Логический атомизм "Трактата": от синтаксиса к онтологии

Логический атомизм "Трактата": от синтаксиса
к онтологии

Блинов А.К.

Как
уже указывалось, основной грамматической категорией ЛФТ является предложение (
Satz ). Почему именно предложение? При ответе на этот вопрос необходимо
учитывать как логическую, так и философскую мотивацию. Логическая мотивация не
выходит здесь за рамки интуиций, которые имели место уже у Фреге. Удобство
функциональной трактовки дает очевидные преимущества при объяснении логических
примитивов, из которых построено предложение, не прибегая к дополнительным
допущениям. Так же как и Фреге, Витгенштейн рассматривает остальные языковые
единицы с точки зрения той функции, которую они выполняют в предложении. С точки
зрения этой категории вводится и понятие знаковой системы: «Совокупность
предложений есть язык» [4.001]. Эвристичность такого подхода демонстрируется
результатами, достигнутыми в Заметках по логике и Заметках, продиктованных
Муру. Однако эти последние не отделимы от философских мотивов, технической
разработкой которых они в значительной мере и являются.

Витгенштейн
обращается к предложению, преследуя по крайней мере две цели. Одна цель связана
с оправданием развиваемого им типа логического анализа, где логика
рассматривается как выражение внутренней целесообразности языка. Для ее
реализации необходимо объяснить сущность предложения так, чтобы то, что
считается предложениями логики, не являлось предложениями в собственном смысле,
а логические константы не оказались конституентами предложения. В результате
логика должна предстать знанием совершенно иного типа, чем остальные науки. Она
ничего не говорит о реальности, но показывает структурные взаимосвязи знаковой
системы. Другая цель связана с тем, что правильное объяснение предложения
позволит вывести за рамки исследования теорию познания, которая долгое время
рассматривалась как необходимый элемент, оправдывающий логический анализ.
Действительно, отказ от любого вида опыта как сомнительной предпосылки логического
анализа ставит под удар теорию познания как философское основание логики. Опыт,
призванный объяснить, на каком основании то или иное предложение
квалифицируется как истинное, здесь вообще не должен приниматься в расчет,
поскольку «для того, чтобы элементарное предложение было истинным, оно прежде
всего должно быть способно к истинности, и это все, что затрагивает логику»[44]
. Способность к истине не выходит за рамки основного
допущения, что все конституенты предложения объяснимы с точки зрения той
функции, которую они выполняют в предложении. Если бы в анализе первичными были
более элементарные синтаксические единицы, то с необходимостью возникала бы
проблема, каким образом из них образуется предложение, которому можно приписать
истинностное значение? В данном случае вряд ли можно было обойтись без
допущения синтетической деятельности субъекта, к которой, например, прибегает
Рассел в своей теории суждения.

Тесная
связь указанных целей просматривается уже в Заметках и может рассматриваться
как развитие единой темы – темы биполярности предложений. При реализации этих
целей тема биполярности развивается в двух направлениях. С одной стороны,
поскольку в рамках единого предложения скоординированы два полюса, исчезает
необходимость обращаться к субъекту для объяснения дуализма истины и лжи.
Предложение независимо от субъекта отвечает за свою способность к истинности и
ложности. Нужно только показать, каким образом предложение посредством своих
полюсов ‘достает’ до действительности. С другой стороны, все, что касается
логического обрамления знаковой системы, отраженного в логических союзах и
псевдопредложениях логики не затрагивает существенной особенности предложений
быть истинными и ложными, а следовательно, не отвечает за связь предложений с
действительностью и относится к свойствам знаковой системы. Необходимо лишь
создать адекватную систему записи, которая демонстрировала бы эту особенность
логической фурнитуры. Таким образом, движение мысли в ЛФТ можно описать так:
объяснить, как предложение связано с действительностью, для того, чтобы
показать грань, где эта связь утрачивается, сказанное переходит в показанное и
невыразимое.

Витгенштейн
пытается объяснить именно сущность предложения, а не кодифицировать различные
типы предложений, указывая на их различие в способе связи с действительностью.
Наоборот, только с точки зрения логической сущности предложения должны решаться
все вопросы, касающиеся видимого разнообразия способов выражения. Здесь же
должны найти свое решение вопросы, касающиеся оппозиций аналитического и
синтетического, априорного и апостериорного как характеристики этих способов.
1. Синтаксис элементарного предложения

Согласно
общим установкам Витгенштейна, можно было бы сказать, что вся философия логики
– это ответ на вопрос, что может решить сама логика, а что нет. Применительно к
анализу основного логического понятия, каковым выступает предложение, это
означает, что его структуру нужно объяснить, отталкиваясь лишь от основного
свойства предложения (способности быть истинным и ложным). Задача Витгенштейна
станет яснее, если вернуться к Фреге и Расселу, устанавливающим структуру
предложения с точки зрения категорий знаков, из которых оно построено. Рассел,
например, все предложения делил на атомарные и молекулярные. Атомарность
определялась тем, что в конструкции использовались знаки свойств и отношений, а
молекулярность – составленностью из атомарных предложений и логических союзов.
Категории скомбинированных знаков определяли и то, можно ли конструкцию вообще
считать предложением, что было связано с ограничениями, накладываемыми теорией
типов. По мнению Витгенштейна, такой подход собственно логическим назвать
нельзя, поскольку он требует апелляции к значениям знаков, предполагая
определенную структуру реальности. Собственно логический анализ предложений
должен начинаться там, где о значении знаков речь еще не идет. Значения знаков
должны вводиться с точки зрения самой возможности предложения. Другими словами,
не предложение должно быть объяснено с помощью значения знаков, из которых оно
построено, а все знаки и их значения должны быть объяснены с точки зрения
возможности предложения. В Дневниках эта мысль выражена следующим образом:
«Фреге говорит: Каждое законно образованное предложение должно иметь какой-то
смысл; а я говорю: каждое возможное предложение является законно образованным,
и если оно не имеет смысла, то это может быть только потому, что мы не наделили
никаким значением некоторые из его составляющих. Даже если мы уверены, что
сделали это»[45]
. Значения составных частей
предложения должны определяться в зависимости от того, какую функцию они
выполняют в предложении. В этом отношении предложение является не результатом
комбинирования первоначальных знаков, а исходным пунктом логического анализа,
который наделяет соответствующим значением составные части. При таком подходе
вопрос заключается не в том, что обозначает каждый знак, а в том, как он
обозначает [3.334]. Вопрос о как, предшествует вопросу о что, поскольку прежде
чем придать знаку значение, необходимо установить его символические
особенности, его способность обозначать. Подобный анализ Витгенштейн называет
синтаксическим: «В логическом синтаксисе значение знака не должно играть
никакой роли; должна быть возможна разработка логического синтаксиса без
всякого упоминания о значении знака, предполагается лишь описание выражений»
[3.33].

Предпринимая
синтаксический анализ, будем отталкиваться только от одного свойства
предложений – их способности к истинности и ложности. В самом понятии
предложения нет ничего, что препятствовало бы конструированию предложений,
состоящих из таких элементов, которые сами могли бы быть истинными или ложными.
Однако описание структуры предложения, отталкивающееся от его истинности и
ложности и предполагающее при этом, что истина и ложь уже могут характеризовать
его элементы, содержало бы круг, поскольку в описании сложного уже
предполагалось бы описание простого, которое еще только нужно объяснить.
Поэтому начинать следует именно с такого элемента, где истина и ложь в качестве
характеристик появляются впервые. Здесь возникает концепция элементарного
предложения. В первом приближении элементарное предложение можно было бы
описать как предложение, которое не включает в качестве элементов другие
предложения. Данного определения, ввиду отрицательного характера, явно
недостаточно. Оно указывает, чем не является элементарное предложения, но
оставляет открытым вопрос о том, что оно такое. Основной признак элементарного
предложения вводится в афоризме 4.211: «Признаком элементарного предложения
является то, что никакое элементарное предложение не может ему противоречить».
Этот признак становится ясным, если учесть, что понятие ‘истина’ возникает
именно с введением элементарного предложения. В этом смысле элементарные
предложения безразличны друг к другу, каждое из них самостоятельно
конституирует истину и ложь.

Несмотря
на различие подходов, можно сопоставить элементарное предложение с атомарным
предложением в смысле Рассела. Однако аналогия в данном случае была бы
обманчивой. Следует учесть, что понятие элементарного предложения представляет
собой априорную конструкцию и не связано с каким-либо конкретным примером. Это
отличает позицию Витгенштейна от позиции Рассела, который вводил понятие
атомарного предложения, ориентируясь на обыденный язык. Предложения типа “Это
есть зеленое” рассматривались им как примеры простых предложений, составленных
из указания на предмет и выражения для свойства. Позитивный признак в данном
случае можно дополнить негативным. Поскольку нельзя указать такой составной
части данного предложения, которая, в свою очередь, была бы предложением, оно
не является молекулярным. Однако составленность из различных категорий знаков
не может служить четким критерием. Независимость атомарных предложений
предполагала бы знание структуры значений тех знаков, из которых они построены.
Но в компетенцию логики, конечно, не входит, например, вопрос о том, какова
действительная структура цвета. Критерий же Витгенштейна является чисто
логическим и не предполагает никакой ссылки на реальность. Напротив, он
позволяет сугубо по логическим основаниям установить, является ли предложение
элементарным: «Если логическое произведение двух предложений является
противоречием, а предложения кажутся элементарными предложениями, то мы видим,
что в данном случае видимость обманывает (например: А есть красное, и А есть
зеленое)»[46]
. Правда, если следовать данному
критерию, то затруднительно привести какой-либо пример элементарного
предложения. Ни одно предложение обыденного языка, по-видимому, не является
элементарным в этом смысле[47]
. Но поскольку мы
ориентируемся на априорную конструкцию, это не имеет никакого значения.
Элементарное предложение предполагается спецификой логического анализа и
затребовано сущностью языка.

Поскольку
«простой – нерасчлененный – знак не может быть ни истинным, ни ложным» (Д,
С.24(2)), постольку элементарное предложение логически расчленимо [4.032], оно
состоит из частей. Именно конфигурация частей задает возможность истинности предложения.
Несмотря на то, что части предложения могут определяться по-разному, в конечном
счете оно должно состоять из таких элементов, которые являются простыми и далее
не разлагаются. «Составные части предложения должны быть простыми = Предложение
должно быть полностью артикулировано»[48]
. Полная
артикуляция определена требованием полноты анализа. Если логический анализ
возможен, то он должен где-то заканчиваться. «Требование возможности простого
знака есть требование определенности смысла» [3.23]. Полная артикуляция
предложения единственна, поэтому «имеется один и только один полный анализ
предложения» [3.25]. Относительно простых частей самих по себе, помимо того,
что они различны, нельзя указать никакого другого различия, поскольку это
требовало бы дополнительных характеристик, что свидетельствовало бы о их
непростоте. В этом смысле все простые части предложения равнозначны. «Простые
знаки, используемые в предложении, называются именами» [3.202]. Полностью
проанализированное предложение состоит только из имен. Однако для адекватного
понимания элементарного предложения необходимо учесть, что a priori можно знать
только то, что оно состоит из имен, но a priori невозможно установить его
полный состав. Как пишет Витгенштейн, «элементарное предложение состоит из
имен. Но так как мы не можем указать количество имен с различными значениями,
то мы не можем также указать состав элементарного предложения» [5.55]. Нельзя
однозначно вводить знаковую форму, не зная, соответствует ли ей что-нибудь в действительности
[5.5542]. Понятие элементарного предложения имеется помимо его особых форм,
перечисление которых было бы совершенно искусственным [5.554; 5.555]. Такой
искусственностью, например, страдает описание атомарных предложений Расселом,
который в качестве примитивных знаков различал в них имена, с одной стороны, и
знаки отношений различной местности с другой. Атомарные предложения
классифицировались в зависимости от местности отношения. Но сразу возникает
вопрос, отношения какой местности допустимы, если допустимы вообще? Это мог бы
решить только опыт, к которому логика собственно апеллировать не должна
[5.553]. Обращение к созерцанию непосредственно указывает на ложность
разрабатываемого подхода. Вопрос о конкретных формах элементарных предложений
может решить только применение логики, а не ее априорная конструкция [5.557].

Хотя
полный состав элементарного предложения a priori установить нельзя, тем не
менее, поскольку предполагается расчленимость на простые составляющие, записать
a priori знак элементарного предложения, указывая его отдельные элементы,
все-таки можно. При обозначении имен как ‘ a ’, ‘ b ’, ‘ c ’, элементарное
предложение записывается как функция имен в форме ‘ fa ’, ‘Ф( a , b )’ и т.п.
[4.24]. В данном случае Витгенштейн не выходит за рамки представлений Фреге и
Рассела, понимая предложение как функцию его составных частей [3.318]. Однако
сами составные части понимаются иначе. У Фреге и Рассела в знаках предложений ‘
fa ’, ‘Ф( a , b )’ имена ‘ a ’, ‘ b ’ обозначают самостоятельные индивиды, а
знаки ‘ f (…)’, ‘Ф(…, …)’ являются выражениями функций, которым соответствуют
свойства и отношения. Синтаксический подход, разрабатываемый Витгенштейном,
требует рассматривать знак элементарного предложения, не апеллируя к значениям
его составных частей. С этой точки зрения имена являются знаками простых частей
предложения, а не знаками самостоятельных индивидов. Согласно пониманию простых
частей имена далее определить нельзя [3.26]. Это отличает их от функциональных
знаков, указывающих на неопределенную часть элементарного предложения, которая
может быть подвергнута дальнейшему анализу и разложена определениями [3.24].
Другими словами, знак предложения ( Satzzeichen ) включает указание на
артикулированные и неартикулированные части, где неартикулированная часть может
быть подвергнута дальнейшему разложению, возможно ad infinitum .

Допустим,
учитывая указанные выше ограничения на предмет приведения примеров, что ‘Отелло
познакомил Дездемону с Кассио’ является элементарным предложением. Предположим
также, что ‘Отелло’ является простой частью данного предложения, и обозначим
его ‘ a ’. Тогда знак данного предложения можно записать как ‘ fa ’, где
артикуляция ограничивается указанием на одну простую часть и неопределенный
компонент. Если продолжить анализ, то неопределенный компонент можно разложить
определением, предполагая, скажем, что ‘Дездемона’ также является простой
частью, и обозначив ее как ‘ b ’. В этом случае ‘ f (…)’ по определению будет
соответствовать ‘Ф(…, b )’. Знак предложения тогда примет вид ‘Ф( a , b )’, где
артикулированы уже две простые части. Проделав ту же процедуру с ‘Кассио’,
получим знак ‘ G ( a , b , c )’, где артикулированы уже три простые части.
Данный анализ можно продолжить далее, разлагая неартикулированную часть, обозначенную
функциональным знаком ‘ G (…, …, …)’. Отметим, что при таком подходе
относительно функциональной части не предполагается, что она обозначает
каким-то иным способом, чем имена. Функциональная часть лишь указывает на
неопределенность присутствующую в элементарном предложении[49]

. Здесь не должно вводить в заблуждение то, что ‘познакомил’, как обычно
считается, предполагает какое-то иное значение, чем ‘Отелло’ или ‘Дездемона’.
Этот элемент указывает на такую же неопределенность в элементарном предложении,
как и выражение ‘познакомил Дездемону с Кассио’, и может быть посредством
определений разложен далее. Смущение здесь может вызвать только то, что
значение выражений ‘Отелло’ и ‘Дездемона’ предполагается простым, поскольку им
соответствуют самостоятельные индивиды. Но как указывал еще Рассел, значение
таких имен ни в коем случае не является простым, поскольку они представляют
собой скрытые дескрипции. К тому же значение в данном случае нас не интересует,
мы лишь предполагаем, что эти знаки являются простыми. Точно так же
относительно функционального знака предполагается, что он указывает на
неопределенную часть, которая может быть разложена определениями. В этом
отношении анализ должен показать, что и выражение ‘познакомил’ состоит из имен.
Однако не дело логики осуществлять полный анализ каждого выражения. В логике
можно лишь сказать, что полный анализ в конце концов должен привести к
конструкции, которая состоит только из имен. Но поскольку a priori привести
пример формы такой конструкции нельзя, логика при записи элементарных
предложений ограничивается лишь указанием на не разлагаемые далее и
определяемые части[50]
.

