Стремя
«Тихого Дона»
В невыносимой плотности нашего движения, под
гнетом потаенности и опасностей, когда большинство участников еще и работало на
казенной службе, когда не яблоку, но подсолнечному семячку некуда было упасть,
найти себе свободную выщербинку, – кажется, уже ничто постороннее не могло
отвлечь наши силы и интерес. А нашлось такое. И нашлись для него и силы, и
время.
Это было – авторство «Тихого Дона».
Усумниться в нем вслух - десятилетиями была верная Пятьдесят Восьмая статья.
После смерти Горького Шолохов числился Первым Писателем СССР, мало что член ЦК
ВКП(б) – но живой образ ЦК, он как Голос Партии и Народа выступал на съездах
партии и на Верховных Советах. Элементы этой нашей новой работы сходились,
сползались с разных сторон – непредумышленно, незаказанно, несвязанно. А попадя
к нам, в межэлектродное узкое пространство – воспламенились.
Сама-то загадка – у нас на Юге кому не была
известна? кого не занозила? В детстве я много слышал о том разговоров, все
уверены были, что – не Шолохов писал. Методически никто не работал над тем. Но
до всех в разное время доходили разного объема слухи.
Меня особенно задел из поздних: летом 1965
передали мне рассказ Петрова-Бирюка за ресторанным столом ЦДЛ: что году в 1932,
когда он был председателем писательской ассоциации Азово-Черноморского края, к
нему явился какой-то человек и заявил, что имеет полные доказательства: Шолохов
не писал «Тихого Дона». Петров-Бирюк удивился: какое ж доказательство может
быть таким неопровержимым? Незнакомец положил черновики «Тихого Дона», –
которых Шолохов никогда не имел и не предъявлял, а вот они – лежали, и от
другого почерка! Петров-Бирюк, что б он о Шолохове ни думал (а – боялся, тогда
уже – его боялись), – позвонил в отдел агитации крайкома партии. Там сказали: а
пришли-ка нам этого человека, с его бумагами. И – тот человек, и те черновики
исчезли навсегда. И самый этот эпизод, даже через 30 лет, и не задолго до своей
смерти, Бирюк лишь отпьяну открыл собутыльнику, и то озираясь.
Больно было: еще эта чисто гулаговская гибель
смелого человека наложилась на столь подозреваемый плагиат? А уж за несчастного
заклятого истинного автора как обидно: как все обстоятельства в заговоре
замкнулись против него на полвека! Хотелось той мести за них обоих, которая
называется возмездием, которая есть историческая справедливость. Но кто найдет
на нее сил!
Я не знал, что тем же летом 1965 в
застоявшееся это болото еще бросили смелый булыжник один: в моем далеком
Ростове-на-Дону напечатана статья Моложавенко о Ф.Д.Крюкове.
А Дон был не только детским моим
воспоминанием, но и непременной темой будущего романа. Через «Донца»
(Ю.А.Стефанова) он лился густо мне под мельничное колесо, Ю.А. все нес и нес,
все исписывал, исписывал для меня простыни листов своим раскорячистым крупным
почерком. Он же первый и рассказал мне о статье Моложавенко и немного рассказал
о Крюкове - я о нем в жизни не слышал раньше.
А совсем в другом объеме жизни, самом
незначительном, где распечатываются бандероли с подарочными книгами, пришла
работа о Грибоедове с надписью от автора Ирины Николаевны
Медведевой-Томашевской. «Горе от ума» я очень любил, и исследование это
оказалось интересным.
А совсем по другой линии, в перебросчивых и
напористых рассказах и письмах Кью, тоже стала Ирина Николаевна выплывать: то
как ее подруга студенческих лет, то как и нынешняя ленинградская подруга
(месяца на четыре зимних она приезжала в Ленинград, остальные в Крыму), и
всегда – как женщина блистательного и жесткого ума, и литературовед даровитый,
в цвет своему умершему знаменитому мужу, с которым вместе готовила
академическое издание Пушкина.
