Андерграунд вечен –
как вечны новации и поиск
Николай Байтов
К
литературному андерграунду я отношу тех авторов, творчество которых по тем или
иным причинам проходит мимо читающей публики.
...По
каким же причинам? – специальная информационная изоляция публики? или её
спокойное невежество? её внушаемость вкупе с предубеждённостью? её направленная
образованность?... – Об этом, быть может, стоило бы поговорить, если бы сразу
не возникала серия вопросов следующего по глубине уровня. – Ведь не очень ясно
и что такое «читающая публика». Весьма туманно и содержание, которое мы
вкладываем в выражение «массовый читатель». Не понятно до конца, чем «массовый»
отличается от «просто» читателя, и кто такой этот «просто». Получается, что я
расплывчатое понятие «андерграунда» пытаюсь определить через не менее
расплывчатое понятие «читателя»... И всё же я дерзну – интуитивно, поверх
логики. А «читателя» отложим до следующей журнальной дискуссии.
Начнём
вот с чего. – Представляется, что «читающая публика» – область до сих пор
довольно аморфная, и её можно при желании формировать, можно манипулировать её
сознанием и вкусами. Это было понято ещё литературными стратегами прошлого
века. Белинский, воспитывая своего «прогрессивного» читателя, вытеснил в
андерграунд «Выбранные места из переписки с друзьями» Гоголя. У нескольких
поколений русской интеллигенции эта вещь (понаслышке) вызывала такую
брезгливость, что они к ней даже не притрагивались. Последовавшие за Белинским
«властители дум» попытались вытеснить в андерграунд Фета, Лескова и других
многих... даже Пушкина. По счастью, в ХIХ веке общественное сознание ещё не
было (и не могло быть) организовано достаточно жёстко для того, чтобы
андерграунд принял отчётливую форму. Тем не менее что-то основное, глубинное
было понято и сделано уже тогда. И Белинский, и Чернышевский догадались, что
идеологические акценты нужно поместить в эстетику: нужно воспитать
определённый, идеологически нагруженный вкус. Идеи, врощенные во вкусовые
предпочтения, живут дольше, ибо вкусы человека – более постоянная его
характеристика. Идеи сравнительно легко сменяют друг друга, вкусы – более
инерционны. Об идеях спорят, о вкусах – нет. Идеи друг друга отрицают, вкусы –
накапливаются и суммируются. Новая идея вычёркивает старую и занимает её место.
Новая эстетическая ценность не может старую уничтожить. Поэтому в душе человека
место ей находится с трудом, с мучением, с борьбой: душа должна расшириться, да
и старая любовь должна потесниться. Массовый читатель (ещё если он
соответствующим образом воспитан), вряд ли способен на такие действия...
Но
кроме отягощённого идеологией вкуса, в ХIХ веке было создано ещё нечто более
важное. – Литература была облечена в торжественную тогу, и на её лице застыло
выражение непроходимой, глубокомысленнейшей серьёзности... Как странно, что в
Англии в это время Эдвард Лир и Льюис Кэрролл стали классиками, можно сказать,
при жизни. А у нас и через пятьдесят лет футуристы, а вслед за ними и обериуты
в сознании читающей публики находились где-то сбоку от «настоящей» литературы.
Символисты и акмеисты – это пожалуйста: это хорошо, потому что «серьёзно», –
они отвечают читательским представлениям о том, какой должна быть литература...
а остальные – кто? – Василиск Гнедов? – глупости! шарлатанство! мальчишество! –
И вот отсюда ещё один, и может быть важнейший, исток андерграунда. – О
Хлебникове принято говорить с уважением, но столь же прочно принято его не
читать и a part называть графоманом. И, кажется, до сих пор его поэзия никем
по-настоящему не исследована...
