Осанна в горниле сомнений
Захаров В. Н.
"Братья
Карамазовы" — самый знаменитый роман мировой литературы.
Вряд
ли кто из первых читателей, да и сам автор, предвидел такую славу
незавершенному роману, первому из задуманной дилогии "жизнеописания"
Алеши Карамазова.
Давно
признано, что Карамазовы — образ России, или как слишком откровенно признавался
в подготовительных материалах к роману прокурор (и это осталось в черновиках):
"для меня семейство Карамазовых представляется как бы какой-то картиной, в
которой в уменьшенном микроскопически, пожалуй, виде (ибо наше отечество велико
и необъятно) изображает многое, что похоже на всё, на целое, на всю
Россию, пожалуй".
Митя
резко заявляет Ракитину: "Карамазовы не подлецы, а философы, потому что
все настоящие русские люди философы, а ты хоть и учился, а не философ, ты
смерд". Сократические беседы составляют творческую стихию романа. Их
формула — "за и против".
Философы
в романе — все Карамазовы, в том числе и "контраверза" Смердяков.
Федор
Павлович пристрастно спрашивает собеседников "за коньячком", есть ли
Бог. Иван твердо отвечает: нет. Алеша не менее твердо говорит: Бог есть. Федор
Павлович задумался и решил, что "вероятнее" прав Иван, который, в
свою очередь, в трактире "Столичный город" винится Алеше: "Я
вчера за обедом у старика тебя этим нарочно дразнил и видел, как у тебя
разгорелись глазки". В дебатах "за коньячком" Алексей
непреклонен, но и он в духовном смятении признается Лизе накануне этой встречи
с братом Иваном: "А я в Бога–то вот может–быть и не верую". —
"Вы не веруете, чтò с вами? — тихо и осторожно проговорила Lise. Но
Алеша не ответил на это. Было тут, в этих слишком внезапных словах его нечто
слишком таинственное и слишком субъективное, может–быть и ему самому неясное,
но уже несомненно его мучившее".
Сомнения
и поиск истины составляют художественную стихию, в которой мятутся герои
романа. В парадоксальном соприкосновении и сопряжении противоположностей
предстает трагедия случайного и в то же время типичного семейства Карамазовых,
в котором вызрела идея отцеубийства.
Федор
Павлович неблагообразен, неприятен, бесчестен и корыстен. Он одержим
сладострастием до сластобесия. Шут и плут, он олицетворяет предельную степень
падения человека. Он жаден, но и деньги нужны ему, чтобы "еще лет двадцать
на линии мущины состоять", чтобы покупать любовь женщин, когда "поган
стану". На своих детей он смотрит как на обузу, конфликтует с ними в
имущественных спорах. Смерти отца желают братья Дмитрий и Иван, справедливо
полагающие, что тот обокрал их во время опеки над наследством.
"Отцеубийство"
и происходит, но убивает не тот, кто грозил убить. Осуждение Мити — ошибка
следствия и суда. Убил Смердяков, незаконный сын Федора Павловича и городской
юродивой Лизаветы Смердящей, над которой тот некогда надругался.
Алеша
Карамазов — главный герой романа. Его роль достаточно откровенно определена в
предисловии: "...это пожалуй и деятель, но деятель неопределенный,
невыяснившийся", "это человек странный, даже чудак", но "не
только чудак "не всегда" частность и обособление, а напротив бывает
так, что он–то пожалуй и носит в себе иной раз сердцевину целого, а остальные
люди его эпохи — все, каким-нибудь наплывным ветром, на время почему-то от него
оторвались...".
В
романе Достоевский вернулся к идее создания образа положительно прекрасного
человека. Герой романа не случайно назван Алексеем. Так он наречен в честь
любимого русским народом святого — Алексея человека Божия. Свет его имени
проявляется в характере героя, в его отношениях с другими героями романа.
Устами одного из героев романа автор дает Алексею Карамазову такую
замечательную характеристику: "Петр Александрович Миусов, человек насчет
денег и буржуазной честности весьма щекотливый, раз, впоследствии, приглядевшись
к Алексею, произнес о нем следующий афоризм: "Вот может-быть единственный
человек в мире которого оставьте вы вдруг одного и без денег на площади
незнакомого в миллион жителей города, и он ни за чтò не погибнет и не
умрет с голоду и холоду, потому что его мигом накормят, мигом пристроят, а если
не пристроят, то он сам мигом пристроится и это не будет стоить ему никаких
усилий и никакого унижения, а пристроившему никакой тягости, а даже может-быть
напротив почтут за удовольствие"".
Роль
Алексея Карамазова в романе, безусловно, самостоятельна, но в идейном плане он
— ученик старца Зосимы; жизненная программа "раннего человеколюбца"
Алеши исполняет его завет "деятельной любви", которым нельзя
доказать, но возможно убедиться в существовании Бога: "Постарайтесь любить
ваших ближних деятельно и неустанно, — наставляет старец "маловерную
даму". — По мере того как будете преуспевать в любви, будете убеждаться и
в бытии Бога, и в бессмертии души вашей. Если же дойдете до полного
самоотвержения в любви к ближнему, тогда уж несомненно уверуете, и никакое
сомнение даже и не возможет зайти в вашу душу. Это испытано, это точно".
