Классика авторской песни на современном этапе:
песенно-поэтическое творчество Александра Городницкого 1990-х гг.
Ничипоров И. Б.
Художническая
натура Городницкого соединила в себе дар поэта-певца, многие песни которого
стали голосом времени, и талант ученого-геофизика, океанолога, приобретшего в
многочисленных экспедициях, погружениях на океанское дно богатый опыт чувствования
человеческой души, природного бытия, истории и культуры.
В
1990-е гг. поэт продолжал активно выступать с концертами, выпустил ряд новых
поэтических сборников ("Созвездие Рыбы", "Ледяное стремя",
"Имена вокзалов") и поэмы ("Времена года",
"Окна"), о жанрово-тематических чертах которых и пойдет речь ниже.
Значительное
место в поэзии Городницкого последнего десятилетия занимают песни-воспоминания,
в которых автобиографизм сопрягается с исторической памятью.
В
стихотворении "Горный институт" (1992) драматичные воспоминания о
сожженном "согласно решенью парткома" сборнике студенческих стихов в
институтском дворе, о "прилипчивом запахе холодного этого пепла"
перерастают в символическое, имеющее мифопоэтические обертоны обобщение о противоречивом
духе оттепельной поры. В лирический монолог привносятся
сюжетно-повествовательные элементы:
Стал
наш блин стихотворный золы неоформленным комом
В
год венгерских событий, на хмурой осенней заре.
Возле
топкого края василеостровской земли,
Где
готовились вместе в геологи мы и поэты,
У
гранитных причалов поскрипывали корабли,
И
шуршала Нева – неопрятная мутная Лета.
Многочисленные
в сборнике "Ледяное стремя" песни-воспоминания охватывают широкий
диапазон жизненного пути героя, исторических судеб России, родного Ленинграда с
послевоенного времени и отличаются напряженной сюжетной динамикой. В
стихотворениях "Очередь", "Уцелевшие чудом на свете…" (оба
– 1995) художественно запечатлелись "голодный быт послевоенных лет под
неуютным ленинградским небом", трагически окрашенные портретные зарисовки
обоженных войной соотечественников – "аборигенов шумных коммуналок, что
стали новоселами могил". Отразился в песнях этого ряда и богатый
экспедиционный опыт их автора – конкретные сюжеты приобретают в них не только
социально-историческую, но и обобщенно-философскую перспективу, знаменуя, как в
стихотворении "Я арктический снег с обмороженных слизывал губ…"
(1996), бытийную жажду личностного освоения новых "пространств":
И
пространство, дразня, никогда не дает утешенья.
Никому
из живущих его не дано удержать
В
час, когда, распадаясь, оно повернет на попятный.
А
в автобиографической поэме "Окна" (1994) хронотоп северной столицы
вмещает память героя о начальной поре жизни и творческого пути, о первом
приобщении к "яду поэзии" в послевоенном Литкружке во Дворце
пионеров, где полулегальным способом поэт познакомился с лагерными стихами
В.Шаламова. Центральный же образ окон оставленных когда-то квартир соединяет в
поэме эпохальный и индивидуально-личностный масштабы бытия; фасадный облик Петербурга,
городскую панораму – с миром сокрытых за этими окнами душевных переживаний,
преодоленных вех земного пути:
Те
окна города ночного,
Что
нынче стали далеки,
Внезапно
возникают снова
Над
изголовием строки.
Поэтическая
рефлексия о собственном роде, творческих исканиях спроецирована у Городницкого
на осмысление "запутанной дороги" русской истории ХХ в.
Так,
в философской элегии "У защищенных марлей окон…" (1995) в трагедийном
самоощущении героя в качестве "вывиха древа родового, продукта диаспоры
печальной", которое проступает в изображаемых "сюжетах"
собственной творческой судьбы и жизни предков, рождается проникнутое нежностью
и болью чувство России:
Не
быть мне Родиной любимым,
Страны
не знать Обетованной,
Но
станут в час, когда я сгину,
Замучен
мачехою злой,
Строка
моя, смешавшись с дымом,
Российской
песней безымянной,
А
плоть моя, смешавшись с глиной,
Российской
горькою землей.
