Детерминационные зависимости в системе общественных отношений

Детерминационные зависимости в системе общественных
отношений

Момджян К.Х.

Скажем сразу, далеко не всегда критика Маркса
основывается на правильном понимании его позиции. Достаточно сказать, что
многие философы и социологи, полемизирующие с ним, интерпретируют идеи
«экономического детерминизма» как главенство экономических мотивов в
общественном поведении людей. Определяющая роль экономического фактора,
полагают они, проявляется в настойчивом, подчиняющем себе другие желания
стремлении людей увеличить свою долю в распределении предметного богатства,
максимизировать объекты собственности путем повышения прибыли, заработной
платы, военной добычи и т.п.

Ставя проблему подобным образом, критики Маркса
стремятся доказать, что приоритетность экономических целей характерна лишь для
одного типа общества — рыночного капиталистического хозяйства, создавшего
особый тип человека, который считает деньги высшей ценностью, мерилом
жизненного успеха, приносит им в жертву ценности любви, дружбы, человеческую
порядочность и т.д.84

Подобная психология, как полагают критики, не
свойственна другим обществам, в которых экономический расчет как стимул
поведения может существенно уступать ценностям родства, престижа, власти,
религии и пр. Соответственно, принцип экономического детерминизма
рассматривается как абсолютизация частной исторической ситуации, неправомерное
отождествление «хомо сапиенс» с капиталистическим «хомо экономикус».

У нас не вызывает сомнений тот факт, что приоритет
экономических целей действительно не имеет универсального характера для
истории. Он отсутствует не только в гипотетическом сорокинском идеационализме,
но и в реальных общественных системах (начиная с первобытных обществ,
обладавших так называемой «престижной экономикой», где высшей жизненной
ценностью считался социальный престиж, а способом его обретения была раздача
имущества — вещей и пищи («потлач»); при этом «семья предпочитала голодать, чем
использовать продукты, запасенные для потлача»85).

Однако это обстоятельство едва ли служит опровержением
«экономического детерминизма» Маркса, так как определяющую роль экономики он
связывает не с идейными мотивами человеческого поведения, а с особой ролью
безличных организационных структур распределения в жизни отдельных людей и
социальных групп, образующих общество. Именно детерминационное воздействие
экономических отношений на процесс общественного производства, на социальный,
политический и духовный уклады общественной жизни людей, а вовсе не доминанту
ценностного «отношения к собственности» (в его сорокинском понимании) всячески
подчеркивает Маркс.

Прежде всего, полагает он, экономические отношения
оказывают важнейшее воздействие на процессы материального производства — основу
практической и духовной жизни общества. Это воздействие реализуется в рамках
некоего закона, названного последователями Маркса «законом соответствия
производственных отношений характеру и уровню развития производительных сил».

Заметим сразу, что, критикуя эту идею, многие
теоретики — включая Питирима Сорокина — необоснованно обвиняли Маркса в
«деперсонификации» человеческой истории, превращении ее в поле битвы каких-то
безличных «сил и отношений», действующих за спиной реального человека и
превращающих его в безвольную марионетку. В действительности и производительные
силы, и производственные отношения, по Марксу, безличны лишь в том смысле, что
отвлекаются от «биографически конкретных» людей, но вовсе не от людей вообще
как единственных субъектов истории. Последние, как полагает Маркс, сами делают
свою историю — но не по капризу воли, а в соответствии с объективными законами
своей деятельности. В этом смысле вся диалектика «производительных сил и
производственных отношений» представляет собой не что иное, как механизм связи
между производством, осуществляемым людьми, и распределением произведенного,
осуществляемым ими же.

С одной стороны, упомянутый закон устанавливает
реальную зависимость отношений распределения от развития средств производства и
профессионального разделения труда, о чем уже писалось выше. (Заметим лишь, что
эта связь нередко абсолютизировалась Марксом, интерпретировавшим ее как
отношение непосредственной выводимости экономики из техники и технологии.
«Общественные отношения, — писал он, — тесно связаны с производительными
силами. Приобретая новые производительные силы, люди изменяют свой способ
производства, а с изменением способа производства, способа обеспечения своей жизни,
— они изменяют все свои общественные отношения. Ручная мельница дает вам
общество с сюзереном во главе, паровая мельница — общество с промышленным
капиталистом»86.)

С другой стороны, «закон соответствия» устанавливает
сильнейшее влияние экономических отношений на процесс развития производства.

Дело в том, что именно эти отношения, опосредуя связь
между производством и индивидуальным потреблением, создают ближайшие стимулы
производственной деятельности или, напротив, убивают их (так как трудно
ожидать, чтобы человек, не получающий должного вознаграждения за свой труд,
считающий себя несправедливо обделенным, продолжал бы тем не менее
производительно работать, совершенствовать систему производства).

Подобную связь производства и распределения можно
проиллюстрировать на множестве исторических примеров. Так, мы знаем, что на
самых ранних этапах человеческой истории в родовых коллективах существовали так
называемые «разборные отношения», в соответствии с которыми любой член
коллектива — в силу самой принадлежности к нему — имел право на равную со всеми
долю продукта, независимо от меры личного участия в его создании. Очевидно, что
подобный характер отношений диктовался неразвитостью производства, продукт
которого был почти целиком жизнеобеспечивающим, т.е. потреблялся «без остатка».
В этих условиях коллектив не имел ни малейшей возможности поощрять самых умелых
и ловких работников, ибо съеденная ими «премия» означала бы голодную смерть
кого-нибудь из «отстающих». Именно эта «реальность выживания», как мы уверены,
детерминировала коллективистское сознание первобытности, находила свое
выражение в нем (а не наоборот, как в этом уверен П. Сорокин, считающий
реальную экономику инобытием культурных систем права и морали).

Столь же очевидно то, что маломальское усовершенствование
«производительных сил» должно было взорвать «разборные отношения» и заменить их
«распределением по труду», поощряющим «хорошую работу» и создающим стимулы к
реальному совершенствованию производства. В результате участники коллективных
охот со временем начали метить стрелы и копья, так как самый умелый или
удачливый из них уже мог рассчитывать на дополнительное вознаграждение. Та же
логика истории в дальнейшем привела к возникновению частной собственности на
средства производства, создавшей мощные стимулы к его совершенствованию, в
условиях, когда совместный труд перестал быть общественно необходимым.

Из более близких нам времен классическим примером
действия закона «соответствия производительных сил и производственных
отношений» можно считать экономическую ситуацию, возникшую в бывшем Советском
Союзе и приведшую в конце концов к его распаду.

В самом деле, мы знаем, что в стране, стремившейся
создать коммунистическую экономику, которую Маркс связывал с реальным
обобществлением средств труда и соответствующей ликвидацией частной
собственности на средства производства, не удалось выполнить ни одного из
пунктов этой программы. Мы не будем в настоящий момент обсуждать вопрос о ее
принципиальной выполнимости. Ясно одно: при современном техническом уровне
развития производства она может быть эффективной лишь при условии рыночной
регуляции и необходимой для нее экономической обособленности производителей.
Может быть, в будущем принципиально иные средства труда (создание которых
прогнозировал, в частности, академик Легасов) сделают такую обособленность
излишней и откроют путь к реальному обобществлению средств производства в
масштабах всего общества. Очевидно лишь, что эта задача если и станет
актуальной, то далеко не в ближайшее время.

Как бы то ни было, попытка обобществления средств
производства в нашей стране кончилась их реальным огосударствлением, которое не
решило и не могло решить никаких задач ни «социалистического», ни
«коммунистического строительства». Государственная собственность на решающие средства
производства — феномен хорошо известный в истории человечества и составляющий
суть так называемого «азиатского способа производства», который никому не
приходит в голову считать социалистическим. Доводя эксплуатацию трудящихся
(т.е. неоплаченное присвоение их труда) до самых крайних степеней, системы
«азиатского» или «политарного» типа отнюдь не исключают частной собственности,
которая теряет лишь свой индивидуальный, парцеллярный характер, принимает форму
совместной ассоциированной собственности социальных групп, распоряжающихся
средствами производства отнюдь не только в общественных интересах.

В любом случае государственная собственность на
средства производства, обеспечившая ценой огромных жертв начальную
индустриализацию нашей страны, оказалась неэффективной в экономических
условиях, связанных с возникновением технологически сложного производства.
Очевидно, что в отличие от прокладки каналов или рубки леса развитие
информационных технологий не может основываться на внеэкономическом принуждении
к труду. Оно возможно при соответствующей заинтересованности производителей,
которой явно не хватало в обществе, где «ничейная» по виду собственность и
связанные с ней формы уравнительного распределения убивали всякую трудовую
инициативу у непосредственных тружеников.

Пережив фазу «экстатического социализма»,
эксплуатировавшего первоначальный энтузиазм его строителей, отказавшись затем
от методов прямого террора, государство не сумело заменить «кнут» на «пряник»,
создать эффективные стимулы к развитию производства, не связанные с громоздкой,
неэффективной системой всепроникающего контроля. Стало ясно, что реальный
прогресс производства связан не с пропагандой мифического «чувства хозяина» в
условиях отчуждения производителей от средств производства, а с их реальной
приватизацией, созданием парцеллярной, или групповой, частной собственности,
более мобильной, чем государственная, дающей колоссальный выигрыш по «сумме
инициатив», мобилизованных обществом.

Мы оставляем в стороне анализ колоссальной сложности и
противоречивости «перестроечных» процессов в нашей стране, вызвавших явления
деструкции, во многом сопоставимые с пороками «развитого социализма». Все, что
мы хотели бы сказать сейчас, касается лишь констатации реального влияния
структур распределения на характер общественного производства. В этом плане
можно утверждать, что развал так называемого «реального социализма» является не
опровержением, а скорее доказательством Марксовых идей в той их части, в
которой конфликт между производительными силами и неадекватными
производственными отношениями становится причиной стагнации и возможного
разрушения общества.

Характерно, однако, что влияние экономических
отношений распределения, по Марксу, не ограничивается имманентными рамками
материального производства, но распространяется на общественную жизнь, взятую в
целом.

Характеризуя выше феномен классов, мы уже отмечали,
что Маркс увязывает феномен собственности с компонентной структурой общества, в
которой выделяются социальные группы, обладающие весьма различными жизненными
правами, возможностями и обязанностями.

Так, экономический статус субъекта непосредственно
связан у него с той долей общественного богатства, размером жизненных благ,
которые достаются человеку. Наличие или отсутствие собственности на средства
производства определяет имущественное положение человека, а вместе с ним и
качества пищи, которую он ест, комфортность дома, в котором он живет, уровень
образования, которое он может дать своим детям, медицинское обслуживание и
прочие социальные характеристики.

Еще более важно то, что размер богатства, как полагает
Маркс, прямо связан с той долей власти или неинституционального влияния,
которой обладает человек: экономическая зависимость, бедность означают
зависимость политическую, сопряжены с бесправием или подчиненностью. И
наоборот, богатство дает возможность распоряжаться чужой волей и чужими
судьбами.

Наконец, связанные с экономикой особенности
практической жизни людей воздействуют в конечном счете и на характер
свойственного им мышления и чувствования. Стереотипы поведения, представления о
приличном и неприличном, достойном и недостойном, эстетические пристрастия,
общий тип культуры, по Марксу, разняться у представителей различных слоев
общества, имеющих разное отношение к собственности на средства производства.

(В частности, именно объективно существующий в
обществе тип собственности определяет, по Марксу, доминирующие в нем типы
мотивации — в том числе наличие или отсутствие пресловутой «жажды богатства»,
которую некомпетентные критики отождествляют с детерминирующей ролью экономики.
Нет ничего удивительного в том, что подобное стремление не может быть значимым
импульсом поведения в условиях коллективной собственности и уравнительного
распределения всех жизненных средств. Тяга к богатству возникает лишь в условиях
разложения первобытного коммунизма, проявляясь первоначально как жажда
социального престижа, которым обладает в глазах общества удачливый охотник,
рыболов и т.п. И только в условиях товарной экономики, где рыночные отношения
проникают во все поры общества, где деньги уже тождественны знатности, уму,
красоте и могут доставить их владельцу все жизненные удовольствия, подобная
мотивация может стать действительно доминирующей среди людей. Важно понимать,
что такое изменение представляет собой не результат самодвижения сознания,
меняющего ценности идеационализма на ценности сенсатности, а следствие
объективных изменений экономики и роли денег в ней.)