Кем испытано, ясно без лишних объяснений — самим говорящим.
Перу
Алексея Карамазова принадлежит одна из трех глав книги "Русский инок"
— извлечение "Из бесед и поучений старца Зосимы", это и его духовный
опыт.
Знаменательна
в эпилоге речь Алеши "у камня", возле которого хотели похоронить, но
не похоронили Илюшу Снегирева. Алеша открывает мальчикам свою правду:
"Знайте же что ничего нет выше, и сильнее, и здоровее, и полезнее впредь
для жизни, как хорошее какое-нибудь воспоминание, и особенно вынесенное еще из
детства, из родительского дома. Вам много говорят про воспитание ваше, а вот
какое-нибудь этакое прекрасное, святое воспоминание сохраненное с детства,
может-быть самое лучшее воспитание и есть. Если много набрать таких
воспоминаний с собою в жизнь, то спасен человек на всю жизнь". И Алеша
просит мальчиков запомнить это мгновение, друг друга, вечно помнить Илюшу —
того, "кто нас соединил в этом добром хорошем чувстве". Заключают его
речь проникновеные слова: "Как хороша жизнь когда что-нибудь сделаешь
хорошее и правдивое!"
Алексей
Карамазов умеет выслушать и понять собеседника, он сострадает, проявляет
участие, помогает другим людям. Он дарит им счастье, любовь, радость. Он
следует евангельским заповедям, но не всегда. Как и другие братья, он не
идеален, он — живой человек. Иначе и не могло быть: един Бог без греха.
Праведник свят настолько, насколько сознает свой грех.
Свой
гимн жизни, человеку и Богу у Дмитрия. В "Исповеди горячего сердца"
он славит "высшее" в человеке. Сознание идеала дает ему надежду
"воспрять" "из низости душою". В своих
"мытарствах" он видит "пророческий" сон о плачущем
"дитё", который воскресил в нем "нового человека". Накануне
суда он обещает Алеше запеть из каторжных "недр земли трагический гимн
Богу, у которого радость".
Из
всех идей наиболее обстоятельно в романе представлены "идеи" Ивана
Карамазова и старца Зосимы. Это два антипода, два полюса романа. Старец Зосима
завершает свое "дело" на земле. Его слово — слово уходящего,
благословляющего, наставляющего. Он учит христианским заповедям и любви к земле
и к звездному небу, к природе, деятельной любви к человеку — всему, что
приносит радость бытия. Он призывает стать "ответчиком за весь грех
людской". Учение и поучения старца Зосимы раскрыты в диалогическом общении
его с "верующими бабами" и "маловерной дамой", "старым
шутом" и "братьями Карамазовыми", с монахами во время "неуместного
собрания", в монологической обработке бесед и поучений старца, исполненной
Алексеем Карамазовым по житийным канонам.
Слово
старца Зосимы стремится к ясности и учительной определенности. Их нет в слове
Ивана. "Иван — загадка", — говорит Алеша. "Брат Иван
таит идею. Брат Иван сфинкс и молчит, всё молчит. А меня Бог мучит. Одно только
это и мучит. У Ивана Бога нет. У него идея. Не в моих размерах. Но
он молчит", — вторит ему много позже Митя. Так выглядит идея Ивана
Карамазова в начале и в конце романа. Она неизменна в своей неопределенности.
Слово Ивана лишено завершенности. Во время "неуместного собрания"
старец Зосима проницательно угадал путаный образ мыслей молодого философа:
"Идея эта еще не решена в вашем сердце и мучает его. Но и мученик любит
иногда забавляться своим отчаянием, как бы тоже от отчаяния. Пока с отчаяния и
вы забавляетесь — и журнальными статьями, и светскими спорами, сами не веруя
своей диалектике и с болью сердца усмехаясь ей про себя..." Иван многое
"не решил в своем сердце". Он мыслит парадоксами: отрицает Бога и создает
теорию "новой морали", которая по-разному выглядит в дебатах во время
"неуместного собрания", во время "бунта" и во время
"кошмара" Ивана Федоровича; допускает существование Бога, но не
принимает "мир Божий": перед ним и Бог виноват. Сколько еще могло
быть подобных силлогизмов у Ивана, сказать трудно: Иван "молчит".
Идею
Ивана иногда упрощают, трактуя в двух словах: "всё позволено". В
"Дневнике писателя" у Достоевского есть меткая фраза: "Идея
попала на улицу и приняла самый уличный вид". Эта характеристика в полной
мере относится и к подобной интерпретации идеи Ивана Карамазова. В первый раз
ее излагает Миусов во время "неуместного собрания", уличая Ивана в
"характернейшем анекдоте", так передавая его слова:
"...уничтожьте в человечестве веру в свое бессмертие, в нем тотчас же
иссякнет не только любовь, но и всякая живая сила чтобы продолжать мировую
жизнь. Мало того: тогда ничего уже не будет безнравственного, всё будет
позволено, даже антропофагия. Но и этого мало: он закончил утверждением что для
каждого частного лица, например как бы мы теперь, не верующего ни в Бога ни в
бессмертие свое, нравственный закон природы должен немедленно измениться в
полную противоположность прежнему, религиозному, и что эгоизм даже до
злодейства не только должен быть дозволен человеку, но даже признан
необходимым, самым разумным и чуть ли не благороднейшим исходом в его
положении". Иван эту мысль подтвердил, но выразил ее условно и более
лаконично: "Нет добродетели, если нет бессмертия". Ракитин после "неуместного
собрания" завистливо негодует: "А слышал давеча его глупую теорию:
"Нет бессмертия души, так нет и добродетели, значит, всё позволено"
(А братец-то Митенька, кстати, помнишь, как крикнул: "Запомню!").
