Роль литературы в образовании и православном
воспитании.
Доклад
на XIV Рождественских чтениях
Распутин В. Г.
"Велико
незнание России посреди России". Эти бессмертные слова Гоголя не только не
устарели — они приобретают в последнее время какой-то фатальный смысл и вполне
могут быть подняты над зданием Министерства образования РФ и как оценка
успеваемости по этому предмету, и как напутствие, с каким оно, Министерство
образования, могло бы пойти на преодоление этого незнания. С еще большим
основанием гоголевские слова могли бы быть водружены над зданием Правительства
России, но речь сейчас о школе, об образовании, о наших надеждах на завтрашний
день.
Велико
незнание России, велико непонимание ее и велико уже ее неузнавание. "Эти
бедные селенья, эта скудная природа — край родной долготерпенья, край ты
русского народа!" — картина, конечно, безрадостная, но не безнадежная,
тайно светившая обещанием будущих перемен и "в наготе своей
смиренной", которую не поймет и не оценит "гордый взор
иноплеменный". Сегодня этот "гордый взор иноплеменный" со
злорадством перемещается в нас.
Удивительно,
как имя, название, звучание любого дела и учреждения, тем более учреждения,
представляющего собой один из основных и жизнетворных органов государственного
организма, как это преломленное название способно неизбежно перейти в суть
учреждения и преломить его назначение. Было когда-то Министерство народного
просвещения и просвещало младые поколения, давало им вместе с науками тепло
отеческого наставления и отеческой веры, напитывало родным духом и расчищало
отечественные родники с живой водой. Вероятно, это просвещение не было
идеальным и не было полным, но по направленности, по задачам своим оно было верным
— помочь наполниться своим и родным настолько, чтобы вместе с физическим
возрастанием без болезненных наростов шло возрастание духовное, т.е. заложить
прежде в личность национальный камертон, а уж затем пускать ее в море знаний.
Сейчас
у нас Министерство образования, сохранившее свою вывеску еще с советских
времен. Как бы не скрывающее своей цели преобразовать, перестроить,
переоснастить поступающие в его распоряжение души на принятую стандартную
колодку. При коммунизме это была идеологическая колодка и привела она к такому
уродливому явлению, как "образованщина", которое в конце концов и
привело прежнюю государственную систему к трагическим последствиям. Теперь эта
колодка рыночная. При коммунизме почва не отвергалась окончательно, хотя использовался
только верхний ее слой; теперь и почва, традиция, вековое народное бытие
подвергаются тотальной и безжалостной обработке, чтобы не повторить ошибок
коммунизма, когда из них чудом принялась прорастать, казалось бы, окончательно
вбитая в прошлое тысячелетняя Россия.
В
этом и суть навязанных нам реформ: выдернуть, как морковку, современную Россию
из России глубинной, придать ей товарный вид и поставить за прилавок.
Пушкин
сказал о Петре:
"Не
презирал страны родной -
Он
знал ее предназначенье".
"В
самом деле, — писал В. Розанов в статье "Представление о России в годы
учебной реформы" (учебная реформа того времени и дала Розанову толчок
поразмышлять шире о путях российских реформ), — в самом деле, успех реформы
Петра Великого в том, что "препобедила всякую тьму", заложен был не
только в силе, которую дало ему его положение, и не в одной его огромной
решимости, но и в этом особенном его отношении к преобразуемой стране, на
которое указал поэт... Петр не исчужа пришел к нам, он встал к России не в
положение инородной силы... "А о Петре ведайте, что жизнь ему не дорога;
жила бы и цвела Россия" — так в памятных словах перед Полтавой он
определил себя, указал служебное, покорливое, второстепенное свое значение
около России. Из этого взгляда на себя вытекла простота его приемов. Он боролся
с Россией, но... на русской же почве; с нравами, но русским же нравом; с
обычаем, но не покидая русской своеобычности; и, наконец, он сам, он весь в
лице своем, движениях, манере был новый русский быт, и только более свежий и,
главное, более правдивый, чем тот окаменевший в своей условности и формализме
прежний быт... Россия старая, Россия предания оказалась бессильной против него,
потому что он не хотел и не требовал от нее ничего, кроме правды в ней же
самой, в ее же вере, в ее притязаниях..."
Но
Пушкин, согласившийся с Петром, и сам был реформатором. Всякая внутренняя
реформа, как исправление сложившегося порядка вещей, который становится
громоздким и неуклюжим, происходит в свое время, словно бы позволением свыше.
