Владимир Высоцкий
Он был чистого слога слуга…
Братские могилы
На братских могилах не ставят крестов,
И вдовы на них не рыдают-
К ним кто-то приносит букеты цветов,
И Вечный огонь зажигают.
Здесь раньше вставала земля на дыбы,
А нынче - гранитные плиты.
Здесь нет ни одной персональной судьбы -
Все судьбы в единую слиты.
А в Вечном огне - видишь вспыхнувший танк,
Горящие русские хаты,
Горящий Смоленск и горящий рейхстаг,
Горящее сердце солдата.
У братских могил нет заплаканных вдов -
Сюда ходят люди покрепче,
На братских могилах не ставят крестов...
Но разве от этого легче?!
1965
Он не вернулся из боя
Владимир Высоцкий был одинок. Более одинок, чем многие себе представляли.
У него был один друг—от студенческой скамьи до последнего дня. О
существовании этой верной дружбы не имели и понятия многочисленные
«друзья», число которых сейчас, после-смерти поэта, невероятно возросло.
Откуда взялся этот хриплый рык? Эта луженая глотка, которая была способна
петь согласные? Откуда пришло ощущение трагизма в любой, даже пустяковой
песне? Это пришло от силы. От московских дворов, где сначала почита лась
сила, потом—все остальное. От детства, в котором были ордера на сандалии,
хилые школьные винегреты. бублики «на шарап», драки за штабелями дров.
Волна инфантилизма, захлестнувшая в свое время все песенное творчество,
никак не коснулась его. Он был рожден от силы. страсти его были
недвусмысленны, крик нескончаем. Он был отвратителен эстетам, выдававшим за
правду милые картинки сочиненной ими жизни. Помните: «...А парень с милой
девушкой на лавочке прощается»? Высоцкий—«Сегодня я с большой охотою
распоряжусь своей субботою». Вспомните: «Не могу я тебе в день рождения
дорогие подарки дарить...» Высоцкий—«...А мне плевать, мне очень хочется!»
Он их шокировал и формой, и содержанием. А больше всего он был ненавистен
эстетам за то, что пытался говорить правду, ту самую правду, мимо которой
они проезжали в такси или торопливым шагом огибали ее на тротуарах. Это
была не всеобщая картина жизни, но этот кусок был правдив. Это была правда
его, Владимира Высоцкого, и он искрикивал ее в своих песнях, потому что
правда эта была невесела.
Написано в 1980 году для стенной газеты Московского клуба
самодеятельной песни «Менестрель».
Владимир Высоцкий страшно спешил. Будто предчувствуя свою короткую жизнь,
он непрерывно сочинял, успев написать что-то около шестисот песен. Его
редко занимала конструкция, на его ногах скорохода не висели пудовые ядра
формы, часто он только намечал тему и стремглав летел к следующей. Много
россказней ходит о его запоях. Однако мало кто знает, что он был рабом
поэтических «запоев»—по три-четыре дня, запершись в своей комнате, он писал
как одержимый, почти не делая перерывов в сочинительстве. Он был во всем
сторонником силы—и не только душевно-поэтической, но и обыкновенной,
физической, которая не раз его выручала и в тонком деле поэзии. В век,
когда песни пишутся «индустриальным» способом: текст—поэт, музыку—
композитор, аранжировку—аранжировщик, пение—певец, Владимир Высоцкий создал
совершенно неповторимый стиль личности, имя которому—он сам и где равно и
неразрывно присутствовали голос, гитара и стихи. Каждый из компонентов имел
свои недостатки, но, слившись вместе, как три кварка в атомном ядре, они
делали этот стиль совершенно неразрываемым, уникальным, и многочисленные
эпигоны Высоцкого постоянно терпели крах на этом пути. Их голоса выглядели
просто голосами блатняг, их правда была всего лишь пасквилем.
Однажды случилось странное: искусство, предназначенное для отечественного
уха, неожиданно приобрело валютное поблескивание. Однако здесь, как мне
кажется, успех меньше сопутствовал артисту. Профессиональные французские
ансамблики никак не смогли конкурировать с безграмотной гитарой мастера,
которая то паузой, то одинокой семикопеечной струной, а чаще всего
неистовым «боем» сообщала нечто такое, чего никак не могли выговорить
лакированные зарубежные барабаны.