Знак
предложения, вида ‘ f а ’, состоит из более простых частей. Однако поскольку
простые части вводятся с точки зрения элементарного предложения, необходимо
учитывать, что ни ‘ f ’, ни ‘а’ сами по себе никакой интенции значения не
имеют. Их значение определяется только с точки зрения той функции, которую они
выполняют в элементарном предложении. «Имя имеет значение только в контексте
предложения» [3.3]. В данном случае этот тезис Витгенштейна можно назвать
синтаксическим принципом контекстности. Понимать ‘а’ как имя можно только
ориентируясь на целое предложение, где этот знак выражает часть, которую нельзя
разложить далее определениями. То же самое относится к функциональному знаку,
выражающему еще не определенную часть предложения. Только в отношении того, что
неопределяемо и еще не определено в ‘ f а ’, имеет смысл говорить об имени и
функции, приписывая ‘ f ’ и ‘а’ некоторую интенцию значения. Интенция значения
знака задается формой его логико-синтаксического применения [3.327]. Знак ‘а’
может рассматриваться как имя только в том случае, если он применяется в
комбинации с функциональными знаками, а знак ‘ f ’ – как функциональный знак
только в том случае, если он комбинируется с именем. В этом смысле ни имена, ни
знаки функций не являются самодостаточными, они предполагают друг друга.
Осмысленное употребление имен как имен должно учитывать их соотношение с
функциями, и наоборот [3.326]. В этом случае знак становится символом, он
наполняется интенцией значения. Само по себе ‘ f ’или ‘а’ есть лишь чувственно
воспринимаемый значок [3.32], в котором символ можно распознать только в
контексте предложения, где становится ясным способ употребления данного значка[51]
.

Все
это говорит о том, что знаки имен и функций должны вводиться не сами по себе,
как у Рассела и Фреге, а с точки зрения их общей формы употребления. Общая
форма употребления имени или знака функции должна предполагать все их возможные
вхождения в элементарные предложения. Здесь нужно учитывать относительную
независимость знаков функций и имен. Несмотря на то, что в общем случае их
интенция значения устанавливается только друг относительно друга, они могут
входить в разные предложения в связи с другими именами и знаками функций
соответственно. Предложения могут иметь сходное содержание, что и изображается
сходством выражений. Например, в элементарные предложения ‘ f а ’ и ‘ fb ’ входит
одно и то же ‘ f ’, здесь одна из частей предложений выразима одним и тем же
образом в обоих случаях. «Выражение – все то существенное для смысла
предложения, что предложения могут иметь друг с другом общего» [3.31]. Сходство
выражений определяется не только содержанием, но и формой. Именно форма
свидетельствует об их символических особенностях. «Выражение предполагает формы
всех предложений, в которые оно может входить» [3.311]. В этом отношении
выражение выступает общим признаком некоторого класса предложений. Указать
символические особенности знака – значит указать класс предложений, для которых
он является общим выражением. В таком указании общее выражение остается
постоянным, а все остальное рассматривается как переменная [3.312]. В ‘ f а ’ и
‘ fb ’ есть общее выражение, которое можно использовать для указания на класс
всех подобных предложений. В этом случае ‘ f х ’ является переменной
предложения, а значения данной переменной суть все предложения указанного вида.
Символическая особенность функционального знака фиксируется данной переменной
через указание на то, что, сочленяясь с выражениями определенного вида
(именами), он образует элементарные предложения. Описание значений переменной
предложения показывает область осмысленного употребления функционального знака.
То же самое относится к именам. Имя может быть общим выражением некоторого
класса предложений, как, например, в ‘ f а ’ и ‘ ga ’. В этом случае для
указания на такой класс можно использовать переменную предложения, где
постоянным выражением будет имя, изображая эту переменную, скажем, так ‘ y а ’.
Здесь переменная предложения также фиксирует символические особенности имен,
показывая область их осмысленного употребления.

Подход
Витгенштейна к переменным существенно отличается от подхода Фреге и Рассела,
для которых переменная, присутствующая в предложении, всегда указывала на
определенную категорию знаков, с заданным типом значения. Скажем, для Фреге в ‘
f х ’ переменная ‘х’ указывает на ненасышенную, требующую дополнения часть
функции, являющейся неполным символом. Аргументное место данной функции может
быть занято именами, полными выражениями, которые, сочленяясь с функцией,
образуют предложение. Переменная ‘х’ в таком случае указывает на класс имен.
Для Витгенштейна же «каждая переменная может рассматриваться как переменная
предложения. (Включая и переменное имя.)» [3.314]. Т.е. переменной является не
сам по себе ‘х’, а все выражение ‘ f х ’. Значениями такой переменной будут не
знаки особого типа, а предложения соответствующего вида. При таком подходе имя
также характеризуется существенной неполнотой, поскольку его символические
особенности определяются только в отношении возможности сочленения с
функциональным знаком. Если собственным именам естественного языка придать
функцию имен в смысле Витгенштейна, то все сказанное можно проиллюстрировать
следующим примером. Допустим, что “Сократ – философ” и “Платон – философ”
являются элементарными предложениями. В качестве таковых на них можно указать
как на возможные значения переменной ‘Философ(х)’. Точно так же предложения
“Сократ – философ” и “Сократ – грек” можно указать как значения переменной ‘ y
(Сократ)’. Преобразовывая какую-либо часть элементарного предложения в
переменную, мы всегда получаем переменную предложения, для которой существует класс
предложений, являющихся всеми значениями данной переменной. Правда, этот класс
может зависеть от того, что мы произвольно, как в приведенном примере,
определили в качестве составных частей предложения, но «если мы превратим все
те знаки, значение которых было определено произвольно, в переменные, то такой
класс все еще существует. Но теперь он зависит не от какого-либо соглашения, а
только от природы предложения. Он соответствует логической форме – логическому
прообразу» [3.315]. Логическим первообразом предложений во всех указанных
примерах будет переменная ‘ y x ’. Аналогичным способом можно указать
логический первообраз предложений с двумя именами, скажем так: Y ( x , y ),
тремя именами: Y ( x , y , z ) и т.п.

Логический
прообраз фиксирует область осмысленного употребления возможного знака, делает
его символом. Вводить знак как имя – значит учитывать прообраз тех предложений,
в которых он выступает в качестве имени, т.е., сочленяясь с функциональным
знаком, символизирует совершенно особым способом. Так же и в общем случае:
введение знака предполагает описание вида тех предложений, в которых он может
встречаться. Такой подход не предполагает апелляции к значениям знаков, а «есть
только описание символов и ничего не высказывает об обозначаемом» [3.317].

Различие
знаков, вводимое на уровне синтаксиса элементарного предложения, позволяет
пересмотреть теорию типов Рассела. Для того чтобы запретить образование
бессмысленных выражений, Рассел фиксировал тип знаков, из которых строилось
предложение, через указание их значений. Комбинация знаков, относящихся к
одному и тому же типу (например, где функция выступала бы в качестве
собственного аргумента), считалась бессмысленной, поскольку приводила к
парадоксу. Однако если функция вводится способом, предложенным Витгенштейном,
при котором предполагается описание способов ее употребления, то парадокс
становится невозможным, и при этом не требуется обращения к значениям знаков,
поскольку «функция не может быть своим собственным аргументом, потому что
функциональный знак уже содержит прообраз своего аргумента, а он не может
содержать самого себя» [3.333]. Как это понимать? Рассел запрещает образование
выражений вида ‘ f ( fx )’. Однако когда вводится ‘ fx ’, предполагается
указание на прообраз ‘ y x ’, который фиксирует форму аргумента, указывая
возможные значения переменной ‘ fx ’. Для ‘ f ( fx )’ прообраз будет другим, а
именно ‘ j ( y x )’, соответственно другой будет и форма аргумента. Здесь
вводит в заблуждение использование одного и того же ‘ f ’, но само по себе ‘ f
’ ничего не обозначает, символические особенности проявляются только в
контексте[52]
. Прообразы же показывают, что в связи с
различием аргументов внутреннее и внешнее ‘ f ’ хотя и являются одинаковыми
знаками, но представляют собой различные символы. Таким образом, если учитывать
не только внешний вид знаков, но и их символические особенности, показываемые
синтаксисом предложения, не только решается парадокс Рассела, теория типов
вообще становится излишней. Тем самым из логики устраняется одна из наиболее
существенных предпосылок, не имеющая чисто логического характера. Правильная
трактовка синтаксиса элементарного предложения сама по себе делает невозможным
образование бессмысленных выражений. Здесь не требуется помощи извне, связанной
с онтологическими допущениями теории типов; и в этом смысле ‘логика заботится о
себе сама’[53]
.

Следующий
важный тезис, вытекающий из синтаксического принципа контекстности,
транспонирует одну из центральных тем Заметок по логике и имеет исключительное
значение для понимания вытекающей из синтаксиса онтологии. Витгенштейн
утверждает, что хотя элементарное предложение состоит из имен, оно не является
классом имен. Как указывалось ранее, этот тезис отталкивается от критики теории
Рассела, рассматривающего предложение как комплекс знаков, связываемых в
процессе суждения. С точки зрения ЛФТ в предложении символическую нагрузку
несет не само по себе наличие знака, а его отношение к другому знаку, поэтому
предложение не комплекс значков, а факт. Как пишет Витгенштейн, «знак
предложения состоит в том, что его элементы, слова, соотносятся в нем друг с
другом определенным способом. Знак предложения есть факт» [3.14]. Факт, в
отличие от простого комплекса значков, характеризуется внутренней динамикой.
Когда Рассел записывает предложение как комплекс значков типа [ a , b , R , xRy
], значение здесь имеет только наличие значка определенного вида; их порядок
устанавливает субъективная компонента, конституирующая истинность и ложность.
Для Витгенштейна же определяющим является то, что предложение само по себе
связано с действительностью. И эту связь задает возможность знаков соотноситься
определенным образом. Факт имеет внутреннюю динамику; комплекс же, как
совокупность значков, статичен. Проясним это, отталкиваясь от понимания имени.

Выше
говорилось, что простые части элементарного предложения отличаются друг от
друга только тем, что они различны, поскольку указание любого различия
предполагало бы их непростоту[54]
. Но как тогда их
можно было бы различить? Только с точки зрения их отношения друг к другу.
Поэтому наличие различных имен в предложении фиксируется через их отношение
друг к другу при переходе от одной простой части к другой. Этот переход не
всегда является непосредственным, но он должен быть обязательно; а именно:
«Неверно: “Комплексный знак ‘ aRb ’ говорит, что а находится в отношении R к b
”, верно следующее: “То, что ‘ a ’ стоит в определенном отношении к ‘ b ’,
говорит, что aRb ”» [3.1432]. В элементарном предложении символизирует как раз
соотношение простых частей, а не наличие значков определенного вида, поскольку
именно отношение одного знака к другому задает их символические особенности[55]
. Различая имена, мы в первую очередь обращаем
внимание не на наличие знака, а на его отношение к другому знаку. Можно
сказать, что в предложении ‘ aRb ’ знаки ‘ a ’ и ‘ b ’ конституируются в
качестве имен через отношение к неопределенной части ‘ R ’, а в качестве разных
имен – через отношение друг к другу. В ‘ fa ’ ‘ a ’ конституируется в качестве
имени через отношение к ‘ f ’ и т.п. Предложение – это комплексный знак, но не
комплекс знаков. Знак ‘ aRb ’ может пониматься как комплекс значков, но тогда
он более не является предложением[56]
. «То, что знак
предложения является фактом, завуалировано обычной формой выражения –
письменной или печатной» [3.143], поскольку обычно ‘ aRb ’ мы склонны
воспринимать как комплекс знаков, а не как динамическое соотношение его частей.
Кроме того, поскольку любое выражение приобретает значение только в контексте
предложения, комплекс вообще не должен рассматриваться как самостоятельное
выражение, а характеризуется существенной неполнотой и на манер дескрипций
Рассела может быть разложен определениями. Любой комплекс, хотя и не в
действительности, но в возможности, согласно требованию полноты анализа может
быть разложен до простых составляющих, каковыми выступают имена[57]
.

Синтаксические
отношения, конституирующие символическую функцию знака, Витгенштейн, называет
формальными или внутренними, а знаки, чьи символические свойства выявляются
посредством таких отношений, – выражениями формальных понятий. Например,
формальное или внутреннее свойство имени быть знаком простой части предложения
конституируется его отношением к другим частям предложения[58]

. Свойства подобного рода являются характеристическими чертами логической формы
предложения, которая становится ясной, как только мы понимаем символическую
функцию знаков, из которых оно построено. Например, понимание предложения ‘ fa
’ задает соотношение знаков ‘ f ’ и ‘ a ’ с точки зрения прообраза ‘ y x ’.
Само это понимание не зависит от какого-то нового описания. Мы видим, как
понимать предложение ‘ fa ’, когда смотрим на конфигурацию знаков. Логическая
форма предложения показана знаком самого предложения. Таким образом, внутренние
отношения и внутренние свойства знаков суть то, что показано знаком
предложения, когда мы понимаем символические функции его частей.

Синтаксические,
или внутренние, отношения характеризуют не только соотношение знаковых
компонентов элементарного предложения. Во внутренних отношениях друг к другу
находятся и элементарные предложения. Здесь появляются важные для Витгенштейна
понятия логического места и логического пространства. В афоризме 3.4 говорится:
«Предложение определяет место в логическом пространстве. Существование этого
логического места гарантируется существованием одних только составных частей,
существованием осмысленного предложения». Обосновывая обращение к
геометрическим понятиям пространства и места, вернемся опять к основному
свойству элементарных предложений. Как уже говорилось, элементарные предложения
взаимонезависимы. С точки зрения пространства взаимонезависимость любых
предметов определяется тем, что они не могут занимать одно и то же место. Это
же с геометрической интерпретации можно распространить на элементарные
предложения. Место элементарного предложения предопределено его логическим
свойством, а именно непротиворечивостью любому другому элементарному
предложению. Следовательно, если дано элементарное предложение, то
подразумеваются уже все предложения, которым оно не противоречит. Отношение
элементарного предложения к другим элементарным предложениям внутреннее,
поскольку само по себе элементарное предложение должно показывать, является ли
другое предложение элементарным. Иными словами, элементарное предложение должно
показывать формы тех предложений, которым оно не противоречит. Или, вернее
сказать, элементарное предложение показывает, находится ли другое предложение
вне его пространства, так же как геометрический предмет, даже будучи включен в
комплекс других предметов, показывает, находится ли другой предмет вне его
пространства. Отсюда следует, что «если даны элементарные предложения, то тем
самым также даны все элементарные предложения» [5.524]. Так как с элементарным
предложением вводятся все элементарные предложения, «предложение должно
действовать на все логическое пространство»[59]
.