Знакомство наше произошло, вероятно, в зиму
на 1967, И.Н. было уже под 65. Я собирал материалы для «Архипелага», Ирина же
Николаевна была свидетельница высылки татар из Крыма. И у нее в кабинете
странноватого писательского дома в Чебоксарском переулке (близ Спаса-на-Крови)
мы просидели часа три, в кабинете со множеством книг – не по стенам только, но
сере-динными полками, как в библиотеке. Один вид корешков показывал тут
устойчивую давнюю культуру. Я записывал о Крыме 1944 года, потом неожиданно – о
раскулачивании в 1930, затем и деревенские новгородские истории 20-х годов
(оказалось, девушкой из самого образованного круга И.Н. вышла замуж за простого
новгородского мужика Медведева и хорошо-хорошо жила с ним, так что даже за
вторым прославленным мужем не хотела упустить фамилии первого); затем –
поразительные, но вовсе не чернящие сведения об аракчеевских поселениях (в
каких местах и живала она). Проявился и суровый характер И.Н. Прозвучала и
тоска по гражданской прямоте, которой лишено было все ее поколение. Потом
знакомился я с ее дочерью-архитектором, и чего только мало было за весь визит –
это литературных разговоров, и уж совсем ни слова о Шолохове, ни о донской
теме.
Ум И.Н. действительно лился в речи, выступал
из постаревших резковатых черт темноватого лица, – ум строгий, мужской. Она
радушно меня принимала, и звала вот в этом ленинградском кабинете без нее
работать, и в Гурзуф приезжать к ней работать (Крым она очень любила, написала
и книгу о нем – «Таврида»); радушно, - а расположение не устанавливалось легко.
Она была – твердый, властный человек, и это оттесняло остальное.
Прошел год – прислала мне славную фотографию
своей гурзуфской дачи на горе, и кипарисы вокруг. Фотография эта меня долго
манила: кусочек свободного ласкового края, как я ни когда не успеваю жить, – и
там меня ждут, и там можно бы начать мое Повествование, к которому я
продирался, продирался годами, вот-вот уже начну. Начинать – для этого и хорошо
обновить все условия?
И в марте 1969 я поехал к И.Н. начинать
«Красное Колесо». Это – ошибка была: начинать, да еще чрезмерно трудное,
неподъемное, надо именно на старом привычном месте, чтобы никакие трудности не
добавились, кроме самой работы, – а я понадеялся, наоборот, в новых условиях на
новое настроение. Привыкнуть я там не мог, ничего не сделал, в три дня и уехал.
Еще стеснительно было для таких усидевшихся по своим берлогам своенравных
медведей, как мы с И.Н., оказаться под одной крышей: она пыталась быть
хозяйкой, я - через силу принимать гостеприимство, уставали мы быстро оба. Из
работы не вышло ничего, и Крыма я смотреть не хотел ни минуты, рвался к работе,
скорей и уехать. А все событие истинное случилось на ходу: встретились меж
комнат на веранде и стоя поговорили несколько минут, но – о «Тихом Доне». Не я
ей - она мне сказала о статье Моложавенко, и какой на нее ответ грозный был из
Москвы. И, конечно, мы оба нисколько не сомневались, что не Шолохов написал
«Тихий Дон». А я сказал – не ей первой, и не первый раз – то, что иногда
говорил в литературных компаниях, надеясь кого-то надоумить, увлечь: доказать
юридически, может быть, уже никому не удастся – поздно, потеряно, тем более
открыть подлинного автора. Но что не Шолохов написал «Тихий Дон» – доступно
доказать основательному литературоведу, и не очень много положив труда: только
сравнить стиль, язык, все художественные приемы «Тихого Дона» и «Поднятой
целины». (Что и «Поднятую» писал, может быть, не он? – этого уж я досягнуть не
мог!) Сказал – не призвал, не настаивал (хотя надежда промелькнула), сказал –
как не раз говорил (и всегда бесполезно: всем литературоведам нужно кормиться,
а за такую работу еще голову оттяпают). Мелькучий такой, без развития был разговор,
не в начале и не в конце моего трехдневного житья.