Трудно представить, чтобы державинская ода "Бог", как и оды
Ломоносова и ранние оды Жуковского, были произнесены пушкинским слогом, без той
торжественности и колокольного звона в поэзии, который был духом XVIII века.
Нельзя представить, чтобы "Слово о полку Игореве", наша национальная
святыня, звучала бы как-то иначе, чем на языке своего времени, в глубинах
нашего сознания этот язык сохранился, и мы вспоминаем его тотчас же, как
переносимся в XII век, а все множественные переводы "Слова..."
последних десятилетий вызваны не разъяснением смысла, который давно разъяснен,
а желанием прикоснуться к этой святыне авторским пером и взять уроки
мастерства.
Иван
Ильин, говоря о Пушкине, как реформаторе языка, отмечает, что он, Пушкин,
"нашел точную меру, верный критерий, чтобы от многого отказаться, но и
многое сохранить, и ровно столько, сколько нужно". "Пушкин, —
продолжает Ильин, — один из тех, кому по плечу любая свобода и оторванность от
корней, поскольку они обладают материей и силой, чтобы независимо и свободно
укорениться в Боге".
Но
чтобы "укорениться в Боге", оторванность от почвы и не нужна, от
почвы к Богу ближе. Вообще вся наша дворянская литература XIX века, и в
особенности поместного дворянства, на удивление почвенна — и Толстой, и
Тургенев, и Бунин, но это уже удобренная просвещением почва, нагретая не только
солнышком, но и культурой, не потерявшая тем не менее своего природного
состава. "Что за прелесть эти сказки! Каждая есть поэма!" -воскликнул
Пушкин, слушая Арину Родионовну. Он-то воскликнул, и восклицание это дошло до нас,
но как важно, чтобы в школе оно прозвучало с той же интонацией, искренностью,
радостью и удивлением, с какими было произнесено поэтом.
Сохранились
записи Ф.М. Достоевского при пересечении им пограничной станции по пути в
Европу, имеющие отношение к тогдашнему образованному классу. Достоевский
размышляет: "Как еще не переродились мы окончательно в европейцев?.. Ведь
не няньки же и мамки наши уберегли нас от перерождения. Ведь грустно и смешно в
самом деле подумать, что не было бы Арины Родионовны, няньки Пушкина, так,
может быть, не было б у нас Пушкина. Ведь это вздор? Неужели же не вздор? Вот
теперь много русских людей везут воспитываться во Францию; ну что, если туда
увезли какого-нибудь другого Пушкина — там у него не будет ни Арины Родионовны,
ни русской речи с колыбели? А уж Пушкин ли не русский был человек! Ведь это
пророк и провозвестник. Неужели же в самом деле есть какое-то химическое
соединение человеческого духа с родной землей, что оторваться от нее ни за что
нельзя; и хоть и оторвешься, так все-таки назад воротишься".
Прошло
полтора столетия, и слова Федора Михайловича "хоть и оторвешься, так
все-таки назад воротишься" потеряли свой утвердительный смысл.
Возвращаются изредка и ныне, но возвращаются с заграничными паспортами, как
послы чужих порядков, для того, чтобы и в России отрывать от России,
"Есть
в природе закон, — это опять из статьи В. Розанова о принципах образования, —
есть закон, по которому два луча света, известным образом направленные, взаимно
интерферируются и вместо того, чтобы производить усиленное освещение,
производят темноту; есть нечто подобное и в душевной жизни человека: в ней
также интерферируются образующие впечатления, если они противоположны по своему
типу, и вместо того, чтобы просвещать ум и сердце, погружают их в совершенный
мрак. Это мрак хаоса, когда сведения есть, когда знаний много и, однако, нет из
них ни одного дорогого, не осталось и тени веры во что-нибудь, убеждения,
готовности, потребности, — кто теперь не узнает его в себе, не скажет: это — я,
это — моя пустота".
