воздействие на настоящее через те или иные традиции. И чем значительнее национальное,
историческое и общечеловеческое понимание злободневных текущих задач, тем
убедительнее их сегодняшнее решение.
Такая
работа, кажущаяся непосильной в наше время и целой редакции, полностью
захватывала Достоевского и требовала от него огромного напряжения физических и
духовных сил. Ведь ему одному необходимо было собирать материал, тщательно
готовить его, составлять, уточнять, успеть издать его в срок, уложившись в
заданный объем. Чрезвычайная добросовестность заставляла Достоевского по
нескольку раз переписывать черновики, самого рассчитывать количество печатных
строк и страниц. Боясь за судьбу рукописей, он сдавал их в типографию лично или
передавал через жену, незаменимую помощницу, которая активно участвовала в
подготовке "Дневника писателя" и в его распространении. После каждого
выпуска Достоевский, по свидетельству очевидца, "несколько дней отдыхал
душою и телом... наслаждаясь успехом...".
Читая
"Дневник писателя" сегодня, не перестаешь удивляться, может быть,
самому главному в нем, что и через сто лет многие авторские выводы не только
жгуче актуальны, но и жизненно необходимы при совестливой, глубокой и
по-настоящему реалистической проверке нравственного содержания тех или иных
задач и соответствия выбираемых для их осуществления средств. И вряд ли стоит
сомневаться, что они еще долго останутся актуальными, хотя действительность
сильно меняется и неузнаваемо изменится в будущем.
Думается,
тайна неумирающего значения необычной и непривычной для нас публицистики
заключается не столько в ее точности и остроте, сколько в мудром проникновении
в самую сердцевину рассматриваемых проблем, а также в единстве, которое
обнаруживается в предельно разнообразном содержании. Поэтому, очерчивая
тематический круг публицистики Достоевского с ее болью и тревогой, чрезвычайно
важно выделить в ней руководящие идеи, раскрывающие внутреннюю логику порою
невидимой связи несходных фактов, событий, явлений, обнажающие общие корни тех
или иных "больных" вопросов жизни и подсказывающие пути их решения.
Публицистика
Достоевского дает редкий и выразительный, но, к сожалению. недостаточно
усвоенный урок многостороннего и предугадывающего понимания современной ему
действительности. Пожалуй, более чем кто-либо из русских писателей он
пристально всматривался в эту действительность, когда в пореформенной России
совместились "жизнь разлагающаяся" и "жизнь вновь
складывающаяся", когда "все вверх дном на тысячу лет".
Писателя
чрезвычайно озадачивало, что в эпоху "безалаберщины" и "великих
обособлений" возникает "куча вопросов, страшная масса все новых,
никогда не бывавших, до сих пор в народе неслыханных". Однако сложность
"теперешнего момента" усугублялась в его представлении тем, что
"каждый ответ родит еще по три новых вопроса, и пойдет это все crescendo.
В результате хаос, но хаос бы еще хорошо: скороспелые решения задач хуже
хаоса" (I, 25, 174). Хуже потому, что не вылечивают социальные болезни, а
лишь загоняют их вглубь. Не лучше и прямолинейные решения, страдающие
воинствующей односторонностью. Как среди "старичков" .и
консерваторов, так среди "молодых" и либералов, замечает писатель,
"народились мрачные тупицы, лбы нахмурились и заострились,- и вес прямо и
прямо, все в прямой линии и в одну точку".
Будучи
принципиальным противником скороспелых и прямолинейных решений, Достоевский
тщательно изучал текущие явления в эту "самую смутную, самую неудобную,
самую переходную и самую роковую минуту, может быть, из всей истории русского
народа" в свете великих идей, мировых вопросов, всего исторического опыта,
запечатлевшего основные свойства человеческой природы. Характеризуя собственную
публицистическую методологию, он говорил о необходимости давать "отчет о
событии не столько как о новости, сколько о том, что из него (события)
останется нам более постоянного, более связанного с общей, с цельной
идеей". По его мнению, нельзя "уединять случай" и лишать его
"права быть рассмотренным в связи с общим целым".
В
представлении Достоевского идеалы возникающей потребительской цивилизации
далеко не безобидны для нравственного состояния личности и направления
исторического развития, поскольку укрепляют в человеке "ожирелый
эгоизм", делают его неспособным к жертвенной любви, потворствуют
формированию разъединяющего людей гедонистического жизнепонимания. И тогда
"чувство изящного обращается в жажду капризных излишеств и
ненормальностей. Страшно развивается сладострастие. Сладострастие родит
жестокость и трусость... Жестокость же родит усиленную, слишком трусливую
заботу о самообеспечении. Эта трусливая забота о самообеспечении всегда, в
долгий мир, под конец обращается в какой-то панический страх за себя,
сообщается всем слоям общества, родит страшную жажду накопления и приобретения
денег. Теряется вера в солидарность людей, в братство их, в помощь общества,
провозглашается громко тезис: "Всякий за себя и для себя"... все
уединяются и обособляются. Эгоизм умерщвляет великодушие" (I, 25, 101).
