Автор и его
герои по роману Н. С. Лескова «Соборяне»
“...Я ощущаю
порой нечто на меня сходящее, когда любимый дар мой ищет действия; мною тогда
овладевает некое, позволю себе сказать, священное беспокойство; душа трепещет и
горит, и слово падает из уст, как угль горящий” — так пишет о своем любимом
герое Савелии Туберозове Н. С. Лесков. Мне кажется, что эти прекрасные слова о
духовной наполненности и просветленности в акте творчества имеют прямое
отношение к самому писателю, вложившему душу в роман “Соборяне” о скромном
провинциальном духовенстве и бурном времени 60—70-х годов — времени нигилистов,
споров “отцов” и “детей”, яростных конфликтов, но все-таки победы вечного над
преходящим. “Трепещущая и горящая” душа Лескова с его романами о нигилистах и
праведниках, душа смятенная и алчущая правды, подарила нам, читателям XX века,
по словам Горького, “священное писание о русской земле”. Его назвали “еретиком”
и революционно-демократические круги, потому что писатель не принял
революционной нови, и церковная элита, так как он шел своим путем к Богу, входя
в конфликты с официальной церковью. Но когда читаешь страницу за страницей
лесковского собрания сочинений и чувствуешь всем нутром гениальность творца в
умении охватить всю сложность не сегодняшнего, а вечного бытия человечества, а
главное, рассказать о нем неповторимым языком, веришь, что книги его
боговдохновенны и даже промыслите льны. “По-видимому, дальше нам идти некуда!”
— горько сетовал один из критиков романа Лескова “Некуда”. Но сам Лесков так
безнадежно не считал, и тому доказательство — герои его поздних произведений: и
Голован, и Иван Саверьянович, и старообрядцы в “Запечатленном ангеле”. Путь
праведничества для каждого и всех с евангельской проповедью любви и добрых дел
— вот позитивная программа любимых героев Лескова и его самого, прошедшего
мучительные духовные искания.
В теме нашего
сочинения сближены Автор и его герои не случайно и не потому, что герои — дети
писательской фантазии. В экспозиции романа Лесков находит такие слова для
представления Савелия Туберозова, Захария Бенефактова и Ахиллы —
священнослужителей собора в Старгороде, что мы чувствуем очарованность и
любование ими.
Отец Туберозов
“высок ростом”, “бодр”, “подвижен”, “голова его отлично красива”, кудри белы,
как у Фидиева Зевса, глаза “большие, смелые и ясные”, и в них “и блеск
радостного восторга, и туманы скорби, и слезы умиления; в них же сверкал порою
и огонь негодования, и они бросали искры гнева — гнева не суетного, не
сварливого, не мелкого, а гнева большого человека”. Последнее замечание
особенно важно: нам будет представлен Большой человек — по своим чувствам,
поступкам, целям, человек — мыслитель и богатырь духа.
В Захарии
Бенефактове отмечены иные столь же дорогие Лескову свойства: кротость и
смирение не от безликости, а от богатства личности, при немощности и слабости
его физического тела.
Третий любимец
Лескова — могучий дьякон Ахилла Дес-ницын (странное имя, но вдумаемся:
древнегреческий эпос на русской почве? Почему бы и нет? А фамилия? Библейская
ассоциация неизбежна: “одесную”, “десница”. Не ему ли предстоит ведущая роль в
художественном конфликте романа?). “Уязвленная”, увлекающаяся натура,
смешливый, добрый, “слагающийся богатырь”, в юности Ахилла Десницын был
особенно любим в Старом Городе.
Описывает ли
Лесков запачканные лапки отца Захария, или “веселенький домик” Савелия
Туберозова, или “трубный голос с клироса Ахиллы”, он неизменно любуется этими
людьми из “старой сказки”, т. е. жизни, которая складывалась на Руси веками,
устоялась и в которой устоял человек с его несуетностью, совестливостью,
детской открытостью и некоторой наивностью, натуральностью, священным
отношением к тому делу, к которому приставлен. Идилличность отношений трех
друзей не вызывает сомнения даже тогда, когда произошла некоторая размолвка
из-за одинаковых тростей, пожалованных о. Савелию и о. Захарию предводителем
дворянства.
Для Лескова
ценна в герое его живая душа: разрешается героям маленькая хитрость,
любопытство, ревность, слезы на глазах, гнев, несмотря на то что они пастыри.
Не терпит Лесков лишь фарисейства, лжи, поверхностности суждений и поступков,
безыдейности личности, а эти простые, неискушенные герои, не привязанные к
материальным благам, не считающие, что судьба им что-то недодала, ютящиеся в
небольших домишках и считающие копейки, живут не хлебом единым, а идеей, о
которой, возможно, и сами-то, в силу скромности, не смогли бы поведать. А вот
Лесков все о них знает! Знает и ненавязчиво, с огромной теплотой посвящает
читателя в сокровенные тайны души.
