Жизнь и
творчество Тургенева в Буживале (Франция)
Автор: Степура
Антон Юрьевич.
Студент
МАТЕМАТИЧЕСКОГО КОЛЛЕДЖА
БУЖИВАЛЬ
«Мы с Виардо
приобрели здесь прекрасную виллу — в трех четвертях часа езды от Парижа, я
отстраиваю себе павильон, который будет готов не раньше 20 августа,— но где я
немедленно поселюсь... Я езжу в Париж три раза в неделю».
Это писано летом 1875 года. «Здесь» —
Буживаль, недалеко от Сен-Жермен, на берегу Сены.
Видимо, купили
они сообща. Вилла называлась «Ясени». С набережной ворота вели в парк. (Они и
ныне существуют. На них доска с обозначением, что тут жил «знаменитый русский
романист Иван Сергеевич Тургенев».) Две дороги, усыпанные песком, подымались
вверх к дому. Вокруг кусты, зелень, чудесные ясени, плакучие ивы. Как и в
Бадене, много воды. Она скоплялась в бассейнах, бежала ручейками, среди
бегоний, фуксий по лужайкам, мшистых огромных деревьев. Главный дом, где жили
Виардо, наверху. У Тургенева небольшой деревянный домик в швейцарском духе,
недалеко от дома — все в цветах, зелени. В нижнем этаже дома столовая и
гостиная. Выше большой кабинет, много книг, картин, мебель обита темно-красным
сафьяном. Из углового окна вид на Сену — на ней те же баржи, что и теперь,
лодки, кабачки под ивами и тополями. Зеленые луга, коровы. Голубизна далей —
тогда все было просторней, более деревенское. Еще этажом выше — спальня и
комната для гостей.
Сюда выезжали
каждую весну из Парижа, с rue de Douai, в каретах, медленно и основательно кативших по шоссе, с
сундуками, баулами, картонками — на все лето. (Как бы парижское Нескучное или
Царицыно.) Лишь ноябрьские туманы загоняли в город.
Собиралась вся
семья: семидесятипятилетний Луи Виардо, Полина, дочери — Клавдия Шамеро и
Марианна Дювернуа, сын Поль. Приезжал — возвращаясь из Карлсбада с леченья или
из России (там бывал чуть не каждый год),— Тургенев. Случалось, что и ученицы
Ви-ардо жили тут в пансионе по соседству.
Жизнь шла
тихая, старчески-закатная, Тургенев, как всегда, работал. К Буживалю имеют
отношение «Сон» «Рассказ отца Алексея» и позднейшие «Клара Милич»
«Стихотворения в прозе», предсмертные наброски Осенью 76 года здесь
переписывалась «Новь» — и очень многие письма помечены Буживалем (Тургенев
всегда тщательно означал даты и место — любил, чтобы и ему указывали их).
Видишь его
здесь полубольным и грустным, с подагрою, нередко в пледе, медленно
прогуливающимся по парку (в лучшие относительно годы, до последней болезни) .
Очень это не похоже на его молодость в Куртаве-неле, но ни от чувств
Куртавенеля, ни от самого поместья ничего более не осталось.
К молодости,
красоте тяготение неизбывно. Вот Диди расставляет у него в кабинете, рядом с
окном на Сену, кисти, краски на мольберте, тут для нее поставленном. Это видная
молодая женщина с черными блестящими волосами, острыми чертами лица, глубокими
синими глазами. Обликом напоминает мать. Она тоже умеет петь — Полина обучала
ее. Но занимают больше кисти, краски. Диди с детства рисует. В годы Бадена
дарила Тургеневу ко дню рождения «Святое Семейство» — здесь пишет пейзажи,
натюрморты.
Тургеневу
нравится, что она близ него. Может быть, он дает ей советы, критикует, хвалит.