Под
‘всем логическим пространством’ Витгенштейн понимает не только элементарные
предложения, но и их конструкции. Логическое пространство должно допускать не
просто отдельные ‘кирпичики’, но и ‘блоки’, где относительно последних должна
быть решена возможность входить в ту или иную взаимосвязь. Логика должна
показать возможность построения из элементарных составляющих определенных
конструкций, которые предопределены возможностями самих составляющих. Само по
себе элементарное предложение является независимым знаком, но в полном логическом
пространстве должно быть определено его место относительно других предложений.
Таким образом, логическое место задается не просто предложением, но и его
возможным отношением к каждому другому предложению: «Знак предложения и
логические координаты – это и есть логическое место» [3.41]. Здесь логические
координаты суть не что иное, как способность предложения входить во взаимосвязь
с другими предложениями, «иначе через отрицание, логическую сумму, логическое
произведение вводились бы – в координации – все новые элементы» [3.42].

Понимать
это следует видимо так: в самом элементарном предложении должна быть уже
предрешена его возможность образовывать связи с другими предложениями. В
противном случае пришлось бы допустить нечто помимо предложений, а именно
логические союзы, обладающие особым значением. Однако поскольку каждое
предложение действует на все логическое пространство, можно обойтись без
введения таких элементов, поскольку на логическое пространство и его отдельные
места можно указать с помощью самих предложений, не привлекая для этого знаки,
обладающие собственным значением.

Поясним
это на примере. Пусть ‘ p ’ является элементарным предложением. Его логическое
место лежит вне всех других элементарных предложений. На логическое место вне
самого ‘ p ’ можно указать отрицанием, поскольку «отрицающее предложение
определяет логическое место с помощью логического места отрицаемого
предложения, описывая первое как лежащее вне последнего» [4.0641] [60]
. Здесь отрицание не имеет собственного значения. Оно
есть лишь способ указания на особое место в логическом пространстве, но само в
этом пространстве никакого места не занимает. Если взять два элементарных
предложения, то можно указать пространство, которое объединило бы их логические
места в одно целое, например с помощью логического умножения ‘ p ? q ’. На это
же пространство можно указать и по-другому, скажем, так ‘ ~ ( ~ p U ~ q )’. Но
в том и другом случае новые элементы знаков не имеют собственного значения, а
являются лишь способами указания.

Это
предварительное объяснение логического пространства и логического места станет
прозрачным ниже, когда будут рассматриваться операции истинности.
2. Изобразительная теория предложений

Возможность
быть истинным и быть ложным, указывающая на расчленимость, играет определяющую
роль в установлении структуры элементарного предложения. Однако определяющая
роль синтаксиса в установлении интенции значения элементов предложения еще не
решает вопроса о том, как предложение ‘достает’ до действительности. Для
предложения должна быть объяснена сама возможность быть истинным или быть
ложным. Вне объяснения этой возможности интенция значения остается пустой, а
все синтаксические категории – лишенными смысла. И хотя логику затрагивает лишь
способность предложений к истинности и ложности, вне объяснения этой
способности синтаксическое описание ‘повисает в воздухе’. Действительность
должна сравниваться с предложением [4.05], синтаксические единицы которого
устанавливают границы выразимости. Витгенштейн принимает корреспондентский
тезис о том, что истина и ложь характеризуют связь предложения с
действительностью, но трактует его особым, отличным, например от Рассела,
способом. Один из основных тезисов ЛФТ гласит: «Истинным или ложным предложение
может быть только потому, что оно является образом действительности» [4.06]. В
данном тезисе понятие действительности еще не специфицировано; во всяком
случае, он еще не устанавливает, из каких элементов состоит действительность.
Можно лишь сказать, что предложение способно представлять действительность. И в
способе представления главную роль играет понятие образа ( Bild ): «Предложение
– образ действительности. Предложение – модель действительности, как мы ее себе
мыслим» [4.01].

Привлекая
для объяснения предложения понятие образа, Витгенштейн трактует последнее
особым способом. Для правильного понимания, что такое образ, прежде всего
следует учесть, что он не является репрезентацией предмета или класса предметов[61]
. «Образ состоит в том, что его элементы соотносятся
друг с другом определенным способом. Образ есть факт» [2.14; 2.141]. Для
прояснения этого положения рассмотрим структуру, понимание которой не вызывает
сомнения в своей образной природе. План Московского метрополитена предоставляет
хороший пример. Обозначенные на плане пункты соответствуют действительным
станциям, линии, соединяющие пункты, соответствуют отрезкам пути. Но суть
изобразительного отношения этого плана не сводится к простому наличию
элементов. Главное – в их взаимном расположении. Из плана ясно видно, какая
станция предшествует, а какая следует за той, которая привлекла наше внимание,
какая станция находится севернее, а какая южнее, как расположены относительно
друг друга и относительно кольца отрезки, соединяющие эти пункты, и т.п. Во
всех этих случаях видно, что изобразительное отношение к действительности
фиксируется не простым наличием выделенных пунктов, но их отношением к другим
элементам плана.

Сам
способ, выбранный в типографии для удобства отображения, очевидно, не является
единственным. Те же самые отношения, позволяющие с достаточной степенью свободы
ориентироваться в подземных коммуникациях, можно отобразить и другим способом,
используя иной тип графического отображения или, скажем, создав трехмерную
модель. Отобразительные особенности плана в любом случае фиксируются
соотношением элементов (т.е. фактом), а не их наличием. «То, что элементы
образа соотносятся друг с другом определенным способом, представляет, что так
соотносятся друг с другом вещи» [2.15]. Образ характеризуется прежде всего
структурой, т.е. соотношением элементов, которая может быть отображена
различными способами. Но для того, чтобы образ был образом, необходимо, чтобы
эта возможность была уже предрешена в выбранных способах отображения. Эту
возможность Витгенштейн называет формой отображения: «Форма отображения есть
возможность того, что предметы соотносятся друг с другом так же, как элементы
образа» [2.151]. Форма отображения есть то общее, что образ имеет с
действительностью. «То, что образ должен иметь общим с действительностью, чтобы
он мог отображать ее на свой манер – правильно или ложно – есть его форма
отображения» [2.17]. Конкретная реализация формы отображения зависит от природы
образа [2.171]. Если необходимо отобразить пространственные соотношения, то
образ может иметь пространственный характер. Если же вдруг необходимо
отобразить различную освещенность или окраску станций метрополитена, то в
образе это можно было бы представить с помощью красок различной интенсивности,
где одна была бы раскрашена ярче другой или обозначена красками иного оттенка.
Однако форма отображения во всех случаях связана с соотношением элементов
образа.

Если
образ может отображать любую действительность, форму которой он имеет, то «свою
форму отображения образ отображать не может. Он ее обнаруживает» [2.172].
Пространственная форма плана метрополитена не отображается этим планом, она
обнаруживается, когда мы на него смотрим. В данном случае образ не говорит, что
он отображает метрополитен пространственно, он это показывает. Форма
отображения – это не элемент образа, имеющий место наряду с другими элементами,
она есть его внутренняя черта.

Итак,
форма отображения, посредством которой образ ‘достает’ до действительности
[2.1511], характеризует следующие свойства образа:

Композиционность
. Образ должен состоять из набора элементов, которые соответствуют элементам
отображаемого. «Предметам соответствуют в образе элементы образа» [2.13] .

Репрезентативность
. Способность образа представлять действительность основана на принципе
замещения. «Элементы образа замещают в образе предметы» [2.131] .

Одинаковая
математическая сложность с отображаемым . В образе и отображаемом должно быть
одинаковое количество различаемых элементов.

Общность
формы с отображаемым . При всех возможных различиях в выбранных способах
отображения соотношение элементов образа должно соответствовать соотношению
элементов отображаемого.

Особый
интерес в перечисленных чертах вызывает четвертый пункт. ‘Все возможные
различия в способах отображения’ означает, что можно создать различные образы
одной и той же действительности. Как указывалось выше, образ может быть
двумерным, трехмерным или может использоваться другой способ отображения.
Например, фразы диктора, объявляющие остановки, с временными промежутками между
ними, также можно рассматривать как образ метрополитена. И в приведенных
примерах цвет и пространство также есть лишь средства отображения. Они
характеризуют частный вид формы отображения. Если же отвлечься от конкретных
отобразительных средств, то останется лишь то, что образ должен иметь общим с
действительностью, чтобы он вообще мог ее отображать. Поэтому в форме
отображения необходимо различать средства и структуру отображения.
Пространство, временные промежутки, цветность и т.п. есть лишь средства
отображения; структура же – это то, что остается помимо всех отобразительных
средств. Общность формы, следовательно, разбивается на:

Общность
отобразительных средств . Пространственный образ отображает пространственные
соотношения элементов действительности; цветовой – цветовые и т.п.

Общность
структуры. Структура характеризуется наличием элементов и их возможным
соотношением, безразличным к конкретному способу изображения.

Модификация
пункта 4 в виде пункта 4.2 в совокупности с первыми тремя дает еще одно важное
понятие – понятие логической формы: «То, что каждый образ, какой бы формы он ни
был, должен иметь общим с действительностью, чтобы он вообще мог ее отображать
– правильно или ложно – есть логическая форма» [2.18]. Образ, который имеет в
виду исключительно структуру и для которого безразличен способ отображения,
является логическим образом [2.181]. Способы отображения являются случайными.
Образ же остается образом вне зависимости от выбранных способов отображения,
поэтому «каждый образ есть также логический образ» [2.182], хотя не каждый
образ является пространственным, цветовым или временным.

Форму
отображения как логическую форму можно охарактеризовать с помощью
математического понятия изоморфизма. Одинаковая математическая множественность
вкупе с взаимнооднозначным соответствием элементов и их соотношений вполне это
допускают. Логическая форма есть то, что образ, какой бы формы он не был, имеет
общим с тем, что он отображает. В этом отношении логическую форму образа можно
в традиционных понятиях охарактеризовать как то, в чем достигается adecvatio
rei et intellecti . Здесь, правда, возникает одна проблема. Изоморфизм есть
отношение эквивалентности (в Расселовом смысле, т.е. в смысле логического
атомизма). Изоморфные структуры образуют классы эквивалентности; в нашем случае
классы структур, имеющих одинаковую логическую форму. Образ и отображаемое в
этом смысле относятся к одному и тому же классу эквивалентности. И
пространственный план метро, и образ, составленный из фраз диктора с временными
интервалами, и само метро будут относиться к одному классу. Отталкиваясь от
перечисленных выше черт, нетрудно заметить, что ввиду единства логической формы
каждый из членов класса эквивалентности может рассматриваться как образ другого
члена[62]
. При таком понимании теряется смысл
различения образа и отображаемого, поскольку они могут рассматриваться как
образы друг друга. Так, само метро можно, в свою очередь, рассматривать как
образ своего плана и т.п. Но если образ является действительно образом, то
отношение отображения, стало быть, должно подразумевать асимметрию (в
Расселовом смысле), а образ должен быть выключен из класса эквивалентности тех
структур, образами которых он является. Решение достигается тем, что образ
занимает внешнюю позицию по отношению к отображаемому. Внешняя позиция образа
обеспечивается тем, что он может быть правильным и неправильным: «Образ
изображает свой объект извне (его точка зрения есть его форма отображения),
поэтому образ изображает свой объект правильно или ложно» [2.173]. Отображаемое
же не может быть правильным или неправильным.

Если
бы отношение отображения сводилось к изоморфизму, то образ был бы однозначно
соотнесен с действительностью и не мог бы быть верным или неверным. В этом
случае наличие образа гарантировало бы наличие соответствующего ему положения
дел, и все образы были бы истинными a priori . Однако, рассматривая план метро,
мы понимаем, что он может быть неправильным (скажем, вкралась типографская
ошибка). Более того, мы знаем, в каком случае он был бы неправильным. «Образ
изображает то, что он изображает, независимо от своей истинности или ложности,
через форму отображения» [2.22]. Значит, образ соотнесен не с
действительностью, но лишь с возможностью того, что он изображает; «образ
содержит возможность того положения вещей, которое он изображает» [2.203]. Но в
этой возможности присутствует и невозможность, поскольку каждый образ
изображает не только то, как должны обстоять дела, чтобы он был верным, но и
то, чего быть не должно, дабы он не оказался ложным.

С
помощью образов можно изобразить все возможные положения дел, но из образов
самих по себе нельзя узнать, какие из них действительны [2.224]. Из самого по
себе плана нельзя узнать, верно ли он отображает структуру метрополитена.
«Чтобы узнать, истинен или ложен образ, мы должны сравнить его с
действительностью» [2.223]. Образ сам по себе обладает лишь как возможностью
быть истинным, так и возможностью быть ложным. Отсюда следует, что «нет образа
истинного a priori » [2.225].

Из
вышесказанного вытекает еще одна черта образа, связанная с формой отображения:

5.
Биполярность. Форма отображения, проецируя возможное, а не действительное
положение дел, вносит асимметрию в отношение образа к изображаемому, создавая
возможность для образа соответствовать или не соответствовать действительности,
быть верным или неверным, истинным или ложным [2.21][63]

.

Возможную
проекцию, т.е. то, что образ изображает, Витгенштейн называет его смыслом
[2.221]. Смысл образа понят, когда усвоены условия его возможной истинности и
возможной ложности. Поэтому образ может быть понят и без того, чтобы была
известна его истинность или ложность[64]
. План
Московского метрополитена, например, понятен и тому, кто не только никогда не
пользовался московским метрополитеном, но даже не был в Москве.

Теперь
следует вернуться к различию, обозначенному выше в пунктах 4.1 и 4.2. Средства
отображения являются случайными, как случайны все те конкретные образы
метрополитена, о которых речь шла выше. Пространственность, длительность,
цветность и т.п. могут использоваться в форме отображения лишь потому, что
изображаемое случайно обладает этими чертами. Но вот что не случайно:
изображаемое должно состоять из элементов, находящихся в определенных отношениях.
Логическая форма характеризует необходимые черты формы отображения. Можно было
бы сказать, что логическая форма характеризует только интенцию значения
элементов образа, оставляя за кадром способы, в которых эта интенция могла бы
быть закреплена. В соответствии с вышесказанным Витгенштейн характеризует
логическую форму как форму действительности [2.18]. Действительность может
рассматриваться пространственно, с точки зрения времени или цвета, но все эти
черты относятся к ее содержанию. Эти содержательные черты находят выражение в
форме отображения в виде используемых ею изобразительных средств. Отвлечение от
изобразительных средств дает чистую форму, логическую форму. В логической форме
образа отражены необходимые черты действительности, тогда как средства,
используемые при этом, являются случайными.