Протопоп
Савелий Туберозов, как мальчишка, влюблен в свою бесценную жену Наташу с ее
дерзкими детскими шалостями и любовной игрой (привязала нитку к носовому платку
и дергает, чтоб платочек ускользнул из рук мужа), крушит качели, чтоб она не
упала с них, будучи беременной; произносит горячую проповедь не по уставу в
церкви о старике Пизонском, усыновившем подкидыша; потрясен до глубины души,
когда ему, бедному попу, Марфа Андреевна Пло-домасова, дворянка старого покроя,
дарит деньги на домик и одежду для церковных служб. Но по-настоящему “большим”
и даже великим (не в казенном понимании этого слова) его делают “Записки”,
“Демикотоновая книга”, начатая по рукоположении в священники. Ночами
старческими устами он шепчет, читая свою исповедь и одновременно дневник
прожитого. И встает перед нами человек с мятущейся совестью, который все видит:
и бедность провинциального священниче- ства, и формализм губернских архиереев,
и амбициозность губернатора, и притеснения староверов (при разрушении Деевской
часовни он видел, как рвали кресты, как горестно плакали над руинами
прихожане)...
“Не знаю, что о
себе думать, к чему я рожден и на что призван?” — вопрошает себя Туберозов,
прочитавший немало книг о духовенстве и восставший против “округлости”,
“завершенности” литературного типа священника. И он, русский иерей, не просто
отправляет службы и требы в храме, он душу вкладывает в дело. О себе он скажет:
“Привык я весьма постоянно действовать, но ныне без дела тоскую и до такой
глупости, что даже секретно от жены часто плачу”. (Это после того, как был
назначен благочинным, а за свою “Записку о положении православного
духовенства”, критическую в адрес епископата, едва не лишен сана.) Он боится
мещанского благополучия, боится из борца за правду превратиться в обывателя.
Его записи в дневнике поражают широтой кругозора, государственным умом,
трепетностью ко всему, чем живет Россия. Попадает в дневник и сюжет о местных
нигилистах: учителе Препотенском и госпоже Бизюкиной, которым объявил войну смелый
и прямодушный Ахилла.
Что же в
действиях молодого учителя могло вызвать гнев Ахиллы и Туберозова? Варнава
Препотенский говорил детям, что и души у человека нет, и Бога нет. Туберозов
спрашивает: “Откуда это взялась у нас такая ожесточенная вражда и ненависть к
вере?” Жажда свободы у молодежи? Может быть, дикий, разрушительный вандализм,
надругательство над святынями она понимает как свободу? Варнава выловил
утопленника в реке, сварил его и сделал из скелета пособие для уроков. Бедная
мать умоляла отдать покойника, чтобы отпеть и схоронить в земле. С юмором
написаны страницы о том, как могучий Ахилла и мелкопакостный, ничтожный Варнава
состязались в ловкости и крали друг у друга кости погибшего. По это не просто
бытовое недоразумение. Это идеологическая ошибка. За дьяконом стоит уважение к
традиции, святое отношение к погребению. “Многоученый Препотенский, восставший
против “шпионов” (и мать, и Туберозов, и Ахилла), развязная эмансипе Бизюкина,
их приятель Термосесов предстают в сатирической зарисовке революционной
Руси-тройки: один сравнивается с диким степным иноходцем, у другого гордо
закинута назад “головенка”, “один пляшет, другой скачет, третий песенки поет”.
Всепобеждающая и зловещая, разбойная, ухарская, развращенная идеями коммун,
вседозволенности сила ворвалась и в тихую провинциальную жизнь. У Евгения
Базарова, ровесника Препотенского, хоть программа есть! А здесь — пустота,
иждивенчество, попрание святынь. Неудивительно, что после группового портрета
Варнавы со товарищи идет рассказ карлика Николая Афанасьевича о “старой
сказке”. Эти страницы нельзя читать без волнения: не затхлая, темная жизнь,
оправдывающая отношения: “хозяин (мать, помещик) — раб”, а светлая, в любви и
благодарности маменьке, судьбе, Богу, родне, соседям, в поклонах и благословениях,
милосердии и всепрощении встает перед нами жизнь, о которой тоскует душа.
Савелий Туберозов, слышавший исповедь карлика, потрясенно произнес:
— Да, вот
заметьте себе, много, много в этом скудости, а мне от этого пахнуло русским
духом. Я вспомнил эту старуху, и стало таково и бодро, и приятно... Живите,
государи мои, люди русские, в ладу со старою своею сказкой. Чудная вещь старая
сказка! Горе тому, у кого ее не будет под старость!.. О, как бы я желал умереть
в мире с моею старою сказкой.