Соблазнительная теория подлецам..." Алеша допытывается у Ивана, как тот
может жить после "Великого инквизитора" — "с таким адом в груди
и в голове". Иван отвечает:
"—
Опять–таки по–Карамазовски.
—
Это чтобы "всё позволено"? Всё позволено, так ли, так ли?
Иван
нахмурился и вдруг странно как–то побледнел.
—
А, это ты подхватил вчерашнее словцо, которым так обиделся Миусов... и что так
наивно выскочил и переговорил брат Дмитрий? — криво усмехнулся он. — Да,
пожалуй: "всё позволено", если уж слово произнесено. Не отрекаюсь. Да
и редакция Митенькина не дурна".
"Редакция"
Мити — опошление, уличный вид теории Ивана. Иван берет на себя всю
ответственность, в том числе и за "уличный вид" своей идеи: "От
формулы: "всё позволено" я не отрекусь, ну и чтò же, за это ты
от меня отречешься, да, да?" Ответ Алеши — жест, который ставит Ивана на
место великого инквизитора, а Алешу — на место Христа:
"Алеша
встал, подошел к нему, и молча тихо поцаловал его в губы.
—
Литературное воровство! — вскричал Иван, переходя вдруг в какой–то восторг, —
это ты украл из моей поэмы! Спасибо однако. Вставай Алеша, идем, пора и мне и
тебе".
Реакция
Ивана на этот жест Алеши отделяет сочинителя поэмы от "чужого слова",
а "всё позволено" — для Ивана всегда чужое слово, оно всегда в
кавычках. Иван всё время мыслит — и мыслит, будто решает логические задачки:
всегда есть "благоразумные" исходные условия, а в конце концов —
парадокс. Та же логика в поэме "Геологический переворот", которую
напоминает Ивану в "кошмаре" черт, но здесь вместо
"бессмертия" подставлен "Бог": "Раз человечество
отречется поголовно от Бога (а я верю что этот период, параллель геологическим
периодам, совершится), то само собою, без антропофагии, падет всё прежнее
мировоззрение и, главное, вся прежняя нравственность, и наступит всё
новое". Черт продолжает, пародируя Ивана: "Но так как, ввиду
закоренелой глупости человеческой, это пожалуй еще и в тысячу лет не устроится,
то всякому сознающему уже и теперь истину позволительно устроиться совершенно
как ему угодно, на новых началах. В этом смысле ему "всё
позволено"". Впрочем, насмешливый тон черта щадит
"казуистику" Ивана, который допускает, что "всё позволено",
но лишь в строго определенном смысле — как говорит черт, с "санкцией
истины". Определенно "уличный вид" идеи Ивана Карамазова
относится не к самой идее героя, а к ее восприятию другими.
Сам
Иван запутался в логических противоречиях. На всем лежит печать его сомнений.
Мышление
Ивана антиномично. В одном суждении он сводит воедино факт и догмат веры —
получается ложь, если исходить из разумности догмата веры, но нелепость, если
"остаться при факте". Для Ивана это неразрешенное противоречие —
окончательного выбора он не сделал, дорожа своими "нелепостями".
Допустив существование Бога и "приняв" Его, он отрицает "мир
Божий" — и особенно категорично в "мировом финале", в
"момент вечной гармонии". Объясняя Алеше, для чего он "не
принимает мира", Иван приводит свою коллекцию фактов из русской и
иностранной жизни. Решив "остаться при факте", он не рвет и с
догматом веры, он их "объединяет" в одном силлогизме.
На
этих парадоксах построен сюжет "Великого инквизитора". Иван берет
идею католической церкви и доводит ее до логической завершенности, до абсурда —
до отрицания Христа. Исходя из этой идеи, великий инквизитор заточает Христа в
темницу и обещает "завтра" сжечь на костре.
Собственно,
так уже в романе было во время дебатов по поводу статьи Ивана. Иван берет идею
церкви вообще и логично раскрывает цели, которые церковь должна преследовать в
обществе и в отношении к государству. Настолько откровенно, что противники и
сторонники "диалектики" автора нашлись везде, в том числе и среди
самих священников. Идею статьи поддержали отец Паисий и старец Зосима, но с
различием двух подходов к претворению этой идеи — католического и
православного: в католицизме церковь превратилась в государство, в православии
общество и государство должны стать церковью. Идея статьи увлекла отца Паисия и
старца Зосиму, хотя, по наблюдению последнего, Иван "забавляется"
своей диалектикой.