Вскоре затем (не льщу себя, что – вследствие,
потому что и в первых ее словах уже была задетость этой литературной тайной, а
просто – доработалось к тому ее настроение), – решила И.Н. переступить через
каторжную свою подчиненность второстепенным работам для заработка (не столько
для себя, сколько для детей, уже взрослых), – и вскоре затем дала знать через
Кью, что решила приступить к работе о «Тихом Доне». Спрашивала первое издание
романа, его трудно найти, и кое-что по истории казачества, – ведь она нисколько
не была знакома с донской темой, должна была прочесть много книг, материалов по
истории и Дона, и Гражданской войны, и донс-кие диалекты, – но ей самой из
библиотек спрашивать было ничего нельзя – обнаружение! С первого шага
требовалась опять чертова конспирация. А часть книг – вообще из-за границы, из
наших каналов.
И работа началась. И кого ж было просить
снабжать теперь «Даму» (раз конспирация, так и кличка, ведь ни в письмах, ни по
телефону между собой нельзя называть ее имя) всеми справками и книгами, если не
Люшу Чуковскую опять? Ведь Люша всякий новый груз принимала, – и теперь вот еще
одна ноша поверх, увесистая.
Казачья тема была Люше совсем чужда, но и для
этой чуждой темы она бралась теперь делать всю внешнюю организацию, так же
незаменимую Ирине Николаевне, как и мне, из-за невылазного образа нашей жизни.
Навалилось так, что и для Дамы Люша выполняла теперь – то в Ленинград, то в
Крым, не близко – всю снабдительную и информационную работу. Правда, это
оказалось смягчено принадлежностью И.Н. к тому же литературному
московско-ленинградскому кругу, где Люша выросла, да больше: И.Н. хорошо
помнила ее покойного отца и саму ее девочкой, это сразу создало между ними
сердечные отношения. Взялась Люша – с прилежностью, с находчивостью, с успехом.
Без нее книга «Стремя» не появилась бы и такая, как вышла.
И тут же произошло скрытое чудо. Надо было
начаться первому движению, надо было первому человеку решиться идти на Шолохова
– и уже двигались и другие элементы на взрывное соединение. Подмога подоспела к
нам через Мильевну с ее вечно легкой рукой. Дочь подруги ее детства, Наташа
Кручинина («Натаня» назвали мы ее, многовато становилось среди нас Наташ),
ленинградский терапевт, оказалась в доверии у своей пациентки Марии Акимовны
Асеевой. И та открыла ей, что давно в преследовании от шолоховской банды,
которая хочет у нее вырвать заветную тетрадочку: первые главы «Тихого Дона»,
написанные еще в начале 1917 года в Петербурге. Да откуда же?? кто? А – Федор
Дмитриевич Крюков, известный (??– не нам) донской писатель. Он жил на квартире
ее отца горняка Асеева в Петербурге, там оставил свои рукописи, архив, когда
весной 1917 уезжал на Дон – временно, на короткие недели. Но никогда уже не
вернулся, по развороту событий. Сходство тетрадки с появившимся в 20-е годы
«Тихим Доном» обнаружил отец: «Но если я скажу – меня повесят». Теперь М.А. так
доверилась Натане, что обещала ей по наследству передать эту тетрадку – но не
сейчас, а когда умирать будет.
Это был конец 1969 года. Новость поразила наш
узкий круг. Что делать? Оставаться безучастными? невозможно; ждать годы? –
безумно – уж и так больше сорока лет висело это злодейство, да может и допугают
Асееву и вырвут тетрадку? И – так ли? Своими глазами бы убедиться! И – что там
еще за архив? И – от чьего имени просить? Называть ли меня? – облегчит это или
отяжелит?
Самое правильное было бы – ехать просто мне.
Но у меня - разгар работы над «Августом», качается на весах – сумею ли писать
историю или не сумею? оторваться невозможно. Да я и навести могу за собою
слежку. (Как раз были месяцы после исключения из СП и когда мне уезжать из
страны намекали.)
Тогда надо было бы догадаться – послать
человека донского (и был у нас Донец! – но он был крупен, заметен, говорлив,
неосторожен, посылать его было никак). Вызвалась ехать Люша. Это была – ошибка.