Глубокое
понимание подобных нетривиальных причинно-следственных связей и непрямолинейных
закономерностей общественного развития позволяло Достоевскому еще в зародыше
раскрывать нравственную половинчатость различных новоиспеченных идеалов, а
точнее идолов, не искореняющих, а лишь иначе направляющих и тем усложняющих
извечные пороки людей, приспосабливающихся к ним. Таких идолов или
"невыясненных идеалов" в системе его размышлений можно назвать еще
"несвятыми святынями". Он писал, что не может жить без святынь, но
все же хотел бы святынь хоть капельку посвятее, не то стоит ли ми
поклоняться?" Несвятых святынь, превращающихся при бездумной фетишизации в
"мундирные" идеи, Достоевский находил вокруг себя предостаточно -
например, фальшивые лозунги свободы, равенства и братства, ведущие на деле к
торжеству посредственности и денежного мешка. Чутье на такие перевертыши, когда
за речами о правде скрывается ложь, за претензией на истину и здравый смысл -
мошенничество, за стремлением к подвигу - злодейство и т. п., у него было
необыкновенное. И он постоянно снимал позолоту с благородных по видимости
формулировок, обнажал в них не всегда осознаваемые глубинные мотивы, не
входящие в поле зрения "мудрецов чугунных идей" и "исступленной
прямолинейности".
Поэтому
важное значение в публицистике Достоевского имеет критическое рассмотрение
внедряемых в социальное сознание репутаций различного рода деятелей,
своеобразие которых заключается не в высоком духовно-нравственном состоянии их
души, а в привилегированном социальном положении, в достижениях ума и таланта.
Перед условными лучшими людьми, как он их называл, преклоняются как 6ы по
принуждению, в силу их социально-кастового авторитета, который меняет свои
формы при перестройке конкретно-исторических обстоятельств. Писатель и наблюдал
как раз одну из подобных смен, когда от прежних условных людей "как бы
удалилось покровительство авторитета, как бы уничтожилась их
официальность" (княжеская, боярская, дворянская) и их место занимали
профессиональные политики, деятели науки, денежные дельцы... С беспокойством
отмечал он, что никогда в России не считали новую условность - "золотой
мешок" - за высшее на земле, что "никогда еще не возносился он на
такое место и с таким значением, как в последнее наше время", когда
поклонение деньгам и стяжание захватывают все сферы жизни и когда под эгидой
этой новой условности наибольший авторитет приобретают промышленники, торговцы.
юристы и т. п. "лучшие люди". Достоевский считал, что развратительнее
подобного поклонения не может быть ничего, и с опасением обнаруживал везде его
развращающее воздействие: "В последнее время начало становиться жутко за
народ: кого он считает за своих лучших людей... Адвокат, банкир, интеллигенция".
(Неизданный Достоевский. Записные книжки и тетради 1860 - 1881 гг., с. 587).
К
"лучшим людям", по его наблюдению, все чаще стали относить деятелей
науки, искусства и просвещения: "Решили наконец, что этот новый и
"лучший" человек есть просто человек просвещенный,
"человек" науки и без прежних предрассудков" (I. 23. 156). Но
мнение это трудно принять по очень простому соображению: "человек
образованный не всегда человек честный", а "наука еще не гарантирует
в человеке доблести".
Противоречие
между образованностью и нравственностью Достоевский относил к числу важнейших в
новое время и постоянно отмечал его. "Или вы думаете,- обращался он к тем,
кто видел в повышении образования панацею от всех бед,- что знания,
"научки", школьные сведеньица (хотя бы университетские) так уже
окончательно формируют душу юноши, что с получением диплома он тотчас же
приобретает незыблемый талисман раз навсегда узнавать истину и избегать
искушений, страстей и пороков?" По его убеждению, своеобразие научной
деятельности, требующей, казалось бы, самоотвержения и великодушия,
обнаруживает тем не менее "низменность нравственного запроса,
нравственного чувства", что не способствует духовному просветлению и
душевному оздоровлению человека. Отсюда и естественное появление высокообразованных
и прехитрых монстров с многосложной жаждой интриги и власти, а также таких,
например, вопросов: "Но многие ли из ученых устоят перед язвой мира?