Подобная
игра есть и в поэме "Великий инквизитор".
Сюжет
поэмы — еще одно осуждение Христа (о первом поведано в Евангелии). В мире, в
котором правит великий инквизитор, нет Христовой любви, вместо Церкви — царство
кесаря и антихриста.
Великий
инквизитор многословно обличает Христа. Христос молчит. Обвиняя Его, великий
инквизитор разоблачает себя и раскрывает анатомию власти, ее вечные принципы:
чудо, тайна, авторитет. Всё сказав, он ощущает бессилие своих слов. Это верно
почувствовал Алеша, который перебивает Ивана, правда, не зная конца поэмы:
"Поэма твоя есть хвала Иисусу, а не хула... как ты хотел того". Но не
хвала Христу поэма, как думает ее сочинитель Иван. Парадоксальный финал его
поэмы — "тихий" поцелуй Христа в "бескровные девяностолетние
уста" старика:
"Вот
и весь ответ. Старик вздрагивает. Что–то шевельнулось в концах губ его; он идет
к двери, отворяет ее и говорит Ему: Ступай и не приходи более... не приходи
вовсе... никогда, никогда! И выпускает Его на "темные стогна града".
Пленник уходит.
—
А старик?
—
Поцалуй горит на его сердце, но старик остается в прежней идее".
Сила
власти бессильна перед правдой Христа. Поцелуй Христа — прообраз христовой
любви, образ, передающий и раскрывающий сущность христианства. Только так в
фантазии Ивана мог поступить Христос, любой другой поступок — ложь, в любом
другом поступке Христос перестал бы быть Христом. Для "евклидового
ума" такой поступок неожидан, но по "Христовой любви" — самый
естественный, самый логичный поступок, вытекающий из сущности христианского
учения, так глубоко и трагически прочувствованного Иваном.
Не
всё в идее Ивана "диалектика". Его любовь к "клейким
листочкам" и к "дорогим могилам" позже входит в соприкосновение
с поучениями старца Зосимы, с "гимном" Мити, с настроениями Алеши.
В
таком сложном и противоречивом сопряжении книжной мудрости и глубокого
понимания жизни предстает в романе идея Ивана: она недосказана героем, способна
к бесконечному изменению, точнее — развитию.
Важное
значение в развитии общей концепции романа имеют фантастические сцены. В
фантастических снах происходит соприкосновение разных миров. Это особые сны. Ранее
в романах Достоевского сны были просто фантастическими, теперь они стали
чудодейственными. Каждый такой сон — духовное перерождение героя. В главе
"Кана Галилейская" Алеша видит во сне Христа, умершего старца Зосиму
и ангелов. Духовный переворот переживает в пророческом сне Митя (главе
"Дитё"). Во сне является Ивану Федоровичу черт, и герой
присматривается к нему, как будто смотрится в зеркало: черт напоминает ему его
забавы, рассказывает его же анекдоты, повторяет его слова (главы IX "Черт.
Кошмар Ивана Федоровича" и X "Это он говорил!").
В
фантастических снах четко разделены сон и явь: герой знает, что видит сон, но
переживает всё реально, как будто всё происходит на самом деле. В кошмаре герой
теряет различие между явью и сном. Так, все события в главе "Черт. Кошмар
Ивана Федоровича" разворачиваются в сознании Ивана Карамазова. И сам он, и
черт — персонажи его сна: в болезненном состоянии он видит художественную
картину, фантастическую сцену — визит к нему черта. В подсказке этого внимательному
читателю состоит художественная функция названия главы ("кошмар"),
несовпадение деталей сна и реальности. Так, в IX главе Иван намочил полотенце,
приложил его к голове, через некоторое время отбросил на стул. На самом же деле
в Х главе полотенце лежит "у туалетного столика Ивана, чистое, еще
сложенное и не употребленное". Или: "Иван вдруг схватил со стола
стакан и с размаху пустил в оратора", на деле же — очнувшийся Иван видит,
что "стакан, который он только что бросил в своего гостя, стоял перед ним
на столе". На той же странице две внешне противоречивые фразы. Первая:
"В раму окна вдруг раздался со двора твердый и настойчивый стук. Иван
Федорович вскочил с дивана". Вторая: "Стук продолжался. Иван хотел
было кинуться к окну; но что-то как бы вдруг связало ему ноги и руки. Изо всех
сил он напрягался как бы порвать свои путы. Стук в окно усиливался всё больше и
громче. Наконец вдруг порвались путы, и Иван Федорович вскочил на диване. Он
дико осмотрелся". Дважды в одном месте повторяется одно и то же действие, но
первый раз во сне, второй раз — во время пробуждения. Сцена свидания Ивана с
чертом названа сном самим Достоевским: "Стук в оконную раму хотя и
продолжался настойчиво, но совсем не так громко, как сейчас только мерещилось
ему во сне, напротив, очень сдержанно".
