Миф и
идеология
Александр
Кобринский
Санкт-Петербург
О рассказе
М.Шолохова «Судьба человека»
Разговор о
рассказе (ещё встречается термин “новелла”, но мы будем придерживаться
общепринятого обозначения — рассказ) Шолохова «Судьба человека» легко начать с
проблемы типа повествования. Оно построено по принципу обрамления — своего рода
“рассказ в рассказе”. В текстах подобного типа мотивировка почти всегда носит
весьма формальный характер. Классический пример подобного построения — «Тысяча
и одна ночь», где рассказы Шахерезады мотивированы “внешним” по отношению к ним
сюжетом: ей необходимо каждый раз прерывать рассказ на самом интересном месте,
чтобы царь, движимый интересом, оставил её в живых до следующей ночи. Но
рассказ Шолохова — не авантюрный роман, он написан с демонстративной
ориентацией на миметическое изображение истории, проще говоря — на создание
впечатления “правдивости” сюжетных коллизий и психологических портретов
персонажей. В текстах подобного жанра важным ценностным критерием становится
психологическая выверенность и обоснованность мотивировок. И тем более
странными могут показаться обстоятельства, при которых Андрей Соколов
произносит свою исповедь. Они откровенно антипсихологичны, и здесь можно
говорить о полном подчинении сюжета изначально сконструированной схеме. Соколов
встречается с повествователем на переправе и, лишь обменявшись с ним парой
слов, совершенно неожиданно начинает двухчасовую (время совершенно точно
указано в тексте) исповедь перед первым встречным. Чтобы усилить впечатление,
можно добавить, что своего обретённого сына, который остался у него
единственной родной душой на земле, Андрей перед началом рассказа отправляет к
реке, где тот всё это время занимается неизвестно чем (“у большой воды для
ребятишек всегда какая-нибудь добыча найдётся”). За все два часа в сторону сына
он даже не поворачивает головы.
Подобное
нарушение “реалистичности” мотивировки, как ни странно, мы чаще всего находим в
мемуарах. Возьмём, например, воспоминания И.Одоевцевой «На берегах Невы» и «На
берегах Сены». Типичная ситуация: автор сидит на улице на скамейке, мимо идёт
Гумилёв (или Северянин, или Бунин, или имярек). Заметив Одоевцеву, он со всех
ног бросается к ней и почти без подготовки начинает исповедь, повествуя о своих
самых интимных переживаниях. Но если Одоевцева просто (очевидно, по праву
женщины) постулирует себя в качестве всеобщего центра притяжения литературного
мира, избавляя себя от необходимости каждый раз выдумывать мотивировку и превращая
свои мемуары в своеобразный каталог исповедей, то Шолохов просто не даёт себе
труда хоть как-то замаскировать подчинение литературных аспектов творчества
идеологическим — элементы текста резко поделены у него на “первый сорт” и
“второй”.
Не менее абсурдным
представляется сюжетный узел, связанный с убийством предателя (потенциального!)
в церкви, куда Соколов был помещён вместе с другими пленными. Неоднократно уже
было отмечено, что советская психология предполагала гораздо большую ненависть
к своим “отступникам”, чем к прямым врагам (ср.: “Он же хуже чужого,
предатель”); так, к примеру, известно, что пресловутые “тройки” относились к
троцкистам неизмеримо суровее, чем, например, к заподозренным в монархистских
убеждениях. Поэтому борьба с предателями, являвшаяся совершенно неизбежным
элементом для классических героев соцреализма от Павла Корчагина до Олега
Кошевого, столь же обязательна и для Андрея Соколова. Проблема заключалась
только в одном: в плену с предателями можно было бы бороться только в концлагере
— там они были на виду и занимали соответствующее положение, но концлагерь для
Шолохова — тема запретная. Как же выйти из положения? Выход найден со всем
“изяществом”: писатель заставляет одного из красноармейцев заявить в лицо
своему командиру, чтобы тот “не прятался” и признался, кто он есть, а иначе он
сам заявит на него немцам. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы сообразить:
если человек задумал предать товарища, то он вряд ли станет предупреждать того
о своём намерении. Попытка мотивировки (“Я за тебя отвечать не намерен”, —
говорит Крыжнев взводному) столь же абсурдна: выдав командира немцам, он,
наоборот, мог бы рассчитывать на вознаграждение с их стороны. Что же касается
расправы Соколова с предателем, то она точно укладывается в мифологию советского
правосудия 30–50-х годов, о которой, захлёбываясь, говорит Сталину Абакумов в
романе Солженицына «В круге первом»: “Всем этим делам мы не даём созреть до
прямой подготовки. Мы их прихватываем на замысле! на намерении! Через
девятнадцатый пункт!”
В литературе о
Шолохове (особенно в перестроечную эпоху) часто указывалось, что он одним из
первых (если не первый) показал в официальной литературе положительного героя в
ситуации плена. Нет смысла здесь указывать на сомнительную ценность официоза.
