"Все непритворно в нем..."
В. В. Эйдинова
Кто
меня враждебной властью
Из
ничтожества воззвал,
Душу
мне наполнил страстью,
Ум
сомненьем взволновал?..
Огромность
Пушкина, наверное, в том, что он, его образ, его мир, живут в каждом из нас - и
в разных "возрастах", и в разных характерах, и в разных, совсем
особых жизненных ситуациях. Ощущая эту поразительную людскую сближенность,
рожденную самим именем Пушкин, испытываешь робость перед тем, чтобы решиться
сказать Слово о нем, робость перед банальностью, расхожестью, избитостью,
которая, я думаю, охватывает каждого, кто позволяет себе коснуться такой
гениальной, такой великой фигуры, какой является Пушкин не только в мировой
культуре, но и в частной судьбе любого человека...
Я
попытаюсь сказать именно об этом - о своем, личном, человеческом состоянии,
которое какими-то "толчками" чувствуешь в себе и которое, думается,
можно назвать "пушкинским".
Состояние
это существует как непростое, складывающееся из очень различных,
противостоящих, даже опровергающих друг друга сил, - и в то же время оно
полнится таким устойчивым, упорным, постоянно возникающим ощущением, которое
всю эту разноликость и разнозвучность превращает в цельное, определенное,
человечески-поэтическое пушкинское настроение.
Что
же - в нем? Мне кажется, что это прежде всего свобода и потому - удивительная
естественность в выражении поэтом себя, своей души, своей жажды "мыслить и
страдать". И ты ощущаешь сразу, в одно мгновение - и его "кипящий
ум", и "пламенную страсть" ("я очарован, я горю..."),
и силу "безмолвного, безнадежного" чувства. Но внутреннее его
бесстрашие (и снова - безыскусность) открываются совсем не только в
"счастливом содрогании его сердца", когда оно переживает
"безумное волненье" и когда он, автор, говорит своим пленительным
лирическим языком.
Пушкинское
состояние свободы я чувствую и как способность сказать о своем смятении, об
испытываемых им гнетущих страданиях и сомнениях, о жизни, где нет незабываемого
и радостного очарования. Он ведет тебя в мир совсем иных, "опасных
откровений", "неверных и страстных чувств", рожденных и
"угрюмым океаном", и "таинственным громом", и "мутной
ночью", и "адским лучом", и "визгом да звоном оков", и
бесовским ликом "уродливого палача"... Этот другой, "теневой",
дьявольский мир - тоже пушкинский мир, терзающий и "надрывающий" его
душу. И трудно сказать, какое из этих испытанных его лирическим сердцем
переживаний оказывается более пушкинским и более потрясающим наши сердца. Их
общее звучание как раз и творит, как мне кажется, очищающе-возвышенное, но и
невероятно напряженное восприятие мира, в котором звучат такие контрастные по
их тональности строки: и восторженные ("страстей безумных и мятежных как
упоителен язык"), и гибельные ("и с отвращением читая жизнь мою, я
трепещу и проклинаю, и горько жалуюсь, и горько слезы лью, но строк печальных
не смываю").
Столь
особенно, но вместе с тем и столь узнаваемо свобода самовыражения поэта находит
себя и в его особенном слове, ведущем в глубину его творческой личности. Это
слово (или слова, близкие ему по значению) оказывается, как кажется мне,
сигналом именно пушкинской - грандиозно-бесстрашной и в то же время
естественнейшей - одаренности. Первым и заглавным в их ряду предстает слово
легкий, аура которого как раз и являет собой (может быть, это видится наиболее
зримо сквозь призму бунинского "Легкого дыхания") нечто прекрасное и
одновременно вольное и живое, не замутненное никакой - собственной или идущей
извне - натянутостью или искусственностью. Слово это становится поистине
лейтмотивным в лирике поэта, где вспыхивают одна за другой связанные с ним
поэтические формулы. Здесь и "мой легкий дар", и "легкий звук и
дуновенье", и "рифмы легкие", и "способность легкая
страдать", и такое знакомое "мне грустно и легко"... А рядом
возникают мотивы ("простой", "светлый", "чистый",
но и - "таинственный", "трепещущий",
"тревожный"), поддерживающие и усиливающие необходимые поэту тон и
смысл его стиха - своенравного, страстного, неистового, скорбно-печального, но
одновременно - ясного, легкого и открытого.
Думается,
сама поразительная открытость Пушкина миру, постоянная обращенность к нему,
сказывающаяся в нужной ему форме стиха-диалога ("слыхали ль вы?..";
"ты ждал, ты звал..."; "скажи, быть может..."), открытость,
сопряженная с его гениальной "страдающей мыслью", делает его близким
и нужным и мне, и каждому из нас, и всем временам, прошедшим и будущим...
И,
может быть, сегодняшняя эпоха, эпоха завершения XX века, самого жестокого века
в истории человечества, особенно остро нуждается в Пушкине, в его феноменальной
способности жить, "открытым сердцем говоря" и выражая чувства
современного человека: его страхи, мольбы, надежды - так, как сам он их
выразить не умеет. Наши сердца слышат его зов, его радости и тревоги, самой
своей внутренней жизнью отвечая надежде моего, нашего великого поэта:
"Быть может, в Лете не потонет строфа, слагаемая мной..."
Список литературы
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.eunnet.net/