Когда
Иван третирует черта: "Ты моя галлюцинация", он хотел бы, чтобы было
так; он пытается бороться с наступающей душевной болезнью ("белой
горячкой"); он с тревогой запомнил диагноз врача: "галлюцинации в
вашем состоянии очень возможны". На деле же его "галлюцинация" —
сон, кошмар героя. Он предварен "смешным" сном Лизы Хохлаковой о
чертях, но оказывается, и у Алеши "бывал этот самый сон". Лиза
поражена: "Не сон важен, а то, что вы могли видеть этот же самый сон, как
и я". Есть в этих снах разных героев нечто общее, что ставит в один ряд и
Лизу, и Алешу, и Ивана: в них жизнь человека предстает как "игра с
чертями", как балансирование меж двух бездн — захватывающее дух
двойничество. Сны Лизы и Алеши — экспозиция будущего кошмара Ивана, где та же
"игра", но не с чертями, а с чертом.
В
начале кошмара — "разбросанные мысли". Иван спорит с чертом,
отстаивающим свое существование, постепенно черт занимает определенное место в
сознании Ивана, и "разбросанные мысли" перерождаются в исповедь
черта. Патетика "Великого инквизитора" здесь дана в пародийном,
сниженном стиле. Там "умный дух" — здесь дрянной и пошловатый мелкий
черт, "самозванец", "приживальщик", сам себя к тому же
рассматривающий как нелепость. Откровенничая, черт признается, что "любит
истину и искренне желает добра", но "творит неразумное по
приказу", "единственно по долгу службы и по социальному моему
положению". Он убежден в бессмысленности зла, у него нет воли к злу, черт
отрицает самого себя и свое "довременное назначение". Потешается черт
и над философским честолюбием Ивана, сочинителем "анекдотцев",
автором поэм "Великий инквизитор" и "Геологический
переворот". Посмеиваясь и дразня, предъявляет ему моральный счет за
"мошенничество с санкцией истины" ("уж таков наш русский
современный человечек: без санкции и смошенничать не решится, до того уж истину
возлюбил..."). И тут уже не Иван, а черт играет Иваном.
"Кошмар"
Ивана Федоровича — фантастическая сцена в романе: черт на самом деле черт,
субъект со своим характером ("приживальщик"), со своим самосознанием
и языком ("Умоляю пропустите так: Это ведь черт говорит, он не может
говорить иначе",— писал Достоевский Н. Любимову, отсылая эту главу в
журнал "Русский Вестник"). Следующая X глава передает внутреннее
раздвоение Ивана, но уже без фантастики: черт исчезает, "это он
говорил" — сомнения самого Ивана, это его слова, а не черта. Слов, которые
Иван приписывает черту, в предшествующей главе нет, их сочиняет сам Иван — это
он говорит.
Этот
"ад в груди и в голове" носит Иван.
Достоевский
сознательно не дал логического опровержения "атеистических выражений"
Ивана. Словами не переубеждают оппонента. Достоевский представил альтернативу
безысходной трагедии безверия Ивана в сюжете романа — поучения старца Зосимы в
шестой книге "Русский Инок", нравственное исправление и перерождение
других братьев — Алеши и Мити.
В
композиционном развитии романа Достоевский использует прием предварения
ключевых фантастических сцен: басня о луковке предваряет сон Алеши "Кана
Галилейская", легенда об аде — сон Мити "Дитё".
Алеша
не переживает трагически то, что составляет "ад" для Ивана. Его душа
устремлена к Благой Вести.
Сон
героя в главе "Кана Галилейская" разворачивается на фоне чтения из
Евангелия о первом чуде Христа в Кане Галилейской — чтения над телом старца
Зосимы. Цитаты из евангелия, мысли Алеши во время засыпания, поучения старца
Зосимы, смысл рассказанной Грушенькой басни образуют в видении Алеши сложное
смысловое единство.
Сон
Алеши предваряет рассказанная Грушенькой басня о "Луковке" — о том,
из-за чего гибнет душа человека:
"Жила–была
одна баба злющая–презлющая, и померла. И не осталось после нее ни одной
добродетели. Схватили ее черти и кинули в огненное озеро. А Ангел–Хранитель ее
стоит да и думает: какую бы мне такую добродетель ее припомнить чтобы Богу
сказать. Вспомнил и говорит Богу: она, говорит, в огороде луковку выдернула и
нищенке подала. И отвечает ему Бог: возьми ж ты, говорит, эту самую луковку,
протяни ей в озеро, пусть ухватится и тянется, и коли вытянешь ее вон из озера,
то пусть в рай идет, а оборвется луковка, то там и оставаться бабе где теперь.
Побежал Ангел к бабе, протянул ей луковку: на, говорит, баба, схватись и
тянись. И стал он ее осторожно тянуть, и уж всю было вытянул, да грешники
прочие в озере, как увидали что ее тянут вон, и стали все за нее хвататься чтоб
и их вместе с нею вытянули. А баба–то была злющая–презлющая, и почала она их
ногами брыкать: "Меня тянут, а не вас, моя луковка, а не ваша".
Только что она это выговорила, луковка–то и порвалась. И упала баба в озеро и
горит по сей день. А Ангел заплакал и отошел".
Спасти
себя — спасти других. Этого не понимает "злющая-презлющая баба", но
этот нравственный закон припоминает и напоминает всем Грушенька.