Художественное
осмысление опыта отечественной и мировой истории было существенным уже в ранних
произведениях Городницкого ("Донской монастырь", "Плач
Марфы-посадницы", "Песня строителей петровского флота" и др.).
Песни и стихи об истории и современности составляют значительный пласт
творчества поэта и в 1990-е гг. Многие из них направлены в поздний период на
порой нелицеприятное художественное высветление язв национальной жизни, ее
стереотипов и мифологем ("Будет снова оплачен ценою двойной…",
"То вождь на бронзовом коне…", "Соборность", "В
Михайловском" и др.).
Поэтические
образы русской истории зачастую помещены у Городницкого в сферу личных
воспоминаний, творческого воображения лирического "я".
В
стихотворении "Мне будет сниться странный сон…" (1992) в
"странном сне" герой, выходя за пределы индивидуального
"я", обостренно ощущает кульминационные повороты мирового и
национального исторического пути – от "князя Игоря плененья" до
символичной "петербургской пурги", сопровождавшей гибель
"курчавого правнука… Арапа Великого Петра".
В
поздних стихах и песнях Городницкого образ России, ее истории нередко передан
через широкие символические образы, обладающие богатым ассоциативным
потенциалом. Так, стихотворение "Гемофилия" (1991) заключает в себе
горестную "археологию" "потаенных рвов" прошлого – от
гибели "злополучного царевича из угличских смутных времен" до
кровавой трагедии "в уральском лесу". Образ "проступающей
крови" как воплощение метафизики русской Смуты в прошлом и настоящем
возникает и в публицистически заостренных мотивах стихотворения
"Безвластие" (1990). А в стихотворении "Кремлевская стена"
(1994) исполненная трагизма символика кремлевского пейзажа, впитавшего память о
давних исторических катастрофах ("дождя натянутые лески" – "бунт
стрелецкий… соляной"; "дышит ночь предсмертным криком Стеньки"),
пульсирующий в чередовании длинных и коротких строк ритм передают остроту чувствования
лирическим "я" длящегося в стране безвременья:
Здесь
всегда безрадостна погода,
Смутны
времена.
Где
река блестит с зубцами вровень
Синью
ножевой.
Проявившиеся
в прошлом и современности противоречивые грани национального сознания нашли
художественное отражение и в песнях-ролях Городницкого ("Смутное
время", "Молитва Аввакума" и др.) – жанре, весьма значимом в
общем контексте бардовской поэзии.
В
песенной поэзии Городницкого 1990-х гг. объемная историческая перспектива
выводит и на художественное осмысление реалий современной жизни.
Обнажающие
болезненные стороны постсоветского времени произведения барда отличаются
точностью бытового изображения, остротой социальной проблематики
("Старики", 1990, "Песня о подземных музыкантах", 1995).
Так, психологически детализированная бытовая сцена гитарного пения в подземном
переходе ("Песня о подземных музыкантах"), воплощая неуют эпохи,
обретает в глазах поэта личностный, автобиографический смысл и становится емким
отражением гибельных тупиков национального бытия. Пронзительный лиризм песни
обусловлен прозрением лирическим "я" неизбывного родства своего пути
с уделом "обнищалой отчизны":
Покинув
уют, по поверхности каменной голой,
Толпою
влеком, я плыву меж подземных морей,
Где
скрипки поют и вещает простуженный голос
О
детстве моем и о жизни пропащей моей.
Аккорд
как постскриптум, – и я, улыбаясь неловко,
Делящий
позор с обнищалой отчизной моей,
В
футляр из-под скрипки стыдливо роняю рублевку,
Где,
что ни сезон, прибавляется больше нулей.
С
участной позиции вдумчивого свидетеля истории и летописца современной
действительности поэт-певец в многочисленных, зачастую имеющих
скорбно-ироническое, сатирическое звучание сюжетных зарисовках запечатлевает
драматичные события эпохи – в стихотворениях "Баррикада на Пресне" (1991),
"Четвертое октября" (1993), "Не разбирай баррикады…" (1992)
и др. Распространены здесь мужественные гражданские инвективы, которые
сочетаются с надрывными нотами как поэтического голоса, так и солдатских песен
– в произведениях, связанных с афганской и чеченской тематикой ("Не
удержать клешнею пятипалой…", 1995, "Над простреленною каской…",
1995, "Денис Давыдов", 1998 и др.).
