Поэтические игры с пустотой московского концептуализма
(эксперименты Д.А. Пригова)
Н.Р. Суродина
Для
концептуальной эстетики огромное значение имеют категории «неизвестного»,
«неопределенного», «ничто», «пустоты».
Вся
современная русская поэзия пишет о пустоте. Поэты же московского концептуализма
пишут пустотой языка, что метафорически обозначается как «драматургия предмета
и языка его описания» (Пригов Д.А.).
Кроме
того, каждый из трех признанных критиками поэтов-концептуалистов оперирует
собственными игровыми приемами выражения пустоты в поэтических произведениях:
Д.А. Пригов — структурным (тавтология, повторы, сбив ритма и т.д.);
Л.С.
Рубинштейн — семантическим и стилистическим (игра с молчанием, паралогические
связи); Т. Кибиров — прагматическим (штампы, клише).
Д.А.
Пригов разворачивает собственный космос и оригинальную мифологию, в которых
ключевое значение имеют «пустые формы и оформленная пустота». Немаловажно в
этом отношении, что Пригов определяет постмодернизм как «застывшее, зависшее
время», видя его черты в «эклектичности, цитатности, отсутствии
предпочтительной аксиологии, позиции и языка».
Точно
замеченное Б. Гройсом выстраивание некоего «запредельного пустого пространства»
опирается на несколько характерных для приговских текстов поэтических приемов:
1)
Намеренно сбитый ритм и рифмовка одних и тех же слов, в результате чего смысл
высказывания сводится к удвоению исходной посылки:
Народ
он делится на ненарод
И
на народ в буквальном смысле…
Народ
с одной понятен стороны
С
другой же стороны он непонятен…
Причем
это удвоение подчеркнуто избыточно. Избыточность часто оказывается внутренне
пустой, тавтологичной. По М. Хайдеггеру, тавтология таит в себе «несказанное,
непродуманное, неспрошенное».
2)
Приемы квазириторики и банализации в целой серии «Банальных рассуждений» («на
тему: Не хлебом единым жив человек»; «на экологическую тему»; «на тему свободы»
и т. д.) обнаруживают свою иррациональность через предельную рационализацию и
полную предсказуемость. Такая «ожиданность» открывает в стихотворении вакуум
смысла.
3)
Вневременность и внепространственность приговского мифа:
Вот
великий праздник праздничный
У
окошка я сижу
В
небо высшее гляжу
И
салют там вижу праздничный
А
над ним цветочек аленький
Невозможный
расцветает
Следом
сходит Будда маленький
Всех
крестом благословляет
Тут
же наступает тьма
Как
кошачий орган жуткий
На
коротком промежутке
Все
срывается с ума —
Бьется,
рвется, цепи гложет
Пропадает,
но не может
Только
я сижу здесь маленький,
Словно
тот цветочек аленький
Нетленный.
Авторский
выход за границы времени и пространства (реальных и иллюзорных) приводит к
искажению реальности («Что-то воздух какой-то кривой»). Поэтому поэтические
миры Пригова переполнены снами, полуснами, сакральными событиями:
Такой
бывает вечер беспричинный
Особо
в нашей средней полосе
Когда
вдруг исчезают все
Все
эти женщины-мужчины
Все
эти знаки различенья
И
над землею на весу
Гуляют
ангелы внизу
Исполненные
среднего значенья
Средней
полосы нашей
4)
Косноязычие: «мня», «блазнит и манит», «гиб и страдал» и т. д. Нарушение
грамматических правил в поэтике Д.А. Пригова представляется нам достаточно
сложным, неоднозначным художественным приемом. Небрежность обращения с
языковыми формами свидетельствует об их устаревании и косности, а
следовательно, опустошенности. Р. Барт, размышляя над аналогичным явлением в
творчестве Малларме, отметил, что цель такого игрового поэтического приема —
«создать вокруг разреженных вокабул зону пустоты, в которой глохнет звучание
слова, избавленного от своих социальных и потому греховных связей».
5)
Недоговоренность, которая дает читателю неограниченную свободу интерпретации.
Пустота недоговоренности становится своеобразной «дверью» в пространство
поэтического текста Д.А. Пригова:
Орел
кладет мне руку на плечо
А
на другую лев кладет мне руку
Товарищи
мои! — такая жизнь!
Товарищи!
Живем в такое время!
Иначе
нам, товарищи, нельзя
Иначе
нам, — товарищи, не сбыться
Иначе
не родить нам кобылицу
Которая,
товарищи…
6)
Профанация не только героев (например, Бао Дай), но и связи между ними.
Происходит обыгрывание формы штампа, так называемого «полого дискурса». В конце
концов, симуляция связей в мире героев Пригова переносится в область самого
языка. Р. Барт пишет о том, что современная поэзия подрывает стихийную
функциональность языка и оставляет в неприкосновенности только его лексические
основы. В реляционных отношениях она сохраняет лишь само их движение, их
музыкальность, но не истину, которую они в себе заключали. От отношений
остается одна только пустая оболочка.
Акцент
на риторико-метафорической работе языка тесно связан с переосмыслением
классической концепции знака. С точки зрения постмодернизма, знак теряет
непосредственную связь с реальностью. Референтом знака является уже не концепт,
не смысл и не объект реальности, а иной знак. Знак разменивает себя на другие
знаки, начинает функционировать в поле риторики и метафорического употребления.