В
сне Алеши среди званных гостей есть и старец Зосима, который объясняет: "Я
луковку подал, вот я и здесь. И многие здесь только по луковке подали, по одной
только маленькой луковке... Что наши дела? И ты, тихий, и ты, кроткий мой
мальчик, и ты сегодня луковку сумел подать алчущей. Начинай, милый, кроткий,
дело свое!.." Как напутное слово, вспоминает Алеша "одну из
главнейших мыслей" старца Зосимы: "Кто любит людей, тот и радость их
любит..."
Сон
вызывает "переворот духовный" Алеши, утверждает "раннего
человеколюбца" в идее деятельной любви. Как о служении помышляет Алеша о
"сотворении радости бедных, очень бедных людей".
В
подготовительных материалах к роману среди набросков главы "Дитё"
Достоевский наметил творческое задание для себя: "Начало очищения
духовного (патетически, как и главу "Кана Галилейская")". На
фоне событий девятой книги "Предварительное следствие", имеющих
отношение к злоключениям в личной судьбе героя и не имеющих прямого отношения к
"страданиям человеческим вообще" и "страданиям детей"
особенно, всё происшедшее осмысливается Митей именно с точки зрения этих
вопросов, открытых нам уже в исповеди Ивана. "Начало очищения
духовного" Мити — осознание им социальной вины, своей и всех
"господ", "для кого ад предназначен" ("Господа, все мы
жестоки, все мы изверги, все мы плакать заставляем людей, матерей и грудных
детей..." — обращается после "хорошего сна" Митя к судьям своим,
судьям не в буквальном, но в прямом, хотя и общем смысле). Герой вспомнил
народную легенду об аде, рассказанную ямщиком по дороге в Мокрое: "И
сказал тогда аду (освобожденному от грешников. — В. 3.) Господь: "Не
стони, аде, ибо приидут к тебе отселева всякие вельможи, управители, главные
судьи и богачи, и будешь восполнен так же точно, как был во веки веков, до того
времени, пока снова приду". Это точно, это было такое слово..."
В
сне Мити "слезинка ребенка" приобретает конкретное значение — и
возникает вопрос: "почему это стоят погорелые матери, почему бедны люди,
почему бедно дитё, почему голая степь, почему они не обнимаются, не целуются,
почему они не поют песен радостных, почему они почернели так от черной беды,
почему не кормят дитё?" Этот вопрос побуждает и Митю к "деятельной
любви": "хочет он всем сделать что-то такое, чтобы не плакала бы и
черная иссохшая мать дити, чтоб не было вовсе слез от сей минуты ни у кого и
чтобы сейчас же, сейчас же это сделать, не отлагая и несмотря ни на что, со
всем безудержем карамазовским". Сон открывает Мите, что он
"изверг", что он лично сотворил зло, унизив капитана Снегирева на
глазах сына. Он прозревает, что виновен в том, что плачет дитё, что повинен в
страданиях, а позже и в смерти Илюши.
За
философскими исканиями запутавшегося в неразрешимых противоречиях Ивана — его
двойничеством, "игрой с чертями", за откровениями великого
инквизитора и исповедью черта в кошмаре героя, за "началом очищения
духовного" Алеши и Дмитрия, утвердившихся в идее "деятельной
любви", за дидактическим смыслом басни о луковке и легенды об аде
угадывается грандиозный духовный строй романа, пронизанность этих сцен общим
пафосом, открывающим перспективу второго романа задуманной дилогии.
Этот
смыл средоточен в образе старца Зосимы, в его духовном подвиге и земном
служении, в его учении и поучениях.
Достоевский
не стремился создать в романе образ святого. Автор намеренно разоблачает это
искушение в романе, когда вопреки чаяниям маловерных вместо явления посмертных
чудес успопшего слишком скоро проявился "тлетворный дух".
В
отличие от "новых людей" Зосима не проповедывал "идеи
времени" и не учил "прогрессу". Он учил вечным истинам, назидал
заповеди Христа, возвещал Благую Весть.
По
его мудрому убеждению, "всё как океан, всё течет и соприкасается, в одном
месте тронешь, в другом конце мира отдается". Он учит покаянию. Нет чужого
и своего греха. Каждый за другого ответствен. Каждый виноват не только в том,
что он сделал, но и в том, что не сделал, не отвратил, не уберег.
Зосима
наставляет: "возьми себя и сделай себя же ответчиком за весь грех людской.
Друг, да ведь это и вправду так, ибо чуть только сделаешь себя за всё и за всех
ответчиком искренно, то тотчас же увидишь что оно так и есть в самом деле и что
ты–то и есть за всех и за вся виноват".
Он
живет по заповеди "возлюби ближнего, как самого себя". Он способен
возлюбить врага своего.
Его
мнимые и реальные грехи припомнит во время тления тела смущенная толпа, но
вопреки их поруганию и покиванию Достоевский создал образ совершенного
христианина.