Неудивительно, что именно экономику, характер
производственно-экономических отношений собственности Маркс считал единственно
возможной основой научной типологии истории, объясняющей существенные сходства
и различия в образе жизни конкретных обществ и позволяющей классифицировать их,
сводить в особые типы социальной организации (общественно-экономические
формации). Именно в сфере экономики он обнаруживал главнейшие причины
исторического развития обществ, его движущие силы, с ней связывал основные
формы такого развития, осуществляемого в форме революций или плавных
постепенных реформ, и т.д.

Заметим, однако, что и «аутентичные»,
неокарикатуренные взгляды Маркса на определяющую роль экономики вызывают резкое
несогласие со стороны многих исследователей. Главный аргумент все тот же —
детерминационное воздействие экономики на социальную структуру общества, его
политическое и духовное устройство характерно лишь для нескольких веков
европейской истории и не может рассматриваться как всеобщий закон общественной
жизни.

Любопытно, что одним из первых теоретиков, поставивших
под сомнение универсальность экономического детерминизма, стал ближайший
сподвижник Маркса — Ф. Энгельс. Речь идет о созданной им концепции
«производства и воспроизводства непосредственной жизни», ставшей вынужденной
реакцией на концепцию древнего общества Л.Г. Моргана, заслуга которого, по
словам Энгельса, «состоит в том, что он открыл и восстановил в главных
чертах... доисторическую основу нашей писаной истории и в родовых связях
североамериканских индейцев нашел ключ к важнейшим, доселе неразрешимым
загадкам древней греческой, римской и германской истории»87.

Как бы то ни было, в предисловии к первому изданию
работы, вышедшему в 1884 году, Энгельс пишет: «Согласно материалистическому
пониманию, определяющим моментом в истории является в конечном счете
производство и воспроизводство непосредственной жизни. Но само оно, опять-таки,
бывает двоякого рода. С одной стороны — производство средств к жизни, предметов
питания, одежды, жилища и необходимых для этого орудий; с другой — производство
самого человека, продолжение рода. Общественные порядки, при которых живут люди
определенной исторической эпохи, обусловливаются обоими видами производства:
ступенью развития, с одной стороны — труда, с другой — семьи. Чем меньше развит
труд, чем более ограничено количество его продуктов, а следовательно, и
богатство общества, тем сильнее проявляется доминирующее влияние на
общественный строй уз родства. Между тем в рамках этого расчленения общества,
основанного на узах родства, все больше и больше развивается производительность
труда, а вместе с ней — частная собственность и обмен, различия в богатстве,
возможность пользоваться чужой рабочей силой и тем самым основа классовых
противоречий... Старое общество, покоящееся на родовых связях, взрывается в
результате столкновения новообразовавшихся общественных классов; его место заступает
новое общество, организованное в государство... в котором семейный строй
полностью подчинен отношениям собственности...»88.

Мы видим, что определяющая роль экономики (которую
Энгельс по уже рассмотренным нами причинам отождествляет с определяющей ролью
материального производства, в котором зародились отношения собственности)
распространяется им не на все типы организации общества. В первобытном
обществе, как полагает Энгельс, определяющую роль играет иной вид общественного
производство — производства человека и возникающие в нем отношения родства.
Попытка Энгельса объединить эти различные формы необходимой деятельности людей
под общим названием «производство и воспроизводство непосредственной жизни» не
отменяет главного — признания одного из классиков марксизма в том, что для
большей части человеческой истории, длившейся почти 35 тысячелетий,
определяющим оказывается не экономический, а демографической фактор.

Неудивительно, что редколлегия второго тома избранных
произведений Маркса и Энгельса, вышедшего в Москве в 1949 году, сочла такую
постановку вопроса отступлением от принципов материалистического монизма,
сопроводив работу «Происхождение семьи, частной собственности и государства»
следующим примечанием: «Энгельс допускает здесь неточность, ставя рядом
продолжение рода и производство средств к жизни в качестве причин, определяющих
развитие общества и общественных порядков. В самой же работе «Происхождение
семьи, частной собственности и государства» Энгельс показывает на анализе
конкретного материала, что способ материального производства является главным
фактором, обусловливающим развитие общества и общественных порядков»89.

Однако еще задолго до этого вопрос о возможной «ошибке
Энгельса» стал предметом оживленных дискуссий марксистов между собой и со своими
противниками, которые не могли не заметить столь серьезного изменения одного из
центральных положений марксизма. Вопрос этот, как известно, стал предметом
специальной полемики Ленина с Н.К. Михайловским, который рассматривал
нововведения Энгельса как приспособление «экономических материалистов» к
реалиям истории: «Так как в доисторические времена не было борьбы классов, то
они внесли такую «поправку» к формуле материалистического понимания истории,
что определяющим моментом наряду с производством материальных ценностей
является производство самого человека, т.е. детопроизводство; играющее
первенствующую роль в первобытную эпоху, когда труд по своей производительности
был слишком еще не развит»90.

Не считая такую «поправку» отступлением от канонов
марксизма, Ленин возражал Михайловскому весьма характерным образом. Пускай,
пишет он, «детопроизводство — фактор неэкономический. Но где читали Вы у Маркса
или Энгельса, чтобы они говорили непременно об экономическом материализме?
Характеризуя свое миросозерцание, они называли его просто материализмом. Их
основная идея... состояла в том, что общественные отношения делятся на
материальные и идеологические. Последние представляют собой лишь надстройку над
первыми, складывающимися помимо воли и сознания человека, как (результат) форма
деятельности человека, направленной на поддержание его существования.
Объяснение политико-юридических форм, — говорит Маркс... — надо искать в
«материальных жизненных отношениях». Что же, уж не думает ли г. Михайловский,
что отношения по детопроизводству принадлежат к отношениям идеологическим?»91.

Не будем останавливаться на разборе этих положений,
содержащих целый «букет» фактических и методологических ошибок (главная из
которых — смешение уровней функциональной детерминации, неправомерная
универсализация отношений материального и идеального, попытка экстраполировать
их на одинаково реальные формы общественной жизни). Отметим лишь, что полемика
вокруг суждений Энгельса имела большое значение для судеб отечественного
обществознания.

Последовательные сторонники «нововведений» Энгельса,
приветствовавшие отказ от универсалистских схем экономического монизма,
воспользовались его авторитетом, чтобы поставить под сомнение первичность
экономических структур не только в первобытном, но и в других типах социальной
организации — прежде всего в феодальном обществе, основанном, по их убеждению,
на «праве меча», т.е. на институтах власти, функцией которой оказывается
собственность.

Последовательные противники этих «нововведений»,
считающие, что Энгельс действительно ошибся, необоснованно отступил от
принципов экономического материализма, видят причину ошибки в несостоятельности
многих идей Моргана, которым некритически следовал автор «Происхождения семьи,
частной собственности и государства».

Как мы помним, в работе Моргана предложена некоторая
гипотеза, призванная объяснить последовательную эволюцию организационных форм
воспроизводства человека. При этом движение от промискуитета к
кровнородственной семье, далее к семье пуналуальной (ставшей, по Моргану,
основой рода) и парному браку фактически совпадает у него с перестройкой
общества в целом, в котором производство человека еще не выделилось в
самостоятельную сферу жизни. Приняв эту гипотезу, Энгельс вынужден был признать
способность общества менять формы своей организации, сохраняя неизменными
экономический фундамент родового коммунизма. Соответственно, источником
изменения оказывались далекие от экономики факторы — и прежде всего
последовательное ограничение круга лиц, находящиеся в брачном сожительстве, что
вызывалось, по Моргану, стремлением избежать вредных последствий инцеста.

Оценивая ныне эту концепцию, большинство ученых
признают ее не соответствующей данным современной этнографии, которая не
подтверждает существования кровнородственной и пуналуальной семей, считая
изначальной формой организации общества род, связанный институтами
дуально-родовой экзогамии. Что же касается эволюции родовой организации, то
она, по мнению многих исследователей, вполне коррелирует с эволюцией
первобытной экономики (где главным фактором социальных изменений оказывается
переход от «коммуналистических» отношений, предполагающих распределение по
потребностям, к распределению по труду и, далее, зарождению элементов частной
собственности)92.

Мы не будем в настоящий момент оценивать адекватность
или неадекватность подобных суждений, но хотели бы обратить внимание читателя
на опасность абсолютизации роли экономики даже в тех обществах, в которых она
действительно велика.

Начнем с вопроса о связи между экономикой и образом
жизни социальных субъектов, являющихся носителями экономических отношений. Как
мы помним, именно с экономикой Маркс связывал важнейшую, по его мнению, форму
социальной дифференциации, связанную с выделением таких исторических общностей
людей, как классы. Именно в сфере экономики он обнаруживал основные
противоречия, заставляющие представителей различных классов конфликтовать друг
с другом, борясь за распределение дефицитных жизненных средств.

Неудивительно, что оппозиция принципу экономического
детерминизма Маркса часто проявляется как критика теории социальных классов,
или вовсе отрицающая их существование в истории, или ограничивающая его лишь
ранними индустриальными формами капитализма.

Выше мы имели возможность высказать свое несогласие с
подобной точкой зрения, признавая существование и важнейшую роль классов в
современной истории. И все-таки только очень предубежденный человек может
считать, что формы классовой организации общества и способы взаимодействия
классов выглядят ныне так же, как это представлялось К. .Марксу. Существенное
изменение таких форм и способов, как мы полагаем, связано с изменением
характера детерминационных импульсов, идущих от производственно-экономических
отношений собственности к социальному (в узком смысле слова) укладу общественной
жизни.

Рассматривая принципы групповой дифференциации
общества, мы обратили внимание читателя на изменение самой «географии» классов,
связанной со сложнейшими процессами структурной «диффузии»
производственно-экономических отношений. Ныне собственность на средства
производства становится основанием классовой дифференциации в тех сферах
общественного производства, которые ранее были свободны от институционального
влияния «производственных отношений». Эти процессы приводят к тому, что
классовые структуры современного общества выходят за рамки материального
производства (роль которого в совокупной жизнедеятельности людей окончательно
обособляется от роли экономики как системы распределительных отношений,
существующей не только в сфере производства вещей).

Сейчас нам важно подчеркнуть, что изменения
затрагивают не только структурный, нефункциональный аспект классовых отношений
в обществе. Прежде всего нарушается существовавшая некогда однозначная
зависимость между экономическими отношениями собственности и отношениями,
которые складываются в сфере производства непосредственной человеческой жизни.

В самом деле, во времена, когда писался «Капитал»,
всякий непредубежденный человек видел несомненную зависимость между наличием у
людей собственности на разнообразные средства производства — землю, станки и
даже дома, сдаваемые в наем, — и образом их повседневной жизни, способом
самовоспроизводства человека. Никого не удивлял тот факт, что в отличие от
хозяев, имевших благоустроенные особняки, фабричные рабочие ютились в
общежитиях казарменного типа, в условиях стесненности и антисанитарии. Вполне
естественным было и то, что на стол в хозяйском особняке подавались блюда, не
только вкус, но и названия которых были неизвестны рабочим. Естествен был
разрыв в уровне образования, медицинского обслуживания, характере отдыха и
развлечений и т.д. и т.п. Все различия такого типа проистекали из различия в
уровне доходов, а сам этот уровень — размер получаемой доли общественного
богатства — напрямую зависел от статуса субъекта в производственно-экономических
отношениях собственности, владения или невладения разнообразными средствами
производства. Наемный труд в девятнадцатом веке по преимуществу (за исключением
небольшого числа высокооплачиваемых профессий) был связан с низким качеством
жизни, несопоставимым с качеством жизни, которую вели представители крупной,
средней, а в ряде случаев и мелкой буржуазии (совмещавшей статус собственника
средств производства с непосредственным трудовым их использованием).

С тех пор, как мы знаем, ситуация существенно
изменилась, и мы можем утверждать, что отсутствие собственности на средства
производства уже не означает автоматически бедности и, следовательно, низкого
качества жизни, угнетенного положения, влекущего за собой классовую ненависть к
работодателям — организаторам производства, стремление свергнуть их
революционным путем и пр. В сфере производственных классовых различий ныне
происходит определенная «конвергенция», сглаживание полярных
противоположностей, имеющая множество значимых причин.