Случайные
черты относятся к чувственно воспринимаемой стороне образа. Образ, в котором
отражены только необходимые черты, т.е. в образе, где форма отображения
является логической формой, является логическим образом. Логический образ
действительности Витгенштейн называет мыслью [3]. Поскольку каждый образ
является логическим, постольку он является мыслью. Возможность мыслить
действительность означает возможность создать ее образ [3.001]. Как образ
«мысль содержит возможность того положения вещей, которое ей мыслится» [3.02] [65]
. Другими словами, возможно все то, что можно
помыслить, или, что одно и то же, образ чего можно создать. То, образ чего
создать нельзя, – невозможно, или, вернее, нельзя было бы помыслить, что оно
собой представляет [3.03–3.0321]. Мысли как образу присущи все указанные выше
черты, включая и ту, что нет мысли истинной a priori [3.04, 3.05]. Но любая
мысль возможна a priori , поскольку можно создать образ того, что не только не
находит подтверждения в опыте, но и превосходит любой конкретный опыт.
Необходимые черты определяют только то, что может быть, но не то, что должно
быть. Истинность мысли нельзя определить a priori , но мысль должна a priori
допускать возможность своей истинности и ложности.

Именно
с точки зрения понятия мысли вводится общее понятие предложения. Предложение –
это образ, в котором мысль выражает себя чувственно воспринимаемо[66]
. Из этого общего определения следует, что каждый
образ с соответствующими изобразительными средствами будет предложением. «Мысль
в предложении, – говорит Витгенштейн, – выражается чувственно воспринимаемо»
[3.1]. Здесь характер чувственного выражения не специфицирован, а потому любая
логическая форма, использующая любое чувственно воспринимаемое средство
изображения, может рассматриваться как предложение. В этом случае
пространственный, цветовой и т.п. образы метрополитена также являются
предложениями[67]
. Характерный пример приводит в Дневниках
сам Витгенштейн:



«“ ” : если в
этом образе фигура с правой стороны представляет человека А, фигура с левой
стороны обозначает человека В, тогда целое может приблизительно высказывать: “А
фехтует с В”. В образном написании предложение может быть истинным или ложным.
Оно имеет смысл независимо от своей истинности или ложности. В нем должно
обнаружить себя все самое существенное»[68]
.
Приведенный рисунок проецирует определенное положение дел, используя чувственно
воспринимаемые средства, и с точки зрения общего определения является
предложением. Выбранный способ изображения не является единственным,
единственна лишь логическая форма, которая должна отображать фиксированное
соотношение элементов. В этом смысле предложение логической формой показывает
необходимые черты действительности, но выражает их с помощью случайных средств.
Случайность средств не должна вводить в заблуждение. Исторически сложилось так,
что обычно для выражения предложения в языке используются звуковые или
письменные знаки, которые на первый взгляд не имеют ничего общего с
действительностью. Высказанные звуки или написанные буквы далеко отстоят от
образа, который своими очертаниями повторяет действительность. Но – как
приводит пример Витгенштейн – и нотная запись далеко отстоит от того, что она
изображает [4.011][69]
. Можно также вспомнить
иероглифическое письмо, из которого, «не теряя существа отображения, возникло
буквенное письмо» [4.016]. Используя буквенную запись, мы применяем лишь одно
из возможных средств, при котором предложение не утрачивает образной природы. Скажем,
предложение формы ‘ aRb ’ воспринимается как образ, «здесь знак, очевидно, есть
подобие обозначаемого» [4.012].

Чувственно
воспринимаемая сторона предложения называется знаком предложения ( Satzzeichen
), и «предложение есть знак предложения в своем проективном отношении к миру»
[3.12][70]
. Это означает, что сам по себе знак
предложения не является образом, символической интенцией его наполняет мысль.
Знак предложения – лишь возможный образ. Образом его делает мысль, проецируя на
реальность верно или не верно. «Мы употребляем чувственно воспринимаемые знаки
предложения (звуковые или письменные и т.д.) как проекцию возможного положения
вещей. Метод проекции есть мышление смысла предложения» [3.11]. Знак
предложения сам по себе полностью изоморфен тому, что по предположению он мог
бы изображать, и поэтому, как указывалось выше, относится к классу
эквивалентности структур, имеющих одинаковую логическую форму. Внешнюю по
отношению к изображаемой действительности позицию знаку предложения придает
мысль, делая его подлинным образом или символом. В знаке предложения элементы
соединяются определенным способом, именно это делает его возможным образом,
тем, что может выражать мысль. Поэтому «знак предложения есть факт» [3.14].

Предложение
как образ характеризуется всеми указанными выше чертами. Оно комплексно.
Элементы предложения (знаки) замещают предметы действительности [4.0311,
4.0312]. Предложение является фактом. Оно проецирует возможное положение дел,
что является его смыслом [4.031], и бывает истинным или ложным соответственно
тому, совпадает ли его смысл с действительностью или нет. Предложение
характеризуется биполярностью, поскольку понимать предложение – значит знать,
что имеет место, когда оно истинно, и что имеет место, когда оно ложно [4.024].
Поэтому понимание всей совокупности предложений охватывает всякую возможную
реальность, а совокупность всех истинных предложений есть образ
действительности, образ мира [3.01].
3. Онтологические следствия изобразительной теории

С
точки зрения изобразительной теории становится ясным, почему логическую форму
предложения Витгенштейн называет прообразом. Определяя символическую интенцию
компонентов предложения, логическая форма задает основные черты реальности,
которую предложение способно изображать. Предложение существенно связано с
изображаемым [4.03], и, как говорилось выше, существенность этой связи
обеспечивает adecvatio rei et intellecti .

Синтаксический
анализ и изобразительная теория дают одинаковые результаты, самый важный из
которых состоит в том, что логическая форма характеризует предложение как факт.
Отсюда вытекает основной онтологический тезис ЛФТ: «Мир есть совокупность
фактов, а не вещей» [1.1]. То, что имеет место в мире [1], предопределено
средствами выразимости, а потому, ввиду общности логической формы, фактами
могут изображаться только факты. Вернее сказать, нельзя было бы изобразить мир,
если бы он состоял не из фактов, поскольку у образа и изображаемого тогда не
было бы ничего общего.

Идею
фактичности мира развивает следующий онтологический тезис, который гласит: «Мир
определен фактами и тем, что это все факты» [1.11]. Совокупность всех фактов
определяет как то, что имеет место в мире, так и то, чего в мире нет [1.12].
Если могут быть даны все факты, то тем самым определен весь мир, поскольку
помимо фактов мир ничем не может быть определен. Определение мира ограничено
средствами выражения этого определения. Все возможные образы, которые могут
быть созданы, ограничены фактичностью изображения, и это задает фактичность
изображаемого. Если мы собираемся говорить о мире, то, каким бы он ни был, мы с
необходимостью должны предполагать, что он не выходит за рамки формы
отображения. В противном случае нет образа, а значит, нет и мира.

Факт
дан в логическом пространстве, т.е. в форме взаимосвязи с другими фактами. То,
что имеет место, определяет и то, чего быть не может. Но форма взаимосвязи
фактов не имеет отношения к предметному содержанию мира; «мир распадается на
факты» [1.2] и только на факты. Наличие или отсутствие факта ничего не меняет в
самой форме взаимосвязи, факты могут быть любыми, но пространство остается тем
же самым. Логическое пространство задает возможность той или иной совокупности
фактов, оставляя открытым вопрос о том, каких именно. Если этот вопрос решен,
то тем самым определена вся действительность: «Факты в логическом пространстве
суть мир» [1.13][71]
.

Понятие
факта ( Tatsache ) разъясняется Витгенштейном с помощью понятия ‘состояние дел’
( Sachverhalt ). В афоризме 2 говорится: «То, что имеет место, что является
фактом, – это существование состояний дел». Отсюда следует, что, во-первых,
любой факт есть композиция состояний дел, на это в данном афоризме указывает
множественное число; во-вторых, факт есть композиция не произвольных состояний дел,
но лишь тех, что реально существуют. То есть из всех возможных состояний дел
факт образуют только реальные состояния дел. Поскольку понятие ‘состояние дел’
имеет определяющее значение в онтологии ЛФТ, начнем с разбора этих двух пунктов[72]
.

Первый
пункт сводит сложность факта к его составляющим. Но следует учесть, что
состояние дел как элемент композиции факта не является чем-то принципиально
иным, нежели факт. Состояние дел имеет структуру факта и в этом смысле само
является фактом. Только факт этот имеет элементарный характер. Состояние дел –
это факт, который не распадается далее на другие факты; но именно состояние дел
разложимо на то, что фактом уже не является [2.01]. Поскольку мир распадается
только на факты [1.2], постольку анализ фактов в конечном счете приводит к
тому, что мир распадается на совокупность всех существующих состояний дел
[2.04], находящихся в логическом пространстве [2.11], т.е. в форме взаимосвязи
с другими состояниями дел. Но опять-таки эта форма взаимосвязи может оставаться
постоянной, независимо от того, какие именно состояния дел окажутся
действительными. Для иллюстрации вернемся к примеру с метрополитеном. Последний
как соотношение своих компонентов является фактом, но этот факт состоит из
множества элементарных соотношений его компонентов. Здесь вся гамма
взаимосвязей распадается на совокупность отдельных взаимосвязей, каждая из
которых является фактом. Соотношение станций и веток распадается на отношения
каждой станции к каждой ветке и т.д. Здесь последние являются более простыми
составляющими первой. Дойдя до самых простых составляющих, мы получим состояния
дел. Вся совокупность действительных состояний дел могла бы быть другой, и в
этом отношении она определяет то, чего быть не может. Неизменным же остается
пространство факта. Проектируя метрополитен, разработчик руководствовался одним
пространством, но мог наполнить его разными состояниями дел. Хотя метрополитен
дает лишь пространственный пример, он без труда может быть распространен на
общий случай. Факт – это совокупность состояний дел в логическом пространстве.

Поскольку
факт есть лишь коррелят собственного образа, все, что говорилось о состоянии
дел, не трудно связать с изобразительной теорией. А именно, состояние дел – это
тот минимальный факт, образ которого можно создать. Из определения предложения
и элементарного предложения, данных выше, следует, что такой образ является
элементарным предложением. Стало быть, состояние дел ( Sachverhalt ) – это
онтологический эквивалент элементарного предложения[73]

.

Но
любое элементарное предложение может быть истинным и может быть ложным. А это
означает, что с ним соотнесено два различных состояния дел: одно из них делает
элементарное предложение истинным, а другое ложным. Биполярность предложения
выводит на второй из указанных выше пунктов. Состояние дел, которое делает
предложение истинным, действительно существует; ложному же предложению
соответствует несуществование состояния дел. Следуя терминологии Заметок по
логике, существование состояний дел Витгенштейн называет положительным фактом,
а несуществование – отрицательным. Совокупность всех положительных фактов
определяет совокупность всех отрицательных фактов, поскольку «совокупность всех
существующих состояний дел определяет также, какие состояния дел не существуют»
[2.05]. Вместе положительные и отрицательные факты есть действительность
[2.06], которая «в ее совокупности есть мир» [2.063].

На
первый взгляд может показаться, что последние выводы не стыкуются с
первоначальным утверждением, что мир есть совокупность существующих состояний
дел. Кажущаяся несообразность разрешается тем, что определение мира как
совокупности существующих состояний дел касается мира самого по себе, вне формы
отображения. Мир же, как совокупность положительных и отрицательных фактов, –
это взгляд на мир с точки зрения формы отображения. Отрицательные факты как
таковые вводятся только в связи с тем, что форма отображения предполагает
возможность ложности предложений. И ложный образ действительно можно создать.

Как
онтологический эквивалент элементарного предложения состояние дел имеет с ним
одинаковую логическую форму, предопределяющую его внутренние черты. Первая
черта естественным образом вытекает из независимости элементарных предложений.
Поскольку ни одно элементарное предложение не противоречит никакому другому
элементарному предложению [4.211], постольку «из существования или
несуществования одного состояния дел нельзя заключить о существовании или
несуществовании другого состояния дел» [2.062]. Действительно, раз истинность и
ложность одного элементарного предложения не зависит от истинности или ложности
другого, то независимым должно быть и то, что делает их истинными и ложными:
«Состояния дел независимы друг от друга» [2.061]. Правда, отсюда, как и в
случае элементарных предложений, вытекают затруднения с примерами. Видимо, ни
один из фактов, который мы могли бы привести в качестве иллюстрации, не
является состоянием дел в подлинном смысле. Но так же как элементарные
предложения затребованы логическим анализом независимо от того, что им могло бы
соответствовать в обыденном языке, так и состояния дел затребованы логическим
анализом независимо от того, что можно обнаружить в опыте. Состояние дел – это
предел логического анализа, предполагающий элементарный факт, способный сделать
истинным или ложным элементарное предложение. И в этом смысле он свободен от
примеров, так же как и элементарное предложение.

Вторая
черта вытекает из того, что элементарное предложение есть соединение простых
частей, имен. Точно так же и состояние дел распадается на простые части,
предметы. Как говорит Витгенштейн, «состояние дел есть связь предметов» [2.01].
Понятие предмета ( Gegenstand ), наряду с понятием факта, является вторым
основным онтологическим понятием ЛФТ. Характеризуя предмет в первом
приближении, можно сказать, что он является значением имени[74]

. Далее, неразложимость имени свидетельствует и о неразложимости предмета:
«Предмет прост» [2.02]. Подобно тому, как элементарное предложение распадается
на имена, так и состояние дел в конечном счете распадается на предметы. Предмет
– это далее неразложимый элемент состояния дел. Так же как разложимость
элементарного предложения приводит к именам, так и полный анализ состояния дел
приводит к предметам, и только к ним.

Однако
для адекватного понимания последнего утверждения необходимо вспомнить
сформулированный выше синтаксический принцип контекстности, который
устанавливает, что позиция имени определяется в рамках целостного предложения.
Аналогичным образом и позиция предмета определяется в рамках состояния дел. К
существу предмета относится то, что он должен входить в состояние дел [2.011].
Это положение следует охарактеризовать как онтологический принцип контекстности[75]
. Так же как форма имени предопределена его
вхождением в элементарное предложение, так и форма предмета предопределена его
вхождением в состояние дел. Возможность предмета входить в состояние дел должна
быть предрешена в самом предмете [2.0121]. Из определения имен как простых составляющих
элементарного предложения вытекает и определение их значения (предмета) как
того, что является элементарным составляющим состояния дел. В данных
определениях простая часть вводится с точки зрения состоящего из них целого.
Форма предмета, определяющая его существо, есть форма его вхождения в состояния
дел [2.0141]. Все, что можно сказать о предмете, предзадано структурой
состояний дел, в которые он может входить.

Возможность
вхождения предмета в состояния дел – это не внешнее свойство, а внутренняя
черта, которая определяет предмет в качестве предмета. Предмет может
характеризоваться различными свойствами, но, прежде всего он должен быть, а
быть для предмета как раз и означает возможность входить в состояние дел[76]
. Отсюда следует, что каждый предмет существует в
пространстве возможных состояний дел, которое определено их существованием и
несуществованием [2.013]. Мы знаем предмет, когда известны его возможные
вхождения в состояния дел [2.0123], зависящие от внутренних черт самого
предмета [2.01231][77]
. В данном случае опять
наблюдается трансформация синтаксического принципа контекстности в
онтологический. Действительно, знать имя просто как отождествляемый знак –
значит знать все его возможные вхождения в элементарные предложения, а знать
значение имени – значит знать все возможности предмета входить в состояния дел.