Ложная честь, самолюбие, сластолюбие захватят и их. Справьтесь, например, с
такою страстью, как зависть: она груба и пошла, но она проникнет и в самую
благородную душу ученого. Захочется и ему участвовать во всеобщей пышности, в
блеске... Напротив, захочется славы, вот и явится в науке шарлатанство, гоньба
за эффектом, а пуще всего утилитаризм, потому что захочется и богатства. В
искусстве то же самое: такая же погоня за эффектом, за какою-нибудь
утонченностью. Простые, ясные, великодушные и здоровые идеи будут уже не в
моде: понадобится что-нибудь гораздо поскоромнее: понадобится искусственность
страстей" (I, 22, 124).
В
эпоху всевозможных смешений и сложных сочетаний, коварных идолов и
раздвоенности поведения Достоевский придавал особое значение духовной
трезвости, нелегкому умению отделять зерна от плевел, способности распознавать
еще в истоках порочные движения "натуры", нередко глубоко спрятанные
под покровом самых благопристойных форм неосознанного эгоистического лицемерия,
престижных видов деятельности или даже человеколюбивых идей.
По
наблюдению Достоевского, наступили такие времена, когда со всей остротой и
серьезностью встают проблемы честной неправды или искренней лжи, то есть
бессознательной подмены подлинных ценностей мнимыми, безотчетно укороченного,
непродуманного до конца отношения к разным вопросам жизни. В результате люди
теряют способность замечать, что затемнился идеал прекрасного и высокого, что
извращается и коверкается понятие о добре и зле, что нормальность беспрерывно
сменяется условностью, что простота и естественность гибнут, подавляемые
беспрерывно накопляющеюся ложью. Так, наивное приятие условными лучшими людьми
своей условности за нечто безусловное, самоотождествление с играемой в обществе
ролью придает их поведению невольный оттенок обманывающего актерства. В их душе
создается своеобразный "внутренний театр", поддерживающий естественность
внешнего рисунка исполняемой роли и маскирующий пороки, что существенно
усиливает взаимное непонимание представителей разных сословий и групп общества.
Отрицательное значение игры в благородство, когда блестящая наружность
поведения светских людей, правительственных чиновников, литераторов, артистов
сочетается с "недоделанностью" их души, а над сердцем и умом висит
"стальной замочек хорошего тона", писатель видел в том, что она
вместо действительной "красоты людей" создает фальшивую "красоту
правил", которая не только маскирует пороки, но и незаметно помрачает
простоту души и "съедает" ее подлинные достоинства. Ведь по какому-то
особому закону "буква я форма правил" незаметно скрадывают
"искренность содержания", что мешает самосовершенствованию человека,
укрепляет его "недоделанность".
Даже
в таланте писатель находил часто неизбежную возможность излишней
"отзывчивости" и "игривости", что опять-таки невольно
усыпляет совесть, уклоняет от истины, удаляет от человеколюбия. Например,
увлечение красным словцом или высоким слогом постепенно мельчит ум и огрубляет
душу у иного великодушного литератора или юриста. Вместо сердца у такого
деятеля начинает биться "кусочек чего-то казенного, и вот он, раз
навсегда, забирает напрокат, на все грядущие экстренные случаи, запасик
условных фраз, словечек, чувствиц, мыслиц, жестов и воззрений, все, разумеется,
по последней либеральной моде, и затем надолго, на всю жизнь, погружается в
спокойствие и блаженство" (I, 23, 12).
Неразличение
правды, основанное на искренней лжи, Достоевский обнаруживал и в необузданном
оптимизме современных прогрессистов, возлагавших надежду при движении к
всечеловеческому братству на успехи культуры и цивилизации. Однако при
непредвзятом взгляде оказывается, что в результате цивилизации люди приобрели
"коротенькие идейки и парикмахерское развитие... циничность мысли
вследствие се короткости, ничтожных, мелочных форм", окультурились лишь в
новых предрассудках, новых привычках и новом платье.
К
тому же набравшая силу буржуазная цивилизация порождала процессы, не
побуждавшие к глубокой духовной культуре, которая преобразила бы весь строй
душевного мира человека и эгоистических стимулов его поведения и остановила бы
периодические войны.
Напротив,
согласно неявным законам, прогресс и "гуманность", не имеющие
достаточного духовного основания и ясного нравственного содержания, грозят
обернуться и оборачиваются регрессом и варварством. Например, внешнее
достижение благородной цели равенства людей не облагораживает их внутренне.