Прежде всего нужно назвать значительный рост
производительности труда, хотя и не снимающий вовсе проблему «дефицитного
распределения» жизненных благ, но явно снижающий остроту этой проблемы. Далее,
мы можем утверждать, что логика развития рыночной экономики объективно снижает
степень «классового эгоизма» в процессах распределения произведенного,
поскольку в обществе массового потребления условием экономического успеха
предпринимателей становится наличие стабильного платежеспособного спроса у
самых широких слоев населения. Технологическое усложнение производства ведет к
объективному росту рыночной стоимости рабочей силы — особенно в
«нематериальных» сферах производственной деятельности, требующих высокой, порой
уникальной квалификации. Нельзя не упомянуть также и об усилиях государства
предотвратить разрушительные антагонизмы путем соответствующей регуляции
доходов, введения фактически «социалистических» форм распределения при вполне
капиталистическом способе производства.

Как бы то ни было, уже сейчас в развитых
«постиндустриальных» странах существует достаточно многочисленная группа
работников наемного труда, которая получает доходы, сопоставимые с доходами
«нормального» капиталиста (а порой и крупной буржуазии, как это имеет место в
случае с менеджерами больших компаний, знаменитыми спортсменами, артистами,
врачами и другими профессионалами, социальный статус которых уже не может быть
определен вполне однозначно, поскольку высокая заработная плата позволяет им
получать высокие прибыли на приобретенный капитал).

Очевидно, что в этих условиях владение или невладение
средствами производства во многим становится вопросом сознательного выбора
человека, его склонностей, желания или нежелания брать на себя вместе с
собственностью на средства производства функции его организатора со всеми
вытекающими отсюда обязанностями и опасностями (недаром язвенную болезнь
называют в США «болезнью предпринимателей»).

Мы видим, таким образом, что
производственно-экономический статус субъекта, сохраняясь в современном
обществе, все же остается значимым фактором социального поведения — однако не
настолько значимым, чтобы безальтернативно определять его формы и способы. На
наших глазах происходит обратное превращение классов из состояния «для себя» в
состояние «в себе», когда единство классовой принадлежности означает лишь
сходство экономического положения людей, работающих или не работающих по найму,
и не влечет за собой прямых поведенческих следствий — масштабной
самоорганизации в целях защиты общих интересов.

В результате забастовочная борьба в современных
развитых странах имеет скорее корпоративно-профессиональный, нежели собственно
классовый, характер и никогда не достигает масштабов тотальной оппозиции «всех
рабочих» «всем капиталистам». Лозунг «единства пролетариев» — как внутри отдельных
стран, так и в «мировом масштабе» — снят современной историей. Другой вопрос —
снят ли он окончательно и бесповоротно, раз и навсегда. Очевидно, что решение
этого вопроса зависит в первую очередь от перспектив экономического развития
человечества, поскольку любое значительное ухудшение экономической конъюнктуры
(по экологическим или иным причинам) может вернуть нас к прежним формам,
распределения, жесткость которых будет прямо пропорциональна степени
дефицитности жизненных благ. Есть, однако, серьезные основания надеяться, что
человечеству удастся избежать подобного поворота, двигаясь в направлении
максимизации общечеловеческих ценностей, а не к «ренессансу» классового
эгоизма93.

Итак, мы видим, что современная история, нарушив
однозначную связь между собственностью на средства производства и
благосостоянием людей, их имущественным статусом, существенно корректирует тем
самым Марксову идею зависимости между «базисом» общества и социальным укладом
общественной жизни. Мы не можем более напрямую выводить образ жизни людей,
способ их самовоспроизводства из положения в системе
производственно-экономических отношений.

Не менее серьезным образом следует скорректировать
идею однозначной зависимости между экономическим и политическим укладами
общественной жизни. Конечно, можно согласиться с Марксом в том, что в любом из
человеческих обществ принятый тип организации управления так или иначе
коррелирует с характером собственности (к примеру, институциализация
управления, возникновение системы государственной власти возможно лишь при
наличии определенных экономических предпосылок).

И тем не менее реалии истории не позволяют более
рассматривать статус субъекта в системе отношений властвования, его возможности
влиять на принятие общезначимых политических решений как «бесплатное
приложение» к его производственно-экономическому статусу и имущественному
положению. Подобный подход закрывает путь к объективному анализу механизмов
современной представительской демократии, в которой политические привилегии
богатых, все еще существующие де-факто, рассматриваются как нежелательное,
предосудительное и в ряде случаев наказуемое нарушение конституционных норм.

Добавим к сказанному, что ошибочное убеждение в том,
что власть во всех аспектах своего существования представляет собой всего лишь
производственную функцию собственности, мешает нам понимать не только
современное общество «западного типа», но и совершенно иные, отличные от него
исторические реалии. Подобная методология, в частности, не позволяет нам
осмыслить генезис, функционирование и развитие «политарных» обществ, в которых
источником сословно-классового расслоения изначально явилось не разделение
собственности, а разделение власти. Именно дифференциация власти, возникшая в
процессе общественного разделения труда, различие той роли, которую играли в
общественной жизни рядовые общинники и разросшийся штат «управленцев», привели
впоследствии к непропорциональному распределению некогда общественной
собственности. Привилегии власть имущих, которые вначале ограничивались своекорыстным
использованием общественного достояния, перераспределением в свою пользу
совместно создаваемых продуктов труда, постепенно переросли в частное владение
его средствами — прежде всего землей, ранее принадлежавшей общине.

Конечно, не следует забывать о том, что само
разделение общественного труда, создавшее институт профессиональной,
«публичной» власти, во многом стимулировалось экономическими потребностями
общества, стремлением к наиболее рациональной организации общественной жизни с
целью максимизации производимых благ. Но это не значит, что мы должны
абсолютизировать роль экономики, забывать и тем более отрицать существование
таких обществ, в которых «власть» предшествовала, «богатству», а не «богатство»
«власти», в которых правящие «приватизировали» общее имущество, а не
разбогатевшие — некогда общую, принадлежавшую всем власть. Именно такая модель,
как известно, реализовалась в советском обществе, в котором, как правило,
доступ к власти (партийной и государственной) открывал путь к (неправедному)
богатству, а не наоборот.

Наконец, весьма серьезной ошибкой является
абсолютизация детерминационной связи между экономическим и духовным укладами
общественной жизни, убеждение в том, что способ мышления и чувствования людей
непосредственно и однозначно выводится из присущего им
производственно-экономического статуса.

Именно эта идея вызывает наиболее острую критику
марксизма со стороны многих авторитетных теоретиков. Так, известный английский
историк и философ истории Арнольд Тойнби, опровергая идею примата экономики над
духовностью, полагал, что она не просто ошибочна научно, но и «отвратительна с
позиций нравственного чувства». Знаменитый немецкий социолог Маркс Вебер,
доказывая детерминированность экономического духовным, стремился дать Марксу
бой на «его собственной территории» — показать то огромное влияние, которое
оказала на процесс становления капитализма этика протестантизма с присущим ему
культом труда и экономической рациональности94.

Специальные аргументы против марксизма приводил
Питирим Сорокин, обративший внимание на отсутствие видимой корреляции между
экономикой и духовным состоянием реальных обществ. В качестве одного из
примеров он ссылался на Россию девятнадцатого века, в которой экономическая
отсталость сочеталась с уровнем духовного развития, превосходившего по многим
параметрам уровень передовой Европы — особенно в области литературного
творчества.

Уже на этом примере мы можем видеть, что далеко не все
аргументы противников Маркса можно признать состоятельными. Действительно,
сорокинскую ссылку на опыт России следует считать скорее доказательством, чем
опровержением идеи определяющего воздействия экономики на духовность. Ведь
рассуждая о феномене русской литературы, нельзя не видеть особую форму
экономической детерминации «компенсаторного» типа: именно неразвитость
экономики, экономические диспропорции и лишения породили ту «сумму»
человеческого горя, которая повлияла на творчество русских гениев, придала ему
особую глубину, высокую гуманность, пафос борьбы за достоинство «униженных и
оскорбленных» людей. Следует лишь учесть, что воздействие экономики в этом и в
других случаях осуществлялось не «напрямую», а в опосредованной «резонансной»
форме: экономические импульсы достигали сфер человеческого духа, отразившись
предварительно во множестве промежуточных факторов социального и политического
плана.

И тем не менее даже такую опосредованную форму
воздействия экономики на духовный уклад общественной жизни не следует
рассматривать как однонаправленную детерминацию с безальтернативным вектором,
своего рода улицу с односторонним движением. Конечно, основоположники марксизма
признавали факт «обратного влияния» духовности на экономический базис, но они
явно недооценили силу и масштаб такого влияния.

В самом деле, взаимные отношения экономического и
духовного в истории имеют значительно более сложный характер, чем это
представлялось «историческому материализму». Эта концепция подчеркивала главным
образом лишь одну сторону дела: сильнейшее воздействие, которое экономические
отношения и интересы оказывают на «сиюминутные», «текущие» состояния
общественного сознания, конкретное содержание конкретных концепций, стилей и
доктрин. Вместе с тем существует и другая сторона дела: не менее сильное
воздействие, которое оказывает на экономические действия людей сложившийся тип
культуры — стереотипы мышления и чувствования, представляющие собой устойчивый
«информационный код» поведения, передаваемый от поколения к поколению и
сохраняемый, как и в случае с биологией, в меняющихся условиях среды.

Конечно, такие стереотипы поведения — константы
этнопсихологии, выражающиеся в национальном характере, особенности религиозного
менталитета и пр. — не «сваливаются с неба». В каждом конкретном случае они
складываются «естественноисторическим путем», под воздействием наличных — и прежде
всего экономических — реалий жизни. Достаточно сослаться на опыт Библии и
других сакральных текстов, внимательное чтение которых показывает нам, в какой
мере в них отразились особенности повседневной жизни создавших их народов.

Однако, сложившись, укоренившись в общественном
сознании, стереотипы менталитета, мышления и чувствования людей приобретают
уникальную устойчивость, существенно влияют на характер практического поведения
многих поколений людей, выступая для них как непреложная, принудительная данность.
История полна примеров мощнейшего влияния ментальных стереотипов, способных
даже (как показывает история еврейского народа) сохранять потенциальную
социокультурную идентичность общества, в условиях отсутствия реальной
экономической, политической, территориальной интеграции его членов. Велико
число примеров, показывающих сильнейшее воздействие духовного уклада на генезис
и функционирование экономических отношений между людьми (показательно, в
частности, влияние ислама на становление капиталистических отношений в
мусульманских странах, о чем писали многие востоковеды).

Признание реальной силы духовных воздействий на
экономику не может не изменить многое в типологической схеме истории,
предложенной Марксом, в его учении об общественно-экономических формациях.
Очевидно, что важная задача классификации стран по признакам сходства и
различия между ними может быть выполнена лишь в том случае, если в ее основу
положены существенные признаки образа жизни. Маркс, как мы видели, полагал, что
эти существенные признаки всецело вытекают из экономической организации
общества, типа собственности на основные средства производства. Такая
формационная типология рассматривалась и рассматривается марксистами как
единственно возможная, подлинно научная — в отличие от «идеалистических»
типологий, выводящих существенные сходства образа жизни людей из духовных начал
их бытия.

В действительности положение дел значительно сложнее,
чем это представляется сторонникам формационного подхода. Конечно, было бы
глупостью не видеть существенных различий в образе жизни японцев восемнадцатого
и двадцатого веков, не понимать, что эти изменения во многом вызваны изменением
«способа производства», переходом от феодальной модели экономического развития
к капиталистической. Столь же глупо не видеть вполне определенных сходств в
жизни современных японцев и американцев — представителей «генетически»
различных культур, тем не менее принудительно сближенных единым типом
экономической организации. Все это — аргументы в пользу формационной типологии
Маркса, отнюдь не представляющей собой «смешное недоразумение» или «зловредную
идеологическую доктрину», созданную лишь в целях пропаганды коммунизма. Однако
насколько полна формационная типология? Достаточна ли она для того, чтобы
объяснить «без остатка» реальную человеческую историю во всей ее колоссальной
сложности?

Не останавливаясь сейчас на специальном рассмотрении
этого вопроса, заметим, что лишь очень «смелый» человек рискнет дать
положительный ответ на этот вопрос. В действительности формационная модель
объясняет далеко не все явления истории, значимые для людей и интересные для
ученых.