Если
необходимость предмета входить в состояние дел определяет его зависимость, то
возможность входить в разные состояния дел демонстрирует его независимость
[2.0122]. На независимость предмета указывает уже характеристика имени как
выражения [3.31], т.е. знака, который может в качестве элемента входить в
другие знаки. Предметы сами по себе Витгенштейн характеризует как субстанцию
мира [2.021]. Интересна мотивировка введения субстанции. Если бы таковой не
было, «тогда было бы невозможно построить образ мира (истинный или ложный)»
[2.0212]. В этом случае наличие у предложения смысла, т.е. верной или неверной
проекции образа на действительность, определялось бы только истинностью или
ложностью других предложений [2.0211]. Но истинность и ложность этих последних,
в свою очередь, также требует определения, что порождает порочный круг.
Поэтому, своей формой отображения предложение должно касаться чего-то такого,
что выходит за его рамки. Состояние дел само по себе не может быть субстанцией.
Оно проектируется в предложении как конфигурация того, что предложению не
принадлежит и может входить в другие состояния дел, соответствующие другим
элементарным предложениям[78]
. В этом отношении
субстанция мира независима от фактов [2.024].

Как
субстанция предмет характеризуется простотой, постоянством и действительностью
[2.02; 2.027], т.е. теми чертами, которые приписывает субстанции традиционная
метафизика. В противоположность предметам состояния дел, образованные
конфигурацией предметов, являются сложными, изменчивыми и неустойчивыми
[2.0271]. В элементарном предложении состояние дел ‘составляется как бы на
пробу’ [4.0031], именно поэтому оно обладает возможностью быть истинным и быть
ложным. Образы могут изображать любые состояния дел, действительные или только
лишь возможные. Но во всех этих образах должно быть что-то общее, чтобы их
можно было сравнить друг с другом. Кроме того, во всех возможных образах мира
должно быть нечто общее, то, что позволило бы соотнести их с действительным
миром [2.022]. Это общее – постоянная форма – состоит именно из предметов. В
различных образах мира конфигурируются одни и те же предметы, но
конфигурируются по-разному. Действительный мир расположен в логическом
пространстве возможных миров, проектируемых в различных образах, но это
пространство задано постоянством формы, постоянством предметов[79]
. Можно было бы сказать, что язык в предложениях
может спроектировать все что угодно, но не все что попало. И ограничение как
раз накладывается субстанцией мира[80]
.

И
все же независимость предметов является лишь относительной. Нечто нельзя
рассматривать как предмет вне его возможного вхождения в состояние дел. Вернее
было бы сказать, что тогда предмет нельзя было бы представить в знаковой
системе. Действительно, позиция имени определяется только в контексте
предложения, а потому и то, на что указывает имя, может определяться только в
контексте состояния дел. Предмет можно изобразить только в структуре факта, вне
этой структуры его изобразить нельзя. На возможность изображения предметов
накладывает ограничения сама знаковая система; предмет существенно дан в
структуре предложения, и вне этой структуры он дан быть не может. Используя
аналогию с Кантом, можно было бы сказать, что предмет как субстанция есть Ding
an sich , а в качестве Ding f u r uns он дан как элемент структуры состояния
дел, т.е. в логическом пространстве.

Конфигурация
имен есть элементарное предложение, а соответствующая конфигурация предметов
есть состояние дел [3.21]. Способ, которым связываются имена, есть структура
элементарного предложения, а способ, которым связываются предметы, есть
структура состояния дел [2.032]. Отсюда становится ясным, почему Витгенштейн
называет логическую форму возможностью структуры [2.033]. Прообраз задает
возможную конфигурацию элементов предложения, а стало быть, и возможную
конфигурацию элементов состояний дел, а в конечном счете, поскольку факты
состоят из состояний дел, и возможную конфигурацию фактов [2.034]. Полностью
проанализированное предложение, как показано выше, состоит только из имен,
соотношение которых характеризует предложение как факт. Также и соотношение
предметов создает состояние дел. Как говорит Витгенштейн, «в состоянии дел
предметы связаны друг с другом как звенья цепи» [2.03]. Полный анализ фактов в
перспективе приводит только к предметам, к простым частям состояний дел. В цепи
нет ничего помимо звеньев[81]
.

Здесь
нужно учесть, что предметы как субстанция задают лишь постоянную форму мира, но
не постоянство его материальных свойств [2.0231]. Звенья в цепи совершенно
одинаковы, единственное, чем одна цепь может отличаться от другой, – это
последовательность и форма их соединения. Указать на свойства, которыми
предметы различались бы сами по себе, невозможно, так как приписать предмету
свойство – значит вписать его в состояние дел. Поскольку состояния дел в
возможных мирах различны, постольку и различные миры характеризуются разными
свойствами. В качестве различных предметы, как и имена, конституируются только
через отношение друг к другу: «Два предмета одинаковой логической формы –
помимо их внешних свойств – различаются только тем, что они различны» [2.0233].


Последний
абзац, вероятно, проще понять, если вспомнить то, что выше говорилось о
структуре элементарного предложения. Полный анализ элементарного предложения
приводит только к именам, но, поскольку такой полный анализ a priori провести
нельзя, в его структуре можно только указать полностью определенные элементы
(имена) и элементы, которые можно разлагать далее (функциональные знаки),
возможно ad infinitum . Имена конституируются в качестве имен через отношение к
функциональным знакам, а в качестве разных имен – через отношение друг к другу.
Это же относится и к предметам, формирующим состояние дел, образом которого
является элементарное предложение. Полный анализ состояния дел, который
приводит к предметам и только к ним, есть лишь следствие логического требования
определенности смысла, независимо от актуальной осуществимости такого анализа.
В состоянии дел можно указать простые части (предметы), но лишь через их
отношение к сложной, непроанализированной части. Различить же простые части
состояния дел можно только через их отношение друг к другу. Изображая с помощью
элементарного предложения состояние дел, мы посредством имен указываем на
предметы, функциональная же часть указывает на комплексы предметов, образующих
материальные свойства. Все подобные свойства, такие как пространство, время,
цветность [2.0251], изобразимы только предложениями, как свойства чего-то.
Подобно функциональным знакам, которые указывают на постоянную форму вхождения
имени в элементарное предложение, материальные свойства являются постоянными
формами вхождения предмета в состояние дел. Как пишет о материальных свойствах
Витгенштейн, «они прежде всего изображаются предложениями – прежде всего
образуются конфигурацией предметов» [2.0231]. Прообраз предложения показывает
форму вхождения возможного предмета, изображая функциональной частью возможное
материальное свойство, сформированное конфигурацией предметов. Так, в
элементарном предложении ‘ fa ’ символические особенности ‘ a ’ заключаются в
указании на предмет, а символические особенности ‘ f ’ – в указании на
конфигурацию предметов, образующих материальное свойство предмета, на который
указывает ‘ a ’.

Материальные
свойства предметов Витгенштейн характеризует как внешние свойства, которые
необходимо отличать от внутренних свойств. Различие внутреннего и внешнего
определяется здесь с точки зрения возможного и действительного. Возможность
входить в состояние дел образует внутреннее свойство предмета, тогда как его
действительное вхождение в определенное состояние дел указывает некоторое
внешнее свойство. Когда мы говорим, что предметы должны иметь какой-то цвет,
занимать какое-то место в пространстве или иметь какую-то длительность, то
здесь указывается внутреннее свойство: «Пространство, время и цвет (цветность)
суть формы предметов» [2.0251]; т.е. они указывают возможность предметов
входить в состояние дел. Но определенное пространство и время или эмпирически
воспринимаемый цвет есть их вхождение в действительное состояние дел.

Различие
возможного и действительного предрешено в различии прообраза и образа.
Логическая форма типа ‘ y а ’ указывает на возможность вхождения предмета в
состояние дел. Однако то, что ‘ y … ’ остается непроанализированным, определяет
необходимость действительного вхождения в состояние дел. Например, в прообразе
‘ y (Сократ)’ предопределено как то, что ‘Сократ’ указывает на предмет, так и
то, что этот предмет должен обладать какими-то внешними свойствами.

Исходя
из природы образа, то, что говорилось о внешних свойствах, нетрудно применить и
к внешним отношениям. Различие здесь, как и в анализе элементарного
предложения, лишь в количестве неразложимых далее элементов. В ‘ Y (Сократ,
Платон)’ указывается вхождение двух предметов в состояние дел, причем
необходимость вхождения определяет возможность соотношения. То, что ‘ Y (…, …)’
остается непроанализированным, задает возможность вхождения ‘Сократ’ и ‘Платон’
в состояние дел. Но характер вхождения, хоть он и необходим, остается
непроясненным до тех пор, пока не установлено ‘ Y (…, …)’.

Природа
прообраза, впрочем, указывает и на судьбу внешних свойств и отношений. В любом
предложении элемент ‘ y … ’ или ‘ Y (…, …)’ указывает лишь на невозможность
актуального осуществления полного анализа, примеры которого привести невозможно
[5.55]. И лишь в этом смысле данные элементы указывают на внешнее свойство или
отношение. Однако синтаксис элементарного предложения в перспективе
предполагает окончательную расчленимость на простые, далее не разлагаемые
составляющие, подразумеваемые, как указывалось выше, требованием определенности
смысла. Отсюда следует, что, так же как функциональный знак сводится к именам,
так и внешние свойства и отношения должны сводиться к констелляциям предметов.
Поскольку имя в качестве иного имени конституируется как иное через отношение к
другим именам, постольку и предмет в качестве иного при окончательном анализе
конституируется в качестве иного через отношение к другим предметам. Отношение
к другим именам окончательно характеризует независимость имени, определяя
возможность его вхождения в элементарные предложения. Также и отношение к
другим предметам характеризует возможность вхождения предмета в каждое
состояние дел, определяя его независимость.

Отсюда
вытекает способность знания о предмете: Полностью знать предмет –значит знать
все его возможные вхождения в отношения к другим предметам. Но эта способность
не характеризует внешние свойства, которые определены совокупностью предметов.
Знать отношение к совокупности еще не значит знать отношение к элементам
совокупности. Полностью предмет определяется только через соотношение со всеми
возможными предметами, образующими все возможные совокупности. Но последнее, в
указанном выше смысле, есть внутренне свойство предмета. Таким образом, полный
анализ состояния дел должен редуцировать все внешние свойства и отношения
предметов к их внутренним свойствам и отношениям. Полный анализ, хотя и
невозможный актуально, потенциально приводит к редукции внешних свойств и
отношений к внутренним[82]
[4.1251]. Все внутренние
отношения характеризуют предмет с точки зрения его вхождения во все возможные
состояния дел. Актуальная неосуществимость вторых влечет актуальную
неосуществимость первых. Но с точки зрения логики, которая потенциально
способна изобразить все возможные состояния дел, актуальная неосуществимость
значения не имеет. Предполагая возможность изображения любого состояния дел, мы
предполагаем возможность изображения вхождения предмета в любое состояние дел.
Например, если предположить, что Сократ – это простой предмет, то знание того,
что представляет собой этот предмет, предполагает знание возможности вхождения
этого предмета в любое состояние дел. Вернее сказать, значение символа ‘Сократ’
задано его вхождением в такие предложения, как ‘Сократ – учитель Платона’,
‘Сократ – критик софистов’, ‘Сократ – муж Ксантиппы’ и т.д. возможно ad
infinitum . Или, аналогично, данный предмет есть вхождение во все
соответствующие состояния дел.
4. ‘Сказанное’ и ‘показанное’

Тема
внутренних и внешних свойств и отношений получает развитие в концепции, устанавливающей
различие между тем, что предложение говорит ( gesagt ), и тем, что оно
показывает ( gezeigt ). Принципиальное различие внутренних и внешних черт
предметов, определяемых в рамках состояния дел, говорит о принципиальном
различии их выражения. Здесь необходимо заметить, что внутренние свойства и
отношения, установленные в рамках состояния дел, соответствуют синтаксической
структуре предложения, как она определена выше, а стало быть, представляют
собой характеристики логической формы, которая тождественна у изображения и
изображаемого. Возможность вхождения в предложение определяет позицию имен, а
возможность вхождения в состояние дел определяет позицию предметов. Наличие в
предложении первых указывает на наличие в состоянии дел вторых и т.п. Логическая
форма есть то общее, что предложение имеет с действительностью, чтобы быть в
состоянии ее изображать. Но сама эта способность, как форма отображения, не
изображается предложением [4.12], она им обнаруживается [2.172]. Предложение не
изображает логическую форму как нечто внешнее, но изображает посредством нее. В
этом позиция Витгенштейна радикально отличается от позиции Рассела. Логическая
форма не есть объект наряду с другими объектами. Логическая форма есть
способность образа быть образом. Предложения изображают действительность, но не
изображают то, как они ее изображают, они это показывают: «Предложение
показывает логическую форму действительности» [4.121].

Действительно,
синтаксис элементарного предложения наполняет символической интенцией компоненты
предложения, но о самом синтаксисе в предложении речи не идет. Предложение не
говорит о своем синтаксисе, он сам выражается в языке [4.121]. Внутренние
свойства (или черты [4.1221]) синтаксической структуры показывают внутренние
свойства изображаемого факта. Но предложение не только показывает, оно нечто
говорит. Содержанием своих компонентов оно говорит о внешних свойствах и
отношениях.

Так,
предложение ‘ fa ’ не говорит, что а – это предмет, а f – это внешнее свойство,
своей логической формой оно показывает, что в предложении речь идет о предмете
а и свойстве f , и говорит, что а обладает свойством f . Пусть, например,
предложение “Сократ – человек” является элементарным. Оно не говорит, что
Сократ является предметом. Это показано наличием имени ‘Сократ’. Но оно
говорит, что Сократу присуще свойство быть человеком. Также и в предложении
‘Ф(а, b )’ не говорится, что а и b – предметы, а Ф – отношение. Это показано
символическими особенностями имен ‘ a ’ и ‘ b ’ и функционального знака ‘Ф’.
Говорит же данное предложение об определенном отношении а и b .

С
точки зрения показанного и сказанного различие внутреннего и внешнего можно
провести и так: внутренние черты суть те, что показывают способность
предложения изображать данное положение дел; внешние свойства и отношения суть
те, о которых предложение говорит как о характеристиках именно этого положения
дел. Скажем, предложение “Сократ учитель Платона” своей логической формой ‘ Y (
x , y )’ показывает, что речь может идти об отношении двух предметов, и говорит
что Сократ и Платон действительно связаны отношением учителя и ученика.

Единство
логической формы образа и изображаемого обнаруживается в том, что внутренние
черты синтаксической структуры предложений показывают внутренние свойства
фактов: «Существование внутреннего свойства возможного положения вещей не
выражается предложением, но оно выражает себя в предложении, изображающем это
положение вещей, посредством внутреннего свойства этого предложения» [4.124].
Так, наличие n имен показывает наличие n предметов. Функциональные знаки
различной местности, показывают характер соотношения данных предметов.
Предложение ‘Ф(а, b )’ показывает внутреннее свойство состояния дел,
заключающееся в том, что в нем определенным образом соотнесены два предмета.