Знаковые
события современности – такие, например, как перезахоронение останков царской
семьи ("Перезахоронение", 1998), творчески постигаются Городницким в
зеркале опыта целого столетия, болезненных явлений настоящего. От частного
описания панихиды в соборе Петропавловской крепости ассоциативные нити тянутся
к горьким воспоминаниям о "безымянных душах" погибших в Чечне, о
прокатившихся по стране осквернениях еврейских могил. Потребность подвести
нелегкий итог уходящему столетию определяет эпическую многомерность
исторических параллелей, а также сложный характер авторской эмоциональности,
основанной на взаимопроникновении скептицизма и затаенной душевной боли:
И
пустые гробы, упокоив остатки костей,
Проплывают
неспешно к местам своего назначенья.
А
в засыпанных рвах, погребальный услышав салют,
Безымянные
души себя поминают, рыдая,
И
понурые тени обратно на кронверк бредут
По
Большому проспекту от вязких песков Голодая.
Бытийная
насыщенность, сила образного иносказания во многих стихах и песнях Городницкого
актуализируют жанровые элементы притчи. Притчевая форма таит здесь перспективы
символических обобщений, касающихся судеб лирического героя, его поколения,
русской и общечеловеческой истории.
В
песне "Беженцы-листья" (1993) перипетии жизни лирического
"я" "в поисках Родины, в поисках Бога, // В поисках счастья,
которого нет", многих его современников, с драматизмом переживших в начале
1990-х внутренний надлом в ощущении, что "время не то и отчизна не
та", предстают в призме вечных циклов природного бытия, библейских
ассоциаций:
Сколько
бы ни сокрушался, растерян:
Время
не то и отчизна не та, –
Я
не из птиц, а скорей из растений –
Недолговечен
полет у листа.
Поздно
бежать уже. И неохота.
Капли,
не тая, дрожат на стекле.
Словно
подруга печального Лота
Камнем
останусь на этой земле.
Вообще
библейские архетипы и сюжетные коллизии, евангельские притчевые образы
составляют существенный пласт песенно-поэтических притч Городницкого. Если в
лирической исповеди "Сожалею об отроках, тихих, святых и убогих…"
(1994) глубинный смысл евангельской притчи о блудном сыне спроецирован на
полный сложных поворотов путь героя, "не прячущего перед ветром
лица", то в таких произведениях, как "Галилея",
"Павел", "Матфей", "Стихи о Содоме", "Остров
Израиль", "Ной", проникновение в суть драматичных событий
библейских времен выводит на художественное постижение трагедийной истории
человечества и России. В развернутом "повествовании" "Стихов о
Содоме" (1995) горестное осмысление поэтом удела родной земли-Содома
проникнуто осознанием невозможности разлуки с "дымом его, губительным и
сладким": "Из Содома убежать нельзя // На потребу собственной утробе.
// Здесь лежат безмолвные друзья // Под седыми плитами надгробий". В
стихотворении же "Ной" (1998) обращенный в будущее библейский образ
Всемирного потопа обретает зрительную достоверность благодаря объемному видению
природного бытия ("Нас океан качает неустанно, // Не предъявляя признаков
земли") и создает апокалипсическую перспективу осмысления мировой и
русской истории:
Погибли
Атлантида и Европа,
От
Азии не сыщешь и следа.
Мифопоэтическая
образность многих произведений Городницкого сопряжена не только с библейским
хронотопом, но и со сквозным в его поэзии "петербургским текстом",
содержащим здесь широкий спектр личностных и культурно-исторических ассоциаций
и восходящим к творчеству барда еще 1970-х гг. В созданном Городницким
поэтическом портрете родного города возникает целостное изображение как
реального, так и мистического бытия северной столицы.
В
песенной поэзии Городницкого "петербургский текст" оказывается
сквозным и многоуровневым – от автобиографичных воспоминаний о
"Василеостровского роддома // За зиму не мытом окне" до масштабных
исторических обобщений о разворачивающейся в Петербурге "русской трагедии
на фоне европейских декораций".