В самом деле: разве нам не интересно знать, почему в
Японии восемнадцатого века и в Японии двадцатого века — при всем различии
экономических условий жизни людей — воспроизводятся одни и те же или очень
схожие друг с другом стереотипы поведения, которые проявляются и в конкурентной
борьбе, и в семейных отношениях, и в отношениях между начальником и
подчиненным, и в способах отдыха и развлечения и т.д.? Откуда берутся многочисленные
социокультурные сходства (в том числе и экономические), которые позволяют нам
сводить людей, живших в разное время, по-разному зарабатывающих себе на жизнь,
в единую типологическую группу, именуемую «японцы»? Почему отечественные
историки, рассуждая о перспективах современной России, считают необходимым
обращаться к эпохе «смутного времени», реформам Петра Великого, Александра
Второго, Петра Столыпина? Ведет ли их тщеславное стремление блеснуть эрудицией
или же они всерьез надеются извлечь из прошлого России некоторые универсальные,
повторяющиеся от эпохи к эпохе инварианты национального поведения, не зависящие
от экономической конъюнктуры, от того, какое, если перефразировать выражение Б.
Пастернака, у нас экономическое «тысячелетие на дворе»?

Подобные инварианты образа жизни, за которыми стоят
исторически укорененные, традиционные способы мышления и чувствования, —
несомненный факт истории. Важно подчеркнуть, что такие социокультурные сходства
характеризуют не только отдельную страну или народ, взятые на разных этапах
своей истории. В действительности самые существенные сходства менталитета,
которые порождают сходные формы поведения в быту, политике, образовании,
материальном производстве, могут быть обнаружены у вполне самостоятельных
стран, обладающих экономической независимостью и государственным суверенитетом.

При этом сходные по образу жизни страны совсем не
обязательно объединены общностью национального происхождения, едиными
этническими корнями — как это имеет место в случае с Египтом, Сирией, Ираком и
другими странами, образующими единую арабскую цивилизацию, или же суверенными
государствами Латинской Америки, несущими на себе общие признаки испанского
происхождения. Существенные сходства в образе жизни, не связанные
непосредственно с экономикой, не вытекающие из нее, могут возникать между
этнически разнородными странами, которые образуют тем не менее целостные в
культурологическим плане регионы истории. Таков, к примеру, мусульманский
Восток, населенный разными народами, находящимися на разных уровнях
экономического развития, которых, однако, объединяет единая религия, общность
исторических судеб, интенсивные культурные обмены и т.д. и т.п. Такова
западноевропейская цивилизация, в которой несомненные различия между немцами,
французами и англичанами теряются, отступают на второй план, когда мы
сравниваем этих носителей европейской культуры с народами, принадлежащими к
иным регионам человеческой истории.

Конечно, во всех названных случаях речь идет не о
тождестве общественных систем, но лишь о сходстве, достаточно существенном для
того, чтобы заинтересовать социологию. Очевидно, что подобные сходства,
вызванные общностью культуры, а не экономики, не могут быть объяснены с позиций
формационной типологии Маркса. Для их исследования нужна иная, цивилизационная
парадигма анализа, качественно отличная от формационной.

Наиболее наглядным примером подобного
культурологического анализа истории может служить теория известного английского
историка А. Тойнби, который рассматривает человечество как совокупность
отдельных цивилизаций, которые объединяют страны и народы, связанные общей
ментальностъю, устойчивыми стереотипами мышления и чувствования. Важнейшую
основу духовной консолидации цивилизаций Тойнби усматривает в характере
религиозных верований, полагая, что каждая более или менее выделенная конфессия
(католическая, протестантская, православная разновидности христианства, ислам в
различных его направлениях, иудаизм, буддизм, индуизм и т.д.) создает свой
собственный уникальный образ жизни, легко отличимый от других.

Типологическая схема Тойнби подвергалась и
подвергается серьезной критике со стороны многих историков и социологов. Ученые
отмечают приблизительность ее фактической базы, из-за которой Тойнби в разные
периоды творчества существенно варьировал число выделяемых цивилизаций (от 21
до 8). Резкой критике подвергалась «излишняя религиозность» ученого, фактически
допускающего прямую интервенцию в историю со стороны Божьей воли, —
цивилизации, по Тойнби, возникают как «ответ» людей (точнее, их творческого меньшинства)
на разнообразные «вызовы», бросаемые внешними силами, за которыми в конечном
счете стоит Божественное провидение. Не менее острой критике подвергалось
стремление Тойнби «локализовать» цивилизации, замкнуть их в себе, подчеркнуть
момент уникальности, обособленности друг от друга, из-за которой цивилизации
развиваются и умирают, не оставляя прямых «наследников». Этот мотив весьма
силен у Тойнби, хотя в отличие от своего предшественника О. Шпенглера,
создавшего иной вариант теории «локальных цивилизаций», английский историк не
отрицает существования общих межцивилизационных факторов развития, главнейшими
из которых считаются воля единого Бога и единообразие человеческой природы.
Более того, Тойнби оставляет открытой возможность грядущего слияния цивилизаций,
связывая его с возможной интеграцией религий.

И все же конкретные ошибки, допускаемые Тойнби, не
ставят под сомнение саму необходимость подхода, выделяющего особые
пространственно-временные локализации человеческой истории — цивилизации,
которые объединяют страны и народы на основе существенно общих черт присущей им
культуры. Такая культурологическая типология вполне научна — в той мере, в
какой она раскрывает реальные, а не измышленные сходства в образе жизни людей.

При этом — повторим еще раз — цивилизационная
парадигма исторической типологии отнюдь не исключает формационной парадигмы,
вполне совместна с ней, дополняет и обогащает ее, открывая те грани
исторического процесса, которые остаются вне пределов зрения экономического
взгляда на историю. Нам не нужно выбирать между Марксом и Тойнби, поскольку
каждый из них делает нужное для науки дело. Первый, как уже отмечалось выше,
способен объяснить нам важное различие между феодальной и капиталистической
Японией, второй — не менее важное, не выводимое из типа экономики различие
между феодальной Японией и столь же феодальным Китаем.

Оба подхода необходимы социальной теории, но ни один
из них не должен абсолютизироваться ею. Это означает, что сторонники Маркса не
имеют права абстрагироваться от цивилизационных различий в истории,
рассматривать их как внешнюю форму, никак не влияющую на содержание
экономических и политических процессов внутри цивилизаций — некое подобие
«костюма», который можно снимать или надевать, не меняя природы «носящих» его
обществ. В свою очередь, сторонники Тойнби не имеют права аналогичным образом
третировать экономику, выдывая ее за некоторый «биосоциальный фактор», который
выражает лишь «внешнюю» необходимость человеческого существования, и не влияет
на существо социокультурных процессов (подобно тому, как необходимость
поглощать кислород, актуальная для каждого из людей, не влияет на характер
политической борьбы между ними или смену художественных стилей).

На этом мы завершим социально-философское рассмотрение
общества, ограничившись рассмотрением принципов его структурной организации и
основных механизмов функционирования. Рассмотрению важнейших проблем социальной
динамики — универсальных причин, механизмов и форм социокультурного изменения
вообще, а также проблем философии истории — будет посвящена следующая книга
автора.
Примечания

1 Франк С.Л. Духовные основы общества. С. 37.

2 Там же. С. 37.

3 Там же. С. 38.

4 Там же.

5 Там же.

6 Поппер К. Открытое общество и его враги. М., 1992.
С. 109.

7 Поппер К. Открытое общество и его враги. Ч. 2. С.
110.

8 Там же. С. 111.

9 Дюркгейм Э. Метод социологии. С. 398.

10 Там же. С. 399.

11 Утверждая существование подобных духовных
интегралов, О. Шпенглер полагает, что даже философская мысль человека,
«отмеченная исторической необходимостью, стало быть, мысль, которая не
относится к некоей эпохе, а делает эпоху, является лишь в ограниченном смысле
собственностью того, кому выпадает на долю ее авторство. Она принадлежит всему
времени, она бессознательно бродит в мышлении всех, и лишь случайная частная ее
формулировка, без которой не бывает никакой философии, оказывается со своими
слабостями и преимуществами судьбой — и счастьем — отдельного человека»
(Шпенглер О. Закат Европы. С. 127).

12 См. Бхаскар Р. Общества. // Социологов М., 1991. С.
221.

13 Поппер К. Открытое общество и его враги. Ч. 2. С.
111.

14 Хоманс Д.ж. Возвращение к человеку // Американская
социологическая мысль. М.. 1994. С. 48.

15 Сказанное касается в полной мере и армии, которую
никак нельзя рассматривать как «множественное число солдата». Как сумма
разрозненных деталей, лежащих на столе, не составляет работающих часов, так и
совокупность солдат, не связанных особыми интегралами взаимодействия, не может
составить боеспособной армии. Эти интегралы, не зависящие в своей сущности от
желаний или нежеланий отдельных военнослужащих, предполагают деление
современной армии на полки и дивизии, рядовых и офицеров, саперов и
артиллеристов; включают в себя институт единоначалия как совокупность
социальных структур и культурных механизмов поведения, обеспечивающих
безоговорочное подчинение приказам; наличие объективной «технологии» боя,
учитывающей его оборонительный или наступательный характер, и т.д. и т.п.

16 Можно согласиться с мнением, согласно которому
«решительно «отрезав» коллективно-всеобщее от индивидуального (единичного),
Дюркгейм... избавил науку не только от индивидуально-психологического
«субъективного произвола», но и от реального эмпирического субъекта социального
действия, измыслив вместо него теоретическую фикцию — коллективного субъекта...
Более того, перенеся свою «социальную субстанцию» на полюс «коллективности», он
на самом деле десубстанциализировал, деуниверсализировал ее, отрубив от того
самого — «вот этого» индивида, взятого во всей его конкретной единичности, который
и связывает социальное с универсальным...» (История теоретической социологии.
Т. 1. М., 1995. С. 14).

17 Бердяев Н.А. Философия неравенства // Русское
зарубежье. Л., 1991. С. 79.

18 Франк С. Л. Духовные основы общества. С. 39 — 40.

19 Конечно, степень такой экзистенциальной свободы
весьма разнится в разные эпохи существования человечества. Она минимальна на
стадии первобытнообщинного строя, где личностное начало в человеке находится на
стадии становления. И все же известные суждения Маркса о людях первобытной
общины, являющихся акциденцией, случайным формопроявлением коллектива,
неотличимых друг от друга, как «пуговицы одного сюртука», связанных «бараньим
сознанием коллективности», представляются нам (как и многим этнографам) явным
преувеличением.

20 Конечно, такой подход можно легко спародировать,
утверждая, к примеру, что казнь преступника на электрическом стуле
осуществляется... в интересах самого преступника, имеющего, как и все прочие
граждане, потребность в личной безопасности, которую обеспечивают органы
правосудия и правопорядка. В действительности подобная коллизия не опровергает
наших рассуждений о принудительном характере интереса, заставляя нас различать
норму общественной жизни и явления социальной деструкции, подобные
преступности, представляющей собой явления социальной патологии (об этом ниже).

21 Именно этой логикой руководствуется К. Поппер,
критикующий «методологический коллективизм» К. Маркса за убеждение в том, что
«именно «система экономических отношений» как таковая порождает нежелательные
следствия — систему институтов, которую в свою очередь, можно объяснить в
терминах «средств производства», но которую нельзя проанализировать в терминах
индивидуумов, их отношений и их действий. В противоположность этому я
утверждаю, что институты (и традиции) следует анализировать в индивидуалистских
терминах, т.е. в терминах отношений индивидуумов, действующих в определенных
ситуациях, и непреднамеренных следствий их действий» (Поппер К. Открытое
общество и его враги. Ч. 2. С. 382).

Другое дело, что подобная критика Маркса едва ли
достигает цели, если вспомнить отношение последнего ко всем формам
(теологической и нетеологической) «нечеловечности». «История, — писали в этой
связи Маркс и Энгельс, — не делает ничего, она «не обладает никаким необъятным богатством»,
она «не сражается ни в каких битвах»! Не «история», а именно человек,
действительный, живой человек — вот кто делает все это, всем обладает и за все
борется. «История» не есть какая-то особая личность, которая пользуется
человеком как средством для достижения своих целей. История — не что иное, как
деятельность преследующего свои цели человека» (Святое семейство, или критика
критической критики // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 2. С. 102).