Куда
современней и злободневней: это — я, это — моя пустота. Образование наше
строится по принципу подобных взаимоисключающих и взаимопоглощающих лучей, один
из которых традиция, остатки традиции, это я, и второй — агрессивная инновация,
это моя пустота. Казалось бы, образование — слуга двух господ, однако симпатий
своих оно не скрывает и все решительней дает понять "старой
закваске", что права ее на молодое поколение подходят к концу. И вот уже в
школьных программах напротив одного ряда другой, несовместимый с первым и
приготовленный для его замещения: напротив Пушкина "свой Пушкин", к
примеру, Бродский, напротив Есенина "свой Есенин", к примеру,
Высоцкий, напротив Достоевского — Сорокин, напротив Толстого с "Войной и
миром" — Войнович с "Чонкиным", напротив Белинского "свой
Белинский", к примеру, Ерофеев... Я говорю "к примеру", потому
что имена второго ряда могут меняться, но ни в коем случае не меняется сама его
духовная составляющая. Фигуры эти, разумеется, могут быть в литературном
процессе, и они там есть, но зачем же их включать в рацион материнского молока,
ибо школьное образование и есть материнское молоко, продолжающее необходимое
кормление с пеленок, и если оно не отвечает этому назначению и этому составу,
если оно превращено в молоко хищной волчицы — так чего же тогда и ждать?!
Рука
вершителей образования поднимается уже и на "Евгения Онегина", и на
"Героя нашего времени", и на "Тараса Бульбу". Стандарты по
литературе все больше и больше теснят Пушкина, Тютчева, Фета, Некрасова, Блока,
Есенина, выброшены "Конек-Горбунок" Ершова, "Аленький
цветочек" Аксакова, "Снегурочка" А.Толстого, не стало Кольцова,
прежних народных былин и сказок. Подмены, подмены, подмены... "Мы сохраним
тебя, русская речь, великое русское слово!" — поклялась в блокадном
Ленинграде Анна Ахматова, тоже теснимая теперь в школе, — и тогда от внешнего
врага действительно сохранили, потому что учились по старым учебникам.
"...Возврат
к национальным традициям — вот истинная новизна для нашего времени", —
сказал Георгий Свиридов, но сказал, кажется, уже в пустоту, почти никто его не
услышал.
Чтобы
прикрыть и оправдать безграмотность, вводят тесты-угадайки; чтобы не
обнаруживать хитроумных нарядов школьной экипировки, не способной прикрыть
дыры, притащили из чужих краев единый экзамен. А с родины этого изобретения,
этого единого для выпускников школ и поступающих в университеты, все чаще
звучат крики о беде: тамошние Митрофанушки и после университетов не умеют
писать и едва-едва читают по складам. Причину видят в отступлении от фундаментального
образования в сторону прикладного, хотя она, конечно, глубже и кроется в самом
обществе, но ведь и у нас это прикладное и непрофильное густым забором, через
который трудно продраться, огораживается теперь от основного. "Зачем ума
искать и ездить так далеко?" Нет ответа на эти классические вопросы, а
есть задание и есть его исполнение. И еще: "Русь, куда ж несешься ты? Дай
ответ. Не дает ответа". Кто мог бы представить, что слова эти, должные
говорить о величии России, могут быть применены к ее возвратному ходу, к
пресмыкательству перед другими народами и государствами, которые прежде
уважительно посторанивались и уступали ей дорогу!
Еще
Ушинский говорил о необходимости сделать русские школы русскими. Стало быть, и
в его время в этом была потребность. Сделать русские школы русскими — не значит
уткнуться в русское и ничего больше не признавать, мы шире своей колыбели, и об
этом прекрасно сказал Достоевский в своей пушкинской речи. Но для того, чтобы
принять в себя богатство мировой культуры и науки не для складирования только,
а для питания и развития, материя души у русского человека должна быть русской
и православной. Такими были в совершенстве своей личности Ломоносов, Менделеев
и Вернадский, Пушкин и Тютчев, Толстой и Достоевский, Аксаковы и Киреевские.
Русскими остались тысячи и тысячи ушедших на чужбину после гражданской войны,
удивляя просвещенные страны, такие, как Франция и Германия, неповрежденностью и
цельностью своих ярких талантов. " А за то, что нас Родина выгнала — мы по
свету ее разнесли" — да, разнесли и души, и песни, и особенности нашего
быта, и уживчивость, и говор, и веру. Там, на чужбине, созданы были и
"Жизнь Арсеньева", и "Лето Господне" с
"Богомольем", и многое другое, без чего нашу культуру и не
представить.