Но мы и Акимовну саму еще не представляли. Надеялась Люша, что марка Чуковских
вызовет и достаточно доверия и недостаточно испуга. Может быть. (Как
выяснилось, моей фамилии Акимовна почти и не знала в тот год, лишь позже прочла
кое-что.) Люша вернулась и безуспешно и безрадостно: женщина де – капризная,
сложная, договориться с ней вряд ли возможно, хотя открытую часть крюковского
архива готова была бы, кажется, передать на разборку, 50 лет это почти не
разбиралось, ее тяготит. Решили мы снарядить вторую экспедицию: Диму Борисова.
Вот с него-то, наверно, и надо было начинать. Он был хотя не донец, но сразу
вызвал доверие Акимовны, даже пели они вместе русские песни, и склонил он ее –
архив передать нам. Но само взятие – не одна минута, набиралось три здоровенных
рюкзака, понадобилась еще третья экспедиция – Дима вместе с Андреем Тюриным.
Привезли – не в собственность, а на разборку – весь оставшийся от Крюкова
архив. А тетрадочку, мол, – потом…Мы уж и не настаивали, мы и так получали
богатство большое. Это был – и главный, и, вероятно, единственный архив
Крюкова. Позже того следовали у автора – три смятенных года и смерть в
отступлении белых.
Имея большой опыт содержания архива своего
деда, Люша предполагала, что и этому архиву даст лад. Но – лишь самая внешняя
классификация оказалась ей под силу. Это был архив – совсем непохожий, не
привычная литературная общественность и не привычные темы в нем: и имена, и
места, и обстоятельства все неясные, да еще при почерке не самом легком.
Но тут-то и вступил в работу – Донец! Уж
он-то – как ждал всю жизнь этого архива, как жил для него. Накинулся. Как
всегда, не зная досуга и воскресений, и себя не помня, – он за год сделал
работу троих, до подробностей (еще многое выписывая себе), и представил нам
полный обзор структуры и состава. (Все это требовало многих встреч и передач.
Архив был сперва у Гали Тюриной, потом частью перевозился к Люше, помалу
относился к Донцу и обратно, частью отступил потом к Ламаре (на бывшую
«бериевскую» квартиру) – ведь мы и тут должны были скрываться по первому
классу, и открытой конторы не было у нас никогда.)
По мере того как материалы открывались – все,
что могло пригодиться Даме, надо было предлагать Даме (а она больше была в
Крыму, не в Ленинграде, а наши материалы не для почты). А что-то надо было и
мне – как собственно донская тема и свидетельство очевидца незаурядного.
(А я – и
принять уже не мог. Я так был полон напитанным, что потерял способность абсорбции.
И интересно было в Крюкова вникнуть, и уже не помещалось никуда. Люше пришла
счастливая мысль, сразу мною принятая: Крюкова – автор ли он «Тихого Дона», не
автор – взять к себе персонажем в роман – так он ярок, интересен, столько о нем
доподлинного материала. Какой прототип приносит с собой столько написанного?! Я
– взял, и правда: для сколького еще место нашлось! И как потяжливо: в донскую
тему войти не собственной неопытностью, но – через исстрадавшегося дончака.)
Ирина Николаевна получала свежие донские
материалы – гипотеза у нее вырабатывалась. В зимний приезд, наверное в начале
1971, она привезла с собой три странички (напечатанные как «Предполагаемый план
книги»), где содержались все главные гипотезы: и что Шолохов не просто взял
чужое, но – испортил: переставил, изрезал, скрыл; и что истинный автор –
Крюков.
Да, в этом романе – и нет единой конструкции,
соразмерных пропорций, это сразу видно. Вполне можно поверить, что управлялся
не один хозяин.
У И. Н. даже и по главам намечалось отслоение
текста истинного автора. И даже взята была задача: кончить работу воссозданием
изначального текста романа!
Могучая была хватка! Исследовательница уже
вначале захватывала шире, чем ждали мы. Да только здоровья, возраста и времени
досужного не оставалось у нее: опять надо было зарабатывать и зарабатывать. А
мы – сами сидели без советских денег, от валютных же переводов от подставных
лиц с Запада И. Н. отказалась, и мы не сумели в 1972 – 73 годах освободить ее
от материальных забот. А то бы, может быть, далеко шагнула бы ее книга.
Поначалу вывод, что автор «Тихого Дона» –
мягкий Крюков, разочаровывал. Ожидалась какая-то скальная трагическая фигура.