Когда
в советское время курирование литературы сделалось государственной и партийной
задачей, на эстетику можно было не обращать большого внимания. Сами кураторы
были людьми с мощнейшей инерцией вкусов, воспитанных в ХIХ веке, и эстетические
предпочтения в них действовали почти на уровне подсознания. Иногда они искренне
думали, что это просто «классовое чутьё». Соответственно они стали более
формально оперировать с авторами на идеологическом уровне, клеить на них
политические ярлыки. В 30-е годы андерграунд впервые выявился отчётливо:
литераторы были резко поделены на допущенных к читателю и не допущенных. Это
разделение было, наверное, весьма глубоким и эстетически значимым, однако
представлялось поверхностным: читатель мог думать, что такие-то авторы не
допущены до него вследствие их политической неблагонадёжности, идейной
оппозиции. На фоне идеологии терялись эстетические различия между Платоновым,
Добычиным, Хармсом, Кржижановским... Казалось, их вытеснили в андерграунд не
индивидуально, а скопом, наподобие раскулаченных крестьян...
Нет,
это не так. Я убеждён, что андерграунд не является чем-то единым и никогда не
являлся: он всегда был разбит на небольшие группы людей, близких друг к другу
по своим вкусам. Вряд ли Платонову было бы легко и интересно общаться с
Добычиным, а Хармсу – с Кржижановским. Говорить и мыслить об андерграунде в
целом позволило лишь спекулятивное оперирование идеологическими оценками, к
которому прибегали кураторы. Эта картина была, впрочем, заразительна (ибо
проста, понятна), – настолько, что многие разнородные литераторы андерграунда
действительно, реально почувствовали своё единство. Можно сказать, что они в
некотором смысле сплотились. Думается, это чувство (иллюзия, конечно!) возникло
после Хрущёва и развивалось в течение десятилетия – до середины 70-х годов
примерно. Тогда же явилось понятие «самиздат», которое, мне кажется,
существенно пересекается с андерграундом. И вот здесь-то можно было бы ввести
важный, смыслообразующий термин – «читатель андерграунда» (в отличии от
«читающей публики»). Но «самиздат», безусловно, требует отдельного обсуждения,
– и на многих страницах...
Это
было время, когда активно действовал Солженицын во главе массы диссидентов, и
вообще политическое диссидентство было хорошим тоном. (Моя юность прошла под
этим знаком. Во 2-й школе моим учителем литературы и истории был Анатолий
Якобсон; в параллельном классе учился сын сидящего Даниэля...) Это
представление об единстве андерграунда живо по инерции до сих пор, но в
основном, кажется, в литераторах старшего поколения. Ким, например, так, может
быть, и не осознал, насколько он эстетически иной, чем Галич. (Между тем, их
различие чрезвычайно существенно: оно проходит на уровне поэтического проекта:
у Галича реалистический проект в лучших, «совестливых» традициях ХIХ века, у
Кима же проект постмодернистский, причём крайний, дальше которого, мне кажется,
не шли никакие авангардисты, концептуалисты и эпатажники. Это интересно
наблюдать ещё в том соображении, что оба – и Ким, и Галич – исходят из
театрализации текста.)
Важно
понять, что андерграунд вообще – понятие бессодержательное по отношению к
собственно-литературе. Принадлежность к андерграунду может что-то сказать нам о
социальном статусе литератора, или о его человеческом характере, энергетике...
возможно, о нравственном облике, – но ничего не скажет о его «творческой
жизни»: о его вкусах, критериях качества, о степени его таланта, и о предметах,
к которым он свой талант прилагает. Зато принадлежность автора к конкретной
группе – Лианозовской, допустим, или к «СМОГу», к «Московскому времени» и т.п.
– уже кое-что (пусть не так много) даёт нам понять и в эстетическом плане, во
всяком случае, мы уже представляем себе какое-то «выражение лица»...
С
мыслью о разнородности андерграунда я впервые столкнулся в середине 70-х годов.
Но эта мысль произошла во мне не от внешних причин, а как-то изнутри. Когда
после школы я принялся производить свои пробы пера, я был полный профан в
эстетиках, зато в политике всё знал и делал зрячий и ответственный выбор.