Снизу, с крокетной площадки, тоже молодые голоса, щелкают шары, смех: ученицы
забавляются не столь веселой игрой. Накидывая на плечи пестрый плед — летом
нередко холодно — спускается он вниз и под ясенями садится на скамейку,
смотрит, как играют. Ученицы разноплеменные: южная красавица Гаргани —
венгерка; мечтательная Фермерн, чудесное контральто — немка. Ромм — русская.
Все как на подбор высокие, стройные. В Париже, увидав их раз в салоне Виардо,
Тургенев окрестил всю тройку «анабаптистами» из «Пророка» — так и осталось за
ними название. Опять похоже на Лаврецкого и молодежь, только не в Орле на Дворянской,
а на латинской земле, и Лаврецкому шестьдесят лет. Анабаптисты относят к нему с
благоговением — это великий писатель, такой приветливый и грустный человек,
даже такой красивый, несмотря на возраст. Возможно, и он тряхнет стариной,
сыграет партию, да вряд ли барышни решатся обыграть его. Хотя боязни к нему
нет. Кому он страшен? Кого обижал из малых сих? (Не то что Виардо: от нее,
случалось, плакали статные ученицы — потом мирились, целовались — до ближайшей
ссоры.)
Долго ему под
ясенями, однако, не усидеть. Из дому бежит прислуга.
— Господина
Тургенева спрашивают...
Или:
— Приезжая дама
очень хочет видеть по делу господина Тургенева.
Это
соотечественники. Виардо не особенно их ласково встречает, все-таки они
просачиваются. Может быть, молодой, рыжеватый, с бородкой клочьями и в
косоворотке народник, будущий Златовратский, приехал «ознакомиться со взглядом
нашего знаменитого писателя на революционное движение», выяснить окончательно,
«как он относится к прогрессу» — и заодно пожурить за «постепеновщину», за то,
что в «Нови» «недостаточно выведено положительных типов» и т. д.
— В России
назревают события,— осведомляет юнец.— В Петербурге сейчас два правительства:
одно — в Зимним дворце, другое — в конспиративной квартире исполнительного
комитета...
Все это
Тургенев знает, но ничего не поделаешь, надо слушать. Он полулежит — громадный,
с серебряной головой, кутает ноги пледом.
— Вы уж меня
извините,— говорит высоким, пришепетывающим тенором,— за такую позу. Больной
старик... Да, да, я преклоняюсь пред самоотвержением русской молодежи. Я вам
очень благодарен за ценные указания. Разумеется, я сделал в «Нови» промах...
Посетитель
оглядывается по сторонам. Видимо, обстановка его смущает, и собственная
косоворотка, и бородка козлиная.
— Вы здесь
вдали от гущи жизни. Для уловления нарождающихся типов необходимо быть, так
сказать, внутри, а не вовне...
Это больное
место Тургенева. За «гущу», за якобы «измену» родине («променял на Францию»)
кто только не корил его? (А когда умер Флобер и попробовал Тургенев собирать на
памятник ему в России, эта милая Россия в ярости на него набросилась!)
Может случиться, что народник вытащит-таки
из-под полы, пыжась и краснея, трубочку рукописи, где «выведены» в поучение
Тургеневу и «положительные» типы будет рассказано, как честная учительница с не
менее честным учителем ушли в народ и что из этого получилось.
Терпелив
Тургенев. Прочтет, одобрит, перешлет Стасюлевичу — нельзя ли «тиснуть» в
«Вестнике Европы»? Из своих средств даст аванс... (Одна из причин нелюбви
Полины к землякам.)
Или же не
народник, а щебечущая дама дожидается. Под вуалькой, в джерси, с турнюром и
юбкой в воланах.
— Иван
Сергеевич, я такая ваша поклонница... позвольте представиться... обожаю ваш
талант, мне бы хотелось автограф.
Это — в лучшем
случае. А то — похлопотать за сына. Его надо поместить в гимназию, на казенный
счет, так вот не может ли он дать письмо... При его имени... с его
известностью.