Конечно, в некоторых случаях увлечение Маркса
гегелевской логикой заставляет заподозрить его в признании различных
надындивидуальных субъектов вроде «капитала, который как одушевленное чудовище
объективирует научную мысль и фактически является объединяющим началом» (Маркс
К. Экономические рукописи 57—59 гг. Соч. Т. 46. Ч. 1. С. 460). Ясно, однако,
что подход Маркса к обществу как организационной форме, которая «выражает сумму
тех связей и отношений, в которых... индивиды находятся друг к другу» (Соч., Т.
46. Ч. 1.С. 214), освобождает его от обвинений в некритическом «универсализме».

22 Мы видим, что полемика «коллективизма» и
«индивидуализма» в таком ее понимании выступает как спор о социальной и
институциональной включенности человека в общество. Достаточно точную
формализацию этого спора предлагает известный американский экономист Карл
Брукнер, подчеркивающий, что «проблема социальной и институциональной
включенности в особенности интересовала социологов: социальные ценности и
определяемая ими включенность человека в общество стали центральными темами
важной социальной дисциплины. Такие ценности возникают в форме мнений,
отношений, ориентации, норм или правил поведения. Хотя эти шаблоны, очевидно,
формируют поведение индивида, ценности, как социальные феномены, представлялись
социологам находящимися вне пределов инициативы и решений индивидов. Со времен
Дюркгейма... это представление превалировало в большинстве работ по социологии.
Представление о внешней заданности ценностей обусловливало такой анализ
социальных условий и сил, образующих социальный процесс, который был в
значительной степени независим от поведения и взаимодействия индивидов. Данная
концепция в корне противоположна парадигме, разработанной в экономической
науке, родоначальником которой был Адам Смит и в соответствии с которой
средоточием ценностей является индивид. Социальные ценности — это
общепризнанные и сообща поддерживаемые индивидуальные ценности. Социальные
процессы и социальные ценности определяются природой взаимодействия между
отдельными членами социальной группы» (Бруннер К. Представление о человеке и
концепция социума: два подхода к пониманию общества // Thesis, 1993, № 4. С.
51).

23 Франк С.Л. Духовные основы общества. С. 40.

24 Там же. С. 41.

25 Там же.

26 Подчеркнем, что мы вновь говорим о жизнеспособной
организационной «норме» общественной жизни, ибо в реальной человеческой
истории, богатой на неожиданности, возможны любые сюрпризы типа «общества
амазонок».

27 Возможность подобной интеграции категорически
оспаривалась П. Сорокиным, убежденным, что экономические классы ни при каких
обстоятельствах не могут быть непосредственными участниками исторического
процесса, что в истории всегда действует кто-то «от имени» класса и никогда
классы сами по себе — об этом ниже.

28 Конечно, говоря о реальной интеграции людей в
общественную систему, мы должны учесть, что степень такой интеграции —
объективной близости интересов и осознания их единства — в разных обществах
может быть различной.

В частности, недостаток самосознания составляет, по
мнению многих исследователей, трагическую особенность отечественной истории.
Прискорбность этого обстоятельства признается учеными самых различных
ориентации, в том числе и публицистами газеты «Завтра», выступающей с
«радикально-патриотических» позиций. «Кажется, П. Чаадаев, — пишет В. Козлов, —
сказал, что беды России заключаются в ее географии. И в этом большая доля
правды, если понимать «географию» не столько в смысле природных условий жизни
русских (эти условия  — разнообразны),
сколько в обширности занятого ими пространства, при котором
социально-экономическое и культурное развитие с давних пор шло более «вширь»,
нежели «вглубь», части русского этноса издавна были слабо связаны между собой,
темпы этнической консолидации отставали от скорости расселения, что приводило к
возникновению групп с различной материальной, а отчасти и духовной культурой и
с сугубо региональным типом самосознания. В русской истории не известны широкие
единения, основанные на языково-культурной общности; даже в битве на Куликовом
поле или в борьбе против польских оккупантов участвовала лишь часть русского
этноса, а другая, часть об этих событиях, вероятно, в то время и не знала. То
же самое относится и к войне 1812 года, названной «Отечественной»». — Козлов В.
Русские — кто мы? // Завтра, 40 (96), октябрь 1995.

Не обсуждая в настоящий момент проблем историософии
России, отметим, что многие перипетии отечественной истории заставляют
вспомнить парадоксальное суждение о русском народе, сумевшем создать великое
государство, не основанное на «инстинкте государственности» — способности
прощать соотечественникам самые серьезные идейные разногласия во имя достижения
объективно общих национальных интересов, сохранения и преумножения общих
национальных ценностей. Несомненно, что будущее страны прямо связано с
укреплением единого национального менталитета, позволяющего людям разных рас и
национальностей, живущих в России, ощущать себя одной страной не только в
тяжкую годину военных испытаний, но и в мирные дни. В благополучной
процветающей России не может существовать взаимного отчуждения столицы и провинций,
не может быть обоюдного безразличия правительства и граждан к страданиям
соотечественников в чужеземном плену и прочих проявлений национального
инфантилизма, в какие бы одежды «интернационализма» и «вселенскости» он ни
рядился.

Конечно, нельзя не учитывать и альтернативную
крайность агрессивного национализма, которая тем не менее представляется нам
значительно менее опасной для России, не соответствующей прежде всего
национальному характеру русских — большого и сильного народа, ксенофобия
которого едва ли соответствует действительности.

29 Дело не только в том, что богатой истории
человечества встречаются уникальные случаи «сконструированных» обществ (к
примеру, колония на острове Питкерн, возникшая фактически на основе
корабельного экипажа с мятежного британского брига «Баунти»). Дело в том, что
стихийным путем, как показывает история, возникают не только целостные
общественные устройства, но и отдельные социальные группы — к примеру, те же
классы. Никто, скажем, не ставил перед собой сознательную цель создать
крестьянство, которое возникло в процессе стихийного разделения труда.

30 А. Тойнби решительно опровергает мнение ученых,
полагающих, что национальное государство как самодостаточное социальное
образование служит основной и исходной единицей в историческом развитии
человечества. Полемизируя с такой точкой зрения, английский историк и философ
рассматривает Великобританию в качестве примера общественной системы, в
наибольшей степени изолированной от других (европейских) стран, как в силу
своего географического положения, так и «в силу той специфической политики,
которую проводили ее государственные деятели в период, когда она переживала
наибольший творческий расцвет и могущество». Тем не менее, как полагает Тойнби,
ни одна из основных вех английской истории (обращение англичан в религию
западного христианства; установление феодальной системы в XI в.; ренессанс XV
в. в его политическом, экономическом, интеллектуальном и художественном
аспектах; реформация; морская экспансия; установление ответственного парламентского
правительства, установление индустриальной экономической системы) не могут быть
объяснены внутренней логикой развития английского общества. Главы английской
истории в этом смысле слова «оказываются в действительности главами
повествования из жизни какого-то общества, в котором Великобритания была лишь
частью, действующим лицом, испытавшим на себе те же опыты, что пережили и
другие участники событий — Франция, Испания, Португалия, Нидерланды,
Скандинавские страны и т.д.».

Нужно сказать, что взгляды Тойнби могут считаться
вполне обоснованными до тех пор, пока речь идет об анализе английской истории,
понимая под историей Жизнь конкретных людей в реальном пространстве и времени.
Действительно, историю Англии во всем богатстве ее событий невозможно понять,
не рассматривая ее в контексте европейской истории, не учитывая, примеру,
фактор нормандского завоевания или противостояния с наполеоновской Францией.

Важно понимать, однако, что, рассуждая о
самодостаточности обществ, философы и социологи исходят из иных, нежели
историки, посылок. Общественная жизнь рассматривается в данном случае не как
совокупность конкретных событий, но как функционирование и развитие безличных,
устойчивых, воспроизводимых структур человеческого поведения, лежащих за этими
событиями и несводимых к ним.

31 Излишне напоминать, что все «организмические»
аналогии, используемые в нашей работе, имеют исключительно дидактический
характер, т.е. призваны служить иллюстрацией к проблемам устройства общества, а
не готовой моделью такого устройства, как в этом убеждены сторонники
социально-философского редукционизма.

32 Сорокин П.А. Система социологии. Т. 1. С. 137.

33 То же касается и многих предыдущих школ, для
которых структурная проблематика всегда оставалась камнем преткновения. Можно
согласиться с тем же Сорокиным, утверждающим: «Со времен О. Конта социологи
привыкли делить социологию на социальную статику и динамику. Но большинство из
них, начиная с самого Конта, работало почти исключительно в сфере социальной
динамики. Чуть не вся социология ушла в область изучения эволюции общества и
открытия «эволюционных законов». Социальная статика числилась в качестве отдела
социологии, но, за редкими исключениями, не наполнялась никаким систематическим
содержанием. На ее месте оставалась «пустое место», или, в лучшем случае, в
этот отдел второпях включали два-три вопроса и... тем довольствовались» (Там
же. С. 54).

34 См.: Момджян К.Х. Концептуальная природа
исторического материализма. М., 1982.

35 Сказанное нельзя интерпретировать, однако, в духе
субстанциальной первичности общественных отношений перед деятельностью людей.
Не следует забывать, что отношения собственности и власти, которые каждый
индивид застает как некую «готовую» реальность, предписывающую ему способы
адаптации к ней, являются, в свою очередь результатом предшествующей
деятельности других индивидов, создающих эти отношения как формы взаимного
обмена деятельностью, зависящие от ее конкретного содержания (См. Момджян К.Х.
Категории исторического материализма: системность, развитие. С. 59—110).

36 Институтами общественной жизни принято считать
особый тип интегративных, целостность которых основана на безличных объективных
связях, характер и направленность которых не зависит от индивидуальных свойств
людей, включенных в эти институты. В отличие от неинституциональных групп
(подобных дружеской компании) институты типа государства или армии представляют
собой не совокупность живых людей, а систему взаимосоотнесенных социальных
ролей, исполняемых такими людьми и накладывающими жесткие ограничения на их
возможное и допустимое поведение.

37 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 23. С. 337.

38 Заметим в скобках, что взаимный обмен продуктами
различных видов и типов деятельности мы рассматриваем как особую форму
коллективной активности людей, а именно деятельность общения, отличную от
продуктивной ее формы. И в том и в другом случае совместная деятельность
предполагает скоординированное взаимодействие субъектов, вызванное
взаимоопосредованием потребностей и интересов, наличием совместных целей. Тем
не менее во втором случае деятельность предполагает совместное создание
необходимых продуктов, а в первом — коммуникативный обмен ранее созданными,
«готовыми» продуктами, «выпавшими» из породившей их деятельности (См. Момджян
К.Х. Категории исторического материализма: системность, развитие. С. 226—229).

39 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 46. Ч. 1. С. 189.

40 Даже роль военного вождя в такой ситуации может
быть доступной многим, как это было, к примеру, у древних германцев, где
«человек поднимался посреди собрания; он говорил, что собирается совершить
нападение на такую-то страну, на такого-то неприятеля; те, кто доверял ему и
жаждал добычи, провозглашали его вождем и следовали за ним. Социальная связь
была слишком слаба, чтобы удержать людей против их воли от искушений бродячей
жизни и наживы» (См.: Дюркгейм Э. О разделении общественного труда. М., 1991.
С. 144).

41 Как полагает большинство этнографов, подобная
консервация ролевых функций происходит лишь в предклассовом и раннеклассовом
обществах, в то время как первобытное общество знает лишь феномен «умельчества»
— способность людей, которые лучше других справляются с определенными родами
деятельности, уделять им специальное внимание, наряду с другими занятиями.
Специализация труда в этом случае обретает не столько внутриобщинную, сколько
межобщинную форму и не имеет строгого характера, не позволяющего, к примеру,
гончарам активно заниматься огородничеством.

42 И этот процесс находит в древних обществах свое
объяснение, далекое от научной теории. К примеру, различие между людьми,
занятыми материальным производством и социальным управлением, мифология
Winnebago (индейцев Висконсина) объясняет соревнованием за пост вождя между
двумя «половинами» — «небесной», владеющей ритуальными силами, и «земной»,
владеющей мастерством, позволяющим обеспечивать материальное существование.
Первая завоевала место вождя и «утвердила свое господство: один из кланов,
который она учреждает — клан Орла — обладает монополией в племенном совете...
«Те, что от земли»... включаются в политическую сферу только второстепенным
образом, имея, например, функции полиции (клан Медведя) и выполняя обязанностей
глашатаев (клан Бизона). Они остаются в стороне от власти, которая желает себе,
согласно намерениям, сверхъестественного могущества» (См.: Бапандье Жорж.
Социальная стратификация и власть // Anthropologie politique par Georges Batandier.
Paris. 1967. Перевод с французского С.В.
Серебрянского).