Конечно, я был с диссидентами – какие могли быть вопросы! И лишь постепенно –
лет через пять – вопрос начал образовываться во мне. – «Я холоден. Защита прав
человека мне скучна. Я занят другими проблемами. Какими – я сам не понимаю. Я
двигаюсь ощупью. Куда?... Куда бы я ни двигался, я всё равно буду принадлежать
андерграунду... Да, я неблагонадёжен для режима, но не это главное, а то, что я
пишу не так, как принято, как читатель привык, как его приучили. Вот почему
меня никогда не напечатают, даже и стараться не стоит. Ясно, что кроме унижений
ничего не выйдет... Да, я буду принадлежать к андерграунду, но не в том смысле,
как Солженицын, а как, например... Владимир Казаков...» – О, я никогда не прощу
советской власти вот чего: политизировав искусство, она надругалась над его
тонкой организацией, сломала и выровняла всё богатство его нюансов, способов
цветения; создав во мне эйфорию – или скажем сдержанней: пиетет – по отношению
к диссидентству, она лишила меня эстетических ориентировок, лишила меня общения
с моими великими современниками – Владимиром Казаковым... Всеволодом
Некрасовым... Игорем Холиным...
О
Казакове я узнал лишь в 1995 году, когда был напечатан его трёхтомник, давно
после его смерти. С Некрасовым, по счастью, я познакомился в начале 80-х. Уже
тогда я имел опыт прохождения через малые кружки андерграунда – весьма
различные по объединяющим их вкусам. Я был в кружке
традиционно-пастернаковско-тарковской поэзии у Лиды Мурановой, которая
заведовала студией звукозаписи при Литературном музее. Помню, как там читала
свои поэмы Марина Кудимова, только что приехавшая из Тамбова, и её слушали со
священным трепетом, затаив дыхание; называли, перешёптываясь, «достойной
цветаевской преемницей». А когда тут же затесавшийся молодой и никому (там) не
известный Пригов прочёл одно стихотворение про Иуду – и музыкально, наподобие
вьетнамцев, тонировал звук Ю в его имени, – все поджали губы и промямлили
что-то скептическое.
Но
в наибольшей мере мой кругозор был расширен знаменитым в 80-х годах салоном,
который собирала Наташа Осипова в своей квартире. Мой друг Александр Бараш
посвятил этим сборищам несколько строк в поэме «Эпикриз»:
На
Пушкинской один салон открылся –
там
где атланты еле держат крышу
сооружения
эпохи репрессанс
Там
собиралися чердачные поэты
читать
свои подпольные поэмы
и
громко ржал по вечерам Пегас
Там
были девочки пригодные для рая
и
молодые бородатые евреи
и
коммунальные мегеры за стеною
обмыли
кости всем и джинсы простирнули
Бывали
мэтры-концептуалисты:
порой
Некрасов чаще Рубинштейн
и
редко Пригов (чопорный речистый
и
в связях осмотрительный шатен)
У
них был свой салон – солиднее и чище
где
их портреты уже щурились со стен
Пригову
я сказал (впервые у Наташи Осиповой прослушав его длинную программу) – я сказал
с удивлением и слегка разочарованно: «Но ведь это – простая антисоветчина, лишь
немного закамуфлированная юродством. Так или нет?» (То есть я имел в виду: «А
где же новая эстетика? Она – блеф? симуляция?...») Он сделал в ответ молчаливую
как бы ужимку: «Конечно, мол, вы правы. Но не будем об этом вслух говорить». У
меня осталось впечатление, что он нечто утаил от меня как от профана. Но
впоследствии, когда изменились идеологические установки и такие авторы как
Пригов и Кибиров вышли из андерграунда на телевидение и в большие тиражи, я
понял, что, пожалуй, был прав в первом схватывании: их андерграунд был
поверхностным, т. е. не эстетическим, не радикальным.
