Оптина пустынь в жизни Гоголя
Несмотря
на то что Оптин монастырь занимал не слишком большое место в судьбе Гоголя
(всего несколько посещений), необходимо отметить этот факт биографии писателя,
помятуя о состоявшемся особом контакте Николая Васильевича с монахами Пустыни -
игуменом Филаретом, иеромонахом Макарием и о. Порфирием (Григоровым).
Именно
при знаменитом старце Макарии Оптина Пустынь становится, в середине ХIХ века
центом не только духовной, но и светской культуры.
Религиозно-мистически
настроенный Гоголь, впервые посетив монастырь, был поражен. Оптинская братия с
ее знаменитыми старцами открывала для Гоголя новые духовные горизонты. Никакой
другой монастырь так глубоко не задел чувств писателя, в житии тамошних монахов
он усматривал особенное благочестие и послушание, особенно праведную жизнь.
В
последние годы жизни религиозная экзальтация Гоголя достигла предельного
накала, депрессия, преследовавшая Николая Васильевича, заставляла его искать
прибежища в монастырях, прибежища во многом и от светской суеты, но и во многом
от самого себя, от той стороны его “я”, которую он полагал недостаточно чистой.
Сохранилось
предание, повествующее о желании Николая Васильевича поселиться в скиту Оптиной
Пустыни, сделавшись иноком.
Просьба
была направлена к старцу Макарию, о котором сам Гоголь говорил: “это
единственный из всех известных мне людей, кто имеет власть и силу повести на
источники воды живой. Пошел я к старцу одним, вышел другим”.
Но
последовал незамедлительный отказ.
Что
заставило о. Макария отклонить просьбу Гоголя? Причины неясны, поскольку нет
достоверных сведений, разъясняющих мотив отказа.
Сам
Гоголь, скрытный и хитрый человек в обыденной жизни, но необыкновенно искренний
в своем творчестве, искал опоры среди священнослужителей и монахов, по меткому
замечанию Розанова, он “вечно борется с собой”.
Опора
и прибежище есть монастырь для Гоголя.
Был
ли он искренен с монахами? И если да, то насколько сумел приоткрыть занавес
своей души для о. Макария и о. Филарета? Мог ли автор “Ревизора” отыскать в
себе черту, позволяющую наотрез отказаться от надоевшего всем актерства и
наконец избавиться от мучившей его двойственности, раздиравшей напополам и без
того тонкую натуру Гоголя?
Читатель,
знакомый с биографией писателя, может усомниться в искренности чувств человека,
не способного принять мало-мальски обыденное решение. Череда настроений у него
сменялась другой чередой, а затем рухнувшие планы, в свою очередь, заменялись
следующими, которым тоже не суждено было сбыться. Вспомните, читатель,
несостоявшуюся карьеру профессора в Петербургском университете, как скоро
Гоголю наскучило чтение лекций студентам, и он стушевался, несмотря на
некоторую популярность мало читаемых сегодня “Арабесок”. Вспомните его
наклонность эпатировать публику с самых юных лет, его тягу к великосветским
знакомствам в ущерб старым дружеским связям, его барскую, помещичью натуру,
полную важного самолюбия. Вересаев (биограф писателя) пишет: “Вечный
приживальщик Гоголь живет, ничего не платя, у своих друзей и поклонников”. Эти
обстоятельства нередко вызывали ропот у его окружения, а то и прямо служили
причиной разрыва всяких отношений с Гоголем.
Данные
вопросы долго будут занимать исследователей творчества Гоголя, поскольку крайности
его характера вкупе с гениальным даром делают фигуру Николая Васильевича весьма
загадочной на небосклоне российской словесности.
Повторим,
Гоголь был мистически настроенный человек, доходивший в религиозной экзальтации
до крайнего суеверия, монахи Оптиной Пустыни были поражены набожностью великого светского
писателя, тщательностью и аккуратностью, с которой он подходил к исполнению
религиозных обрядов.
Едва
ли он мог позволить себе “играть” с оптинскими монахами, можно предположить,
что он был искренен по отношению к тому настроению, в котором пребывал в
определенные часы своего общения с духовными учителями, при этом Гоголь ясно
отдавал себе отчет о способностях старца Макария - мудрого духовника и
опытнейшего психолога, каковым последний являлся в действительности.