Ведь "что такое в нынешнем образованном мире равенство? Ревнивое
наблюдение друг за другом, чванство и зависть..." И никакие договоры не
способны предотвратить войны, если сохраняется подобное состояние человеческих
душ, видимое или невидимое соперничество которых порождает все новые
материальные интересы и соответственно требует увеличения разнообразия
всевозможных захватов. В результате мирное время промышленных и иных бескровных
революций, если оно не способствует преображению эгоцентрических начал
человеческой деятельности, а, напротив, создает для них питательную среду, само
вызывает потребность войны, "выносит ее из себя как жалкое
следствие". Поэтому, считал Достоевский, необходимо трезво и, так сказать,
заранее оценивать те или иные перспективы "хода дела", постоянно спрашивать
себя: "В чем хорошее и что лучшее... В наше время вопросы: хорошо ли
хорошее?" Размышляя над этими вопросами, он отмечал в "Дневнике
писателя": "Ясно и понятно до очевидности, что зло таится в
человечестве глубже, чем предполагают лекаря-социалисты, что в никаком
устройстве общества не избегнете зла, что душа человеческая останется та же,
что ненормальность и грех исходят от нее самой и что, наконец, законы духа
человеческого столь еще неизвестны, столь неведомы науке, столь неопределенны и
столь таинственны, что нет и не может быть еще ни лекарей, ни даже судей
окончательных..." (I, 25, 201).
Раскрывая
сложный духовный мир человека, многоразличные движения его свободной воли,
Достоевский обнаруживал, что все они, несмотря на неодинаковое содержание и
разные сферы действия, направлены обычно к самосохранению, господству и
наслаждению. И в бытовых, служебных, любовных взаимоотношениях людей, и во
всеохватных принципах и идеях естественные гордо-эгоистические и
агрессивно-гедонистические свойства человеческой природы, если их
"натуральность" не пресечена и не подчинена действительно
укорененному в бытии высочайшему идеалу, ведут потенциально и реально к
самопревозношению разнородных личностей, к их разъединенности и вражде. И не
образованием, не внешней культурностью и светским лоском, не научными и
техническими достижениями, а лишь "возбуждением высших интересов",
устремленных к идеям вековечным, к радости абсолютной, можно перестроить
глубинную структуру эгоистического мышления.
Без
"великой нравственной мысли", т.е. без христианской веры, считал
Достоевский, невозможно нормальное развитие, гармоничный ум и жизнеспособность
личности, государства, всего человечества, поскольку только в ней человек
постигает "всю разумную цель свою на земле" и осознает в себе
"лик человеческий". Без обретения же смысловой полноты и высоты бытие
человека оказывается неестественным и нелепым, связи его с различными
проявлениями жизни становятся тоньше, а сама жизнь выливается в перекосы и
катастрофы. Потому-то так тревожило писателя его время, когда с прогрессирующей
быстротой стало повсеместно распространяться безразличное и даже
нигилистическое отношение к высшим идеям человеческого существования как к
"вздору" и "стишкам".
Но
именно в потере вековечных идеалов, высшего смысла, высшей цели жизни, в
исчезновении "высших типов" вокруг Достоевский находил первопричину
подспудного разлития нигилистической атмосферы, когда "что-то носится в
воздухе полное материализма и скептицизма; началось обожание даровой наживы,
наслаждения без труда; всякий обман, всякое злодейство совершаются
хладнокровно; убивают, чтобы вынуть хоть рубль из кармана. Я ведь знаю, что и
прежде было много скверного, но ныне бесспорно удесятерилось. Главное, носится
такая мысль, такое как бы учение или верование" (I, 22, 31).
"Почему
же мы дрянь?" - спрашивал Достоевский, вникая в эти неосознанные учения и
безотчетные верования, и отвечал: "Великого нет ничего". В отсутствии
представлений о величии и неслучайности человеческой жизни на земле он
обнаруживал корни взаимообусловленных духовных болезней своего века.
В
народной вере в вечный свет Достоевский находил основу для настоящего
просвещения, без которого неосуществимо "великое дело любви". Смысл
подлинного просвещения выражен, по его мнению, в самом корне этого понятия,
есть "свет духовный, озаряющий душу, просвещающий сердце, направляющий ум,
подсказывающий ему дорогу жизни". Такое просвещение и отличает, по его
мнению, условных лучших людей от безусловных, которые познаются не
социально-кастовой принадлежностью, не умом, образованностью, богатством и
т.п., а наличием духовного света в своей душе, благоустроенностью сердца,
высшим нравственным развитием и влиянием. К таким людям он относил испокон
веков распространенных на Руси праведников, в которых ярко выражена
"потребность быть прежде всего справедливыми и искать лишь истины".