Ленинград-Петербург
в стихах и поэмах Городницкого выступает как действующее лицо в воспоминаниях
лирического "я". В картинах послевоенного Ленинграда личное
неотделимо от социально-исторического опыта соотечественников, драматичных
судеб горожан – "болезненных детей Ленинграда". В стихотворениях
"Дворы – колодцы детства моего…" (1974), "Ностальгия"
(1979), "В краю, где одиннадцать месяцев стужа…" (1995),
автобиографических лиро-эпических поэмах "Новая Голландия" (1962) и
"Окна" (1994) из ностальгически припоминаемых бытовых подробностей
повседневной жизни "дворов-колодцев", их запахов и звуков ("И
патефон в распахнутом окне // Хрипел словами песни довоенной")
складывается объемный образ прожитого века: "Нас век делил на мертвых и
живых. // В сугробах у ворот лежала Мойка". Финал пронизанного атмосферой
"неуютного ленинградского неба" стихотворения "Очередь"
(1995) перекликается с ахматовской поэмой "Реквием" – в утверждении
слитности пути поэта с судьбами "аборигенов шумных коммуналок, что стали
новоселами могил": "Что вместе с ними я стоял тогда // И никуда не
отходил надолго".
В
творческой рефлексии героя о прожитом горечь воспоминаний соединяется в
стихотворениях "Стою, куда глаза не зная деть…" (1979),
"Полагаться нельзя на всесильным казавшийся разум…" (1995) с
лирическим преображением деталей городского пейзажа, воскрешающего образ первой
– мучительной и влекущей любви: "И улыбнешься горестно и просто, // Чтобы
опять смотреть с Тучкова моста // На алый остывающий витраж". А в песне
"Меж Москвой и Ленинградом" (1977) хронотоп обеих столиц
"прошит" сквозным мотивом пути героя – в согласии с природными,
вселенскими циклами:
Меж
Москвой и Ленинградом
Теплый
дождь сменился градом,
Лист
родился и опал.
В
"Ленинградской песне" Городницкого (1981), как и в
"Ленинградской элегии" Б.Окуджавы (1964), город одушевлен населяющими
его "любимыми тенями", узнаваемыми "на гранитах", "в
плеске мостовых". В многомерном хронотопе парадный лик "российских
провинций столицы", выведенный в образах Невского, Зимнего дворца, легко
уступает место прозаической стороне городской жизни, протекающей "в
рюмочной на Моховой // Среди алкашей утомленных". Позднее в
"петербургских" стихах-песнях Александра Дольского изображение низших
уровней городского быта, искалеченных судеб современных мармеладовых будет
доведено до наивысшей остроты. В песне же Городницкого многоплановое видение
города отразилось на уровне поэтического стиля, где возвышенная образность
обрамлена интонациями задушевного разговора "за стопкой простой и
граненой":
Мы
выпьем за дым над Невой
Из
стопок простых и граненых –
За
шпилей твоих окоем,
За
облик немеркнущий прошлый,
За
то, что покуда живешь ты,
И
мы как-нибудь проживем.
В
поздних "петербургских" произведениях Городницкого бремя нелегкого
личного и исторического опыта актуализирует генетически восходящую к давним
мифам о "граде Петра" семантику непрочности городского пространства.
В
стихотворениях "Когда я в разлуке про Питер родной вспоминаю…"
(1991), "Постарел этот город у края гранитной плиты…" (1997) на
первый план выступает скрытая "физиология", "анатомия"
"тела" северной столицы. "Ностальгией последнею" позванный,
лирический герой ощущает тяжесть исторической участи города в уходящем
столетии, давящую "бездонными рвами Пискаревки": "Исходит на нет
кровеносная эта система, // Изъедено сердце стальными червями метро".
Нелегкое бремя истории, груз личных драм обитателей города, трагедия
"канувших" "в бездонные рвы" блокадного лихолетья оказывают
воздействие и на последующую "телесную", "геологическую"
жизнь Петербурга-Ленинграда:
Еще
под крестом александровым благословенным,
Как
швы, острова ненадежные держат мосты,
Еще
помогают проток истлевающим венам
Гранитных
каналов пульсирующие шунты.