Но
вот среди друзей Гоголя и людей, тесно общавшихся с ним, вряд ли мог найтись
человек, понимавший его личность, разгадавший его нутро, угадавший, что же
хочет его душа. А ведь среди друзей Гоголя были Аксаков, Данилевский, Языков,
наконец, сам Пушкин, внимательно следивший за карьерой Николая Васильевича и к
которому Гоголь питал самые теплые чувства, оставаясь верным ему до конца дней
своих (тем не менее при жизни поэта Гоголь не переставал эксплуатировать
творческие замыслы Пушкина).
Борьба
с собой, со своими бесами, по собственному признанию Гоголя, составляла процесс
самого творчества, вечный поиск себя, своего места (места и не в обществе, не в
жизни даже, а и в самом географическом значении этого слова).
Рвущаяся
и мечущаяся душа его часто отдавалась различным влияниям, иногда он сам себе
становился противен: “вам около меня грязно, а мне с собой страшно”; иногда он
не понимал себя, не мог рационально объяснить свои поступки и тогда лукавил или
молчал, а то и прямо напускал тумана на свою личность или был крайне критичен к
себе: “во мне заключалось собрание всех возможных гадостей, каждой понемногу, и
при том в таком множестве, в каком я еще не встречал доселе ни в одном
человеке”.
И
где можно найти у Гоголя рациональную черту его характера? Все-то он
сомневается все-то он ищет и не может найти.
Ему
все прощали. Видели в нем, на пример Белинского, только писателя, и эта стена
отделяла внутренний мир Гоголя от внешних притязаний. Сам Гоголь и не хотел
разрушить эту стену, и камешек за камешком старательно выстраивал ее всю свою
жизнь, не допуская за ее пределы ни ближайших друзей, ни родных, ни даже свою
престарелую мать. Работал только талант, только его гений, оставляя за стеной
сердце человека, отдающего себе отчет в собственном предназначении.
Равнодушный
ко всякой политике и общественности в целом, он все же тяготел к реакционным
кругам, не исключая из числа своих приятелей даже таких мракобесов, как
Стурдза, Бурачок, Вигель. Сам немало натерпевшись от цензуры императора Николая
Павловича, он все же превозносил этого самодержца, которого ненавидели слишком
многие выдающиеся умы того века.
Но,
однако, вчитываясь в произведения Гоголя, кажется неправдоподобным, чтобы автор
“Шинели”, “Носа”, “Невского проспекта” и, наконец, самих “Мертвых душ”,
наделенный таким тонким чувством юмора, заставляющий содрогаться от реализма
описаний, так умело пользовавшийся сатирическими гиперболами, оказался на
поверку слаб, поскольку не снимал маску актера, игравшего в собственную жизнь,
Так
было до определенного периода, ибо потом он был болен, серьезно болен, болезнь
привела его к ужасному, трагическому концу.
Тот
же В. Розанов заметил: “болезнь да болезнь - какое легкое объяснение неуемных
биографов. Ибо почему, читатель, у нас с вами не быть такой гениальной болезни,
с такими же причудами?.. Гоголь был, конечно, болен нравственными заболеваниями
от чрезмерности душевных глубин своих. Его трясло как деревню на вулкане. Но в
чем секрет вулкана, из которого сверкали по ночному небу зигзаги молний, текла
лава, сыпался песок и лилась грязь: этого, не заглянув туда, нельзя сказать. А
заглянуть - тоже нельзя”.
Тонкий,
проницательный Розанов, скорее чувствующий каким-то внутренним чутьем, чем
логически обдумывающий Гоголя, увидел в нем зловещую фигуру, разрушившую
вакханалию литературного пира: “Дьявол вдруг помешал палочкой дно и со дна
пошли токи мути, болотных пузырьков... Это пришел Гоголь. За Гоголем все.
Тоска. Недоумение. Злоба, много злобы. “Лишние люди”. Тоскующие люди. Дурные
люди”.
Почти
как Сократ у Ницше, разрушивший дионисийское пиршество жизни, - не правда ли? И
есть в этом доля истины - не так ли? Или я не прав?
Так
где же разгадка? В болезни? И неужели, заговорив о Гоголе, обязательно нужно ее
разгадать?