Но исследовательница была уверена. И я, постепенно знакомясь со всем, что
Крюков напечатал и что заготовил, стал соглашаться. Места отдельные рассыпаны у
Крюкова во многих рассказах почти гениальные. Только разводнены пустоватыми, а
то и слащавыми соединениями. (Но слащавость в пейзажах и в самом «Тихом Доне»
осталась.) Когда ж я некоторые лучшие крюковские места стянул в главу «Из
записок Федора Ковынева» – получилось ослепительно, глаз не выдерживает.
Я стал допускать, что в вихревые горькие годы
казачества (а свои – последние годы) писатель мог сгуститься, огоркнуть,
подняться выше себя прежнего.
А может быть это – и не он, а еще не
известный нам.
Из разработанного архива, по желанью Марьи
Акимовны, наименее ценную часть мы сдали (подставив бойкую Мильевну) в
Ленинскую библиотеку и полученные 500 рублей переслали Акимовне. Эта сдача была
промах наш: и – мало нам дали, неловко перед Акимовной, и – раскрыли мы след,
что где-то около нас занимаются Крюковым. Но: давили нас объемы и вес,
держать-то было трудно, негде.
В июне 1971 я был в Ленинграде и пришел к М.
А. Встреча у нас была хорошая. Акимовна оказалась женщиной твердой,
по-настоящему несгибчивой перед большевиками, не простившей им ничего, и ни
болезни, ни семейные беды (бросал ее муж) не ослабили ее волю. Она
действительно хотела правды о Доне, и правды о Крюкове. Пили у нее донское
вино, ели донской обед, – мне казалось, она и в мою надежность поверила. А я –
поверил в ее тетрадку, что есть она. Только оставалось – привезти ее из-за
города, из Царского Села, «от той старухи, которая держит» (потому что к самой
М. А., как слушка когда-то не удержала, являются де от Шолохова то с угрозами,
то с подкупом). Обещала – достать к моему отъезду.
Однако не достала («Старуха не дает»).
Пожалел я. И опять засомневался: может, нет тетрадки? Но зачем тогда так
морочить? Не похоже.
Еще одной женщине, Фаине Терентьевой, знакомой
по амбулатории, – не равноопаслива была М. А. в доверенностях! – она даже
рассказала, как уже хотела мне отдать тетрадочку, да побоялась: ведь я – под
ударом, ведь за мной следят, отнимут тетрадку. Роковая ошибка! – хотя и
взвесить ей трудно: где опасней? где безопасней, правда? Роковая, потому что мы
бы дали фотокопии в публикацию вместе с образцами крюковского почерка, и если
бы наброски реально походили б на начало «Тихого Дона», – Шолохов был бы срезан
начисто, и Крюков восстановлен твердо. А теперь М. А. осталась зажата со своей
тетрадкой и рада б ее кому протянуть, – поздно: понимая вес доказательства,
могучее Учреждение сменило соседей М. А. по коммунальной квартире (точно как с
Кью!), поселило своих, и теперь, по сути, Акимовна – в тюрьме, каждый шаг ее
под контролем. – Это закончание истории я узнал от Фаины Терентьевой в июле
1975 года в Торонто, куда она эмигрировала и написала мне: давала мне М. А.
тетрадку, я побоялась взять, как теперь вызволить?..
Никак. Только если М. А. не сойдет с ума в
осаде, сумеет выстоять еще годы и годы*
Ну что ж, не получили тетрадки – ждали самого
исследования. Однако оно шло медленно: завалена была И. Н. скучной,
утомительной, но кормящей договорной работой. При проезде
Москвы она
видалась со мной и с Люшей, давала мне читать наброски глав, Люша (или Кью в
Ленинграде) перепечатывала их с трудного почерка, со множества вставок, –
чужому ведь и дать нельзя.
Последний раз мы виделись с И. Н. в марте
1972 – в Ленинграде, снова в том кабинете, где познакомились и где она
предлагала мне работать. (Теперь так сгустились времена – отяготительно было,
что я в дверях натолкнулся на какую-то писательскую соседку, могла узнать,
могло поплыть – что мы связаны. Плохо.) Болезнь резче проступила в чертах И.