Народные святыни. а не науки и привилегии, отмечал писатель, указывают лучших
людей. "Лучший человек по представлению народному - это тот, который не
преклонился перед материальным соблазном... любит правду и, когда надо, встает
служить ей, бросая дом и семью и жертвуя жизнью" (I, 23, 161).
При
общем взгляде на публицистику писателя прослеживается взаимосвязь тех свойств,
которые составляют "благородный материал", входят в "эстетику
души" безусловных лучших людей, получивших истинное просвещение и
способных стать братьями другим. Праведность, правдолюбие, глубокий ум.
возвышенность, благородство, справедливость, честность, подлинное собственное
достоинство, самоотверженность, чувство долга и ответственности, доверчивость,
открытость, искренность, простодушие, скромность. умение прощать, органичность
и целостность мировосприятия, внутреннее благообразие и целомудрие - эти
духовно-душевные черты, свидетельствующие о внутренней победе над эгоцентрическими
началами неправедного строя жизни, определяют личности, перед которыми
"добровольно и свободно склоняют себя, чтя их истинную доблесть",
перед которыми преклоняются "сердечно и несомненно".
Достоевский
считал, что не "начало только всему" есть личное
самосовершенствование, но и продолжение всего и исход. Оно объемлет, зиждет и
сохраняет организм национальности, и только оно одно, поскольку идеал
гражданского устройства, складываясь исторически, является исключительно
результатом "нравственного самосовершенствования единиц, с него и
начинается... было так спокон века и пребудет во веки веков" (I, 26, 165).
Таким
образом, подлинное преуспевание общества в самых разных областях неразрывно
связано с внутренним нравственным благоустроенном его граждан. Говоря,
например, о возможном изменении и оздоровлении чиновничьей деятельности,
Достоевский подчеркивает, что оппозиция бюрократии бьет мимо цели:
"Главного-то шагу и не видят... Сущность в воспитании нравственного
чувства". Без учета этой сущности постоянное сокращение штатов приводит
тем не менее к тому, что штаты парадоксальным образом как бы увеличиваются.
Чиновники же, симулируя никак не определяемую нравственную активность, пытаются
ограничиться косметическими переменами. ничего по существу не меняя и рассуждая
про себя: "...мы уж лучше сами как-нибудь там исправимся, пообчистимся,
ну, что-нибудь введем новое, более, так сказать, прогрессивное, духу века
соответствующее, ну там станем как-нибудь добродетельнее или что..." В
результате освобожденный от крепостной зависимости народ не имеет
самостоятельности и духовной поддержки, поскольку в земстве, общине, суде
присяжных и в других демократических формах общества "тянет к чему-то
похожему на начальство". Назначаются ревизии, устраиваются комиссии, выделяющие
из себя подкомиссии. Дотошные наблюдатели, замечает писатель, подсчитали, что
"у народа теперь, в этот миг, чуть ли не два десятка начальственных чинов,
специально к нему определенных, над ним стоящих, его оберегающих и опекающих. И
без того уже бедному человеку все и всякий начальство, а тут еще двадцать штук
специальных! Свобода-то движения ровно как у мухи, попавшей в тарелку с
патокой. А ведь это не только с нравственной, но и с финансовой точки зрения
вредно, то есть такая свобода движения" (I, 27, 17).
Отсутствие
"главного шагу" ослабляет, по мысли Достоевского, и различные
экономические реформы, силящиеся сию же минуту, "вдруг и совсем даже
как-то внезапно, иной раз даже никак до того неожиданным предписанием
начальства", улучшить текущую действительность, повысить бюджет
государства, погасить долги, преодолеть дефицит. Однако при такой торопливости
добиваются только "временной, материальной глади", воспроизводят в
слегка подновленном виде лишь существующее. Эти "механически-успокоительные
утешения" не приводят к "действительно гражданскому,
нравственно-гражданскому" порядку и сохраняют общую атмосферу для тех, кто
точит зубы на казну и общественное достояние, кто превращается "в
карманных промышленников, иные в дозволенных, а иные и прикрывать себя
юридически не станут". Нравственно-гражданский беспорядок при паллиативном
экономическом процветании разлагает сознание наблюдающих его и укрепляет
социальное нестроение. "Посмотрит иной простак кругом себя и вдруг
выведет, что одному-де кулаку и мироеду житье, что как будто для них все и
делается, так стану-де и я кулаком,- и станет. Другой, посмирнее, просто
сопьется, не потому, что бедность одолела, а потому, что от бесправицы тошно.
Что же тут делать? Тут фатум" (I, 27, 17).