— А сколько лет
вашему сыну? Тургенев берется за перо.
— Пятый пошел.
— Ну, в таком
случае не возьмут.
— Ах, знаете, я
на всякий случай вперед. Нахожусь проездом в Париже, думаю: надо навестить
Ивана Сергеевича, он такой добрый, а Олег подрастет, ему пригодится
рекомендательное письмо. Да заодно и подпись знаменитого писателя.
Вероятно, не
так уж благословлял в сердце своем «Иван Сергеевич» разных мамаш и Олегов, но
письма писал, пока в дверь не стучала твердая рука Виардо: конец аудиенции,
господина Тургенева ожидают к завтраку (или к обеду, или еще что).
Вечером вист —
одно из приятных для него развлечений. А 18 июля в доме праздник: день рождения
Полины. (В Баден он всегда приезжал к этому времени из России. В Буживале не
совсем так.)
Разумеется,
делает Тургенев подарок: за несколько дней катит в карете в Париж, в Salle Drouot. Там он завсегдатай.
Его кличка Grand Gogo russe (большой русский простофиля). Это значит,
что нетрудно его облапошить — и действительно, нет ничего легче. Он разыщет
какую-нибудь камею, шаль, миниатюру. Переплатит, робко свезет домой. Подарок
будет принят с царственным благоволением, как самоочевидный шаг. Черные глаза
лишний раз блеснут. Лишний раз поцелует он красивую некогда руку.
И анабаптисты
не отстанут. К торжественному дню заказывают они в Париже огромнейший букет
красных роз, букет-монстр, чтобы умилостивить госпожу. К ним присоединяются еще
две ученицы — подношение от пятерых.
Полина все-таки
дает утром урок.
Стучат. Въезжает целый куст роз. Она сразу
понимает, в чем дело, но слегка играет: хмурится, делает недоуменное лицо... За
дверьми шепчутся остальные четыре девицы.
— Что такое? Откуда
это? В букете пять визитных карточек. Она медленно вынимает их, по одной,
медленно, как бы плохо разбирая, читает.
— Ну какие
глупые, что это за пустяки!
Но анабаптисты
уже ворвались, виснут на ней, целуют.
Разумеется,
парадный обед, с шампанским, индейками, мороженым. Вечером гости. Ученицы будут
петь. Может быть, и Полина вспомнит былое, остатками знаменитого голоса споет
«О, только тот, кто знал свиданья жажду...» — сверкнет непогасшими глазами,
вновь одно сердце взволнует.
А потом
кончится этот день. Один останется Тургенев у себя в chalёt — как и всегда. В угловом окне, над Парижем, бледное
зарево. Летние звезды в небе. Лампа под зеленым абажуром на столе. Как некогда
в Куртавене-ле — шум крови в ушах, шорох — неумолкаемый лепет деревьев, капля
падает с легким серебристым звуком. Тончайшее сопрано комара. И — ощущение
ушедшей жизни.
В полночь было
страшновато в уединенном Куртаве-неле, могло пригрезиться что-нибудь,
почуяться. Но тогда — молодость. Хоть ненадолго — да увенчанная любовь. И тот
неведомый мир, чуть приоткрывавшийся, был Далеко: едва давал о себе знать.
Теперь он рядом. Совсем приблизился, как кошмар «Сна». Тайные силы, грозные и
недобрые, может быть, и могли заколдовать и покорить ему ту, около которой (в
неравной борьбе) прошла жизнь. Но вот не заколдовали. Не обратно ли? Не им ли
овладели — приковали к «краешку чужого гнезда»?
Возможно,
встанет monsieur Tourgueneff, в тишине ночи обойдет сад и, вернувшись,
запишет у себя в дневнике: “Самое интересное в жизни - смерть”.
Список
литературы
Весь ТУРГЕНЕВ –
(1942 год издания)