("Когда
я в разлуке про Питер…", 1991).
Образ
"постаревшего" города с "сутулыми спинами мостов"
становится, однако, магическим кристаллом, в котором "молодой Ленинград
допотопным глядит Петербургом", а вглядывающийся в него герой приобщается
к вечности, надвременной диалектике начал и концов земного пути [1] :
Но
когда ты внезапно поймешь, что тебя уже нет,
Напоследок
вдохнув его дым, что и сладок, и горек,
Снова
станет он юным, как тот знаменитый портрет,
Что
придумал однажды британский блистательный гомик.
Если
в песнях Б.Окуджавы экзистенциальный мотив возвращения к истокам в предчувствии
истечения земных сроков сопряжен главным образом с арбатской Вселенной
("Вы начали прогулку с арбатского двора, // к нему-то все, как видно, и
вернется"), то в поэзии Городницкого завершение макроцикла календарного
столетия и микроцикла человеческого пути ассоциируется с родным миром Царского
Села (песня "Царское Село", 1974), с малой точкой петербургского
пространства, равновеликой мировой беспредельности:
Между
Невской протокой и мутною речкой Смоленкой,
Где
с моим заодно и двадцатый кончается век.
И
когда, уступая беде,
Я
на дно погружусь, в неизвестность последнюю канув,
То
увижу на миг не просторы пяти океанов, –
Надо
мной проплывет на исходе финала
Неопрятный
пейзаж городского канала,
Отраженный
в холодной воде.
Петербург
предстает в поэзии Городницкого и в протяженном культурно-историческом
континууме.
Если
в стихотворении "Дом на Фонтанке" (1971) стержневым является
схваченный в деталях портрет именитого поэта ("На Фонтанке жил Державин //
Двести лет тому назад"), то пространственные образы в песне "Около
площади" (1982), стихотворении "Всем домам на Неве возвратили теперь
имена…" (1995) предстают в диахронном разрезе, сохраняя следы личного
присутствия героя, что когда-то "над Невою бродил до рассвета".
Напряженное раздумье о прожитом и пережитом в "хмури ленинградской" –
о "судьбах пропавших, песнях неспетых, жизнях ненужных",
ассоциируется с драмами отечественной истории ("Площадь Сенатская…"),
но при этом выводит нередко к чувствованию гармоничной органики городского
бытия: "К небу, светлому в полночь, ладони воздели мосты".
В
стихотворении же "Старый Питер" (1998), этой городской
"минипоэме", запечатлевшей сложную целостность исторического опыта
личности конца ХХ столетия, образ северной столицы, с ее "хмурым"
фоном, предстает как средоточие исторических "взрывов" в
"медлительной пантомиме" веков: от народовольческого террора
("высочайшею кровью окрасив подтаявший снег") до ГУЛАГа и
"блокадного зарева"… Ассоциации с Петербургом Некрасова, Достоевского
("Петербург Достоевского, который его ненавидел") подкрепляются живым
присутствием мифологизированных фигур представителей культуры прошлого: "И
тебя за плечо задевает Некрасов, // Из игорного дома бредущий под утро
домой".
Представая
в качестве векового культурного хронотопа, Петербург Городницкого актуализирует
память о трагических судьбах связанных с городом поэтов – в "скрытой"
поэтической "дилогии" "Блок" (1985) и "Ахматова"
(1978)[2] .
Если
в первом стихотворении зловещий образный строй революционной поэмы, в чьем
"названии слышится полночь", как бы порождает вокруг себя смятение
городского мира ("И мир обреченный внезапно лишается красок"), то в
поэтическом осмыслении судьбы автора "Реквиема" тягостные подробности
жизни блокадного Ленинграда просквожены дыханием роковой бездны Хаоса истории:
Непрозрачная
бездна гудит за дверною цепочкой.
И
берет бандероль, и письма не приносит в ответ
Чернокрылого
ангела странная авиапочта.
Характерная
для поэзии Городницкого 1990-х гг. творческая рефлексия над особым
мироощущением "стыка" эпох, тысячелетий вбирает в свое смысловое поле
и образ Петербурга, словно подошедшего "к началу неизвестной новой
эры" – "Над сумерками купчинских предместий // Над полуобезлюдевшим
Литейным" ("Минуту третьей стражи обозначив…", 1996).