В
последней записной тетради Достоевский сделал ряд набросков к полемике с
известным русским либералом тех лет К. Д. Кавелиным: "Инквизитор и глава о
детях. В виду этих глав вы бы могли отнестись ко мне хотя и научно, но не столь
высокомерно по части философии, хотя философия и не моя специальность. И в
Европе такой силы атеистических выражений нет и не было. Стало быть не как
мальчик же я верую во Христа и его исповедую, а через большое горнило сомнений
моя осанна прошла, как говорит у меня же, в том же романе, черт. Вот, может
быть, вы не читали Карамазовых — это дело другое, и тогда прошу
извинения".
Истине
в представлении Достоевского не страшны испытания и сомнения, поношение и
глумление.
За
многими сценами романа стоят личные впечатления и переживания автора. Одно из
них — неожиданная смерть 16 мая 1878 г. младшего сына Алеши, здорового и
веселого мальчика. В память о нем назван главный герой романа "Братья
Карамазовы". Достоевский неутешно переживал горе, и эти скорбные отцовские
чувства отразились в переживаниях капитаном Снегиревым смерти Илюши.
Анна
Григорьевна вспоминала: "Чтобы хоть несколько успокоить Федора Михайловича
и отвлечь его от грустных дум, я упросила Вл. С. Соловьева, посещавшего нас в
эти дни нашей скорби, уговорить Федора Михайловича поехать с ним в Оптину
Пустынь, куда Соловьев собирался ехать этим летом. Посещение Оптиной Пустыни
было давнишнею мечтою Федора Михайловича, но так трудно было это
осуществить". Паломническая поездка состоялась. В
"Воспоминаниях" Анна Григорьевна писала: "Вернулся Федор
Михайлович из Оптиной пустыни как бы умиротворенный и значительно успокоившийся
и много рассказывал мне про обычаи Пустыни, где ему привелось пробыть двое
суток. С тогдашним знаменитым "старцем", о. Амвросием, Федор
Михайлович виделся три раза: раз в толпе при народе и два раза наедине, и вынес
из его бесед глубокое и проникновенное впечатление. Когда Федор Михайлович
рассказал "старцу" о постигшем нас несчастии и о моем слишком бурно проявившемся
горе, то старец спросил его, верующая ли я, и когда Федор Михайлович отвечал
утвердительно, то просил его передать мне его благословение, а также те слова,
которые потом в романе старец Зосима сказал опечаленной матери..."
Эти
впечатления автора отразились в эпизодах монастырской жизни в "Братьях
Кармазовых". Впрочем, по свидетельству давнего оппонента Достоевского
философа и публициста К. Леонтьева, оптинские монахи по выходе романа трунили
друг над другом и подшучивали над тем, как их вывел писатель в своем романе,
упрекали его за то, что он не выразил идеи монашеского служения и общежития.
Если
свидетельство верно, произошло недоразумение. Достоевский не собирался
описывать Оптину Пустынь и ее старцев. У Достоевского нет портретов реальных
лиц. Подобные художественные задачи никогда не привлекали писателя. Двухдневные
впечатления были поводом создания не очерка или трактата, а сочинения романа, в
котором монахи вовлечены в мирские дела, в споры во время "неуместного
собрания", в скандалы по поводу "тлетворного духа", а монастырь
является оплотом веры и духовной крепостью России.
Два
уездных города Старая Русса и Козельск претендуют на то, чтобы быть городом
"Братьев Карамазовых". В романе произошла их контаминация: Старая
Русса дала страстнÿю историю Карамазовых, Козельск в лице Оптинских
старцев — духовное упование. И всё сошлось в названии романного города —
Скотопригоньевск, в котором обыгрываются и существование в Старой Руссе
скотопригонной бойни, и внутренняя форма слова "Козельск".
Роман
не случайно состоит из 12 книг и эпилога. Символично и сакральное число
двенадцать, и само слово книга.
В
современном представлении книга больше романа или любой другой
повествовательной формы, но исторически это не так.
Книга
— особое слово в русском языке. Современник Достоевского В. Даль перечислил
основные значения слова в русском языке: "сшитые в один переплет листы
бумаги, или пергамента; писание, всё что в книге содержится; раздел, отдел в
обширном письменном сочинении". Это перечисление достаточно полно раскрывает
двойственную природу этого слова в русском языке: с одной стороны, книга может
объединять несколько произведений, быть больше любого жанра; с другой стороны,
она может быть разделом в сочинении. Эта двойственность задана исторической
памятью слова: книга могла быть собранием разных произведений, но обширное
сочинение может состоять из ряда книг: до книгопечатания текст многих крупных
произведений сохранялся в нескольких свитках (книгах).
В
русском языке церковнославянское и древнерусское слово кънига восходит к
христианской культурной традиции: его ввели в славянские языки равноапостольные
Кирилл и Мефодий, оно было востребовано переводчиками священных книг Нового и
Ветхого Завета.
У
Достоевского были предшественники, для которых книга была частью произведения,
но именно Достоевский вернул слову исконное значение, восстановил утраченный
исторический смысл.