43 Производственную роль подобных отношений между
владельцами земли, станков и тому подобных средств труда и людьми, работающими
на них (по найму или принуждению), можно проиллюстрировать с помощью известного
исторического анекдота. Речь идет об английском предпринимателе, которому в
один несчастный для него день пришла в голову мысль перевести свою фабрику из Англии
в Австралию. Зафрахтовав пароход, предприниматель погрузил на него все
необходимое оборудование, посадил рабочих, инженеров, техников и отправился в
дальний путь с надеждами на скорое обогащение. Увы, этим надеждам не суждено
было сбыться. Капиталист так и не сумел создать прибыльное производство,
поскольку «по забывчивости» не захватил с собой важнейшее условие успеха —
производственно-экономические отношения «старушки Англии», которые вынуждали
людей трудиться на его предприятии. Рабочие, которые в метрополии не имели иной
возможности заработать себе на хлеб, высадившись на австралийском берегу,
быстро поняли, что оказались в мире иных экономических реалий. Их окружали еще
никому не принадлежащие плодородные земли, реки, полные рыбы, и прочие блага, делавшие
работу на фабриканта-путешественника ненужной, невыгодной и потому
бессмысленной. Неудивительно, что многие рабочие предпочли заняться охотой,
земледелием и прочими делами, которые были невозможны для них на родине, в
условиях экономической несвободы. Мы видим, как прежние экономические
отношения, разрушившись в новых условиях жизни, разрушили вместе с собой и
некогда организованный производственный коллектив, обладавший, казалось бы,
всем необходимым для дальнейшего существования.

44 Мы оставляем в настоящий момент спор о том, какой
из этих признаков является исторически и логически первичным для
конституирования классов. Очевидно, что в случае с каждым отдельным
капиталистом владение собственностью является необходимым условием
профессиональной деятельности по организации производства (и может вовсе
отрываться от этой деятельности в случае с рантье, имеющим статус буржуа, не
связанный с непосредственным участием в производстве). Если же взять класс как
целое, то в этом случае можно утверждать, что возникновение безличной
функциональной роли собственника — организатора производства, необходимость
которой связана с технологическим саморазвитием «производительных сил»,
логически предшествует реальному накоплению капитала людьми, пытающимися взять
эту роль на себя. Как и во всех прочих случаях, субстанция деятельности
оказывается логически первичной по отношению к своим внутренним организационным
моментам — самим общественным отношениям и статусу в системе общественных
отношений (См.: Момджян К.Х. Категории исторического материализма: системность,
развитие. С. 59—110).

45 Феномен социального неравенства, связанный с
возникновением отношений субординационной зависимости между образующими
общество группами и индивидами, возникает в нем еще до возникновения в нем
классов. Подобные отношения включают в себя «непременное неравенство их
участников, фиксацию взаимного положения партнеров в парных категориях статуса
(например, «старший — младший», «свободный — 
несвободный» и им подобных), а также предполагают, что подчиненное
положение одной из сторон обеспечивает ей частичную компенсацию в форме помощи,
покровительства или защиты» (См.: Социально-экономические отношения и
соционормативная культура. М, 1986. С. 54).

На становление доклассовых форм неравенства влияли
самые различные факторы. Его причинами могли быть, в частности, фундированные
мифологией механизмы культурной референции, вызывавшие деление родовых групп на
«высокорожденных», «хорошо, но не высокорожденных» или «плохо рожденных» с
соответствующим понижением социального престижа и статуса. Те же причины
заставляли одни общества всячески принижать умельцев, занятых по преимуществу
ремеслом (как это было, к примеру, у эскимосов, считавших подлинным призванием
человека только охоту), а другие, напротив, высоко ценить умелых ремесленников.

В иных случаях становление социального неравенства
было связано с более практическими причинами в виде начавшегося имущественного
расслоения или различного отношения к складывающимся институтам власти. Так,
некоторые этнографы полагают, к примеру, что одна из наиболее ранних форм
социального неравенства связана с ролевым и статусным обособлением стариков,
которое происходило уже в раннепервобытных общинах Австралии «по мере
накопления опыта и знаний старшими членами общин и усложнения задач руководства
общинами во всех сферах жизни» (Там же. С. 162).

Как бы то ни было, многие специалисты согласны с
точкой зрения А.И. Неусыхина о существовании особого периода человеческой
истории, именуемого им «общинность без первобытности», для которого характерно
отсутствие частной собственности на средства производства при возникновении
отношений социального неравенства между «протосословиями», начальных форм
эксплуатации, института гипогамных браков и т.п.

46 Соответственно, докапиталистические общества
рассматриваются как общества с экономикой, лишенной той степени
институализации, при которой возможно обособление число экономических групп.
Последнее, по убеждению К. Поланьи, возможно лишь при рыночной системе, где
«существование человека обеспечивается посредством институтов, что приводятся в
действие экономическими мотивами и управляются законами, которые являются
специфическими. Огромный всеобъемлющий механизм экономики может быть понят как
работающий без вмешательства человеческой власти, государства или
правительства; нет нужды в появлении каких-нибудь других мотивов, кроме страха
перед нищетой и желания законной прибыли; никаких других юридических требований
не возникает, кроме охраны собственности и обеспечения контракта. Напротив, в
докапиталистических обществах с «реципрокной» (основанной на дарообмене между
родственниками и друзьями) или «редистрибутивной» (предполагающей
перераспределение продукта посредством механизмов власти) экономикой «элементы
экономики погружены в неэкономические институты», что исключает саму
возможность существования каких бы то ни было выражение экономических групп»
(цит. по: Этнологические исследования за рубежом. М., 1972. С. 50, 51). Спорный
вопрос о функциональной роли экономики в различных по типу человеческих
обществах мы постараемся рассмотреть ниже.

47 Дюркгейм Э. О разделении общественного труда. С.
10.

48 Важно лишь избегать вульгарного понимания
социальной пользы как пользы исключительно практической, связанной с
непосредственной предметной адаптацией к среде существования. С позиций такого
прагматического подхода нетрудно объявить дисфункциональным стремление англичан
сохранять практически не нужную им монархию или такие «несовременные» формы
поведения, как преклонение колена и целование знамени.

В действительности поддержание функциональной
целостности общества предполагает не только средства и процедуры
адаптивно-адаптирующего воздействия на природную и социальную среду, но и
казалось бы, дисфункциональные ритуальные формы символического поведения,
которые обеспечивают социальную солидарность, сплоченность людей, позволяют, по
словам крупного антрополога Б. Малиновского, «сохранить конформность поведения
индивидов и стабильность группы».

Конечно, мы можем отказаться от рукопожатий или
перестать хоронить своих мертвых с почестями, но результатом станет
существенное ослабление социальных связей, которое непременно скажется и на
практической жизни общества. Атеисты могут попытаться найти церквам более
«практическое» применение, превратив их в картофелехранилища, но результатом
будет моральная деградация людей, для которых религия есть не «пережиток
прошлого», а средство ориентации в «последних, конечных» проблемах жизни,
стремление не позволить вражде восторжествовать в общественных отношениях и разрушить
человеческое сообщество, «отказ капитулировать перед смертью и хаосом» (М.
Йингер).

49 Сорокин П.А. О так называемых факторах социальной
эволюции // Сорокин П.А Человек. Цивилизация. Общество. М., 1992. С. 522.

50 Ковалевский М.М. Современные социологи. Спб., 1905.
С. 8.

51 Сорокин П.А. Структурная социология // Сорокин П.А.
Человек. Цивилизация. Общество. С. 188.

52 Там же.

53 Там же. С. 188—189.

54 Там же.

55 Согласно воззрениям современной биологии, все живые
организмы рассматриваются как «единство фенотипа и программы для его построения
(генотипа), передающейся по наследству из поколения в поколение». При этом
«наследственные молекулы синтезируются матричным путем и в качестве матрицы, на
которой строится ген будущего поколения, используется ген предыдущего
поколения» (См.: Медников Б.М. Аксиомы биологии. М., 1982. С. 25). Именно эти
конкретные, субстратно определенные информационные процессы, а не целое
организма «вообще» вызывают удлинение конечностей, рост усов и прочие
морфологические и физиологические изменения, названные Сорокиным.

56 В качестве необходимого пояснения, оправдывающего
наш выбор, напомним читателю, что П.А. Сорокин (1889—1968) является
единственным до сих пор русским исследователем, безоговорочно причисленным к
классикам мировой социологии. Будучи профессором социологии Петроградского
университета, Сорокин был выслан из Советской России в 1922 году и эмигрировал
в США, где стал деканом социологического факультета в престижнейшем Гарвардском
университете (об успехе его педагогической деятельности свидетельствует уже тот
факт, что в числе его слушателей и учеников были Т. Парсонс, Р. Мертон, У. Мур,
Э. Шилз, М. Леви, Дж. Хоманс и другие видные представители американской
социологии).

В стенах Гарварда Сорокин во многом пересмотрел свои
ранние социологические взгляды и завершил создание концепции, названной им
«интегральной системой структурной и динамической социологии». Слово
«интегральная» в названии данной доктрины указывало на стремление автора дать
полно-объемную систему социологического знания, охватывающую практически все
возможные уровни и аспекты его дифференциации (включая сюда проблематику,
традиционно относимую к области социальной философии).

С другой стороны, имелась в виду идея «интегрализма»,
ставшая осознанной целью творчества Сорокина — стремление синтезировать все то,
что он считал завоеванием социологической науки, объединить все ценные подходы
и идеи в рамках концептуально целостной теории, своего рода «идеальной
социологии». Сорокин ничуть не боялся упреков в «теоретических заимствованиях»,
полагая, что ученому не следует отказываться от эксплуатации плодотворной идеи
лишь на том основании, что она не принадлежит ему лично. Важно лишь не
ограничиться повторением ранее высказанных идей, но использовать их как строительный
материал для дальнейшего развития социологической науки.                     

В целом «интегральная социология» Питирима Сорокина
действительно оказала значительное влияние на современную западную
социологическую теорию, которое имело, как мы полагаем, двоякий характер.

С одной стороны, мы знаем, что отдельные
социологические концепции Сорокина со временем превратились в разветвленные
теории, интенсивно разрабатываемые западными учеными. Достаточно сказать, что
именно Сорокин небезосновательно считается основоположником теорий «социальной
стратификации», «социальной мобильности», «конвергенции», которые занимали и
занимают немалое место в социологии XX века. Значителен вклад Сорокина в
разработку концептуальных основ современной футурологии, целого ряда
частносоциологических теорий, включая сюда социологию семьи и брака, социологию
города и деревни и т.д.

(Заметим в скобках, что, понимая свою роль
«родоначальника» многих социологических течений, Сорокин не стеснялся лишний
раз напомнить о ней. Так, в авто-аннотации к изданной в 1964 году «Социальной и
культурной мобильности», объединившей ранее изданную «Социальную мобильность» с
одной из глав фундаментальной работы «Социальная и культурная динамики»,
Сорокин писал: «Я, естественно, доволен тем, что «Социальная мобильность»
породила многочисленные и постоянно возрастающие исследования в этой области,
доволен тем, что мои идеи приняты другими учеными — даже теми, кто использует
их без ссылок на мой труд»).

Однако еще более существенным мы считаем то влияние,
которое Питирим Сорокин оказал на исходные теоретико-методологические принципы
мышления современных западных социологов. Без лишней скромности Сорокин
присвоил себе и последовательно выполнял в течение всей своей жизни роль
своеобразного методологического «ОТК», язвительно и беспощадно критикуя
наиболее слабые стороны современной ему социологии, ее «причуды и заблуждения»
(таков дословный перевод названия книги Сорокина «Fads and Foibles in the
Modern sociology and related Sciences).

Основным объектом этой критики был гиперэмпиризм в
социологии, который объявлял «метафизическими и спекулятивными» любые попытки
масштабного взгляда на общество и историю, не ограниченного рамками «данного
времени и данного места». Смело идя против господствующих взглядов, Сорокин
стремился на собственном примере убедить социологов-эмпириков в «выгодности»
союза с общесоциологической и социально-философской теориями, раскрыть
эвристические возможности последних, доказать, что ученый, который,
отказывается расширить свой кругозор до понимания «социального вообще»,
существенно снижает свои шансы на Получение конкретных, практически значимых
истин. В результате самоотверженной «миссионерской» деятельности Сорокин, по
общему признанию, внес немалый вклад в постепенное изменение парадигм западного
социального мышления, когда, по словам Э. Ликкок, «широко распространенное
недовольство абстрактными теоретическими системами сменилось в свою очередь
растущим разочарованием в науке, ограничивающейся изолированным изучением
бесконечного числа отдельных явлений».