Для
одоления этого фатума необходимо, утверждал Достоевский, направить внимание
"в некую глубь, в которую, по правде, доселе никогда и не заглядывали,
потому что глубь искали на поверхности". Нужен "поворот голов и
взглядов наших совсем в иную сторону, чем до сих пор... Принципы наши некоторые
надо бы совсем изменить, мух из патоки повытащить и освободить". Следует,
считал он, хоть на малую долю забыть о сиюминутных потребностях, сколь ни
казались бы они насущными, и сосредоточиться на "оздоровлении
корней", другими словами, на создании условий для сохранения народных
традиций и идеалов, для развития подлинного просвещения, для формирования
безусловных лучших людей. Тогда появится надежда на соборное разрешение
разногласий различных слоев общества, "всеобщего демократического настроения
и всеобщего согласия всех русских людей, начиная с самого верху". Тогда и
текущая действительность с ее безотлагательными задачами, финансовыми и
экономическими проблемами может измениться не косметически только, а
радикально, поскольку сама подчинится новому принципу и "войдет в смысл и
дух его, преобразится непременно к лучшему". Тогда и нравственность выйдет
из-под разрушительного управления экономики, которая (а вместе с ней науки,
ремесла, техника) под ее воздействием станет более разумной и человечной,
поскольку разумными и человечными станут и потребности людей.
По
убеждению Достоевского, в числе новых принципов следует твердо усвоить, что
нельзя искусственно подгонять историю и устраивать из нее водевиль (порою
жестокий и трагический), что всякие, даже здравые, новшества не осуществляются
в один миг, а их успех определяется "предварительной культурой",
обогащенностью результатами духовного труда многих предшествующих поколений.
Надо
помнить и не забывать, подчеркивал Достоевский, что истинный плодотворный
результат любого дела зависит не от верного денежного расчета и не от
деятельности мифического "нового человека", которого никто и нигде не
видел и "новая нравственность" которого не поддается разумному
уяснению, а от золотого запаса благородного человеческого материала, постоянно
созидаемого растущими из древних корней н непрерываемыми духовными традициями.
"Деньгами вы, например, настроите школ, но учителей сейчас не наделаете.
Учитель-это штука тонкая; народный, национальный учитель вырабатывается веками,
держится преданиями, бесчисленным опытом. Но. положим, наделаете деньгами не
только учителей, но даже, наконец, и ученых; и что же? - все-таки людей не
наделаете. Что в том, что он ученый, коли дела не смыслит? Педагогии он,
например, выучится и будет с кафедры сам отлично преподавать педагогию, а
все-таки педагогом не сделается. Люди, люди - это самое главное. Люди дороже
даже денег. Людей ни на каком рынке не купишь и никакими деньгами, потому что
они не продаются и не покупаются, а опять-таки только веками выделываются; ну,
а на века надо время, годков эдак двадцать пять или тридцать, даже и у нас, где
века давно уже ничего не стоят. Человек идеи и науки самостоятельной, человек
самостоятельно деловой образуется лишь долгою самостоятельною жизнью нации,
вековым многострадальным трудом ее - одним словом, образуется всею
исторического жизнью страны" (Достоевский Ф.М. Дневник писателя. М., 1989,
с. 30).
Достоевский
не сомневался, что нравственные начала являются основой всему, в том числе и благополучию
государства, хотя оно на первый взгляд кажется зависимым от выигранных битв или
хитроумной политики.
Для
достойной и долговечной жизни народам и государствам, полагал писатель,
необходимо свято хранить высокие идеалы, ибо "как только после времен и
веков (потому что тут тоже свой закон, нам неведомый) начинал расшатываться и
ослабевать в данной национальности ее идеал духовный, так тотчас же начинала
падать и национальность, а вместе падал и весь се гражданский устав, и
померкали все те гражданские идеалы, которые успевали в ней сложиться... Стало
быть, гражданские идеалы всегда прямо и органично связаны с идеалами
нравственными, а главное то, что несомненно из них только одних и выходят! Сами
же по себе никогда не являются, ибо, являясь, имеют лишь целью утоление
нравственного стремления данной национальности, как и поскольку это
нравственное стремление в ней сложилось" (I, 26, 166).
Следовательно,
политика чести и великодушия, которая подчиняется "нравственному
стремлению" и которую не следует разменивать на торопливые барыши, есть
"не только высшая, но, может быть, и самая выгодная политика для великой
нации, именно потому, что она великая. Политика текущей практичности и
беспрерывного бросания себя туда, где повыгоднее, где понасущнее, изобличает
мелочь, внутреннее бессилие государства, горькое положение. Дипломатический ум,
ум практической и насущной выгоды всегда оказывался ниже правды и чести, а
правда и честь всегда кончали тем, что всегда торжествовали. А если и не
кончали тем, то кончат тем, потому что так того, неизменно и вечно, хотели и
хотят люди" (I, 23, 66).