А
как же? - возможно, спросит дотошный читатель, - ведь кроме книг у нас есть его
биография, в которой день за днем, год за годом записано все, что делал Николай
Васильевич в своей жизни, иногда вплоть до сервировки обеденного стола в гостях
у Аксакова.
Розанов
с горечью писал, что заглянуть в вулкан, увы, - нельзя, и констатировал полное
бессилие биографов.
Психиатры
вот что пишут о болезни Гоголя: “Гоголь страдал аффективно-бредовым психозом с
катотоническими симптомами и приступообразным циркулярным течением, у больного
в ходе болезни нарастали шизофренические изменения личности, выходящие только
за рамки ослабления и одряхления. В ремиссии у больного хотя и не было полного
выздоровления, наблюдались остаточные явления болезни, синдром изменения
личности”.
Это
диагноз современных психиатров. Звучит как приговор.
Депрессия
Гоголя была витальная, от натуральных биологических процессов. В аутентичности
диагноза сомневаться не приходится, наука слишком твердо завоевала свои
позиции.
Но
как же так? Розанов, во времена которого все это было хорошо известно,
предлагал заглянуть в “вулкан” психически нездорового человека, почти
шизофреника, и оттуда черпать объяснение его вулканической деятельности? При
всем при этом и заглянуть тоже нельзя. Опять дуализм, двойственность. Да и
везде, где бы мы ни пытались приоткрыть занавес тайны Гоголя, мы натыкаемся на
его дуализм.
Право,
приходит на ум высказывание Гегеля: “Противоречие есть критерий истины,
отсутствие противоречия есть критерий заблуждения”.
Не
правда ли, это очень подходит к Гоголю?
Но
довольно сказано о его болезни.
Мы
знаем (за исключением, пожалуй что, Барона Брамбеуса с Булгариным) неоспоримо
только то, что Гоголь - огромный пласт в русской жизни, гений, изменивший лицо
и форму национальной литературы, исполин, и по сей день имеющий хорошую розгу
для Ноздревых, Чичиковых и иже с ними. Эпитафия в честь Николая Васильевича
может длиться бесконечно, и это будет подлинное воздаяние по заслугам, коего
он, безусловно, заслужил всем своим гениальным творчеством.
Итак,
никто не мог проникнуть в Гоголя, в том числе не смог разглядеть естественного
происхождения его болезни и духовник Николая Васильевича священник Матвей
Ржевский.
Негативную
роль в болезни Гоголя этого фанатичного священнослужителя сегодня признают,
пожалуй, все биографы писателя.
Отец
Матвей, уже после смерти Гоголя, как-то судорожно, неуверенно объяснял свою
тактику действий: “Врача не обвиняют, когда он по серьезности болезни
прописывает больному сильные лекарства”.
“Сильнодействующим
лекарством”, с точки зрения о. Матвея (в злокачественный период болезни,
который о. Матвей не разглядел, во время полного “господства бреда греховности,
самоуничтожения, потери веры в возможность спасения”), были призывы оставить,
бросить всё и идти в монастырь, а вместо ободрения и призывов к мужественному
смирению напоминания, а то и фантазии о. Матвея о тяжкой греховности Гоголя.
Кульминацией
“терапии” о. Матвея стали угрозы в адрес Николая Васильевича о скором “Страшном
суде” и о неминуемой расплате на нем грешника Гоголя. Гоголь, тяжелобольной,
находившийся в глубокой депрессии, не смог выслушать до конца картины страшной
кары, нарисованной о. Матвеем.
В
довершение всего о. Матвей потребовал от Николая Васильевича отречения от
“язычника и грешника” Пушкина. Отчаяние Гоголя не знало предела...
Таков
был метод “лечения нравственных язв” о. Матвея. Объективности ради следует
добавить, что болезнь Гоголя будет описана наукой лишь спустя два года после
его смерти, и врачи, наблюдавшие уже умирающего писателя (Гоголь заморил себя
голодом, упорным отказом от пищи), не были достаточно компетентны в постановке
диагноза и соответствующего метода лечения, чем, видимо, ускорили смертельный
исход.
Впрочем,
не стоит, читатель, считать о. Матвея изувером – этот человек вполне серьезно
считал избранный им “метод” лечения правильным и до конца дней своих был
уверен, что именно он помог Гоголю умереть истинным христианином. Вот слова о.