Н., но держалась она несокрушимо, крепко, по-мужски, как всегда. Сама начала
такой монолог: что она будет отвечать, если вот придут и найдут, чем она
занимается. (Я-то и забыл о такой проблеме, все черты давно переступив, а ведь
каждому достается когда-то первую переступить – и как трудно.) Готовилась она
теперь отвечать – непреклонно и в себе уверенно. Не подписывала она петиций, ни
с кем не встречалась, – в одинокой замкнутости проходила свой путь к подвигу.
Незадолго до всей развязки все та же Мильевна
подбросила нам еще поленца в огонь. Настояла, чтоб я встретился со старым
казаком, хоть и большевиком, но также и бывшим зэком, – он хочет мне дать
важные материалы о Филиппе Миронове, командарме 2-й Конной, у кого был
комиссаром полка. Я пришел. Оказалось, недоразумение: С. П. Стариков собрал (в
доверии у властей, из закрытых архивов) много вопиющих материалов – не только о
своем любимом Миронове, кого загубил Троцкий, но и об истреблении казачества
большевиками в Гражданскую войну. Хотел же он увековечить Миронова отдельной
книгой, да написать ее сам не мог. И вот теперь предлагал мне без смеха:
работать у него «негром»: обработать материалы, написать книгу, он ее подпишет,
издаст, а из гонорара со мной расплатится. Я сказал: отдайте мне материал – и
Миронов войдет в общую картину эпохи, все постепенно. Нет. Так бы
недоразумением и кончилось. Но уже расставаясь, поговорили о смежном, и
оказалось: Миронов – одностаничник и лучший друг Крюкова в юности, и сам
Стариков из той же станицы Усть-Медведицкой, и не только не сомневается, что
Шолохов украл «Тихий Дон» у Крюкова (Шолохова в 15 лет он видел в Вешенской
совсем тупым неразвитым мальчишкой), но даже больше знает: кто «дописывал»
«Тихий Дон» и писал «Поднятую целину», – опять-таки не Шолохов, но тесть его
Петр Громославский, в прошлом станичный атаман (а еще перед тем, кажется,
дьякон, снявший сан), но еще и литератор; он был у белых, оттого всю жизнь
потом затаясь; он был близок к Крюкову, отступал вместе с ним на Кубань, там и
похоронил его, завладел рукописью, ее-то, мол, и дал Мишке в приданое вместе со
своей перестаркой-дочерью Марией (жениху было, говорил,19 лет, невесте – 25). А
после смерти Громославского уже никак не писал и Шолохов*.
Переговоры мои со Стариковым вспыхнули еще
раз в последние месяцы, в грозную для нас осень 1973. Сообщила Мильевна:
Старков умирает, хочет мне все отдать, просит приехать скорей. Я приехал. Нет,
от сердечного припадка оправясь, он не слишком готовился к смерти, но
возобновил со мной те же занудные переговоры. Я – о своем: дайте мне использовать
мироновские материалы в большой эпопее. Он, уже предупрежден и насторожен: вы,
говорят, советскую историю извращаете. (Это – Рой Медведев и его
коммунистическая компания: ведь старик-то в прошлом большевик! Почти тут же
вослед он отдаст все материалы Рою, так и возникнет книга того о Доне, о
которой Рой за прежнюю жизнь, может быть, и пяти минут не думал.) Все же
согласился Стариков дать мне кое-что на короткое время взаймы. Куй железо, пока
горячо! Надо – хватать, а кому брать? Много ли рук у нас? Аля – с тремя
младенцами на руках. Все та же Люша опять, едва оправясь, не до конца, от
своего сотрясенья при автомобильной аварии. Она поехала к Старикову, с важным
видом отбирала материалы, не давая ясно понять, что нас интересует, он ей дал
на короткий срок, потом позвонил, еще укоротил, – пришлось сперва на диктофон,
двойная работа, – уж Люша гнала, гнала, выпечатывала (ксерокопия ведь у нас
недоступна!). Материал был, действительно, сногсшибательный. Но и Стариков на
пятки наседал: спохватился и требовал – вернуть, вернуть! (А когда уже выслали
меня – приходил к Але и настаивал взятые выписки тоже ему вернуть: откроются на
границе, а кто брал из тайных архивов? – Стариков.) В общем, на историю
поработал Сергей Павлович, молодец, молодец!