Достоевский
дал оригинальное решение жанровой проблемы "романа в двенадцати
книгах": каждая книга представляет свой тип романа, а роман в целом
становится романом романов: семейного ("История одной семейки" и
др.), социально-психологического ("Неуместное собрание",
"Надрывы"), эротического ("Сладострастники"), философского
("Рго и contra" и "Русский инок"), христианского
("Алеша"), уголовного ("Митя"), детективного
("Предварительное следствие"), романа воспитания
("Мальчики"), мистического ("Брат Иван Федорович"),
судебного романа ("Судебная ошибка") и т. д. Так выглядят жанровые
доминанты каждой книги романа, причем нередко в пародийном, травестийном преломлении.
Энциклопедична жанровая структура "Братьев Карамазовых" в целом. Она
не только допускает, но и предполагает смешение любых художественных и
нехудожественных жанров, всех литературных родов: это и биографические сведения
о Карамазовых, бесчисленные драматические эпизоды, трактат о старцах, рецензия
на картину Крамского "Созерцатель", каламбурные анекдоты Федора
Павловича об "исправнике и направнике", о "щекотливой"
даме, о "философе Дидероте", о "наафонившем" старце и
"Мокрых девках", философские "анекдоты" Миусова и Ивана
Федоровича, польский анекдот о пане Подвысоцком и анекдоты черта о носе и
уступчивой грешнице; тут и житейские истории "верующих баб" и
суждения "маловерной дамы"; "альбом воспоминаний" в исповеди
Мити и "коллекция фактов" в исповеди Ивана; рассказы Грушеньки о
"прежнем и бесспорном" и капитана Снегирева об Илюшечке,
анекдотические рассказы помещика Максимова о своих "хромой" и
"легконогой" женах, рассказы Коли Красоткина о гусе и о Жучке,
"анекдот" Герценштубе о "фунте орехов"; "сократические"
споры о вере и о безверии, о Боге и Христе, о России и Европе, о преступлении и
наказании, о церкви и государстве, о "мировой гармонии" и социализме
— споры во время "неуместного собрания" и "за коньячком", в
трактире "Столичный город" и в "кошмаре Ивана Федоровича";
многоязычные стихи великих и бездарных поэтов, лакейская и народная песни,
"стишок" Мити и графоманские "стишки" Ракитина; народная
басня о луковке и легенда об аде; парадокс Федора Павловича об аде и легенда
черта о рае, бывшая прежде гимназическим "анекдотом" Ивана, наконец
ученическая эпиграмма "третьеклассников" о Колбасникове; "чужие
рукописи" в романе — поэмы Ивана "Великий инквизитор" и
"Геологический переворот", извлечения из составленных Алешей
"жития" и "бесед и поучений старца Зосимы", в состав
которых входят воспоминания, рассказы "Поединок" и "Таинственный
посетитель", рассуждения старца на разные темы; письма и записки Мити,
Лизы и госпожи Хохлаковой и "игривая" корреспонденция в "Слухах";
протоколы и стенограммы допросов предварительного следствия и судебного
заседания, речи прокурора и адвоката, обвинительный вердикт и речь Алеши
"у камня" после похорон Илюшечки и т.д.
Роман
романов Достоевского стал синтезом самых разных художественных и
нехудожественных жанров.
Более
того, в русской литературе родился новый, небывалый жанр — христианский
метароман, в котором христианское миропонимание автора выразилось в
страстнòй драме людей и идей. Эпизоды проявления этого сюжета в
"Братьях Карамазовых" — спор о месте церкви в обществе и государстве
во второй книге "Неуместное собрание", это споры о Боге и высшем в
человеке "за коньячком", в "исповедях горячего сердца" и
"вверх тормашками" и в прочих неподходящих ситуациях "страстных"
книг "Сладострастники" и "Надрывы"; это и бунт Ивана
Карамазова и поэма о молчащем Христе в пятой книге "Рго и соntга";
это и ключевая шестая книга романа "Русский инок", которая
представила героя примерным христианином; это и седьмая книга
"Алеша", в которой герой преодолевает искушение и преображается
любовью к другому человеку (главы "Луковка" и "Кана
Галилейская"); это легенда об аде и сон Мити "Дитё" в мытарствах
по поводу трех тысяч и Грушеньки в восьмой и девятой книгах романа
"Митя" и "Предварительное следствие"; это и учительный
пафос воспитательной десятой книги "Мальчики"; это крах Смердякова и
Ивана в одиннадцатой и несправедливое осуждение Мити в двенадцатой книгах, речь
Алеши "у камня" в "Эпилоге" романа. Это и пасхальный смысл
эпиграфа "Братьев Карамазовых", который становится ключом ко всем
двенадцати книгам и роману в целом, превращая роман романов в христианский
метароман о человеке и Слове, о России и Христе, о мiре и Церкви.
В
"Трех речах в память Достоевского" Владимир Соловьев свидетельствовал
о том, что летом 1878 года до и во время поездки с Достоевским в Оптину Пустынь
писатель "в кратких чертах" излагал ему "главную мысль и план
своего нового произведения". Эту мысль, а точнее уже идею В. Соловьев
передал так: "Церковь, как положительный общественный идеал, должна была
явиться центральною идеей нового романа или ряда романов, из которых написан
только первый, "Братья Карамазовы"".
Никто
в русской, да и в мировой литературе не ставил подобной задачи. Достоевский ее
решил.
Список литературы
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.portal-slovo.ru