Нужно сказать, что, отстаивая престиж фундаментальной
теории, Сорокин мог быть убедительным потому, что никогда не демонстрировал
присущего многим теоретикам снобистского пренебрежения к реалиям
общественно-исторической жизни. Отказ от «слепого фактоискательства»
сопровождался у него столь же последовательным отказом от методов
априорно-спекулятивного мышления, в процессе которого он пытался доказать
эмпирикам, что понятия «теория» и «априоризм» отнюдь не являются синонимами.
Полагая, что высокая социальная теория «должна исходить из фактов, идти к
фактам и давать обобщения, основанные на тщательном анализе фактов» (Система
социологии. Т. I.C. XI), Сорокин стремился подвести под свою концепцию прочный
эмпирический фундамент. С этой целью он предпринял колоссальный по общему
признанию труд сравнительно-исторического изучения человеческой цивилизации,
собрал и обобщил огромный и чрезвычайно интересный материал, позволяющий
проследить логику развития различных областей общественной жизни — экономики,
политики, права, образования, науки, религии, искусства и пр. — с древнейших
времен и по настоящее время.

Оценивая результаты этого труда, известный английский
социолог и культуролог Ф.Р. Коуэлл в работе, специально посвященной Питириму
Александровичу, писал: «Великие и весомые достижения Сорокина представляют
собой нечто большее, чем просто новый подход к объяснению и пониманию прошлых
веков и исчезнувших цивилизаций, значительно отличавшихся от нашей. Его
исследования создают новую основу для социологии, для изучения человека в
обществе, которое весьма немногие люди в последние сто лет пытались развить в
новую науку» (Cowell F.R. History, Civilization and Culture, An introduction to
the historical and social philosophy of P.A. Sorokin. Boston. 1952. P. 5).

57 Выбор Маркса в качестве авторитетного теоретика,
изучавшего законы функционирования и развития социальных систем, может
показаться некоторым не столь очевидным. Выше уже отмечалось, что
социально-философская и общесоциологическая доктрина «материалистического
понимания истории» всегда вызывала острые споры специалистов. Особенно острый
характер такие споры, как уже отмечалось выше, имеют в отечественном
обществознании, которое долгие годы существовало в условиях монопольного
господства марксизма, осуществляемого методами и средствами, весьма далекими от
науки.

Неудивительно; что «материалистическое понимание
истории», потеряв статус «священного писания», закрытого для всякой научной
полемики, стало ныне объектом самой острой критики ученых, ищущих выход из
кризисного состояния, в котором находится отечественное обществознание. Однако
критика эта весьма неоднородна, осуществляется зачастую методами, способными
принести науке вместо ожидаемой пользы существенный вред.

Мы имеем в виду попытки представить
социально-философскую доктрину Маркса как худший образчик социального
проповедничества, как доктрину априори ненаучную и антинаучную, жертвующую
фактами ради идеологических спекуляций. Отвергая ценностный выбор авторов
«Коммунистического манифеста», критики отвергают вместе с ним все
социально-философские и общесоциологические построения Маркса, рассматривая их
как наукообразную форму коммунистической мифологии, не имеющую никакого
самостоятельного научного значения.

Характерным проявлением такого подхода может служить
мнение уважаемого специалиста Л.С. Васильева, считающего коммунистические
импликации формационной типологии Маркса достаточным основанием ее ошибочности.
«Бесспорно, — пишет он, — что стержневым центром формационной теории была идея
о том, что на смену всем прежним формациям, а точнее, последней из них,
капиталистической, должна прийти принципиально новая, социалистическая. И вот
здесь-то, в ключевом для Маркса пункте, его предсказания не сбылись... И если
теоретическая схема не сработала, если на практике все выглядит иначе, то едва
ли стоит искать извиняющие теорию обстоятельства. Вернее сказать иначе: неверна
теория» (Цивилизация в «третьем мире» («круглый стол»). Часть 1. Восток. 1992.
№ 3. С. 14).

(Заметим в скобках, что автор настоящей работы сам пал
безвинной жертвой подобного подхода со стороны некоего господина, который
оценил наши скромные попытки использовать концепцию Маркса для выяснения логики
субстанциального взгляда на социум как, образно выражаясь, стремление отмыть черного
кобеля добела — реабилитировать антинаучную доктрину, выдав ее за нечто
достойное научного внимания. Не вступая в полемику в этой точкой зрения, мы
объясняем ее не более чем прискорбным зазором между политическим энтузиазмом
автора и степенью его профессиональной подготовки).

Как бы то ни было, позиция радикального тотального
отрицания, «отбрасывания» Маркса представляется нам ошибкой. Конечно, сам Маркс
дал немалые основания для такого отношения, поскольку рассматривал
идеологическую «ангажированность» ученого как нормальное, естественное условие
его деятельности, существенно влияющее на ее успешность или неуспешность.
Критикуя позицию «буржуазного объективизма», Маркс и его последователи не
верили в способность ученого осознавать свои политические пристрастия и
сознательно блокировать их воздействие на поиски научной истины. Они были
убеждены в том, что лишь сознательный выбор в пользу «передового революционного
класса» открывает ученому путь к научной истине, недостижимой в случае иной
идеологической ориентации.

Неудивительна огромная идеологическая инфильтрация
учения Маркса, в котором ценностные нормативные суждения проникают в саму плоть
научных рассуждений. На многих страницах Марксовых трудов идет явная или
неявная борьба ученого с идеологом и нередко последний одерживает в ней верх,
подгоняя научные умозаключения под желаемый идеологический вывод. Так обстоит
дело, к примеру, со многими положениями политэкономических теорий
«непроизводительного труда» и «эксплуатации», которые во многом противоречат
доктрине «всеобщего производства», созданной самим Марксом. Переполнена
идеологизмами Марксова теория «научного социализма», хотя некоторые ее
положения находят свое подтверждение в практике современной западной
социал-демократии. Немало идеологизмов мы можем обнаружить и в
общесоциологической концепции Маркса, затрагивающей проблемы собственности и
власти, классов и классогенеза, возникновения и функций государства и т.д.

Но означает ли это, что в концепции Маркса вовсе
отсутствуют нейтральные в идеологическом отношении, «рефлективные», а не
«ценностные» суждения об обществе, представляющие интерес для социальной
теории? Неудивительно, что люди, пострадавшие от «практического марксизма»
(который, как верно заметила О. Фрейденберг в письме к Б. Пастернаку, был не
«методом, а плеткой, полицейски-карательной категорией»), дают отрицательный
ответ на этот вопрос. Подобная реакция психологически понятна и все же не может
быть принята учеными, которые способны к объективной оценке идей, взятых
независимо от целей и замыслов их создателя.

Такова, как уже отмечалось выше, позиция многих видных
теоретиков Запада. Дистанцируясь от идеологических предпочтений, они умеют
отличать Маркса-революционера, создателя малопривлекательной для них
коммунистической утопии, от Маркса-ученого, работы которого, несмотря на их
«политическую ангажированность», являются, по словам уже цитировавшегося выше
Ч. Райта Миллса, «необходимым инструментом для любого квалифицированного
социолога... Если некоторые слышат в моих работах эхо Марксовых идей, это
говорит лишь о том, что я получил хорошее образование. Если же они сами не
принимают идеи Маркса во внимание, это свидетельствует лишь об отсутствии
необходимого образования у них».

Руководствуясь таким подходом, мы должны отличать
собственно «марксизм» как нормативное, идеологическое содержание концепции
Маркса от тех научных соображений, которые он привнес в копилку мировой
социальной философии. Критикуя Маркса, не следует подменять научное инакомыслие
идеологическим инаковерием; напротив, следует исходить из той простой истины,
что «наука не терпит идеологических запретов — даже если они окрашены в
антитоталитарные тона».

58 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 13. С. 6—7.

59 Сорокин П.А. О так называемых факторах социальной
эволюции. С. 528.

60 Там же. С. 529.

61 Sorokin P.
Society, Culture and Personality. N.Y. 1962. P. 47—48.

62 Sorokin P.
Society, and Culture Dinamics. V. 4.

63 Sorokin P.
Society, Culture and Personality. N.Y.
1962. P. 47.

64   Там же. С.
89. Заметим, что особую роль в организации социальных групп Сорокин отводит
правовым нормам, признавая их доминирующим фактором такой организации.
Так,  «этические нормы христианского
общества рекомендуют:  «если хочешь быть
совершенным, пойди, продай имение твое и раздай нищим» (Евангелие от
Марфея,  19:21). Однако, его правовые
нормы никогда не требовали таких действий, ограничиваясь значительно менее
радикальным поведением и отношениями» (Там же).

65 Там же. С. 90.

66 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 46. Ч. 1. С. 192.

67 Там же. Т. 20. С. 493.

68 Sorokin P.
Society, Culture and Personality. P. 89.

69 Соответственно, нельзя интерпретировать как
аргумент в пользу материальности производительных сил следующее суждение
Маркса: «...люди не свободны в выборе своих производительных сил, которые образуют
основу всей их истории, потому что всякая производительная сила есть
приобретенная сила, продукт предшествующей деятельности. Таким образом,
производительные силы — это результат практической энергии людей, но сама эта
энергия определена теми условиями, в которых люди находятся производительными
силами, уже приобретенными раньше, общественной формой, существовавшей до них,
которую создали не эти люди, которая является созданием прежних поколений.
Благодаря тому простому факту, что каждое последующее поколение находит
производительные силы, добытые прежними поколениями, и эти производительные
силы служат ему сырым материалом для нового производства, — благодаря этому
факту образуется связь в человеческой истории...» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т.
27. С. 402—403).

70 Там же. Т. 4. С. 133.

71 «Историцистский метод предполагает, — пишет Поппер,
— социологическую теорию, согласно которой общество изменяется, но при этом
движется по определенному и неизменному пути, стадии которого предначертаны
непреложной необходимостью. «Когда общество находит естественный закон,
определяющий его развитие, даже в этом случае оно не может ни перескочить через
естественные фазы своей эволюции, ни выкинуть их из мира росчерком пера. Но
кое-что оно может сделать: сократить и облегчить родовые муки». В этих словах,
принадлежащих Марксу, прекрасно сформулирована суть историцистской позиции.
Историцизм не учит бездеятельности и фатализму, однако утверждает, что любая
попытка вмешаться в надвигающиеся изменения тщетна; историцизм — это особая
разновидность фатализма, для которого неизбежными выступают тенденции истории»
(Поппер К. Нищета историцизма. М., 1993. С. 61—62).

72 Ibid. P. 91.

73 Ibid.

74 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 2. С. 89.

75 Во избежание недоразумений подчеркнем, что речь
идет о функциональных соотношениях между специализированными формами
деятельности, а не между материальными и идеальными факторами внутри этих форм.
Принцип приоритета практики вовсе не означает, что люди способны сначала
действовать и лишь потом думать. Внутренние функциональные механизмы, которые
предполагают последовательную связь причиняющей, идеально-регулятивной,
операциональной и результирующей фаз деятельности, абсолютно идентичны для ее
практической и духовной форм. Мы специально подчеркиваем это обстоятельство для
некоторых отечественных обществоведов, которые не понимают структурной
многомерности общества и соответствующей иерархии функциональных связей в нем,
упорно путая детерминационную зависимость материального и идеального с
зависимостью практического и духовного, и, далее, особой ролью производства
вещей в системе практической деятельности, а также экономических отношений,
возникающих в процессе воспроизводства общественной жизни. На привычном
марксистам языке это утверждение означает, что понятия «общественного бытия»,
«материального производства», «экономического базиса» вовсе не являются
синонимами.

76 Нужно заметить, что в некоторых случаях Маркс
использовал понятие «духовно-практической деятельности», имея в виду, например,
искусство, моделирующее мир в предметных знаковых формах. Не соглашаясь с таким
словоупотреблением, мы считаем, что предметность духовной деятельности,
«материализующей» сознание в знаковых объектах, равно как и способность
конструировать свой мир, не ограничиваясь отображением данного, не дают нам
оснований выводить производство сознания за рамки духовного «метатипа»
деятельности. Критерием типологической принадлежности, как и во всех других
случаях, является для нас характер конечного продукта, а не способы его получения.
Точно так же производство человека мы относим к практической форме
деятельности, несмотря на то, что некоторые из форм такого производства
предполагают манипуляции с сознанием человека.