Многопланово
разработанная поэтом-певцом петербургская мифология наполняется историософским
смыслом, а сам город обретает статус города-символа, города-мифа
("Атланты", "Этот город, неровный, как пламя…" и др.).
Еще
в ранней песне-притче "Атланты" (1965), как и в окуджавском
стихотворении "Летний сад" (1959), одушевленные каменные изваяния,
воплощая могучее, устойчивое ядро жизни "града и мира", вступают в таинственное
взаимодействие со сложной геофизикой города:
Забытые
в веках,
Атланты
держат небо
На
каменных руках.
А
небо год от года
Все
давит тяжелей.
Образ
Петербурга сопряжен у Городницкого и с входящими в контекст вековой мифологемы
северной столицы раздумьями о парадоксальной, драматичной встрече здесь
европейской цивилизации с "азиатчиной", которые в свете нового опыта
ХХ в. обретают трагедийное звучание. В стихотворении "Санкт-Петербурга
каменный порог…" (1994) создается эффект мерцающего "двоения"
примет городского топоса, где "тонут итальянские дворцы, – // Их местный
грунт болотистый не держит". Памятники Петербурга увидены здесь в
мифопоэтическом ореоле, а образный диалог с пушкинским "Медным
всадником" наполняется умножившимися в трагизме эсхатологическими
мотивами:
И
бронзовую лошадь под уздцы
Не
удержать – напрасные надежды.
И
царь в полузатопленном гробу
Себе
прошепчет горестно: "Финита.
Империи
татарскую судьбу
Не
выстроишь из финского гранита".
В
стихотворениях же "Петербург" (1977), "Памятник Петру I"
(1995) в различных ракурсах рисуется исторический и личностный портрет
основателя города, главным в котором становится принцип парадокса. Если в
первом случае эта парадоксальность носит индивидуально-личностный характер
("Самодержавный государь, // Сентиментальный и жестокий"), то во
втором шемякинская фигура "лысого царя без парика" получает
символическую интерпретацию, приоткрывающую потаенные стороны ликов русской
истории и олицетворяющую "судьбы печальной горожан пророчество
живое".
В
"петербургском тексте" Городницкого уникальность города диалектически
соотнесена и с его особой, архетипической "всечеловечностью",
культурным универсализмом.
В
сознании поэта-певца, имеющего богатейший опыт прикосновения к различным
культурам и цивилизациям, данный образ множеством ассоциативных нитей соотнесен
с окружающим миром. Это, например, свойственная приморским городам
свободолюбивая аура, ощутимая даже в таинственной жизни городских строений:
"А здания, дворцы и монументы // Стоят, как бы высматривая судно"
("Все города, стоящие у моря…", 1995). А в позднем цикле "Имена
вокзалов" (1997-1999) "ленинградских вокзалов пятерка" знаменует
органическую связь северной столицы с иными городами, культурами,
пространственными типами мироощущения – в стихотворениях "Имена
вокзалов" (1998), "Амстердам" (1997), "Венеция" (1997)
и др.
Важно
подчеркнуть принципиально лиро-эпическую природу "петербургского
текста" Городницкого, где лирические медитации героя, социальная
конкретность жизни горожан в прошлом и настоящем перерастает в многоплановые
историософские размышления, которые гальванизируются напряженной атмосферой
стыка тысячелетий, культур, различных граней современного мирочувствия.
В
позднем творчестве Городницкого в художественной картине мира все чаще запечатлеваются
вечные, планетарные циклы бытия, отражающиеся в судьбах Вселенной, России,
Петербурга, самого лирического героя.
Художественная
проекция географических, природно-климатических факторов на раздумья о
соотношении европейского и азиатского начал в русской жизни, о тайне
национальной ментальности ("Климат", 1998, "Почему так
агрессивны горцы…", 1994) осуществлена бардом-ученым в афористичной
"поэтике точного слова" (Вл.И.Новиков [3] ): "Непокорны горские
народы, // Крепкие нужны им удила. // Местная коварная природа // Им жестокий
нрав передала".