Как
указывалось выше, логическая форма элементарных предложений характеризует их
внутренние соотношения, в частности взаимную непротиворечивость. Эти внутренние
соотношения также показаны синтаксисом, они обнаруживаются в структуре
предложения [4.1211] и выражают его логическое место, определяемое взаимосвязью
предложения с другими предложениями. Синтаксическая форма осуществления этой
взаимосвязи будет рассмотрена ниже с точки зрения функций истинности и операций
истинности. Пока же укажем лишь на то, что внутренние отношения предложений
показывают внутренние отношения фактов: «Существование внутреннего отношения
между возможными положениями вещей выражается в языке внутренним отношением
между предложениями, которые их изображают» [4.125]. Например, предложения ‘ fa
’ и ‘ ga ’ показывают, что в них идет речь об одном и том же предмете, входящем
в разные состояния дел [4.1211]. Непротиворечивость элементарных предложений
показывает независимость состояний дел. Возможность элементарного предложения
образовывать связи с другими элементарными предложениями показывает возможность
состояний дел образовывать факты и т.п.

Внутренние
свойства и отношения, поскольку они являются чертами логической формы,
Витгенштейн называет также формальными [4.122]; внешние свойства и отношения в
противовес являются содержательными. Выражаясь языком традиционной логики,
можно было бы сказать, что внешнее свойство выражается в предложении тем, что
предмет подводится под определенное понятие, и это изображается с помощью
функции [4.126]. Так в предложении “Сократ – человек” его структура ‘ fa ’
выражает тот факт, что предмет Сократ подводится под понятие Человека. В этом
смысле каждый внешний признак фиксируется содержательным понятием, под которое
подпадают определенные предметы. Данный факт может быть выражен осмысленным
предложением. Но совершенно не то обнаруживается относительно формальных
свойств. Наличие формального свойства нельзя выразить в предложении как
подведение чего-то под содержательное понятие. Выражение “Сократ – это предмет”
бессмысленно [4.1272]. То, что Сократ является предметом, показано
функционированием знака ‘Сократ’ в качестве имени в осмысленных предложениях.
Если говорить о понятиях, в которых фиксируются формальные свойства, то их
нужно строго отличать от содержательных понятий: «Формальные понятия не могут,
как собственно понятия, изображаться функцией. Потому что их признаки,
формальные свойства, не выражаются функциями» [4.126]. То, что нечто подпадает
под определенное формальное понятие, показано чертами того символа, с помощью
которого выражается это нечто. Так, то, что а подпадает под формальное понятие
предмет, показано тем, что ‘а’ функционирует в ‘ fa ’ в качестве имени. Точно
так же бессмысленно утверждение: “ fa – является фактом”. То, что fa является
фактом, показано тем, что ‘ fa ’ является предложением.

Примеры
можно множить и множить относительно других формальных понятий, скажем,
комплекса, функции, состояния дел и т.п. Однако самое главное здесь то, что
подпадение чего-то под формальное понятие выражено определенными чертами
соответствующего символа. Нечто является предметом, потому что оно выражено
именем; нечто является внешним свойством, потому что оно выражено одноместной
функцией; нечто является фактом, потому что оно выражено предложением, и т.д. Отсюда
вытекает, как фиксируются формальные понятия: «Знак признака формального
понятия является характерной чертой всех символов, значения которых подводится
под это понятие» [4.126]. Другими словами, формальное понятие предмета
выражается общей чертой всех имен, формальное понятие внешнего свойства
выражается общей чертой всех одноместных функций, формальное понятие факта
выражается общей чертой всех предложений и т.д.

Поскольку
общая черта символа, как указывалось выше, согласно синтаксическому принципу контекстности
фиксируется прообразом (логической формой), постольку «выражение формального
понятия есть переменная предложения, в которой характерной является только эта
постоянная черта» [4.126]. Например, общую черту имен, а значит, формальное
понятие предмета, фиксирует переменная ‘ fx ’; общую черту одноместных функций,
а значит, формальное понятие внешнего свойства, фиксирует переменная ‘ y a ’;
общую черту определенного класса предложений, а значит, формальное понятие
определенного класса фактов, фиксирует переменная ‘ y x ’ и т.д. Обозначая
формальное понятие, соответствующая переменная своими значениями показывает то,
что подпадет под это формальное понятие [4.127]. Так, переменная ‘ fx ’,
обозначая формальное понятие предмета, своими значениями (скажем, ‘ fa ’, ‘ fb
’, ‘ fc ’) показывает, что a , b , c являются предметами. Как говорит
Витгенштейн, «каждая переменная есть знак формального понятия. Потому что
каждая переменная изображает постоянную форму, которой обладают все ее значения
и которая может пониматься как формальное свойство этих значений» [4.1271][83]
.

Проясняя
последний тезис, луше всего обратиться к концепции неопределяемых Рассела.
Формальные понятия суть те, что Рассел называл неопределяемыми, или
примитивными идеями логики. Но если для Рассела значение неопределяемых
фиксировалось исходным словарем, то Витгенштейн вводит символические
особенности формальных понятий с точки зрения той функции, которую им придает
логическая форма. Неопределяемость того или иного форрмального понятия
обусловлена тем, что символичекие особенности выражающего его знака должны быть
введены до всякого возможного определения. Неопределяемость фиксируется знаком,
показано знаком. И если мы используем тот или иной знак, то его значение
однозначно задано этим использованием. Действительно, явно указать значение
знака – значит использовать этот знак, но тем самым уже указано его значение.
Следовательно, всякое определение содержит круг и, по крайней мере, является
излишним.

Отсюда
вытекают особенности функционирования формальных понятий. Указание на
формальное понятие может выражаться в предложении использованием переменных.
Например, присутствие переменной ‘ x ’ в ‘( $ х ) fx ’ свидетельствует об
использовании псевдопонятия предмет: «Там, где всегда правильно используется
слово ‘предмет’, оно выражается в символической записи через переменное имя»
[4.1272][84]
. В предложениях без переменных (скажем, ‘
fa ’) на использование формального понятия предмета указывает логический прообраз
данного предложения ‘ fx ’. Представленные примеры могут прочитываться как
“Имеется предмет x , обладающий свойством f ” и “Предмет а обладает свойством f
” соответственно. Но нельзя употреблять формальные понятия как выраженные
действительными функциями, поскольку там, где они употребляются «как собственно
понятийное слово, возникают бессмысленные псевдопредложения» [4.1272].
Бессмысленно, например, говорить: “Имеется х, обладающий свойством быть
предметом” или “а обладает свойством быть предметом”. Внутреннее свойство,
выраженное формальным понятием, обнаруживает себя в функционировании знаков и
не может быть явно установлено в каком-то предложении [85]

. Указанные особенности относятся ко всем формальным понятиям и могут служить
их отличительным признаком.

Формальные
понятия вводятся с использованием соответствующих переменных. Присутствие
переменных уже указывает на их возможную область определения. «Формальное
понятие уже дано с предметом, который под него подводится» [4.12721], поэтому
вводить одновременно формальное понятие и то, что под него подпадает,
бессмысленно. Скажем, вводить как исходные переменную ‘ x ’ и константу ‘а’ для
указания на предметы нельзя. Ведь правильное использование ‘ x ’ в ‘ fx ’ уже
подразумевает, что ее место может быть занято ‘ a ’. Если же ‘ a ’ вводится
особо, то это должно подразумевать, что у а есть какое-то особое свойство. Но
последнее может быть выражено только содержательным понятием в осмысленном
предложении, а стало быть, ‘ a ’ тогда не было бы неопределяемым. Все
неопределяемые должны вводиться со знаком формального понятия, в противном
случае возникают псевдопредложения. Если помимо формального понятия предмет в
качестве исходного вводится имя ‘Сократ’, то необходимо было бы указать, что
Сократ является предметом, обладающим особым свойством. Но указание на то, что
Сократ является предметом, бессмысленно, поскольку это должно показываться
логической формой предложения, а обладание особым свойством выходит за рамки
внутренних свойств и потому не может вводиться как логическое неопределяемое.
Все, что касается исходных понятий логики, должно вводиться на уровне
формальных понятий, особенности которых показывает синтаксис.

В
заблуждение, связанное с нарушением этого требования, как считает Витгенштейн,
впадает Рассел, который наряду с понятием функции в качестве исходных вводит
конкретные функции [4.12721]. В самом деле, чтобы предотвратить возникновение
парадоксов, он в аксиоме сводимости постулирует существование предикативных
формально-эквивалентных функций. Но это может свидетельствовать лишь о том, что
формальное понятие функции изначально было введено неправильно. Зачем Расселу
вдруг понадобилось уточнение? Если ориентироваться на синтаксис, то, как
показано выше, правильное использование формального понятия функции само
предотвращает появление парадоксов. Надлежащее использование переменных,
определяемое логической формой предложения, само показывает, что всякая функция
является предикативной.

Черты
формальных понятий полностью определены синтаксисом предложений, который задает
символическую интенцию знаков, с помощью которых построено это предложение. Но
сами эти черты не могут быть выражены в каком-то другом предложении: «Вопрос о
существовании формального понятия бессмыслен. Ибо ни одно предложение не может
на такой вопрос ответить» [4.1274]. Предложение показывает символическую
интенцию своих знаков, и тому, кто не видит, бесполезно давать объяснения,
поскольку объяснение должно опираться на предложения, символические особенности
которых уже известны. Но тому, кто не понимает символических особенностей
первых, еще более неясными были бы символические особенности вторых. В этом
случае лишь возникла бы распространенная методологическая ошибка: Объяснение
неизвестного через еще более неизвестное.

Здесь
находит свое завершение тема, высказанная в Заметках, продиктованных Дж.Э.
Муру. Синтаксис может быть только показан предложениями, но не может быть
высказан в других предложениях[86]
. «То, что может
быть показано, не может быть сказано» [4.1212], поскольку образ тогда должен
был бы выйти за рамки своей формы отображения [4.12]. Образ в этом случае
опредмечивался бы, выступал бы не как факт, а как предмет, которому
приписываются свойства, что бессмысленно [4.1241]. Говорить о логической форме
можно было бы только в том случае, если бы она выступала в качестве обладающего
внешними свойствами предмета, но тогда, необходимо было бы выйти за рамки
возможности изображения, необходимо было бы «поставить себя вместе с
предложениями вне логики, т.е. вне мира» [4.12]. Синтаксис нельзя объяснить в
том смысле, что нельзя сформулировать правила функционирования знаков. Его
можно только прояснить, показывая, как функционируют знаки: «Теперь мы понимаем
наше чувство, что обладаем правильным логическим пониманием, если все правильно
в нашем знаковом языке» [4.1213], где символику определяет не наличие знака, а
его отношение к другим знакам. Символическую интенцию элементов предложения
характеризует только синтаксическая структура, т.е. логическая форма. И как
форма отображения она не может быть высказана предложением, она им показана.
5. Операциональный принцип контекстности

Изложенные
выше концепции Витгенштейна оставляют открытым вопрос о том, как гипотетические
конструкции, привлекающие формальные понятия предмета или состояния дел,
применимы к языку повседневного общения. Этот вопрос вовсе не является
праздным. В рамках общей постановки проблемы, где Витгенштейн пытается
объяснить сущность любого языка, открытой остается задача объяснения того,
каким образом гипотетические конструкции могут быть использованы в отношении
естественного языка. Действительно, ни имена, ни предметы не могут предоставить
ни одного примера. То, что в естественном языке понимается под именем или
предметом, весьма далеко отстоит от того, что в ЛФТ понимается как подпадающее
под соответствующие формальные понятия. Непосредственное следование логическому
синтаксису далеко увело бы от потребностей языка повседневного общения. Но это
не может служить аргументом в пользу того, что связь естественного языка с
реальностью имеет какой-то иной характер. Логика, как выражение
целесообразности любого языка, показывает символические особенности всякого
знака, как гипотетического, так и реального[87]
.
Вопрос о сущности языка не решается Витгенштейном специально для идеального
символического языка, но если такой вопрос может быть решен вообще, он должен
решаться для языка как такового. В перспективе ответить нужно лишь на один
вопрос: “Можем ли мы по праву применять логику, как она изложена, скажем, в
Principia Mathematica к обычным предложениям без оговорок?”[88]

. Проблема, собственно, в том, что, ориентируясь на идеальные структуры, можно
смоделировать логическую форму реальности и показать ее в синтаксической
структуре идеального языка. Но как решить эту проблему для языка повседневной
жизни?[89]
Структура витгенштейновой онтологии включает
предметы, которые по определению просты и образуют субстанцию мира, но нельзя
привести ни одного примера подобного предмета. В этом заключается их
гипотетичность. То же самое относится к состояниям дел. Стало быть, если
онтология имеет лишь идеальный, гипотетический характер, то и проблемы,
поставленные Витгенштейном, могли бы быть решены только для того языка, который
соответствует такой реальности, т.е. также имеет гипотетический, идеальный
характер. Обыденный же язык соотносится с объектами повседневности, очевидно
являющимися составными, и оперирует выражениями, которые мы считаем именами, но
которые, с точки зрения гипотетически простых предметов, именами являться не
могут.

Эту
проблему Витгенштейн отчетливо ставит в подготовительных материалах. В
частности, он пишет: «В чем состоит моя основная мысль, когда я говорю о
простых объектах? Разве ‘составные предметы’ не удовлетворяют в конце концов
как раз тем требованиям, которые я, казалось бы, устанавливал для простых
предметов? Если я даю этой книге имя ‘ N ’ и говорю теперь о N , разве
отношение N к такому ‘составному предмету‘, к таким формам и содержаниям по
существу не то же самое, которое я мыслил себе между именем и простым
предметом?»[90]
. И далее: «Совершенно ясно, что я
фактически могу соотнести имя с этими часами, как они лежат здесь передо мной и
идут, и что это имя будет иметь значение вне какого бы то ни было предложения в
том самом смысле, который я вообще когда-либо придавал этому слову, и я
чувствую, что это имя в предложении будет соответствовать всем требованиям,
предъявляемым к ‘именам простых предметов’»[91]
.

Решение
этой проблемы можно найти в тех же подготовительных материалах. То, что может
рассматриваться и обычно рассматривается в качестве имени, как говорит
Витгенштейн, «сводит свое полное комплексное значение в единицу»[92]
. Но позиция имени определена лишь синтаксической
разработкой структуры, т.е. в контексте, так как «синтаксическое употребление
имен полностью характеризует форму составных предметов, которые они обозначают»[93]
. Комплескность значения не может служить аргументом,
поскольку значение знака задает синтаксис. Если на что-то указывает имя, то с
точки зрения такого указания оно должно рассматриваться как простое. Последнюю
цитату вполне можно рассматривать как формулировку принципа контекстности.
Правда, тезис, что имя обретает значение только в контексте предложения, имеет
здесь операциональный смысл, который позволяет использовать концептуальные
основания и построенные на их основе функциональные исчисления к выражениям
обыденного языка. Вопрос о действительном значении элементов предложения решает
их применение. Если при обращении к естественному языку в предложении “Сократ –
человек” выражение ‘Сократ’ с точки зрения синтаксической структуры
рассматривается как имя, это обеспечивает восприятие его значения в качестве
простого. В последнем случае принцип контекстности есть не что иное как мостик,
перекинутый от идеальных моделей к многообразию повседневной жизни. Если
выражение, пусть и обозначающее комплексный предмет, в контексте предложения
можно использовать как структурный элемент, соответствующий имени, значит, к
нему применим анализ, аналогичный анализу последнего. То же самое касается и
остальных элементов предложения.