В ту осень сгрудилось
все: провал «Архипелага» – и встречный бой – и смерть Кью – и тревога, что Кью
могла открыть всю линию «Тихого Дона» (Ирину Николаевну она видела в Гурзуфе,
последняя из нас, – да ведь как! Таскала к И. Н. и того «поэта Гудякова»,
прилипшего к ней в Крыму, и это могло стать роковой наводкой).
Ирина Николаевна, тем летом только что
прошедшая свое 70-летие вместе с дочерью и сыном, в начале сентября после их
отъезда одна в Гурзуфе – услышала по западному радио о провале «Архипелага» и
смерти Е. Д., и стался у нее инфаркт. (Мы не знали.) Но, при железном ее
характере, вывод она сделала: не прятать рукописей и не прекращать работу, но
напротив: собрать силы и доканчивать! С несравненной волей своей именно сейчас,
когда она лежала пластом, когда для нее был труд – протянуть руку за книгой, –
теперь-то она и работала, и наверстывала в тайном труде. На сентябрь звала к
себе в гости Люшу – значит, усиленно помогать. Но Люша едва держалась на ногах
сама после аварии. Так еще и эта катастрофа помешала окончанию «Стремени».
Именно и опасаясь, что Кью на допросах
рассказала о работе И. Н. и ту захватят над рукописями, Люша теперь попросила
Екатерину Васильевну Заболоцкую, 60-летнюю вдову поэта, которая хорошо знала И.
Н., – ехать к ней, помочь, увезти бумаги из дому. Е. В., покинув четырех
внуков, с решимостью тотчас полетела в Крым. Она и застала Ирину Николаевну
после инфаркта, но не прекращающую работу, – и осталась при ней, ухаживать. И
прожила там месяц, пока нужды внуков не вызвали ее вернуться в Москву. Она
привезла долю работы И. Н.
Дочь И. Н. из Ленинграда наняла в Гурзуфе к
матери приходящую медсестру. Был, разумеется, и приходящий врач. И. Н. по
телефону тревожилась, цела ли ее ленинградская квартира (…нет ли обыска?).
И тут – известие о смерти Ирины Николаевны.
Е. В. Заболоцкая сама предложила: снова лететь в Гурзуф, спасать остатки
рукописей, которые она просила врача взять к себе в случае смерти И. Н. В той
тревожной обстановке, для безопасности, надо было ехать вдвоем. С кем же?
Спутницей для Заболоцкой взялась быть всегда подвижная Н. И. Столярова.
(Предстояла неизбежная ночевка в Симферополе, а в такое время невозможно было
им регистрироваться в гостинице, да в гостиницах и мест нет, вот еще постоянное
осложнение конспираций под коммунизмом. Я вспомнил дом в Симферополе, где мы с
Николаем Ивановичем когда-то жгли «Круг первый», написал записку наудачу.
Переночевать пустили, хотя изумились, строго записали их фамилии, потом
говорили Николаю Ивановичу; но так и не узнали Зубовы – кто ездил, зачем; хлестнул
к ним от меня 20-летний дальний хвост тайных затей, когда-то начинаемых
сообща.) А съездили – зря: врач ничего им не передал, а неясно говорил, что был
поджог сарая близ дачи И. Н., и вообще есть вещи, о которых он не может
рассказать. Обстоятельства смерти И. Н. остались загадочны для нас. Так и не
уверены мы, что имеем все написанные фрагменты ее работы.
Итак, что получили прежде – то и пошло в
пополнение книги. Совсем немного. За два года мало исполнилось из
первоначального четкого смелого плана И. Н. Если бы Люша была здорова и поехала
бы в сентябре – может быть, успели бы еще главы две вытянуть из неразборных
черновиков. Нет, заколдован был клад «Тихого Дона»*.
Так налегла на нас – трудным долгом – вся эта
боковая донская линия, что и последние месяцы, сами перед петлей, мы дотягивали
и дотягивали ее. То привезли к нам из Риги хорошие фотокопии всего первейшего
издания «Тихого Дона», которое в последующие годы полномочные редакторы сильно
исчеркали, в 10 перьев (даже, говорят, и Сталин правил сам; на издании 1948 г.