В
воспоминаниях о Бальмонте Шмелев записывает: "Лет шесть, по полугоду мы
жили рядом... сидели на излучине у речки — тенистые берега, коряги, сосны,
пески и кулики... Я слышал о России, все чаще о России. Мы ее искали,
вспоминали... Осень... близка полночь... Вдруг шорох, неурочные шаги... И оклик
тихо: "Вы еще не спите?" А, ночные! Еще не спим. И мы беседуем,
читаем. Он — новые сонеты, песни... Я — "Богомолье", приоткрываю
детство, вызываю. Мы забывались, вместе шли... в Далекое Святое, дорогое".
И
кто бы мог представить, что пройдут годы, и мы, не покидавшие Родины, будем так
же тосковать о России посреди России, хвататься за нее, гонимую, искать
заклинающие слова, и замолкать в отчаянии. А вернувшийся на Родину в гробу Иван
Сергеевич Шмелев мог бы гордиться тем, что его "Лето Господне"
предложено теперь и школе, если бы... если бы школа имела один голос, одно
направление, как в его детстве.
Русский
язык, отечественная словесность и отечественная история -когда бы оберечься
этим триединством в их нераздельности, да еще с молитвой, — встали бы мы на
путь спасения.
Хрестоматийные
слова Тургенева о русском языке хорошо известны, мы в свою пору заучивали их
наизусть, и я бы не стал их повторять, если бы не отчетливое ощущение, что
именно для нашего, настоящего времени и вызрели они в полном смысловом
звучании. "Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах "моей
Родины (разве мы не на пике этих сомнений и раздумий?) ты один мне поддержка и
опора (разве не так?) о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык!
Не будь тебя — как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается
дома?!". Не будь тебя, кажется, и дыхания уже не было бы... Как это верно
и какая это живительная поддержка всех поколений русского человечества, которую
не оболгать и не запретить, не спрятать и не убить, хотя и пытаются оболгать,
хотя и пытаются переговорить и перекричать иными наречиями, зачернить грубостью
и дикостью.
И
все это было бы ничего, не опасно и никакого вреда нашему языку принести не
могло бы... если бы мы читали. А читают у нас все меньше. Если бы, как в
чистилище, заглядывали мы каждый день в книгу безупречной чистоты и
восстанавливали свое дыхание и кровообращение, свое богоданное чутье на хорошее
и плохое... Чтение доброго и прекрасного, вздымающего душу, — это тоже молитва,
пусть и мирская, но совсем теперь близкая к Божьей...
Пушкин
во имя красоты, гибкости и чуткости русского языка снял с него некоторую
оскомину церковно-славянского, но не вывел из храма и умел настроить свою лиру
на молитвенный лад. Этот лад не покидал потом никого из наших больших мастеров,
однако, требовал все той же настройки. Шмелева нельзя назвать реформатором
языка, но в свое суровое время он сумел придать ему редкую, не бывалую дотоле,
дружественность, ласку и даже умильность — точно сам язык, пораненный во вражде
и войнах, высмотрел Шмелева в каких-то дальних и укромных своих палестинах и
вручил ему этот дар всегда теплого и сердечного звучания. Иван Шмелев — это
Алеша Карамазов в русском литературном братстве XX века, в котором, как в
романе Достоевского, были разные персонажи, — Алеша, явивший монастырскую душу
всепонимания и прощения.
Воистину
это волшебство: нет ничего в человеке, ни в чувствах его и мыслях, ни в самых
потайных движениях души, ни во вздохе его и взгляде, ни в минуты отрады или тоски,
которые бы наш язык не назвал. Нет решительно ничего ни в человеке, ни вовне
его, перед чем бы он остановился в бессилии: нет, не могу. Он может все, длань
его объемлет и малое, и большое, и для тех, кто принят им в его царство, он не
инструмент, как легкомысленно полагают, а учитель и духовник, всемогущий
владыка несметного богатства. Не знаю, есть ли в мире еще язык, подобный
нашему; судя по почтению и удивлению, с какими относятся всюду к русской
литературе, пожалуй, и нет. Мы счастливые избранники, и не хочется даже
предполагать, будто мы потеряли способность понимать, что нам дано, и утратили
чувствительность к красоте и силе нашего языка, это было бы самоубийством.
В
пору моего школьного ученичества было принято и заучивать большие отрывки из программных
литературных произведений, и зачитывать их перед классом. Никогда не забуду
своего неожиданного и счастливого преображения, происшедшего со мною, когда
вызвали меня к доске прочитать отрывок из рассказа И.С. Тургенева
"Певцы".