В
демократической обстановке истэблишмент возникает и поддерживается во многом
снизу: те авторы, которые могут быть приняты читателем и раскуплены в больших
тиражах (пусть даже при условии их предварительной рекламной «раскрутки») – те
и выходят в новый истэблишмент, который по очертаниям своего смысла, наверное,
теперь совпадает (или скоро совпадёт) с понятием «мода». Но ошибкой было бы
думать, будто «раскрутить» можно кого угодно (при наличии достаточных связей и
денег): есть такие, которых массовый читатель не примет и не поймёт никогда,
как бы его ни убеждали и не заманивали. И, между прочим, сейчас это не только
«экспериментаторы», но и, например, почти вся поэзия, и традиционная-то в
первую очередь. Один такой литературный кружок я иногда посещаю. Я их про себя
называю «серьёзниками». Они полагают, что новый истэблишмент весь составился из
авангарда и ёрничества, которые всюду захватили власть и правят бал. Себя же
рассматривают они как новый андерграунд: лишь они хранят теперь подземную,
чистую струю подлинной литературы. Они наивны, но чем-то меня трогают... –
своей торжественностью, «священным огнём служения», «праведным гневом», «болью
за судьбу великой литературы». Они чётко опознают тех, кто по ту сторону
границы, но совершенно не видят другие, рядом лежащие точки андерграунда. – Да,
большая публика будет проглатывать Кибирова, Виктора Ерофеева, Лимонова,
Пелевина так же, или почти так же, как она поглощает Доценко и Маринину. В
недалёком будущем, возможно, публика почувствует вкус и к Пригову, и к
Сорокину... Вкус к Рубинштейну? – уже проблематично. Зато мне совершенно ясно,
что никогда массовый читатель не заинтересуется, например, Всеволодом
Некрасовым, Михаилом Сухотиным, Светой Литвак, Сергеем Бирюковым, Ры Никоновой
– и многими другими, именно теми, с кем я продолжаю немой напряжённый диалог
всякий раз как сам берусь что-то прикинуть на бумаге.
На
этом можно было бы благополучно закончить, если поставить себе целью умолчать
кое о чём более важном ( – отвернуться от него, нарочно постараться не
заметить)... Но моя цель иная: я бы лучше всё предыдущее зачеркнул, а оставил
бы только вот что. –
До
сих пор речь шла об андерграунде, так сказать, сиюминутном и преходящем. Но
ведь есть же андерграунд вечный, в который рано или поздно попадают все: это
смерть, земля, могила, забвение. – Смерть всех равняет: богатого с нищим,
умного с дураком, учёного с невеждой, гения с бездарностью. И вот нынешняя
читающая публика равным образом не читает и не желает знать ни всемирно-модного
когда-то Максима Горького, ни его современника, тихого и утонченного маргинала
Константина Вагинова... Но, с другой стороны, ведь известно, что «у Бога нет
мертвецов». Так и в архиве человеческой культуры – все живы, все присутствуют,
каждому отводится клеточка, наподобие ячейки в колумбарии. Зависит ли величина
этой клеточки от того, насколько литератор был известен и признан при жизни?
Это вопрос сложный. Первоначально, конечно, зависит, но потом... В архиве часто
происходят ревизии, которые иногда радикально изменяют способ ранжирования
ценностей... Хотя эти ревизии в меньшей степени затрагивают ценности более
удалённые по времени... Так что угадать трудно. Единственное, что можно здесь
заметить, это что раньше архивирование было не очень надёжным и зависело от
многих случайностей, перед которыми «андерграунд», разумеется, был более
уязвим, чем «истэблишмент». Например, группа поэтов, включавшая Катулла
(группа, несомненно, «андерграундовая» для своего времени) исчезла вся и почти
бесследно. Один Катулл сохранился благодаря случайности в единственном
экземпляре, – а ведь он, по-видимому, не был даже лидером этой группы...
В
Новое время надёжность архивирования возросла во много раз. Кроме того, сейчас,
благодаря компьютерным технологиям, колоссально расширился ресурс памяти, – и
можно, пожалуй, архивировать всё подряд без особого отбора. Ещё компьютер
облегчает и доступ к информации, а потому отпадает необходимость единого
ранжирования ценностей: вместо него появляется множество виртуальных ценностных
иерархий (что, кстати, соответствует разрозненным эстетическим кружкам, то есть
сплошному андерграунду). Лет через двадцать-тридцать, быть может, никакого
приоритета ни у кого в архиве не будет, – все получат одинаковые, стандартные
ячейки...
Поэтому
мы, сегодняшние маргиналы и графоманы, с надеждой смотрим в потустороннее
завтра: нас примет в объятия вечная память, которая сотрёт знаки различия между
маршалами, солдатами и дезертирами.
Список литературы
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.levin.rinet.ru/