[44]
Дневники 1916-1918. С.37.

[45]
Там же. С.17.

[46]
Там же. С.114.

[47]
О том, что подобные предложения Витгенштейн не считал
элементарными, можно, судить по его более поздней работе (см.: Витгенштейн Л.
Несколько заметок о логической форме — Логос: философско-литературный журнал,
М.: Гнозис, 1994. С.210-216), где данная точка зрения в некоторых аспектах
подвергается критике. В частности, там он считает, что характеризующая качество
степень должна включаться в элементарное предложение. Поэтому элементарные предложения,
даже если они не противоречат друг другу, могут друг друга исключать.

[48]
Дневники 1916-1918. С.86.

[49]
Эта позиция отличается от той, что была прорисована в
Заметках по логике, где функциональные знаки обладали собственным, отличным от
имен значением, хотя оно и было вторичным, извлекаемым из поведения фактов.

[50]
Г.Энском в Introduction to Wittgenstein’s Tractatus (а
следом за ней и другие авторы, например, Fogelin R.J. Wittgenstein.– Routledge
& Kegan Paul , London , 1976.– P .49) предлагает записывать полностью
проанализированные элементарные предложения, из которых состоит идеальный
логический язык, в виде ‘ a – b – c – d ’. В частности, она пишет: «Если бы мы
задали ‘ a – b – c – d ’ как элементарное предложение, тогда ‘ a – b – c –( )’
и ‘ a –(‘)–(‘‘)– d ’, были бы двумя различными функциями, которые можно было бы
представить как ‘ fx ’, ‘Ф( x , y )’ соответственно; и репрезентация ‘ a – b –
c – d ’ в виде значения этих двух функций была бы ‘ fd ’, ‘Ф( b , c )’» ( P
.101). Здесь функциональные знаки также рассматриваются как совокупности имен.
Однако если установлен полный состав функциональных знаков, тогда от них не
остается ничего; в этом случае «(‘)–(‘‘)–(‘‘‘)–(‘‘‘‘) было бы формулой,
‘логической формой – логическим первообразом’ элементарного предложения»
(Р.101). Здесь функциональный знак исчезает, поэтому «у Витгенштейна в
полностью проанализированном предложении мы не находим ничего, кроме множества
аргументных мест, наполненных именами объектов; здесь не остается выражения
такого вида, которое могло бы рассматриваться как обозначение понятия» (Р.110).
С такой интерпретацией мы не согласны по следующим причинам. Во-первых,
Витгенштейн не строит идеальный логический язык, состоящий из полностью проанализированных
предложений, а стремится прояснить строй любого языка. Полный состав
предложения указать невозможно, полностью проанализированное элементарное
предложение является лишь абстракцией, затребованной логическим анализом.
Во-вторых, если бы можно было a priori предоставить конкретный пример
элементарного предложения в виде констелляции имен ‘ a – b – c – d ’, как
предлагает Энском, Витгенштейн не преминул бы воспользоваться случаем. Однако
он специально указывает, что любые примеры форм элементарного предложения были
бы искусственны [5.554] и «желание их дать должно вести к явной бессмыслице»
[5.5571]. В логике относительно элементарного предложения можно лишь указать
части, не разлагаемые далее определениями, предполагая, что этим еще не все определено.
Поэтому в знаке элементарного предложения функциональный знак не может
исчезнуть.

[51]
В письмах к Огдену Витгенштейн следующим образом
разъясняет афоризм 3.326: «Для того чтобы распознать символ в знаке, мы должны
посмотреть, как этот знак осмысленно используется в предложениях. Т.е. мы
должны наблюдать за тем, как используется знак в соответствии с законами
логического синтаксиса. Таким образом, ‘осмысленный’ означает здесь то же
самое, что и ‘синтаксически корректный’» ( Letters to C . K . Ogden . P .59).

[52]
В ранней версии ЛФТ Витгенштейн следующим образом
мотивирует принцип синтаксической контекстности: «Если бы имена имели значение
и когда они комбинируются в предложения, и вне них, невозможно было бы, так
сказать, гарантировать, что в обоих случаях они имели бы одно и то же значение
в одном и том же смысле слова» ( Prototractatus , 2.0122). Парадокс Рассела как
раз основан на таком смешении, поскольку знаку f , рассматриваемому вне
предложения, придается одно значение, а при вхождении в предложение в различной
связи он приобретает разные значения.

[53]
В Prototractatus первичность синтаксиса отождествляется
с требованием определенности смысла: «Требование определенности можно было бы
сформулировать также и следующим образом: Если предложение должно иметь смысл,
синтаксическое употребление каждого из его частей должно быть установлено
заранее» [3.20103]. В ЛФТ требование определенности смысла является аналогом
требования полноты анализа [3.23–3.251]. Стало быть, первичность синтаксиса и
полнота анализа если и не равнозначные, то тесно связанные требования.

[54]
Здесь следует учесть, что, используя ‘ a ’ и ‘ b ’ в
качестве различных имен, в расчет принимаются не различия в их очертаниях,
поскольку таковые свидетельствовали бы об их непростоте. Подобные различия не
относятся к сущности знакового изображения, а свидетельствуют лишь о
принципиальной ущербности любой знаковой системы, которая пытается установить
различия значков, апеллируя к их внешнему виду.

[55]
Трактовка предложения как факта, отталкивающаяся от его
синтаксических особенностей, отличается от той, что основана на различении
поведения объектов и представлена в Заметках по логике. Несмотря на почти
буквальное совпадение в этих работах отдельных афоризмов (например, 3.1432),
последние помещены в различный контекст. Скажем, в ЛФТ никогда не говорится о
форме предложения как о том, что различает поведение объектов; также никогда не
говорится и о значении ‘ R ’, которое извлекается из этого различения. Можно
сказать, что в ЛФТ и Заметках имеют место две разные концепции предложения как
факта и их излишнее сближение (см., например, Griffin J . Wittgenstein ’ s
Logical Atomism , Ch . II , где ряд положений ЛФТ, в частности, понимание
функциональных знаков и имен [4.24], интерпретируется с точки зрения введенного
в Заметках различия компонентов и конституент предложения) не вполне
оправданно.

[56]
Пояснить различия комплекса и факта, возможно, поможет
рукопись Витгенштейна Комплекс и факт, датированная июнем 1930г. и включенная
Рашем Рисом в посмертно опубликованные Философские заметки. Несмотря на
значительный срок, отделяющий эту работу, высказанные в ней идеи вполне
вписываются в установки ЛФТ. Витгенштейн, в частности, пишет: «Комплекс не
похож на факт. Ибо о комплексе я, например, могу сказать, что он движется от
одного места к другому, но не о факте. Но то, что этот комплекс теперь
расположен здесь, является фактом. …Я называю цветок, дом, созвездие
комплексами: более того, комплексами лепестков, кирпичей, звезд, и т.д. То, что
это созвездие расположено здесь, можно, конечно, описать предложением, в
котором упоминаются только его звезды и не встречаются ни слово ‘созвездие’, ни
его имя» ( Wittgenstein L . Philosophical Remarks . – The University of Chicago
Press , 1975. – P .301). Т.е. факт, в отличие от комплекса, устанавливается не
наличием лепестков или звезд, а их отношением друг к другу. То же самое
относится к ‘ aRb ’. Можно сказать, что ‘ aRb ’ является комплексом,
составленным из ‘ a ’ ‘ R ’ и ‘ b ’, но тогда это более не является фактом.
Факт здесь устанавливается соотношением знаков, когда ‘ aRb ’ рассматривается
как предложение.

[57]
Внимательный читатель, знакомый с традицией
комментирования ранних текстов Витгенштейна, заметит, что наша интерпретация
функциональных знаков значительно отличается от тех дискуссий, которые были
инициированы статьей: Copi J . M . Objects , Propreties and Relations in the ‘
Tractatus ’ // Mind , Vol .57, №266, 1958. – P .145–165 (воспроизведена в
Essays on Wittgenstein ’ s Tractatus ), где вопрос о возможности функциональных
знаков связывается с вопросом о наличии в онтологии Витгенштейна свойств и
отношений. Дж. Копи считает, что поскольку онтология ЛФТ допускает только
простые предметы, выразимые посредством имен, которые сам Копи рассматривает на
манер самостоятельных индивидов Рассела, постольку функциональные знаки,
которые служат для выражения свойств и отношений, при анализе исчезают. В
полностью проанализированном предложении никаких знаков свойств и отношений
быть не должно. В этой интерпретации Копи прежде всего отталкивается от
афоризма 3.1432, где, по его мнению, речь идет об исчезновении знака функции,
поскольку отношение в онтологическом смысле выражается конфигурацией имен. К
взглядам Копи на свойства и отношения мы еще вернемся, а пока заметим, что
такой подход содержит ряд затруднений, самое значительное из которых связано с
одноместными функциями. Если даже допустить, что ‘ aRb ’ сводимо к отношению,
например пространственному между ‘ a ’ и ‘ b ’, а разные отношения выразимы
различными пространственными отношениями между именами, то все равно остается
вопрос о предложениях вида ‘ fa ’. Если придерживаться взглядов Копи, следует
сказать, что раз в совершенном языке функциональных знаков быть не должно, то
существуют предложения состоящие из одного имени. Наиболее последовательно эту
точку зрения проводит У.Селларс (Sellars W. Naming and Sayng // Essays on
Wittgenstein’s Tractatus, P.249-270; Sellars W. Truth and ‘Correspondence’ //
The Journal of Philosophy, Vol.LIX, №2, 1962. – P. 29-56), предлагая
рассматривать ‘f’ как указание на то, что ‘a’ используется в качестве
предложения. Это же, по мнению Селларса, можно выразить особым расположением
имени или его особыми очертаниями. Если одинаковое имя встречается в двух
различных предложениях, например ‘ fa ’ и ‘ ga ’, это можно было бы выразить
различным написанием имени, скажем так: ‘ a ’ и ‘ a ’. Мы не согласны с такой
интерпретацией по следующим причинам: Во-первых, отдельное имя невозможно
трактовать как факт, поскольку факт характеризуется соотношением элементов.
Даже если записывать имена различно, то это характеризует их лишь как комплекс,
но не факт. Во-вторых, в тексте Комплекс и факт Витгенштейн специально
указывает, что факт не состоит из предметов и их пространственных отношений,
что вытекает из интерпретации Копи и Селларса. Продолжая аналогию афоризма
2.03, он пишет: «Так же и цепь составлена из своих звеньев, а не из звеньев и
их пространственных отношений. Факт в том, что эти звенья так связаны, он
вообще не из чего не составлен» ( Philosophical Remarks , P .303). В-третьих, в
афоризме 3.1432 речь скорее идет не об исчезновении знака ‘ R ’, а о том, что
символическую нагрузку несет не его наличие в структуре предложения, а
некоторое соотношение простых элементов. В-четвертых, подход Копи предполагает
актуальную полноту анализа с примерами элементарных предложений, что, как
говорилось выше, претит установке Витгенштейна. Наконец, самое главное. Копи и
Селларс апеллируют к значениям знаков, выводя из употребления знаки с
определенным типом значения, что выходит за рамки логического синтаксиса.
Принципиально иную интерпретацию дает Е.Эванс (Evans E. About “aRb” // Essays
on Wittgenstein’s Tractatus. P .195-199). Он считает, что ‘ R ’ в ‘ aRb ’
характеризует не отношение, а порядок, «показывая, что aRb , а не bRa , или что
aRb скорее, чем bRa ». В этом случае ‘ R ’ соотносится с классом возможных
ситуаций, а имена указывают на какие-то определенные ситуации: «Я интерпретирую
‘ aR ’ как референцию, в которой ‘ R ’ показывает род ситуации, а ‘ a ’ – вид».
Эта интерпретация кажется привлекательной, особенно если учесть теорию
прообраза, с которой ее можно связать. Однако эта же теория ставит перед таким подходом
одно препятствие. С точки зрения прообраза предложения имя точно так же можно
рассматривать как референцию к роду ситуаций, а ‘ R ’ – как референцию к виду.
В таком случае всякое различие утрачивается. В пользу нашей интерпретации,
основанной на выделении в предложении неразлагаемой далее определениями и еще
неопределенный части, говорит то, что она, видимо, свободна от этих недостатков
и к тому же имеет сугубо синтаксический характер.

[58]
Здесь наблюдается интересная трансформация взглядов
Рассела, который также сводил свойства к отношениям. Правда, у Рассела речь шла
о внешних отношениях. У Витгенштейна же внутренние свойства есть следствие
внутренних отношений. И если для Рассела сводимость свойств к отношениям есть
свидетельство того, что все свойства и отношения являются внешними (см. выше),
то для Витгенштейна, как станет ясно из нижеследующего, с точки зрения логики
все отношения и свойства редуцируются к внутренним.

[59]
Дневники 1916-1918. С.54.

[60]
Еще более отчетливо эта мысль выражена в Дневниках: «Или
скорее “р” и “ ~ р” подобны образу и бесконечной плоскости вне этого образа
(логическое место). Я могу сконструировать бесконечное внешнее пространство
только при помощи образа, ограничивая посредством него это пространство»
(С.46(1,2)).

[61]
Во избежание недоразумений сразу же следует заметить,
что, привлекая понятие образ ( Bild ), Витгенштейн использует его совершенно
иначе, чем современная ему психология и философия. Образ не имеет отношения к
чувственному восприятию, он не является чувственной репрезентацией предмета или
класса предметов. Согласно общей установке автор ЛФТ обходится без обращения к
субъекту. При объяснении образа привлекаются лишь те моделирующие отношения,
которые позволяют соотнести образ с изображаемым вне зависимости от того, кому
он принадлежит.

[62]
К понятию изоморфизма при объяснении отношения
отображения прибегает, например, Э.Стениус, считая отношение образа к
отображаемому реверсивным: «Из двух из с. оморфных полей F и G одно, например F
, всегда может рассматриваться как образ другого» ( Stenius E . Wittgenstein ’
s Tractatus . P.95).

[63]
На необходимость асимметрии указывается также в статье
Schwyzer H.R.G. Wittgenstein’s Picture Theory of Language // Essays on
Wittgenstein’s Tractctus. Правда, здесь асимметрия объяснена совершенно иначе.
Автор разрабатывает точку зрения, что образ есть акт, тогда как изображаемое
нет. Акт понимается как субъективный процесс создания образа: «Прежде всего, я
буду предполагать, что нет различий между тем, что делаем мы, когда создаем
образ, и тем, что делает образ, когда представляет то, что имеет место,
поскольку образ есть представление ( das Vorstellen ) о том, что нечто имеет
место, и мы, конечно же, суть те, кто создает представление… Когда Витгенштейн
говорит, что образы как-то ведут себя (изображают), он дает объяснение, что они
такое; он говорит, что они суть акты» (Р.278). Образу придается субъективная
компонента, которая отличает его от изображаемого. Именно она вносит асимметрию
и ответственна за конституирование истины и лжи. Эта интерпретация вряд ли
адекватна, поскольку у Витгенштейна никакой речи о субъекте образа не идет.
Образ находится к изображаемому в объективных отношениях; он сохранял бы свою
форму отображения даже в том случае если бы никакого субъекта не было вообще.