"Он
пел (он — это Яков, мужик, в певческом поединке взявшийся исполнять народную
"Не одна во поле дороженька пролегала"). Он пел, и от каждого звука
его голоса веяло чем-то родным и необозримо широким, словно знакомая степь
раскрывалась перед нами, уходя в бесконечную даль. У меня, я чувствовал,
закипали на сердце и поднимались к глазам слезы; глухие, сдержанные рыданья
внезапно поразили меня... Я оглянулся — жена целовальника плакала, припав
грудью к окну. Яков бросил на нее быстрый взгляд и залился еще звонче, еще
слаще прежнего; Николай Иванович потупился, Моргач отвернулся; Обалдуй, весь
разнеженный, стоял, глупо разинув рот; серый мужичок тихонько всхлипывал в
уголку, с горьким шепотом покачивая головой; и по железному лицу Дикого-Барина,
из-за совершенно надвинувшихся бровей, медленно прокатилась тяжелая слеза;
рядчик поднес сжатый кулак ко лбу и не шевелился..."
Дома,
готовя урок, я прочитывал этот отрывок спокойно, но перед классом, произнося
его, я вдруг перенесся туда, в этот кабачок, где звучала песня, и донесшийся въяви
голос Якова вдруг пронзил меня, сердце мое захолонуло от восторга, словно бы
проклюнулось, хватило воздуха, и к глазам тоже стали подниматься слезы, голос
мой сорвался и умолк... Потом те же счастливые слезы проникновения в родное и
глубинное я испытал при чтении рассказа И.А. Бунина "Косцы", где
рязанские мужики за покосным трудом, встав в ряд и размашисто водя литовками,
пели в голос... Как пели, как пели, вынося и вздымая в небеса какое-то
неслыханное счастье быть русским человеком... И до сих пор поют, когда
находятся слушатели. Как много подобного чуда, подобного волшебного прозрения
души в нашей литературе! Это больше, чем художественность — это — редчайшее
постижение заложенной в наш народ тайны.
Я
решаюсь процитировать и себя, это отрывок из повести "Дочь Ивана, мать
Ивана". Решаюсь, потому что для меня это не случайные слова, я думал над
ними и вложил в них и свою коленопреклоненность перед нашим языком.
"...Когда
звучит в тебе русское слово, издалека-далеко доносящее родство всех, кто творил
его и им говорил; когда великим драгоценным закромом, никогда не убывающим и не
теряющим сыта, содержится оно в тебе в необходимой полноте, всему-всему на
свете зная подлинную цену; когда плачет оно, это слово, горькими слезами
уводимых в полон и обвязанных одной вереей многоверстовой колонны молодых
русских женщин; когда торжественной медью гремит во дни побед и стольных
праздников; когда безошибочно знает оно, в какие минуты говорить страстно и в
какие нежно, приготовляя такие речи, лучше которых нигде не сыскать, и как
напитать душу ребенка добром, и как утешить старость в усталости и печали —
когда есть в тебе это всемогущее родное слово рядом с сердцем и душой — вот
тогда ошибиться нельзя. Оно, это слово, сильнее гимна и флага, клятвы и обета;
с древнейших времен оно само по себе непорушимая клятва и присяга. Есть оно — и
все остальное есть, а нет — и нечем будет закрепить самые искренние
порывы".
Вольно
или невольно, это особый разговор, мы подошли сегодня к черте, когда школа
становится не частью жизни, одной из многих частей, а последней надеждой на
наше национальное существование в мире. Никогда еще так не нуждалась школа в
грамотном учителе — грамотном не только в своем предмете, но прежде всего и
свыше всего, если так можно сказать, в науке отечественного обоняния и
осязания, с которых начинается гражданство. Школьное образование сегодня — это
служение, и служение тяжкое до самоотвержения и креста, и кто не готов к нему,
тому лучше отойти в сторонку и заняться другим делом. Сегодня еще не поздно,
есть все признаки того, что и со школьных парт, и в вузовских аудиториях чают и
ждут такого учителя. В последнее время мы часто вспоминаем нижегородское
ополчение, спасшее Россию в Смуту XVII века — новая смута теперь закрадывается
в нас самих, в народ наш, пришла пора вставать против нее, мобилизуя все
сохранившиеся у нас здоровые силы. Хватит оглядываться с опаской, что подумают
о нас, хватит — надо думать о своем спасении, никто в этом жестоком мире нам
его не подарит. Как говорил Достоевский: "как только мы почувствуем себя
русскими и православными, тотчас все и устроится".
Список литературы
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.portal-slovo.ru