Матвея Ржевского: “Нечистота была (у Гоголя - М. К.), и он старался избавиться
от ней, но не мог. Я помог ему очиститься, и он умер истинным христианином”.
Всю
историю болезни и смерти Гоголя следует признать “образцом” грубой и халатной,
непростительной некомпетентности врачей и духовного наставника, когда результат
усилия оказывается прямо противоположным задачам медицины и духовного
пастырства (стоит упоминания, что Николай Васильевич всю жизнь не доверял ни
врачам, ни их лекарствам).
По
церковным канонам, священник не имеет права принимать душевнобольного в лоно
Церкви, а тем более постригать в монахи, если только больной не находится в
состоянии просветления.
Старец
оптинский Макарий не дал своего благословения на постриг Гоголя. Надо думать,
причины отказа крылись не в болезни писателя. О. Макарий, пастырь с ничем не
сравнимым опытом, мог уловить черты характера Гоголя (того подлинного Гоголя,
каким он не открывался никому), посчитал их несовместимыми с монашеским званием
и не дал своего согласия на поступление в скит монастыря. Это обстоятельство не
послужило поводом для охлаждения отношений между старцем и писателем. По
воспоминаниям старца оптинского иеросхимонаха Варсонофия: “Николай Васильевич
желал поселиться в скиту и скорбел незадолго до кончины, что не случилось стать
монахом”.
Как
знать, как сложилась бы судьба Гоголя, прими он в действительности иноческий
чин.
Монашеский
подвиг не имеет романтических тонов, коих множество себе рисует обыватель,
поддавшись идеализированным представлениям о монашестве. Стоит обратиться к
письмам К. Н. Леонтьева, где живо и предельно ясно описан внутримонастырский
быт, с тяжелым физическим и нравственным бытием монаха. Способен ли был Гоголь
к такому самоотречению и абсолютному смирению своей воли?
Но
вернемся в Оптину Пустынь. Вот что писал Гоголь о. Филарету: “Ради Самого
Христа, молитесь обо мне, отец Филарет. Просите вашего достойного настоятеля,
просите всю братию, просите всех, кто у вас усерднее молится и любит молиться,
просите молитв обо мне. Путь мой труден; дело мое такого рода, что без
ежеминутной, без ежечасной и без явной помощи Божией не может двинуться мое перо
и силы мои не только ничтожны, но их нет без освеженья свыше. Говорю вам об
этом неложно. Ради Христа, обо мне молитесь. Покажите эту записочку мою отцу
игумену и умоляйте его вознести свои мольбы обо мне грешном, чтобы удостоил Бог
меня недостойного поведать славу имени Его, не посмотря на то, что я всех
грешнейший и недостойнейший. Он силен, милосердый, сделать все и меня, черного
как уголь, убелить и возвести до той чистоты до которой должен достигнуть
писатель, дерзающий говорить о святом и прекрасном. Ради Самого Христа,
молитесь. Мне нужно ежеминутно, говорю вам, быть мыслями выше житейского дрязгу
и на всяком месте своего странствия быть в Оптинской пустыне. Бог да воздаст
вам всем сторицею за ваше доброе дело.
Ваш
всей душою Николай Гоголь.
20
июня 1850. Долбино
Розанов
писал, что в этих кратких записочках оптинским монахам Гоголь был единственно
собой во всем подлиннике, он писал их вскользь, быстро, находясь в духовном
волнении, безо всякой свойственной ему игры, в моменты просветления души. Ибо
чья душа не просветлеет, находясь в тесном общении с одним из выдающихся
духовных отцов ХIХ века о. Макарием.
Пребывание
в Пустыни сказалось и на творческой активности Гоголя, там он тщательно
обдумывал план второго тома “Мертвых душ”, в котором имел намерение описать
некий образ праведного человека, взявшего на себя миссию перевоспитать(!)
Чичикова. Мы имеем все основания предполагать, чей образ мог бы быть запечатлен
в типаже этого праведника, под чьим влиянием и руководством могла бы свершиться
духовная революция, не прими судьба писателя то роковое направление, которое
привело его к гибели.
Список литературы
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.nikolaygogol.org.ru/