Планетарные
циклы бытия Вселенной вырисовываются в стихотворениях
"Вестиментиферы" (1994), "Землетрясение" (1993), во многом
развивающие традицию "научной поэзии", которая восходит еще к
известным опытам Ломоносова. В первом произведении, этом обращенном в будущее
поэтическом мифе, проницающий "глубины ночные океана" взгляд
поэта-океанолога в недрах подводной жизни провидит возможное предвестие
катастрофического "часа, когда вспыхнет пожаром земная недолгая плоть".
А в "Землетрясении" художественно-философские размышления о
диалектическом соотношении устойчивого и "ненадежности приходящей
минуты", точного знания и непостижимой тайны непрочного бытия организма
Земли, империи, нации, частного человека ("подкова отскочила от
рассыпавшейся двери") – увенчаны пронзительно-тревожным, осложненным
эсхатологическими обертонами лирическим обращением к родной земле:
Ах,
земля моя, мать-мачеха Расея,
Темным
страхом перекошенные лица,
Невозможно
предсказать землетрясенье, –
Никакое
предсказанье не годится.
Поэтический
мир Городницкого последнего десятилетия ХХ в. пронизан напряженным ощущением
стыка веков, тысячелетий, эпох – ощущением, исполненным глубоким личностным,
культурным, социально-историческим смыслом.
Важна
у Городницкого и развивающаяся – от более ранних художественных портретов
русских поэтов – "Ахматова", 1978; "Блок", 1985;
"Маяковский", 1986 – творческая рефлексия о судьбах поэзии, авторской
песни, о драматичной прерывистости культурной жизни уходящего столетия ("Российской
поэзии век золотой…", "Снова слово старинное давеча…",
"Минуту третьей стражи обозначив…" и др.).
Существенно
тяготение поэта-певца к символической обобщенности художественной мысли,
соотносящей начала и концы катастрофического столетия. В стихотворении-реквиеме
"В перекроенном сердце Арбата…" (1997) уход Окуджавы, конец прежнего
Арбата – средоточия утонченной культуры прошлого – побуждает автора в новой
перспективе узреть
Все
приметы двадцатого века,
Где
в начале фонарь и аптека,
А
в конце этот сумрачный зал.
Тревожное
порубежное самоощущение "на пороге третьего тысячелетья" приобретает
у Городницкого глубоко автобиографичный смысл и связано с раздумьями о
неизбежном завершении земного пути: в стихотворениях "На пороге третьего
тысячелетья…", "И не сообразуйтесь с веком…", "Начинается
все и кончается речкой…", "Не пойте без меня…", в
лирико-философской поэме "Времена года" (1990). Поэт-певец вновь и
вновь с затаенной болью соотносит необратимость прожитого личностью и
человечеством времени с бесконечностью природных и исторических циклов:
На
исходе второго тысячелетья
Заглушают
ревом пророков толпы,
На
привычные круги приходит ветер,
Заливает
устья морским потопом.
И
все дальше, через самум и вьюгу,
От
Рождественской уходя звезды,
Человечество
снова спешит по кругу,
Наступая
на собственные следы.
("На
пороге третьего тысячелетья…", 1996)
Творчество
А.Городницкого несомненно стало одним из ярчайших явлений как авторской песни,
так и поэтической культуры минувшего столетия в целом. Прошедшее почти полувековую
эволюцию, на рубеже веков оно явило органичный синтез песенно-поэтического
слова и глубинных философских, исторических, естественнонаучных интуиций,
воплотив в своей многожанровой художественной системе сущностные качества
современного мироощущения.
1.
Ср. в обращении к Неве лирического героя Б.Окуджавы: "И я, бывало, к тем
глазам нагнусь // и отражусь в их океане синем // таким счастливым, молодым и
сильным…" ("Нева Петровна, возле вас все львы…", 1957).
2.
В составленном самим поэтом цикле "Колокол Ллойда" (1984-1990) эти
стихотворения помещены рядом.
3.
Новиков Вл.И. Александр Городницкий: [Филол. коммент.] // Русская речь.1989.
№4. С.74,75
Список литературы
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.portal-slovo.ru