[64]
Из сказанного следует, что необходимо различать то, что
образ отображает, и то, что образ изображает. Отображение ( Abbildung ) есть
действительная проекция; изображение ( Darstellung ) есть возможная проекция.
Четко это различие устанавливает П.Рикер, проводя очень удачную аналогию между
ЛФТ и феноменологией: «Образ – это соответствие между структурой и структурой
[2.12]. Но как только мы ввели это понятие соответствия, мы должны найти внутри
образа его принцип. Витгенштейн называет последний ‘формой отображения’ [2.15;
2.151], которая является условием ‘изобразительной сопричастности’ [2.1513;
2.1514]. В случае фактуальной истины затруднений нет, мы можем говорить о
тождестве между образом и тем, что он отображает [2.16; 2.161]; форма
отображения может рассматриваться даже как то, что образ имеет в общем с
реальностью [2.17]. Но менее реалистическая интерпретация формы отображения
возникает с репрезентацией возможности несуществования, и главным образом с
ложными репрезентациями. Здесь ‘смысл’ более не является чем-то общим, но
представляет собой внутреннюю характеристику: могут быть изображения
(Darstellung) без отображения (Abbildung). Понятие Darstellung наиболее близко
к феноменологии [2.22; 2.221-2.224]; Эта близость достигает высшей точки в
следующем утверждении: “То, что образ изображает (darstellt), есть его смысл”
[2.221]» (Ric?ur P. Husserl and Wittgenstein on Language // Analytic Philosophy
and Phenomenology. – The Hague, Martinus Nijhoff, 1976. – P.90).

[65]
Здесь следует особо отметить, что с точки зрения
Витгенштейна мысль – это не разновидность смысла, как считал Фреге. Афоризм
3.02 в совокупности с афоризмами 3 и 2.221 говорит, что мысль относится к
смыслу как образ – к изображаемому. Смысл – это возможное положение дел,
проецируемое мыслью. Мысль является истинной, если содержащийся в ней смысл
совпадает с действительностью, и ложной в противном случае.

[66]
На рассмотрение языка как образа или картины реальности
Витгенштейна натолкнул один вполне реальный факт (см.: Дневники. С.22(9)), о
котором он в свое время рассказывал фон Вригту. Последний передает это так:
«Это было на Восточном фронте. Он сидел в окопе и рассматривал журнал, где на
рисунках было изображено последовательное развитие событий автомобильной
катастрофы. Рисунок здесь служил пропозицией – он выступал как описание
возможного положения дел. Он выполнял эту функцию благодаря тому, что фрагменты
изображения соответствовали предметам в реальном мире. Витгенштейн подумал,
что, воспользовавшись обратной аналогией, можно сказать, что пропозиция
выступает в роли образа (картины) в силу такого же соответствия между частями
пропозиции и миром. Способ, которым соединены части пропозиции, – собственно,
структура пропозиции - отражает возможную комбинацию элементов в реальности, то
есть возможное положение дел» (Вригт Г.Х. фон. Людвиг Витгенштейн
(биографический очерк) // Людвиг Витгенштейн: человек и мыслитель. С.15).

[67]
Здесь мы согласны с Э.Кенни, который считает любой
образ, характеризующийся биполярностью, предложением (Ср.: Kenny A .
Wittgenstein . P .52-53).

[68]
Дневники 1916-1918. С.23.

[69]
Здесь, кстати, следует учесть, что музыкальную тему
изображает не наличие нотных знаков, но их взаимное расположение. А значит,
нотная запись фиксирует факт и, следовательно, также является предложением.

[70]
В Prototractatus Витгенштейн говорит, что «предложение –
это знак предложения вместе со своим способом изображения» [3.2].

[71]
Ср.: ЛФТ 2.063.

[72]
В интерпретации соотношения Tatsache и Sachverhalt имеют
место две позиции, в основном совпадающие с выделенными нами двумя пунктами.
Первую, например, следуя Э.Энском и другим исследователям, последовательно
проводит Козлова М.С. в Комментариях к русскому переводу ЛФТ (С.496). Здесь
Sachverhalt соотнесен с Tatsache как простой факт со сложным. Необходимо
отметить, что эта позиция поддержана и объяснениями самого Витгенштейна,
которые можно найти в письмах к Расселу (см. следующую сноску). Акцент на
втором пункте можно найти в статье Copi J.M. ‘Tractatus’ 5.542 // Essays on
Wittgenstein’s Tractatus, P.165. Здесь Sachverhalt соотнесен с Tatsache как
возможное с действительным. Сходная точка зрения выражена Э.Стениусом (О p .
cit . P .29). Однако эти два пункта не противоречат друг другу, скорее один
служит дополнением к другому.

[73]
В одном из писем Витгенштейн так поясняет Расселу
различие факта и состояния дел: «Sachverhalt есть то, что соответствует
Elementarsatz, если оно является истинным. Tatsache есть то, что соответствует
логическому произведению элементарных предложений, когда это произведение
истинно» (ПР, С.156). В своем Введении к ЛФТ Рассел придерживается именно этого
разъяснения (С.15).

[74]
Характеристика предмета столь же неопределенна, как и
характеристика имени. Вопрос о том, что представляет собой предмет с точки
зрения опыта, выходит за рамки исследования. Здесь лучше привести высказывание
самого Витгенштейна, который на вопрос Н.Малкольма о природе Gegenstand
ответил, «что в то время считал себя логиком, а поскольку он был логиком, то в
его задачи не входило решать, является ли та или иная вещь простой или сложной,
поскольку все это был чисто эмпирический материал» (Малкольм Н. Людвиг
Витгенштейн: Воспоминания // Людвиг Витгенштейн: Человек и мыслитель.– М.:
Прогресс, 1993. С.85). Это замечание необходимо соотнести с поставленным ранее
вопросом о том, является ли Gegenstand самостоятельным предметом. Приведенное
замечание Витгенштейна выводит этот вопрос за рамки онтологии ЛФТ. В этом
отношении взгляды Энском, Копи, Селларса, отождествляющих Gegenstand с
расселовскими самостоятельными индивидами, ничуть не более обоснованны, чем
точка зрения Стениуса или Каннисто, включающих в совокупность Gegenstand
универсалии в смысле Рассела. Все подобные вопросы решаются Витгенштейном не с
точки зрения типов значения знаков, принимаемых в качестве неопределяемых, а с
точки зрения различия внутренних и внешних свойств, выраженных символическими
особенностями знаков (см. ниже).

[75]
Выделяя онтологический принцип контекстности, мы,
mutatis mutandis , следуем П.Хаккеру, который по этому поводу пишет: “Имя имеет
форму, предопределенную комбинаторными правилами логического синтаксиса, и
только как обладатель данной синтаксической формы, может обозначать тот тип
предмета, который оно обозначает. ... Нет такой вещи, как предмет, который не
является элементом факта, поэтому также не существует значимых имен, которые не
являлись бы элементами осмысленных выражений” (Hacker P.M.S. Semantic Holism:
Frege and Wittgenstein, Р.231-232). Правда, онтологический принцип выводится
нами из синтаксиса, а не наоборот.

[76]
Здесь сама собой напрашивается аналогия с Аристотелем.
Вхождение предмета в состояние дел есть не что иное, как его осуществленность,
его бытие. На аналогию с
Аристотелем указывается в
статье : Wolniewicz B.
A Parallelism between Wittgensteinian and Aristotelian Ontologies // Boston
Studies in the Philosophy of Science.– Dordrecht ,1969, IV . Автор
статьи проводит параллель между понятием Gegenstand у Витгенштейна и понятием
материи у Аристотеля. Соответственно, возможность вхождения предмета в состояние
дел рассматривается как аналог аристотелевского понятия формы. С этой точкой
зрения вряд ли можно согласиться, поскольку плюрализм предметов в
витгенштейнианской онтологии соответствует не материи, которая едина, а
плюрализму целостных вещей, состоящих, согласно Аристотелю, как из материи, так
и из формы. Возможность вхождения предмета в состояние дел в этом отношении
скорее соотносима с тем, что обеспечивает возможность синтеза материи и формы.

[77]
В письме к Огдену Витгенштейн поясняет: «Я знаю его
[предмет], но я не знаю ничего о нем» ( Letters to C . K . Ogden , P .59). То
есть речь идет не о том, что известны какие-то внешние свойства предмета,
которые могут быть описаны только в предложениях, но известны его внутренние
черты, позволяющие рассматривать предмет как предмет.

[78]
В Дневниках Витгенштейн, характеризуя функцию имен,
следующим образом указывает на их связь с предметами: «Имена необходимы для
утверждения, что эта вещь обладает тем-то свойством и т.д. Они связывают форму
предложения с вполне определенными предметами. И если общее описание мира
подобно его шаблону, то имена прибивают шаблон к миру так, что последний
полностью покрыт им» (С.72(10)). Имена как элемент формы отображения связаны с
субстанцией мира.

[79]
Ср.: «Реальный мир занимает только одну ‘точку’ в
логическом пространстве возможных миров» ( Stenius E . Wittgenstein ’ s
Tractatus , P .43).

[80]
Здесь уместно воспользоваться метафорой и сравнить
онтологию ЛФТ с образами, возникающими в окуляре калейдоскопа. Каждый поворот
калейдоскопа создает один из возможных миров, состоящий из тех же самых
элементов, но в разных соотношениях. Добавим, что выделенная позиция одного из
поворотов, соответствующая реальному миру, могла бы иметь место только в том
случае, если бы можно было выйти за пределы калейдоскопа, сравнив то, что может
быть, с тем, что есть. И эта возможность зависит от постоянства
сконфигурированных элементов.

[81]
В письме к Огдену Витгенштейн уточняет: «Нет ничего
третьего, что связывает звенья, но звенья сами по себе образуют связь друг с
другом» ( Letters to C . K . Ogden . P .23).

[82]
На потенциальную возможность такой редукции Витгенштейн
указывал представителям Венского кружка: «Если мы опишем положение дел
полностью, то внешнее отношение исчезнет» (Вайсман Ф. Людвиг Витгенштейн и
Венский кружок // Аналитическая философия: становление и развитие.– М.: ДИК,
1998. – С.50).

[83]
Заметим, что в выражении формальных понятий другой
стороной синтаксического принципа контекстности ввиду общности логической формы
у образа и изображаемого является онтологический принцип контекстности.
Символическая функция элементов предложения показывает внутренние свойства
изображаемого. Например, подобно тому, как символические особенности имени
обнаруживаются в контексте предложения, так и внутренние свойства предмета, на
который указывает имя, обнаруживаются в контексте соответствующего предложению
положения дел.

[84]
В экземпляре ЛФТ, принадлежащего Ф.П.Рамсею,
Витгенштейн, поясняя этот афоризм, записал: «Предложение “Существует n вещей
таких, что...” в качестве своего значения преполагает то, что мы пытаемся
утверждать, говоря “Существует n вещей”» (Lewy C. A Note of the Text of the Tractatus
// Mind, 1961, vol.61). На существование предметов указывает вхождение
определенного символа (предметной переменной) в предложение под знаком,
выражающим общность, что не требует эксплицитного, т.е. в особом предложении,
выражения их существования. Само по себе использование переменных показывает
возможность существования их значений.

[85]
Здесь просматривается интересная аналогия с Расселом,
особенно если учесть предыдущее примечание. По сути дела, подпадение чего-то
под формальное понятие предмета заменяет функцию знания по знакомству в ее
расселовском понимании. Правда, у Витгенштейна эта функция лишена
теоретико-познавательного значения. Бессмысленность приписывания существования
тому, что подпадает под формальное понятие предмета, и его простота выводятся
из свойств синтаксической структуры, а не постулируется на основании
эпистемологических предпосылок. То есть бессмысленность выражения “Сократ
существует” связана не с тем, что значение имени ‘Сократ’ дано нам в
непосредственном знакомстве, но с тем, что оно подпадает под формальное понятие
предмета, с которым не могут комбинироваться выражения общности.

[86]
Ср.: «То, что правила грамматики не являются
эмпирическими пропозициями, ясно из того факта, что не имеет смысла спрашивать
об их истинности или ложности» (Maslow A . A Study in Wittgenstein ’ s Tractatus .– University of California Press
, Berkeley and Los Angeles , 1961.– P .24). К этому утверждению добавим,
что правила грамматики не являются не только эмпирическими предложениями, они
вообще не являются предложениями. Вернее, любая попытка сформулировать их явно
приводит к бессмысленным псевдопредложениям. Из позиции Витгенштейна вытекает
принципиальная невозможность метаязыка, как способа описания синтаксиса и семантики
языка более низкого уровня. Принципиальную невозможность, вытекающую из этой
позиции, просмотрел Рассел, который во Введении к ЛФТ (С.26) предлагает
иерархию языков для решения проблемы показанного. Но показанное – это не то,
что может быть сказано на более высоком уровне. Показанное – это то, что вообще
не может быть сказано. Это то, что предполагает язык любого уровня, для того
чтобы быть языком.

[87
Когда Рассел объясняет работу Витгенштейна с точки зрения
построения идеального языка (Введение, С. 11), он вполне прав, но лишь в том
отношении, что это касается гипотетических конструкций. Но с точки зрения
действительной реализации гипотетической конструкции Рассел неверно понимает
задачу ЛФТ. Синтаксис идеального языка должен проглядывать в синтаксисе языка
действительного. Понимание логической целесообразности задает способ
функционирования всякого языка.

[88]
Дневники 1916-1918. С.87.

[89
Единственно известный нам способ решения данной проблемы
предлагает Г.Л. Финч, который разводит значения знаков естественного и
идеального языка по разным уровням реальности. В частности он пишет: «Объекты,
вещи и сущности имеют общим то, что они могут вступать в структурные отношения:
объекты с объектами, вещи с вещами, сущности с сущностями [2.01]. Фактически,
они представляют собой три разновидности ‘единств’ – формальное, физическое и
феноменальное» (Finch H.L. Wittgenstein – the Early Philosophy: an Exposition
of the Tractatus.- New York : Humanities Press , 1971.- P .9). Другими словами,
Финч подразумевает, что синтаксис языка, сохраняя общие черты, сообразуется с
той онтологией, с которой он имеет дело, т.е. описание феноменальной реальности
фиксирует в качестве значения имен феномены; описание физической реальности фиксирует
в качестве значения имен физические объекты и т.д. Но здесь непроясненным
остается вопрос, каким образом соотносятся эти типы реальности, как от одного
значения имени можно перейти к другому. К тому же остается проблема, каким
образом возможность определения значений зависит от постулирования различных
типов реальности. Но как можно было бы решить эту проблему? Очевидно, только
допуская онтологические или эпистемологические предпосылки, что выходит за
рамки собственно логики.

[90]
Дневники 1916-1918. С.80.

[91]
Там же.

[92]
Там же. С.92.

[93]
Там же. С.91.
Список литературы

Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.i-u.ru/