замечание: «под наблюдением редактора Чурова Г. С.»; говорят, будто это и есть
Сталин). То – дорабатывал я свое предисловие к «Стремени», уж в самые последние
дни перед высылкой, в Переделкине. То – компоновал страничку публикации из
разных обрывчатых записей И. Н. (Из Дона и из Дамы составил я для исследователя
эту букву Д* – Ирина Николаевна выбирала псевдоним из моего списка донских
фамилий, но так и не выбрала.)
Мы, в интересах
детей И. Н., должны были еще 15 лет скрывать имя автора, давая повод насмешкам,
что я этого Д* сам придумал. А в 1989 из письма д-ра филологических наук В. И.
Баранова в «Книжное обозрение» я узнал: когда в 1974 вышла книга «Стремя
“Тихого Дона”» – в СССР готовили громкий ответ. Сперва поручили К. Симонову дать
интервью журналу «Штерн» (ФРГ), он это выполнил. Затем ждали: когда на Западе
на него обратят внимание – тут и дать залп статьями в «Литгазете», «Вопросах
литературы» и «Известиях». И стаьи были написаны – но… на Западе симоновское
интервью прошло без отклика. Приготовленные стати все же напечатали – но как бы
к 70-летию Шолохова, так и не коснувшись книги Д*. А ныне так пишут в советской
прессе, что будто именно книга Д* сбила Шолохова и не дала ему кончить уже 30
лет длимый роман «Они сражались за Родину» – да так, что и ни строчки к начатой
в войну книге не прибавилось. (Примеч. 1990)
Настойчивое чувство вошло в мою душу, что для
сохранности надо полностью отделить архив Крюкова и все, что касается «Тихого
Дона», ото всего моего имущества. И за 10 дней до высылки – пожалуй, последний
визит, какой и сделал на родине, – была поездка к Елене Всеволодовне
Вертоградской, за Крестьянскую заставу, где собрала она несколько молодых, и
надо было решить, кто возьмет архив «Тихого Дона». Взялись Георгий Павлович и
Тоня Гикало. И сразу вослед, за несколько дней, Саша Горлов, к тому времени уже
изгнанный со всех работ, перебросил им архив Крюкова. Как раз успели!
Арестованный, я знал, что этот архив – спасен.
В Москве у Ильи Обыденного служили панихиду
по Ирине Николаевне. Мне – никак нельзя было появиться, Люша же с Зоей
Томашевской открыто как бы дружила – и пошла. Но раньше того, от последней
поездки к И. Н., передала она такую мечту: хотела И. Н., чтобы когда-нибудь
кто-нибудь отслужил по ней панихиду в женевской Церкви Воздвижения, где
когда-то ее крестили. Да кому ж поручить? Кто это когда попадет в Женеву? А сам
же я – попал, вскоре…
Мы с Алей приехали в Женеву в октябре 1974, –
правда, в вечер буднего дня, не должно было службы быть ни в этот день, ни в следующий,
никакого праздника. Но пошли под дождем наудачу – к дверям прикоснуться. А за
дверьми-то – поют. Мы вошли. Оказалось: завтра – отдание Воздвижения, именно
здесь отмечается в связи с престолом!
Наутро после обедни архиепископ Антоний
Женевский служил панихиду по нашей просьбе. Я написал: Ирина, Федор…
Каменная, приглядная, лепая церковь. Осеннее
солнце просветило в окнах. Относило ладанный дым. Маленький хор пел так
уверенно, так ретиво, это «со святыми упокой» – душу рвало из груди, я слез не
мог удержать. Повторялись, повторялись имена их соединенно – возносил о них
архиепископ, возносил хор. Сплелись их судьбы – злосчастного донского автора и
его петербургской заступницы – над убийствами, над обманами, над всем
угнетением нашего века.
Пошли им, Господи, рассудливой правды. Отвали
давящий камень от их сердец.*
1974 – 1975,
Цюрих
Список
литературы
Для подготовки
данной работы были использованы материалы с сайта http://sochinenia1.narod.ru/