По
логике Достоевского, принципы "святости текущей выгоды" и
"плевка на честь и совесть, лишь бы сорвать шерсти клок" могут
временно давать определенные материальные результаты. Но они же порождают
захватнические войны, духовно развращают нации и в конце концов губят их. И
наоборот. Вера в вечные (а не условно-выгодные) идеалы придает политике
духовный смысл, поддерживает нравственное здоровье и величие нации. В таком
случае войны, если они вынуждены, носят исключительно освободительный характер
и преследуют лишь "великую и справедливую цель, достойную великой
нации".
Именно
в контексте нравственно состоятельной политики рассматривал Достоевский в
"Дневнике" бескорыстную помощь России борьбе балканских славян против
турецкого ига. По мнению писателя, подлинная выгода русского государства
заключается в том, чтобы всегда поступать честно, идти даже на математически
явную невыгоду и жертву, лишь бы не нарушить справедливости.
История
показывала Достоевскому, что Россия сильна "идеей, завещанной ей рядом
веков", "всецелостью и духовной нераздельностью" народа,
способного в годину суровых испытаний проявить величайшую волю ради подвига
великодушия. Дойдя "до последней черты, то есть когда уже идти
некуда", русский народ преодолевал роковые раздоры и тяжелые страдания
благодаря "единению нашего духа народного", без которого и политика,
и наука, и техника, и оружие оказались бы беспомощными. Писатель призывал
всемерно сохранять это единение не только в кризисные моменты истории, но и в
повседневной жизни и не разменивать "великие мысли" на
третьестепенные соображения. Ведь только тогда пробуждается и поддерживается в
сердцах людей вера в высокое предназначение России, "вера в святость своих
идеалов, вера в силу своей любви и жажда служения человечеству,- нет. такая
вера есть залог самой высшей жизни наций..." (I, 25, 19).
Залоги
такой жизни Достоевский находил и в вершинных достижениях русской литературы,
которая "в лучших представителях своих, и прежде всей нашей интеллигенции,
заметьте себе это. преклонилась пред народной правдой, признала идеалы народные
за действительно прекрасные", что и определило ее историческое значение.
Это значение проявилось прежде всего, по его мнению, в творчестве Пушкина,
отличавшемся наряду с художественным совершенством "всемирной
отзывчивостью", подлинным национальным своеобразием и
философско-психологической глубиной. Сходным образом он оценивает. например, и
роман Льва Толстого "Анна Каренина": "Если у нас есть
литературные произведения такой силы мысли и исполнения, то почему у нас не
может быть впоследствии и своей науки, и своих решений экономических,
социальных, почему нам отказывает Европа в самостоятельности, в нашем своем
собственном слове,- вот вопрос, который рождается сам собою. Нельзя же
предположить смешную мысль, что природа одарила нас лишь одними литературными
способностями. Все остальное есть вопрос истории, обстоятельств, условий
времени" (I, 25, 202).
Вообще
следует подчеркнуть, что в своих публицистических статьях писатель
рассматривает вопросы литературы, как и все другие, в нравственной доминанте,
неразрывной связи с социальными и насущными проблемами жизни. Искусство
представляет для него своеобразный сгусток человеческой деятельности, не только
концентрированно отображающий в себе типичные процессы в обществе, но и
освещающий их высоким духовным светом. "Искусство, то есть истинное
искусство, именно и развивается потому во время долгого мира, что идет вразрез
с грузным и порочным усыплением душ, и, напротив, созданиями своими, всегда в
эти периоды, взывает к идеалу, рождает протест и негодование, волнует общество
и нередко заставляет страдать людей, жаждущих проснуться и выйти из зловонной
ямы" (I, 25, 102).
Казалось
бы, при такой постановке вопроса на первый план должна выйти литература "с
направлением", обличающая пороки и указующая пути их исправления. Однако,
по убеждению Достоевского, художнику не стоит "вытягивать из себя с
болезненными судорогами тему, удовлетворяющую общему, мундирному, либеральному
и социальному мнению", а необходимо дать возможность излиться и развить
естественно просящиеся из души образы. Ведь "всякое художественное
произведение без предвзятого направления, исполненное единственно из
художественной потребности, и даже на сюжет посторонний, совсем и не намекающий
на что-нибудь "направительное"... окажется гораздо полезнее для его
же целей... в истинно художественном произведении, хотя бы оно толковало о
других мирах, не может не быть истинного направления и верной мысли".