Владимир Высоцкий испытывал в своем творчестве немало колебаний, но
колебаний своих собственных, рожденных внутри себя. Залетные ветры никак не
гнули этот крепкий побег отечественного искусства. Ничьим влияниям со
стороны, кроме влияния времени, он не подвергался и не уподоблялся иным
бардам, распродававшим чужое горе и ходившим в ворованном терновом венце. У
Высоцкого было много своих тем, море тем, он мучался скорее от «трудностей
изобилия», а не от модного, как бессонница, бестемья.
Ему адски мешала невиданная популярность, которой он когда-то, на заре
концертирования, страстно и ревниво добивался и от которой всю остальную
жизнь страдал. Случилось удивительное: многие актеры, поэты, певцы, чуть ли
не ежедневно совавшие свои лица в коробку телевизионного
приемника—признанного распространителя моды, ни по каким статьям и близко
не могли пододвинуться в популярности к артисту, не имевшему никаких
званий, к певцу издавшему скромную гибкую пластинку, к поэту, ни разу
(насколько я знаю) не печатавшему свои стихи в журналах, к киноактеру,
снявшемуся не в лучших лентах. Популярность его песен (да простят мне это
мои выдающиеся коллеги) не знала равенства. Легенды, рассказывавшиеся о
нем, были полны чудовищного вранья в духе «романов» пересыльных тюрем. В
последние годы Высоцкий просто скрывался, репертуарный сборник Театра на
Таганке, в котором печатаются телефоны всей труппы, не печатал его
домашнего телефона. Он как-то жаловался мне, что во время концертов в
Одессе он не мог жить в гостинице, а тайно прятался у знакомых артистов в
задних комнатах временного цирка шапито. О нем любили говорить так, как
любят говорить в нашем мире о предметах чрезвычайно далеких, выдавая их за
легкодостижимые. Тысячи полузнакомых и незнакомых называли его Володей. 3
атом смысле он пал жертвой собственного успеха..
Владимир Высоцкий всю жизнь боролся с чиновниками, которым его творчество
никак не представлялось творчеством и которые видели в нем все, что хотели
видеть,— блатнягу, пьяницу, истерика, искателя дешевой популярности, кумира
пивных и подворотен. Пошляки и бездарности издавали сборники и
демонстрировали в многотысячных тиражах свою душевную пустоту, и каждый раз
их лишь легко журили литературоведческие страницы, и дело шло дальше. В то
же время все, что делал и писал Высоцкий, рассматривалось под сильнейшей
лупой. Его неудачи в искусстве были почти заранее запрограммированы
регулярной нечистой подтасовкой, но не относительно тонкостей той или иной
роли, а по вопросу вообще участия Высоцкого в той или иной картине. В итоге
на старт он выходил совершенно обессиленный.
В песнях у него не было ограничений—слава богу, магнитная пленка есть
в свободной продаже. Он кричал свою спешную поэзию, и этот магнитофонный
крик висел над всей страной—«от Москвы до самых до окраин». За его силу, за
его правду ему прощалось все. Его песни были народными, и сам он был
народным артистом, и для доказательства этого ему не нужно было предъявлять
удостоверения.
Он предчувствовал свою смерть и много писал о ней. Она всегда
представлялась ему насильственной. Случилось по-другому: его длинное
сорокадвухлетнее самоубийство стало оборотной стороной медали—его яростного
желания жить.
Сколько чудес за туманами кроется—
Не подойти, не увидеть, не взять,—
Дважды пытались, но бог любит троицу-
Глупо опять поворачивать вспять.
Выучи намертво, не забывай
И повторяй как заклинанье:
«Не потеряй веру в тумане,
Да и себя не потеряй!»
Было когда-то—тревожили беды нас,—
Многих туман укрывал от врагов.
Нынче, туман, не нужна твоя преданность-
Хватит тайгу запирать на засов!
Выучи намертво, не забывай
И повторяй как заклинанье:
«Не потеряй веру в тумане,
Да и себя не потеряй!»
Тайной покрыто, молчанием сколото—
Заколдовала природа-шаман.
Черное золото, белое золото
Сторож седой охраняет—туман.
Только ты выучи, не забывай
И повторяй как заклинанье:
«Не потеряй веру в тумане,
Да и себя не потеряй!»
Что же выходит—и пробовать нечего,
Перед туманом ничто человек?
Но от тепла, от тепла человечьего
Даже туман поднимается вверх!
Выучи, вызубри, не забывай
И повторяй как заклинанье:
«Не потеряй веру в тумане,
Да и себя не потеряй!»
1968