Роман, написанный
в форме хроники, не стоит на месте. В город приезжают новые герои —
петербургские гости, видный чиновник Борноволоков, ревизор, и его секретарь
Термосесов. Цинично второй объявляет Бизюкиной: “Сортирую людей: ты такой? —
так тебя, а ты этакой? — тебя этак. Не наш ты? Я тебя приневолю, придушу,
сокрушу, а казна мне за это плати”. Они тоже из породы нигилистов, но не столь
наивные, как Препотенский, они жестки к людям старой, совестливой формации.
Бизюкина назовет Термосесову своих врагов. И тот воскликнет: “Смерть дьякону
Ахилле! Гибель протопопу Тубе-розову!” А она и не поняла, что, как библейская
Иродиада, уже заказала своему повелителю за поцелуй принести их головы на
подносе. Тихонько, хитренько ведет Термосесов свою речь перед ревизором: “Хлестните-ка
по церкви: вот где язва”, предлагая конкретные действия против независимого в
суждениях Туберозова и пылкого в правдолюбии Ахиллы. Страшно читать, как
разрастался заговор нигилистов против протопопа. Роман близится к кульминации и
развязке. К ней готовился и Туберозов. Вслушаемся в разговор предводителя
Туганова и протопопа. Туберозов: “Без идеала, без веры, без почтения к деяниям
предков великих... Это сгубит Россию...” Туганов: “Да что же ты ко всем лезешь,
ко всем пристаешь: “идеал”, “вера”? Нечего, брат, делать, когда этому всему,
видно, время пришло”. Туберозов ответил, что прошло не время веры и идеалов, а
прошло время слов, нужны подвиги. Жизнь для Туберозова окончилась, началось
житие. Писательское слово “житие” как бы вывело Туберозова из обыкновенных
людей. Житийная литература Древней Руси оставила нам имена Сергия Радонежского
и Аввакума. Может быть, по логике автора, праведник Савелий Туберозов
генетически связан с ними — великими подвижниками и страстотерпцами? Да,
конечно.
“Боже, суд твой
цареви даждь и правду твою сыну цареву” — так просил помощи у Господа протопоп
Савелий Туберозов перед “заключительным воззванием” — поучением, которое он
должен был по внутреннему голосу произнести во храме перед чиновниками,
охладевшими к вере и совершающими только обрядовую жизнь. Слова Савелия
исполнены нечеловеческой боли за паству: “Церкви противна сия наемничья
молитва. Может быть, довлело бы мне взять вервие и выгнать вон торгующих ныне в
храме сем... Да будет слово мое им вместо вервия. Пусть лучше будет празден
храм, я не смущу сего: я изнесу на главе моей тело и кровь господа моего в
пустыню и там пред дикими камнями в затрапезной ризе запою: “Боже, суд твой
цареви даждь... да соблюдается до века Русь, ей же благодеял еси!” Речь
произвела разрывное действие: друзья обвинили его в неосторожном возбуждении
страстей черни. Враги вынесли приговор: “Нет, этого терпеть нельзя!” Народ,
любивший протопопа, сбросил Данилку, написавшего донос на Савелия, в реку.
Термосесов торжествовал: можно ехать в город и докладывать Преосвященству о
беспорядках. Последовали арест, строгий надзор, ссылка, отказ просить о
помиловании, возвращение, отстранение от всех дел, смерть. Страшно автору за
своего героя, ищет он слова самые верные и вкладывает их в уста верного ученика
и любимца, Ахиллы: “В мире бе, и мир его не позна”. И захотел Ахилла умереть за
поверженного друга своего. Но смерть отсрочил: лежа в чулане своем, придумал
поставить Туберозову памятник. Высокая душа, верный и преданный, впавший в
печаль, могучий от природы и сразу постаревший, он искал случая, чтобы умереть
и соединиться с тем, кто спас его душу, любя и направляя. Схватив простуду на
кладбище, когда он караулил Данилку, обряженного чертом, богатырь Ахилла
смертельно простудился, простил перед смертью несчастного и отошел от мира.
Автор не
написал развернутого послесловия к хронике Старгорода. Жизнь не закончилась
смертью праведников. Отзвонят колокола, уйдут люди с кладбища и начнут (в этом
не сомневается Лесков) думать над вечным противостоянием в человеке духовного и
мирского и выбирать свою дорогу к свету или тьме, восхождению к Истине или
падению в соблазны чревоугодия, прелюбодеяния, честолюбия, стяжания, тщеславия,
карьеры и просто недумания, безответственности за каждый прожитый день. В то
время как его современники, так называемые революционеры-демократы, призывали
Русь “к топору”, Н. С. Лесков говорил с читателем о духовных началах в
человеке, плакал над внешним нестроением его жизни и жизни всей России. Нагибин
советовал читать Лескова неторопливо, наслаждаясь его словом, проникая в
огромный мир, в котором так трудно “маленькому человеку” на пути к Богу.
Список
литературы
Для подготовки
данной работы были использованы материалы с сайта http://www.coolsoch.ru/