Такие отличающиеся естественной правдивостью и столь же непринужденной
нравственностью произведения, в которых писатель дает свободу своим чувствам и
"своей идее (идеалу)" и тем самым усиливает полноту эстетической
реальности, Достоевский называл литературой красоты и противопоставлял ее
литературе дела и литературе сплошного отрицания, скованных своей заданностью и
предвзятостью и не имеющих "положительного идеала в подкладке".
Литература дела полна неясных и путаных исканий, поскольку "дело еще не
разъяснено, лишь мечта". Что же касается сугубо обличительной литературы,
то она и вовсе лишена всякого созидательного начала, способна возбуждать к
ненависти и мести, "нужна тем, кто не знает, за что держаться, как быть и
кому верить... Положительный идеал мешает их (авторов нигилистических
произведений.- Б.Т.) пороку, а отрицательное ни к чему не обязывает".
Не
отражая "прямо" и "направленно" злободневные события и
факты действительности, литература красоты тем не менее и создает как раз
образы, вбирающие в себя наиболее существенные черты текущей жизни. Татьяна
Ларина и Евгений Онегин Пушкина, Пирогов и Хлестаков Гоголя, Потугин Тургенева,
Влас Некрасова, Левин Толстого становятся в статьях Достоевского своеобразными
символами, помогающими ему проницательнее анализировать духовное состояние
общества и тенденции исторического процесса. Он глубоко ценил такие
выразительные типы и сожалел, что мельчающая словесность теряет способность их
создавать. "Много чего не затронула еще наша художественная литература из
современного и текущего, много совсем проглядела и страшно отстала... Даже и в
исторический-то роман, может, потому ударилась, что смысл текущего
потеряла". Достоевский считал, что необходим талант, равный, по крайней
мере, гоголевскому, чтобы выявить и обобщить, например, тип анонимного ругателя
с его непомерным самомнением при затаенном самонеуважении или тип бездарного и
тщеславного невежды, воображающего себя великим деятелем и непревзойденным
гением. "Сядет перед вами иной передовой и поучающий господин и начнет
говорить: ни концов, ни начал, все сбито и сверчено в клубок. Часа полтора
говорит и, главное, ведь так сладко и гладко, точно птица поет. Спрашиваешь
себя, что он: умный или иной какой? - и не можешь решить. Каждое слово,
казалось бы, понятно и ясно, а в целом ничего не разберешь. Курицу ль впредь
яйца учат, или курица будет по-прежнему на яйцах сидеть, - ничего этого не
разберешь, видишь только, что красноречивая курица вместо яиц, дичь несет.
Глаза выпучишь под конец, в голове дурман. Это тип новый, недавно зародившийся;
художественная литература его еще не затрагивала..."
Художественное
обобщение социально-психологических причин появления подобных говорунов,
задуривающих сознание больших масс людей и замутняюших ход жизни, тем более
важно, что оно одновременно оказывается и одним из путей преодоления их
воздействия, уяснения подлинных ценностей. В литературе, как и во всякой другой
деятельности, Достоевский стремился выделить главное и значительное для
понимания природы человека и творимой им истории. Лишь выпукло обозначив ростки
зла в ядре внутреннего мира, человек может направить свое внимание и силы на их
искоренение, предотвратить их органический рост и распространение, нащупать и
разрушить мосты между эгоистическими свойствами "натуры" и ложными
идеями, предупредить девальвацию таких высоких понятий, как идеал, свобода,
братство.
В
представлении Достоевского выбор пути всего человечества неотделим от
самоопределения отдельной личности. Ведь линия, разделяющая добро и зло,
проходит "не за морем где-нибудь"", "не в вещах",
"не вне тебя", а через все человеческие сердца, через каждое сердце.
И публицистика великого русского писателя приглашает читателя заглянуть
поглубже в свою душу и непредубежденно посмотреть на свои дела, чтобы
определить, куда направлены растрачиваемые нами силы, - идут ли они на
"самоукорачивание", превращение человека в "скотский образ
раба" или на "самоудлинение", восстановление в человеке
"образа человеческого".
Выпалывая
сорняки из собственной души, обнаруживая "глубоко запрятанную" мощь
любви, которая "есть в каждом из нас", любая личность тем самым
способствует победе над "прежним животным" и взращиванию
"воистину новых людей", вытесняет космическое зло из вселенной,
участвует в разрешении будущих судеб человечества. И в этом Достоевский не
видел ничего фантастического. Надо только хорошо помнить, подчеркивал он, что
"силен может быть один человек", что в его мыслях и поступках
"бесчисленное множество скрытых от нас разветвлений" и что "все
как океан, все течет и соприкасается, в одном месте тронешь, в другом конце
мира отдается".
Список литературы
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.portal-slovo.ru/