77 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 3. С. 3.

78 Проблема имманентных или экстернальных источников
социального изменения, как мы увидим ниже, занимает важнейшее место в
современных теориях общества, хотя и находит в них различное терминологическое
выражение. «Важный критерий, по которому различаются типы социальных процессов,
— замечает в этой связи П. Штомпка, — связан с движущими силами, скрывающимися
за ними, причинными факторами, приводящими их в движение. Основной вопрос
заключается в том, находятся они внутри самого процесса или действуют извне. В
первом случае речь идет об «эндогенном» процессе (с имманентной, т.е.
внутренней причиной), во втором — об «экзогенном» (с внешней причиной)» //
Штомпка П. Социология социальных изменений. М., 1996. С. 41.

79 Там же. Т. 3. С. 25. Заметим, в скобках, что более
поздний Маркс — особенно в своих исторических работах, таких, как
«Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта», — вполне понимал бесплодность подобной
методологии. Тем не менее в его теоретических трудах оказались закрепленными
излишне жесткие формулировки первенства практического над духовным, что
вынудило впоследствии Ф. Энгельса упрекнуть себя и своего покойного друга за ту
гипертрофию «материализма», в которую впали их последователи (некоторые из
которых отказывали эпохе Возрождения в праве именоваться «эпохой», полагая, что
это типологическое определение применимо только к периодам развития
материального производства, но не к состояниям культуры, прямо вытекающим из
него).

80 Тем более, что не все носители духа стремятся к
ней. Таким был, в частности, сам Маркс, не просто констатировавший зависимость
духовного от практического, но считавший ее вполне нормальной — первый философ,
потребовавший от философии не объяснения, а революционного изменения мира,
смены «оружия» философской критики на «критику оружием».

81 Характерной иллюстрацией сказанного может служить
стихотворение неизвестного поэта-ваганта, жившего еще в XII веке и яростно
обличавшего ту власть, которую обрели деньги во вполне идеациональном, по
убеждению Сорокина, обществе:

Ныне повсюду на свете

великая милость монете.

Ныне деньгою велики

цари и мирские владыки.

Ради возлюбленных денег

падет во грехе священник.

И во вселенском соборе

у каждого — деньги во взоре.

Деньги то бросят нас в войны,

то жить нам позволят спокойно.

Суд решает за плату

все, что хочет богатый.

Все продают, покупают,

берут и опять отнимают.

Деньги терзают нас ложью,

вешают и истину Божью...

Деньги повсюду в почете,

без денег любви не найдете.

Так будь ты гнуснейшего нрава —

с деньгами тебе честь и слава.

Ныне всякому ясно:

лишь деньги царят самовластно!

Трон их — кубышка скупого,

и нет ничего им святого.

(пер. Л. Гинзбурга)

82 «...В качестве конечного результата общественного
процесса производства всегда имеет прочную форму, как, например, продукт и
т.д., выступает в этом движении лишь как момент, как мимолетный момент. Сам
непосредственный процесс производства выступает здесь только как момент».
(Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 46. Ч. 2. С. 222).

83 Единственное исключение Маркс делал для
гипотетического коммунистического общества, в котором, по его убеждению,
продукты жизнеобеспечения будут столь изобильны, что перестанут влиять на мысли
и действия людей. Становление такого общества, по Марксу, ознаменуется
переходом из царства материальной необходимости в «царство свободы»,
прекращением формационного развития человечества, в котором экономические
отношения производства являлись базисом общественной системы.

84 Характерно в этой связи мнение Л.Б. Алаева
считающего, что «специфическое раннекапиталистическое состояние умов, увидевших
вдруг, что люди «гибнут за металл» и что «металл» дает его обладателю уважение
и власть, позволило классикам марксизма сформулировать тезис о первичности
экономики и вторичности всего остального. Но они не сделали следующего шага —
не разграничили объективное действие экономики как подсистемы общества, с одной
стороны, и субъективное стремление к выгоде, характерное для некоторых групп на
определенном историческом отрезке, — с другой. Опять, как и в случае с
материалистическим пониманием истории и тезисом о классовой борьбе,
теоретическое (историческое) снижено до бытового. Если экономика определяет
интересы, значит; каждый человек всегда ищет только и исключительно личной
материальной выгоды. Для практической истории этот подход имел разрушительные
результаты — заставлял игнорировать реальные силы, двигавшие людьми:
престижные, религиозные, нравственные, психологические и заменять их при
объяснении исторических событий взятыми из учебника «движущими силами»,
одинаковыми во всех случаях».  (Алаев
Л.Б. Марксизм и проблемы обновления теории // Мировая экономика и международные
отношения. 1991. № 4. С. 64).

85 Семенов Ю.И. Экономическая этнология. Книга первая.
Ч. 2. М.. 1993. С. 265. Целью первобытного производителя, как пишет К. Поланьи,
«является не защита личных интересов в приобретении материальной собственности,
но скорее обеспечение санкции доброй воли, своего социального положения, своих
социальных ценностей. Он ценит собственность прежде всего как средство
достижения этой цели. Его стимулы — «смешанного» характера, что мы связываем со
старанием достигнуть социального одобрения: производственные усилия не более
чем побочны по отношению к этому. Экономика человека, как правило, погружена в
его социальные отношения». (Этнологические исследования за рубежом. С. 51).

86 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 4. С. 133. Теоретики,
отвергающие такую зависимость между техникой и экономической организацией
общества, ссылаются на многочисленные факты истории — к примеру, опыт
цивилизации майя, «ухитрившихся» сочетать развитое классовое общество с
использованием каменных орудий при полном отсутствии производственного
употребления металлов (известного значительно более отсталым племенам Африки).
О способности различных экономических систем существовать на одинаковом
технологическом фундаменте свидетельствует опыт рабовладения и феодализма или
советского политаризма, технологически близкого к индустриальному капитализму.

87  Там же. С.
161.

88  Маркс К.,
Энгельс Ф. Избранные произведения. Т. 2. С. 161.

89  Там же. С.
161.                                                                                 

90  Ленин В.И.
Полн. собр. соч. Т. 1. С. 146.

91 Там же. С. 149—150.

92  См.: Семенов
Ю.И. Экономическая этнология. Книга 1.4. 1. М., 1993.

93 Сопротивляясь такому пониманию проблем, многие современные
исследователи демонстрируют неверное понимание природы социальных противоречий,
неумение различать две разные формы социального (в том числе и классового)
конфликта: конфликтное взаимодействие социальных групп и их антагонистическое
противодействие. В первом случае конфликт происходит между социальными силами,
которые при всей своей «драчливости» взаимно нуждаются друг в друге, обладают
взаимоположенными интересами. Это означает, что интересы одной стороны могут
быть удовлетворены лишь в том случае, если она вступит во взаимодействие с
другой, и наоборот. Примером может служить боксерский поединок, в котором
победившая сторона получает большую часть денежного приза, а проигравшая —
меньшую, но при условии, что матч состоится: в противном случае оба боксера не
получат ничего. Неудивительно, что между людьми, из всех сил бьющими друг друга
по лицу, имеет место взаимодействие, в котором конфликт интересов предполагает
одновременно их взаимное пересечение, существование «высших» общих интересов,
от которых зависит достижение частных. Каждый из боксеров стремится к победе,
но в еще большей степени оба заинтересованы в том, чтобы соперник вышел на ринг
и поединок состоялся. Оба заинтересованы также в существовании четких правил,
регулирующих поединок и не позволяющих ему принять форму, в которой кто-то
может погибнуть, а кто-то попасть в тюрьму.

В отличие от конфликтного взаимодействия
антагонистическое противодействие представляет собой такую форму коллективной
деятельности, в которой интересы одной стороны могут быть удовлетворены лишь в
том случае, если противоположной стороне это не удастся.

Субъекты поставлены в положение, исключающее всякую
форму компромисса между ними, — как это происходит в смертельной схватке
гладиаторов, в которой смерть одного есть условие выживания другого и наоборот
(поскольку в случае отказа от борьбы погибают оба).

Опыт истории убеждает нас в том, что доминантой
отношений современных классов является именно конфликтное взаимодействие, а не
антагонистическое противодействие. Это означает, что современная буржуазия не
только не стремится «ликвидировать» рабочих «как класс», но и заинтересована в
том, чтобы заработная плата, а следовательно, и покупательная способность лиц
наемного труда, составляющих большинство в обществе «массового потребления», не
опускалась ниже уровня, способного дестабилизировать спрос и рынок в целом. С
другой стороны, современный рабочий класс развитых стран (т.е. люди, для
которых основным и главным источником существования является продажа своей
рабочей силы, а не соучастие в прибыли на капитал) в не меньшей мере
заинтересован в стабильном функционировании экономических и политических
структур общества. Перестав быть «пролетариатом» в собственном значении этого
термина, рабочий класс связывает удовлетворение своих растущих потребностей с
совершенствованием существующей социальной организации, а не с ее разрушением,
отнюдь не собираясь «резать курицу», вполне способную нести золотые яйца.
Поэтому рабочие нуждаются во взаимодействии с буржуазией, которая до сих пор не
потеряла своей позитивной организующей роли — вопреки прогнозам Маркса, который
принял родовые муки капиталистического строя за его агонию.

Именно поэтому рабочие в массовом порядке отошли от
коммунистических движений, ориентированных на жесткое классовое
противодействие, ставящих своей программной целью ликвидацию строя, основанного
на различии работодателей и трудящихся по найму.

Все сказанное не означает, конечно, что в истории не
было и не бывает ситуаций, когда отношения социальных групп приобретают
непримиримый антагонистический характер, вынуждающий их переходить от «худого
мира» к доброй драке, вести не «прессинг», а борьбу на поражение, уничтожение
оппонентов. Известны случаи, когда целые сословия — к примеру, французская
аристократия времен Великой революции — во многом теряли положительную
деятельностную роль в обществе и все же стремились сохранить привилегированный
статус в общественной жизни.

Неудивительно, что в подобных ситуациях модель
конфликтного взаимодействия социальных групп сменяется их антагонистическим
противодействием, в котором интересы одних могут быть удовлетворены за счет
фактической ликвидации других (хорошо, если такая ликвидация касается лишь
статуса группы и не означает физического истребления ее членов, как это было во
Французской революции).

Важно, однако, понимать, что антагонистическое
противодействие отнюдь не является нормой существования классово разделенных
обществ. В нормальной, наиболее протяженной фазе своего развития такое общество
нуждается во всех социальных группах, вызванных к жизни общественным
разделением труда. Что касается антагонистического конфликта, то он
представляет собой фазу кризиса, болезни общества. Зачастую такая болезнь
является исторически неизбежной, однако в любом случае она не может рассматриваться
как нормальное состояние социального организма.

Важно понимать, что наличие социальных конфликтов —
даже столь серьезных, как классовые — само по себе не дает оснований
сомневаться в реальной целостности обществ (хотя заставляют социологов дифференцировать
их по «индексу солидарности», деля их на собственно «общества» и «общины», как
это делал Ф. Теннис, а общества с «органической» и «механической»
солидарностью, как это делал Э. Дюркгейм, и т.д.). Самые острые конфликты
образующих общество групп не означают отсутствия у них объективно общих
интересов, целей, не ставят под сомнение необходимость совместных усилий,
направленных на поддержание «единства противоположностей». Непонимание этой
истины дорого обошлось тем обществам, которые не сумели выработать
стабилизационные механизмы, не позволяющие политическим экстремистам
провоцировать искусственный антагонизм там, где его можно избежать,
«раскачивать лодку», в которой находятся все конфликтующие социальные силы.

94 «Вопрос о движущих силах экспансии современного
капитализма, — писал Вебер, — есть в первую очередь не вопрос о происхождении
капиталистически используемых запасов денег, а вопрос о развитии
капиталистического духа. Там, где он зарождается и начинает действовать, он
создает себе денежные запасы как орудие своей деятельности, а не наоборот» —
Вебер М. Избранное. Образ общества. С. 601.
Список литературы

Для подготовки данной работы были использованы
материалы с сайта http://www.i-u.ru/