Достаточно указать на то, как изображается Шолоховым плен. Немцы почти все
поголовно “пьяные” или “полупьяные”, “жирные” (внешность заимствована с
плакатов Кукрыниксов, которые, в свою очередь, ведут свою родословную от
лубочных картинок РОСТА времён Гражданской войны). Они занимаются или
избиением, или убийством советских пленных — причём совершенно беспричинно,
просто потому что “так захотелось” или “для профилактики” — снимается даже
намёк на сущность отношений немцев и пленных, на избирательное отношение к пленным
(а из кого набирались власовцы? дивизии СС вроде «Галичины»?): враг нас
ненавидит биологически! Что касается других аспектов изображения темы плена, мы
можем предоставить слово очевидцу того, о чём не знал или не хотел знать
Шолохов, — Александру Солженицыну:
“Мы вынуждены
отозваться, что в этом вообще очень слабом рассказе, где бледны и неубедительны
военные страницы (автор видимо не знает последней войны), где
стандартно-лубочно, до анекдота, описание немцев (и только жена героя удалась,
но она — чистая христианка из Достоевского), — в этом рассказе о судьбе
военнопленного ИСТИННАЯ ПРОБЛЕМА ПЛЕНА СКРЫТА ИЛИ ИСКАЖЕНА.
1.Избран самый
некриминальный случай плена — без памяти, чтобы сделать его “бесспорным”,
обойти всю остроту проблемы. (А если сдался в памяти, как было с большинством —
что? и как тогда?)
2.Главная
проблема плена представлена не в том, что родина нас покинула, отреклась,
прокляла (об этом у Шолохова вообще ни слова) и именно это создаёт
безвыходность, а в том, что там среди нас выявляются предатели. (Но уж если это
главное, то покопайся и объясни, откуда они через четверть столетия после
революции, поддержанной всем народом?)
3.Сочинён
фантастически-детективный побег из плена с кучей натяжек, чтобы не возникла
обязательная, неуклонная процедура приёма пришедшего из плена: СМЕРШ —
Проверочно-Фильтрационный лагерь. Соколова не только не сажают за колючку, как
велит инструкция, но — анекдот! — он ещё получает от полковника месяц отпуска!
(то есть свободу выполнять задание фашистской разведки? Так загремит туда же и
полковник!)” («Архипелаг Гулаг», ч. 1, гл. 6).
Парадоксально,
но факт: для главного, решающего поединка Андрея Соколова с комендантом лагеря
для военнопленных Мюллером (разумеется, полупьяным) Шолохов не может из всей
обширной советской мифологии найти ничего! Прозрачным подтекстом просвечивает
сквозь весь эпизод вся совокупность классических фольклорно-мифологических
сюжетов, связанных с испытанием персонажа едой, которая, по определению, опасна
для живых и, по сути, является едой мёртвых (по Проппу — “перешагнув за порог
сего мира, прежде всего нужно есть и пить”). Однако на этот код Шолохов
накладывает в высшей степени — не побоюсь этого слова — пошлый ореол, связанный
с водкой как культовым питьём русского человека (тут уже Соколов выступает как
русский, а не как советский человек). В результате, следуя пословице о том, что
“то, что для русского хорошо, то немцу смерть”, сила духа Андрея Соколова
проявляется в способности пить водку стаканами (“в два глотка”!), не закусывая.
Поражённый немец не только не убивает его, но даже в знак уважения к такому
мужеству дарит хлеб и сало. Думаю, не стоит упоминать о том, что мы не видим
пьяного русского солдата (в отличие от немцев) — до определённого момента он
остаётся совершенно трезвым, а затем просто теряет сознание. Увы, но ещё одним
(и, видимо, неучтённым) фольклорным подтекстом становятся для этого эпизода
насмешки былинного Тугарина Змеевича, пьющего пиво вёдрами, над Алёшей
Поповичем, который “пива пьёт — один стакан”…
Кентаврическое
сочетание установки на историчность и психологизм, с одной стороны, и советской
мифологической основы — с другой, находит яркое выражение и в языке рассказа. В
своём эссе «Что такое социалистический реализм» Абрам Терц (Андрей Синявский) в
своё время остроумно заметил, что герои советских произведений страдают почти
по Достоевскому, влюбляются почти по Толстому, но затем словно спохватываются и
гаркают: “Да здравствует мир во всём мире!” или что-то подобное, словно
вспоминая, какими штампами полагается говорить… Речь Андрея Соколова, уроженца
Воронежской губернии, представляет собой причудливое сочетание безликого
“среднего речевого” — почти правильной, но лишённой каких бы то ни было
особенностей речи, нарочитых неправильностей, фольклорных вставок — и тех самых
лозунгов, о которых писал Синявский.
Вот стиль
протокола:
“В начале
сентября из лагеря под городом Кюстрином перебросили нас, сто сорок два
человека советских военнопленных, в лагерь Б-14, неподалёку от Дрездена”.
Вот стиль
стилизованного рассказа в советской газете:
“...этим
разнесчастным бабёнкам и детишкам не слаже нашего в тылу приходилось. Вся
держава на них опёрлась! Какие же это плечи нашим женщинам и детишкам надо было
иметь, чтобы под такой тяжестью не согнуться?”
А вот иногда
возникающие весьма однообразные просторечные формы, подчёркивающие “простоту”
героя: “не мущинское это дело”, “на то ты и мущина”, “трудящую женщину” и тому
подобное.
И наконец,
почти не изменённый фольклорный источник: “Закипела тут во мне горючая слеза”
(!!!). Нелишне вспомнить, что таким стилем изъясняется человек, работавший
сначала слесарем на заводе, а потом — шофёром.
Завершает
рассказ притча во языцех, королева пошлости и безвкусицы — “жгучая и скупая
мужская слеза”. Это уже речь рассказчика.
В заключение
стоит сказать о том, что Шолохов, строивший свой текст по законам советской
мифологии, сам пал её жертвой. «Судьба человека», выдвинутая на соискание
Ленинской премии, была отвергнута по причине… малого жанра.
Список
литературы
Для подготовки
данной работы были использованы материалы с сайта http://lit.1september.ru/