Так,
например, Д.А. Приговым профанируется мироощущение советского человека
(оптимизм, готовность к испытаниям, неприхотливость, благодарность Родине и
партии):
Вот
я курицу зажарю
Жаловаться
грех
Да
ведь я ведь и не жалуюсь
Что
я — лучше всех?
Даже
совестно, нет силы
Вот
поди ж ты — на
Целу
курицу сгубила
На
меня страна
Кроме
того, результатом поэтической работы Д.А. Пригова по выстраиванию ино-мира,
заполненного пустотами, является попытка создания ино-языка, ино-речи,
симулятивных по своей сути.
Если
смыслы отдельных слов, таких как «махрость», еще можно воссоздать из контекста,
то большинство фраз не поддаются никакому переводу:
Явилась
ангелов мне тройка
Я
ее в сердцах спросил:
Что
будет после перестройки?
А
некое Ердцаспр Осил! —
А
что это?
Не
знаешь? —
Не
знаю! —
Ну
узнаешь, узнаешь, не торопись.
«Ердцаспр
Осил» — пример словесного симулякра, такого, каким его описывал Жорж Батай. —
Симулякр обладает преимуществом отсутствия закрепить то, что он представляет из
опыта, он образует знак мгновенного состояния; это не псевдо-понятие, ибо, если
он и включен в ранг понятий, так это потому, что он верно передает долю
несообщаемого.
Песенка
«мужичка», заканчивающая стихотворение Пригова, представляет собой другой вид
симулякра:
Стоит
мужичок под окошком
И
прямо мне в очи глядит
Такой
незаметный на вид
И
так подлетает немножко
И
сердце внутри пропадает
И
холод вскипает в крови
А
он тихонько так запевает:
Ой,
вы мене, вы текел мои
Фарес!
(Выделено нами. — Н.С.)
Образ
мужичка, напевающего слова из апокалиптической Книги Даниила на мотив «Ой, вы,
сени, мои сени», достаточно сложен и многослоен. Но многозначительность этого
образа обманчива. Пригов сыграл поэтическую шутку над эсхатологическим мотивом.
Ощущение катастрофичности современной культуры передается через библейскую
отсылку. — «И вот что начертано: мене, мене, текел, упарсин. Вот и значение
слов: мене — исчислил Бог царство твое и положил конец ему; Текел — ты взвешен
на весах и найден очень легким; Перес — разделено царство твое и дано Мидянам и
Персам» (Дан. 5:25) — так прочел и разгадал Даниил пророческие
слова,
написанные на извести чертога на пиру царя Вальтасара. Библейское пророчество в
устах мужичка, явно олицетворяющего «русский дух», звучит нереально или
сниженно. Но оно все же наводит эсхатологический ужас (И сердце внутри замирает
// И холод вскипает в крови). Песенка заканчивается именем сына патриарха Иуды
и Фамари Фареса, которое означает «брешь». Таким образом, песенка «Ой, вы
мене…» становится знаком мгновенного состояния страха перед дырой, ямой,
тещиной, брешью, пустотой. В этом случае наглядно демонстрируется
противопоставление модернистской метафизики постмодернистской иронии, описанное
Хассаном.
В
современном русском словоупотреблении происходит постепенное превращение
слова-понятия в слово-симулякр. В основе нашего исследования этого процесса
лежит теория Ж. Бодрийара, который, признавая симуляцию бессмысленной, в то же
время утверждает, что в этой бессмыслице есть и «очарованная» форма: «соблазн»
или «совращение». Совращение проходит три исторические фазы: ритуальную
(церемония), эстетическую (совращение как стратегия соблазнителя) и
политическую. Согласно Бодрийару, совращение присуще всякому дискурсу и всему
миру.
Знак,
по Бодрийару, проходит четыре стадии развития. Первая — отражение некой
глубинной реальности, вторая — маскировка и извращение этой реальности; третье —
маскировка отсутствия всякой глубинной реальности; четвертая — утрата всякой
связи с реальностью, переход из строя видимости в строй симуляции.
Еще
одним примером симулякра является созданный Приговым жанр «Азбуки». Алфавит не
просто форма, но — форма формы и — своего рода квазиформа. Он — инвентарь
знаков языка. Вот почему столь удобна она Пригову для размещения в этих полых
ячейках идеологических словесных штампов. Языковая рама и манит, и отталкивает:
концептуалисты говорят о том, что их художественная задача — «выход из плена
языка». Но что значит для поэта «внеязыковое» поле? — Поле сознания, состоящее
уже не из слов, а из концептов и понятий.
В
конце концов, в поэтической системе Пригова происходит опустошение формул мифа
путем его абсолютной банализации. Использование описанных приемов, близких
западному концептуализму 70-х годов, позволяет понять механизм этих
превращений, этой, говоря словами Р. Барта, «войны языков». В концептуализме
появляется
заместитель отсутствующего и ненужного (все давно известно, много раз слышано,
стерто, ведь перед нами набор цитат прошедшей эпохи, вторичное проигрывание
клише) первичного текста (соцреалистические произведения, идеологемы, мифы) —
концепт. Перед нами то, что абсолютно точно определено М. Эпштейном как поэтика
устранения.
Список литературы
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://anthropology.ru/